XLV

Друзилла заболела. Она лежала в постели, жалуясь на жжение в груди. Порою девушку охватывала лихорадочная дрожь.

— Холодно! — жалобно шептала она, свернувшись клубком под дюжиной покрывал.

В опочивальне горели три жаровни. Воздух был удушлив. Калигула брал Друзиллу за удивительно холодную руку и говорил:

— В опочивальне жарко, словно в терме. Почему ты не можешь согреться?

Друзилла отвернулась к окну. По прозрачной слюде стекали потоки холодного осеннего дождя.

— Я вылечусь, когда согреюсь под солнечными лучами.

— Сейчас октябрь. Близится зима. Зачем тебе ждать марта? Согрейся около огня, — Калигула сделал знак рукой. Раб подтащил жаровню поближе к ложу Друзиллы.

Парчовое покрывало на постели стало горячим. Золотое шитьё местами шипело и дымилось, когда пламя почти касалось его.

— Огонь не греет! — жаловалась Друзилла.

— Тогда я согрею тебя! — Калигула лёг в постель и обнял Друзиллу, стараясь передать тепло её ледяному телу. Он испугался, почувствовав судороги, терзающие девушку. Крепко сжал её в объятиях, желая защитить от приступов боли. Но руки и ноги Друзиллы продолжали судорожно подёргиваться, сколько ни старался Гай прижать их к постели.

— Жарко! — не открывая глаз, вдруг простонала Друзилла.

Тело, только что холодное, теперь пылало хуже жаровни. Гай зарылся лицом в спутанные рыжие волосы сестры.

— Чем помочь тебе? — простонал он. — Сто быков принёс я в жертву Юпитеру, моля о твоём выздоровлении!

Лекарь Галот стоял около ложа, держа в ладонях слабое запястье Друзиллы. Нахмурившись, он считал отрывистые, неровные удары сердца. Лекарь не находил причину внезапной болезни. «Может, яд?» — мелькнула страшная мысль. Но как сказать об этом императору? «Лучше промолчу», — решил Галот.

— Выпей настойку, домина Друзилла, — лекарь поднёс к бледному лицу больной чашу с отвратительно пахнущим напитком.

— Не хочу, — она слабо шевельнула головой. — Твои настойки — отвратительны. Пусть Цезония приготовит питьё, от которого мне становится лучше.

— Питьё благородной Цезонии не лечит. Оно всего лишь ненадолго прогоняет боль, — проворчал Галот.

Калигула сладко передёрнулся, вспомнив снадобье Цезонии, которое разливается по телу блаженным теплом. Боль уплывает. Или, точнее, тело уплывