LXXII

Сослав сестёр, Гай почувствовал себя опустошённым. Последняя нить, связывавшая его с детством, разорвалась. Спасаясь от одиночества, он отчаянно ухватился за свою иллюзорную войну. Ему было небходимо заполнить дни суматохой, чтобы не видеть пустоты.

Достойного противника по-прежнему не появлялось. Галлы не воевали с римлянами. На северо-востоке тянулись земли непокорных германских племён. На север от Галлии располагался остров Альбион, иначе именуемый Британией. Юлий Цезарь в своё время высадился на землях бриттов, но был вынужден покинуть остров, когда галлы подняли мятеж за его спиной. Калигула опасался направляться к бриттам или германцам. Он желал славы полководца, но настоящая война пугала его.

Богатое воображение подсказало ему выход. Как всегда — непресказуемый.

Гай призвал в шатёр дежурных центурионов, желая посоветоваться с ними насчёт предстоящих военных действий.

Совет длился недолго. Центурионы покинули лагерь, прихватив с собою полсотни проверенных, неболтливых солдат.

Калигула велел подавать завтрак. Кушанья были не столь изысканны, как в Риме. В галльских лесах не водятся павлины и фламинго. Гай вкушал обыкновенного дикого кабана, изловленного солдатами на рассвете, и закусывал свежим ржаным хлебом. Здоровая деревенская пища хорошо влияла на желудок, ослабленный излишествами римской жизни. Гай сам заметил это и сказал Цезонии:

— Как хорошо мне сейчас! В Риме постоянно болела голова. Я даже чувствовал помрачение рассудка. Может, бросить все государственные дела и остаться навсегда здесь, в Галлии?

Цезония старательно жевала кабанятину, обдумывая ответ. Поселиться в диком краю, среди галлов, ей не улыбалось.

— Дорогой Гай! — она ласково коснулась его запястья. — Сенаторы, ненавидящие тебя, обрадуются твоему решению.

Цезония хорошо изучила слабости мужа и умела вовремя вставленной фразой натолкнуть его на нужную мысль. Калигула сразу вспомнил о ненависти.

— Я непременно вернусь в Рим! — процедил он сквозь зубы. — А со мною — мой меч!

Он сжал рукоять так крепко, что побелели костяшки пальцев.

К императорскому столу, запыхавшись, спешил гонец.

— Божественный Гай! — кричал он. — В лесу, вблизи лагеря появился неприятель!

Матроны, сопровождавшие мужей — легатов и старших центурионов, взвизгнули и поближе придвинулись к императорской паре.

— Не бойтесь! — Калигула поднялся с места, вытащил меч из ножен и театрально помахал им в воздухе. — Я спасу вас!

Предупреждённый Басс подвёл к императору лошадь. Гай ловко впрыгнул в седло. Легионеры, подчиняясь приказам центурионов, быстро строились в боевом порядке.

Из леса и впрямь донеслись пугающие звуки: сильное колыхание ветвей, топот ног и крики на непонятном, несуществующем языке. Калигула усмехнулся: это он велел перед завтраком полусотне солдат забраться в глубь леса и убедительно изобразить неприятеля.

Гай на полном скаку ворвался в заросли орешника. Рубил мечом буйную зеленую поросль и подзадоривал легионеров следовать примеру полководца. Битва с лесом напоминала войну с Нептуном.

Легионеры, шумно изображавшие неприятеля, по одному выныривали из чащи и присоединялись к тем, которые прибыли с Калигулой. Лес трещал, сгибаясь под ударами доблестной римской армии.

Устав рубить кустарники, топтать грибы и пугать зайцев, Гай велел солдатам собирать обрубленные ветви.

— Это — вражеское оружие! Украсим им трофейный столб, — похвалялся он.

Трофейные столбы традиционно устанавливались на поле битвы. Оружие, отнятое у побеждённого неприятеля, вешалось на них.

Гай собрался дать приказ возвращаться с вестью о победе и вдруг увидел нечто, испугавшее его. Между стволами поредевших деревьев мелькнули фигуры, не похожие ни на римлян, ни на галлов. Их было около полусотни. Они, словно удивительные птицы, размахивали широкими рукавами и непонятно причитали. Речь незнакомцев складывалась в мелодичную песнь, похожую на заклинание, направленное против римлян.

Калигула с суеверным испугом склонился к центуриону Бассу:

— Кто эти люди? — хрипло спросил он.

Гаю стало страшно. Люди-призраки в серых, мешковатых, непомерно широких одеждах махали руками так странно, словно звали в потусторонний мир.

— Изловить их! — крикнул он, крепко сжав коленями лошадиный круп, чтобы не свалиться и не забиться в судорогах страха.

Легионеры численностью намного превышали незнакомцев. Потрясая мечами, они бросились к людям, испугавшим императора. Быстро захватили их, не оказавших сопротивления, в плен.

Таинственные призраки оказались небольшим отрядом варваров. Скорее всего: кельтов. Так решили римляне, разглядывая их оружие, украшенное причудливым растительным узором грубой работы.

Варвары продвигались по лесу и, наткнувшись на солдат, воюющих с деревьями, непомерно испугались. Римлян они приняли за духов, враждебных их собственным богам. Кельтские народы издревле поклонялись деревьям. И, увидев надругательство над лесом, они запели соответствующие заклинания, которым научились у друидов.

Варварам связали руки за спиной и подвели к императору, пинками заставив стать на колени. Сообразив, что таинственные призраки оказались всего-навсего испуганной кучкой людей в смешных для римского глаза одеяниях, Гай успокоился и обрёл императорское достоинство.

— Кто вы? — спросил он высокомерно, спрыгивая с лошади и обходя вокруг пленных.

Варвары переглянулись и загалдели нечто, понятное только им.

— Бритт, — указал себе в грудь пальцем длинноволосый бледный юноша, к которому с уважением прислушивались остальные. Очевидно, он был вождём.

— Британцы? — заинтересованно переспросил Гай.

Варвары обрадованно закивали плохо расчёсанными головами и одобрительно зашумели.

Они с превеликим трудом объяснялись на ломанной латыни. Тем более ломанной, что бритты учились языку римлян у галлов, которые сами плохо владели им.

Бледного юношу звали Эдумин. Римляне не разобрали как следует чужеземное имя и переиначили его на свой лад: Админий.

— Мой отец… — с трудом подыскивая латинские слова, рассказывал Админий. — Вождь! Король! — говоря на своём наречии, он выразительно кивал головой на рукоять меча. Именно меч, а не корона или диадема, был для бриттов символом власти.

— Рекс! — наконец вспомнил юный варвар латинское слово, обозначающее «царь».

— Царь Британии? — обрадовался Гай. — Ты — сын британского царя?! Что ты делаешь здесь, в Галлии?

Админий долго промучался с ответом, подыскивая нужные слова.

— Иду в Рим, — наконец заявил он.

— В Рим?! — засмеялся Калигула. — Зачем?

Админий старательно шевелил полными губами и закатывал глаза, припоминая трудные латинские слова.

— Там есть цезарь. Хочу говорить с ним, — сообщил он после долгого раздумия.

Легионеры, полукругом обступившие бриттов, дружно рассмеялись. Гай жестом велел им замолчать.

— Я — цезарь! — с улыбкой глядя на Админия, заявил он.

Бритт недоверчиво осмотрел Гая. Он сомневался, что Рим находится на окраине галльского леса.

— Не веришь? — Калигула достал сестерций из кожаного мешочка, прицепленного к поясу, и высоко подбросил в воздух. Монета упала у колен связанного Админия. Но не так, как рассчитывал Калигула. Его профиль, отчеканенный на серебре, оказался внизу. Выругавшись, Гай поддел монету запылённым носком калиги и перевернул. Юный варвар прищурился, рассматривая серебрянное лицо, затем перевёл взгляд на императора, для пущей убедительности повернувшегося в профиль.

— Убедился? — хихикнул Гай.

Админий испуганно кивнул.

— Говори, чего хочешь, — велел Калигула.

Рассказ юного бритта занял больше часа. Путаясь, ежеминутно ошибаясь и запинаясь, Админий кое-как сообщил следующее: он — сын одного из британских царьков. Отец прогневался на него из-за дурного поведения, лишил наследства и прогнал прочь из своих владений. Собрав верных друзей, Админий перебрался через пролив и уже много полнолуний блуждает по Галлии. Услышав, что в Риме живёт всемогущий цезарь, он решил нажаловаться ему на отца.

Гай слушал юношу с возрастающим нетерпением.

— Много ли земли у твоего отца? — спросил он.

— Как отсюда… — Админий запнулся, не умея сказать: «… до конца леса». Подумав немного, бритт махнул рукой к западу, начавшему розоветь. — До солнца! — выпалил он.

— Много! — восхитился Гай. — Наверное, вся Британия!

Нежданная удача обрадовала Калигулу. На обратной дороге к лагерю, он отдавал приказ Ауфидию Бассу:

— Готовься к поездке в Рим. Отвезёшь торжественное донесение консулам и Сенату. Въедешь в город на колеснице. Остановишься на Форуме, перед Сенатской курией и объявишь во всеуслышание: «Божественный Гай, принцепс и император, завоевал для Рима остров Альбион! Царь Британии покорился ему в лице своего сына!» Пусть римляне славят своего цезаря!

— Слушаюсь, божественный, — поклонился Басс.

Калигула оценивающе оглянулся на связанных бриттов, которых легионеры гнали за императорским конём.

— Слишком они тёмные! Похожи скорее на италийцев или греков, чем на северных варваров, — задумчиво поморщился он. — Тебе не кажется, Басс?

— Пожалуй, да, цезарь! — согласился центурион.

— Выкрасим им волосы в рыжий цвет, — решил Гай. — Когда вернусь в Рим с триумфом, эти варвары побегут перед моей колесницей. Для царского сына сделаем диадему, чтобы он выглядел повнушительнее и повеличественнее. Чтобы никто не смел сомневаться в покорении Британии!

— Гай Цезарь! — осмелился заметить Басс. — Бриттов маловато для триумфа. Может, велишь ещё кого-нибудь захватить в плен?

— Разумеется! — оживился Гай. — Вели легионерам прогуляться по окрестным селениям. Пусть отберут из жителей Галлии самых рослых, пригодных для триумфа. Окрасим им всем волосы в рыжий цвет, оденем в шкуры, дадим им варварские имена и повезём в Рим, чтобы я отпраздновал такой триумф, какого Рим ещё не видел!

Мечтая о торжественном возвращении, Гай нахлестнул коня и подставил лицо прохладному ветру.

LXXIII

Гай задумал совершить триумфальный въезд в день своего рождения — накануне сентябрьских календ.

Остановившись в двух днях пути от Рима, он послал в Сенат гонца.

«Сенаторам запрещается воздавать почести императору», — гласило послание.

Выцарапывая угловатые буквы на восковой табличке, Калигула злорадствовал. «Сенат не властен над императором, — думал он. — Они не смеют назначать мне триумф и ставить тем самым себя в положение высшей власти! Мой триумф не зависит от милости сенаторов!» Пусть знают эти триста (уже, пожалуй, не более двухсот) мужей в белых тогах с красными полосами, кто главенствует в Риме! А если они не изловчатся как следует, не придумают способ почтить Гая Цезаря, не ставя себя выше его, у императора появится новый повод рассердиться на сенаторов!

Калигула въехал в Рим, как давно мечтал: на позолоченной колеснице триумфатора. Британцы и галлы, окрашенные в рыжий цвет и одетые в плащи из бараньих шкур, бежали перед императором, потрясая цепями. Гай думал: как поступить с ними после торжества? Отпустить, дав несколько монет, как и обещал? Или довести триумф до конца, заставив пленников сражаться друг с другом до смерти?

Граждане всех сословий собирались на пути императора, выкрикивая положенные приветствия. Девушки выглядывали из верхних окон инсул и сыпали розовые лепестки на Священную дорогу, по которой неслась колесница, запряжённая четвёркой лошадей. Квириты, их жены и дети громко выражали радость. Но улыбки римлян были натянутыми, неискренними. Неистовое ликование, с которым встречали Гая в первые месяцы правления, исчезло. Калигула променял народную любовь на страх. В Риме пахло кровью. О Тиберии теперь вспоминали с сожалением.

Колесница, украшенная гирляндами цветов, въехала на Форум и остановилась у ступеней Сената. Гай сошёл с колесницы, оттолкнув раба, которому традиционно полагалось стоять позади триумфатора и следить, чтобы тот не упал, если слава вскружит голову.

Калигула вошёл в курию. Сенаторы, поднявшись с мест, встретили его овацией. Мелкие монеты со звоном сыпались на пол. Гай подошёл к мраморному креслу с ручками, вырезанными в форме львиных голов, и присел. Мрачно оглядел стоящих сенаторов.

Ему поднесли золотую чашу, наполненную вином. Гай обхватил её двумя ладонями и долго рассматривал в вине своё отображение, искажённое разбегающимися кругами.

— Почему не поставили мне триумфальную арку? — подняв голову, хмуро поинтересовался он. — Неужели я недостоин такой чести?

Взгляд Калигулы — подозрительный, исподлобья — с недавних пор оказывал на патрициев действие, которое приписывалось Горгоне Медузе. Они каменели и теряли дар речи. Императору ответила тишина.

— Прости, божественный Гай, — наконец осмелился ответить сенатор Аспренат. — Ты запретил воздавать тебе почести. Мы не решились ослушаться тебя.

Гай с презрением оглядел Аспрената. Немолодой, в меру полный сенатор старательно согнулся в поклоне. Круглое несчастное лицо выражало такую мольбу, что Калигула рассмеялся, а не рассердился.

— Я хотел посмотреть: что вы по собственному почину сделаете для моей славы, — заявил он.

— Все, что прикажешь, великий цезарь! — поспешно заверил Аспренат. — Только повели — возведём триумфальную арку и статую из чистого золота…

— Замолчи, — поморщился Гай. Лесть, прежде приятная, теперь раздражала его. Калигулу интересовали не Аспренат и ему подобные, а те сенаторы, которые сухо молчали и глядели прямо перед собой осуждающим взглядом. Их, не желавших унижаться самостоятельно, более всего желал унизить Гай.

Он поднялся с кресла и медленно прошёлся перед полукруглыми скамьями сенаторов, сцепив руки за спиной.

— Вы ненавидите меня! — голосом, срывающимся от волнения, крикнул он.

Сенаторы зашумели, на все голоса опровергая заявление цезаря.

— Ненавидите! — по слогам повторил он и продолжил более спокойно: — За то, что я — такой, какими вы хотите быть, но не смеете себе позволить!

Сенаторы исподтишка переглядывались. Некоторые нахмурились. Другие затаили жёлчную улыбку, слушая громкий голос императора.

Калигула говорил:

— Должно быть, не один из вас в юности заглядывался на красивую сестрицу. Или мечтал избавиться от брата, с которым разделил отцовское наследство. Но испугался навлечь на себя всеобщее презрение! Я тем отличаюсь от вас, что ничего не боюсь! Я — бог!

Он отпил глоток вина, стараясь промочить пересохшее горло.

— От мерзких инстинктов вы избавляетесь, истязая рабов! — снова загремел под сводами курии его голос. — Ваши жены, недовольные причёской, острыми шпильками колют в грудь рабынь. На большее вы не осмеливаетесь! — Гай презрительно усмехнулся. — Я смею все. Я истязаю вас! И вы, гордость Рима, терпите побои и оскорбления, потому что у вас рабские душонки! Вы — мои рабы!

Он бросил на пол чашу и покинул курию. Сенаторы, дождавшись его ухода, заёрзали на скамьях и зашумели возмущённо, доказывая соседям и самим себе, что уж они-то не рабы и не боятся гнева принцепса.

Калигула пересёк Форум и вбежал в храм Кастора и Поллукса. Добрался до опочивальни, пробежав по переходам, соединявшим храм с Палатинским дворцом.

Цезония уже находилась во дворце. Отдавала приказы: что приготовить на обед и где поставить коринфские вазы, полученные в наследство от недавно умершего всадника. Римлянам особым указом было велено назначать императора сонаследником родственников. Завещания, в которых не значилось имя Гая Цезаря, объявлялись недействительными.

Увидев Гая, Цезония поспешила к нему.

— Что с тобой? — спросила, заботливо положив ладонь на разгорячённый лоб мужа.

Калигула обнял Цезонию и спрятал злое лицо на её плече.

— Я ненавижу Рим! — признался он. — Весною мы сядем на корабль и отчалим в Александрию. Этот город, жаркий, изысканный и сладострастный, станет моей столицей. Изредка будем наведыватся в Италию. Но не в Рим! В Анциум — прибрежный городок, где я родился. В Рим я больше не ступлю ногой!

— Скорее бы… — прошептала Цезония. — Рим и мне надоел. Горожане смотрят на меня с такой злобой…

— Теперь я понимаю, почему Тиберий жил на Капри, — заметил он и простонал тоскливо: — Ненавижу Рим! Ненавижу сенаторов!..

Цезония поняла: Гай нуждается в утешении. Она обязана отвлечь его от дурных мыслей, иначе не одна голова покатится на Гемонию! Она содрогнулась вспомнив, как Гай угрожал ей. Жить с Калигулой, делить с ним постель и стол, все равно что ходить по лезвию ножа. Но какая честь — быть императрицей! Особенно для Цезонии — женщины не первой молодости, не особенно красивой, небогатой и разведённой.

— Успокойся, — шептала она, поглаживая рыжеволосую голову Гая. — Я собираюсь устроить великолепный праздник, чтобы ты повеселился и ненадолго позабыл о государственных заботах.

Услышав о предстоящем празднике, Гай повесел.

— Ты знаешь, как угодить мне! — шепнул он, целуя Цезонию.

В Александрию Гай решил отъехать с такой пышностью, которая не снилась даже царице Клеопатре.

Осень и зиму он решил потратить на сбор денег. Казна, оставленная Тиберием, давно опустела. Вспомнив, с какой жадностью галльская знать накинулась на тряпки и драгоценности сестёр, Гай повеселел. Он решил устроить торги и распродать по высоким ценам вещи, принадлежавшие некогда Августу, его супруге Ливии и Тиберию.

Торги проходили в амфитеатре. Богатые римляне с жёнами и детьми заняли полукруглые скамьи. На арене кучей были свалены ткани, статуи, коринфские вазы, мебель, зеркала и поношенные одежды.

Гай торжественно вышел на арену, одетый по своему обыкновению в короткую тунику, лиловую мантию и с золотым венцом на рыжих волосах.

— Римляне! — громко крикнул он. — Заботы о благе государства опустошили государственную казну! Нужда заставляет меня продавать дорогие сердцу реликвии, доставшиеся мне по наследству от славных предков. Не скупитесь, покупайте вещи, принадлежавшие некогда членам императорской семьи! Знайте, каждый сестерций, каждый асс, заплаченный вами, пойдёт на благо Рима!

Зрители одобрительно зашумели. Торги начались.

Гай выбрал из кучи хлама коринфскую вазу.

— Эта ваза принадлежала моему прадеду, божественному Августу! — заявил он. — Я назначаю цену в четыреста тысяч сестерциев. Кто даст больше?

Патриции украдкой переглядывались: цена была огромной — целое состояние.

— Вам кажется дорого? — насмешливо осведомился Калигула. — Да этой вазе цена — миллион! Ведь её касался сам Август! — обозлившись, он прикрикнул: — Император обеднел до такой степени, что вынужден продавать свои вещи, а вы, свиньи, отказываетесь покупать! Вам не стыдно быть богаче меня? Покупайте, живо! А то я сейчас рассержусь!

Римляне предпочли не ждать гнева Гая.

— Четыреста пятьдесят тысяч, — поспешно отозвался сенатор Аспренат, сидевший во втором ряду.

— Продано! — Гай одарил покупателя обаятельной улыбкой.

В скором времени Гай продал почти все: вазы, статуи, продавленные стулья, кухонную посуду, ночные горшки. Он до небес поднял цену на зеркало с трещиной, говоря:

— Перед этим зеркалом прихорашивалась Ливия в день свадьбы с Августом.

Окрылённый успехом, Калигула велел привести тигров и пантер. Затем — тринадцать самых дряхлых и увечных гладиаторов из школы, принадлежащей лично ему.

Поношенные туники Ливии и домотканные тоги Августа покупались нарасхват, но на старых гладиаторов покупателя долго не находилось. Римляне со знанием дела оглядывали хромых ветеранов и требовали бойцов помоложе, покрепче. Калигула быстро нашёл выход из положения.

В первом ряду сидел бывший претор, всадник Апоний Сатурнин. Полный старик, любитель поесть и поспать, прихватил из дома мягкую подушку. Устроившись поудобнее, он благодушно следил за торгами. Сентябрьское солнце, достаточно жаркое, сморило его. Сатурнин заснул, сцепив пальцы на полном животе и кивая во сне головой. Гай, заметив это, ухмыльнулся с озорством.

— Благородный Сатурнин! — пристально глядя на спящего, заявил он: — Может, ты хочешь купить гладиаторов? Они ещё достаточно крепкие. А каковы храбрецы! — Калигула напоказ пощупал мышцы крайнего бойца. — Трусы не доживают до такого преклонного возраста. Бери их, не пожалеешь! Все вместе стоят девять миллионов сестерциев.

Бывший претор всхрапнул во сне. Полный живот всколыхнулся, голова сдела движение, похожее на кивок.

— Он согласен! — обрадованно засмеялся Гай. — Разбудите его, — негромко велел он преторианцам.

Проснувшись от посыпавшихся на него толчков, Апоний Сатурнин узнал, что должен уплатить императору девять миллионов за ненужных ему, дряхлых гладиаторов.

Калигула изучающим взглядом обвёл ряды покупателей.

— Дядя Клавдий! — возмущённо заявил он. — Ты почему до сих пор ничего не купил?

Клавдий поспешно изобразил улыбку:

— Я растерялся от обилия товаров и не знаю, что выбрать!

— Я помогу тебе, — успокоил его Гай.

Порывшись в заметно уменьшившейся куче, император отыскал пару истоптанных калиг, принадлежавших прежде какому-то преторианцу.

— Эту обувь носил Марк Антоний в сражении при Акциуме! — убеждённо заявил он. — Покупай, дядя! Ради нашего родства уступлю недорого: сто тысяч сестерциев.

Клавдий покраснел:

— У меня нет таких денег, племянник. Ты знаешь: я небогат.

Калигула, прицелившись, метко швырнул старую обувь в лицо Клавдию.

— Не морочь мне голову! — сердито крикнул он. — Купил — плати! Не заплатишь — будешь наказан! Родство не спасёт тебя.

Клавдий испуганно огляделся по сторонам. Денег у него и впрямь не было.

— Римляне! — громогласно заявил Калигула. — Сейчас вы увидите, как Гай Цезарь наказывает тех, кто товар берет, а денег не платит, — он повелительно махнул рукой преторианцам. — Бросьте моего дядю в Тибр! Выплывет — хорошо; потонет — молодая жена обрадуется!

Приказ со стороны Калигулы был жесток. Гай сам так и не научился плавать.

Четыре преторианца вытащили Клавдия из амфитеатра и, приведя на ближайший мост, столкнули его в воду. К счастью, Клавдий, несмотря на хромоту и слабость в коленях, хорошо плавал. Отдуваясь и отплёвываясь, он выбрался на берег и побрёл домой.

LXXIV

В четвёртый день до декабрьских календ Цезония устроила для Гая задуманный праздник.

Представители знатнейших римских семейств получили приглашения. Им обещалось зрелище, которое никто в Риме не видел. И цена за вход назначалась соответственная, прежде невиданная — двести тысяч сестерциев. Впрочем, отказавшихся не нашлось.

К полудню патриции с супругами съезжались во Фламиниев цирк. Сегодня он был закрыт для народа. Преторианцы бдительно следили, чтобы внутрь цирка не проскользнули те, кто не имел приглашения.

Посетители искали места поудобнее и рассаживались. Прежде в цирках каждый зритель знал своё место. Сенаторы занимали гранитные кресла в первом ряду, всадники — последующие ряды с мраморными скамьями. Выше, на деревянных скамьях размещались плебеи. Ещё дальше, на самом верху позволялось располагаться вольноотпущенникам, рабам и чужеземцам. Женщины обычно сидели отдельно от мужчин.

Во времена императора Гая все перемешалось. Старинные обычаи забывались. Женщины не только садились вперемешку с мужчинами, но и бесстыдно подзадоривали бойцов и гладиаторов жестами и восклицаниями. Однажды Гай Цезарь сильно оскорбил сословие всадников, позволив плебеям занять их места на мраморных скамьях. Пришлось почтённым римлянам тащиться наверх и отыскивать свободные места на деревянных лавках, переругиваясь со всяким сбродом.

Слава богам, на этот раз плебеям не позволялось войти в цирк. Обещанное зрелище предназначалось только для избранных. Знатные мужи с достоинством расправляли складки на тогах и рассаживались на нижних, мраморных рядах. Жён они отправляли наверх. Пусть римские традиции соблюдутся хоть сейчас!

Стараниями умелых рабов арена превратилась в сцену, изображающую рощу. Песок был окрашен в зелёный цвет, напомнивший зрителям сочный оттенок майской травы. Цветы, сделанные из разноцветного шелка, доходили до колен. Над цветами на золотых нитях, развешанных между деревьями, висели искусственные бабочки и птицы. Каждое дерево было сложено из десяти свежесрубленных стволов, скреплённых серебрянными цепями. Огромные листья причудливой формы, вырезанные из зеленой парчи, колыхались на ветвях.

Зрители громко восхищались красотою искусственной рощи, стараясь, чтобы звук их голоса донёсся до слуха императора. Цезония сияла, довольная делом своих рук. Гай, сидя в привычном мраморном кресле в императорской ложе, склонился к уху жены:

— Как называется комедия?

— «Козлоногие сатиры».

— Кто автор? — насмешливо шевельнув бровью, спросил Калигула.

— Я! — ответила Цезония с видом человека, который напрашивается на похвалу и одновременно показывает, насколько он скромен.

— Сейчас посмотрим, — Гай махнул жезлом, подавая знак начинать.

Актёр Мнестер присел на край сцены, пробежался пальцами по струнам кифары и запел, придавая голосу соблазнительную мягкость:

Цезония одобряюще кивала в такт пению. Незатейливые стихи сочинила она сама, музыку к ним подобрал Мнестер.

В каждом дереве было устроено дупло, достаточно большое, чтобы в него мог пролезть подросток. Под звуки кифары оттуда грациозно выбирались полуодетые девушки с пышными венками на распущенных волосах. Изображая тоскующих нимф и наяд, они кружились в танце, протягивали руки к поющему Мнестеру и в изнеможении закатывали глаза. Короткие, не доходящие до колен, туники танцовщиц заставили зрителей мужского пола затаить дыхание.

Девушки некоторое время бродили по сцене, повторяя на все лады песню о сатирах. Порою то у одной, то у другой сползала с плеча туника, обнажая грудь.

— Зрелище занятное, но весьма однообразное, — скучая, заметил Гай.

— Подожди, — неуловимо улыбнулась Цезония. — Сейчас начнётся самая захватывающая часть.

Мальчики, наряжённые фавнами, задули в свирели. С лёгким стуком открылось отверстие, через которое на арену обычно выпускают диких животных. Из отверстия шумной толпой выбежали молодые мужчины — козлоногие сатиры, столь страстно призываемые нимфами. Они были почти полностью обнажены. Ведь не считать же одеждою венки с рогами и шкуры, обвязанные вокруг голеней и призванные изображать козлиные ноги!

Сатиры дико хохотали, гонялись за нимфами, кривлялись и прыгали, непристойно расставляя ноги. Калигула веселился, наблюдая за их ужимками.

— Откуда они взялись?

— Это — преторианцы, — с лукавой улыбкой ответила Цезония. — Я отобрала для комедии самых красивых и бесстыжих.

— Наши матроны поблагодарят тебя! — заметил Гай. — Эти козлоногие сатиры намного привлекательнее их старых, обрюзгших мужей.

Гай посмотрел на женщин, занимавших верхние ряды. И впрямь, на лице у некоторых матрон отразилось вожделение. Они с неприкрытым удовольствием разглядывали мужские тела, смазанные для блеска оливковым маслом. Другие смущённо отворачивались или с преувеличенным вниманием разглядывали собственные сандалии.

В императорской ложе, немного позади кресла Калигулы, сидел дядя Клавдий. Он недавно женился в третий раз. Валерии Мессалине исполнилось пятнадцать накануне свадьбы. Она сидела рядом со стареющим мужем, изумлённо приоткрыв рот и разглядывая сатиров. Клавдий ежеминутно оборачивался к девушке. То заботливо поправлял покрывало, то предлагал ей печенье из своей корзинки. Он был счастлив.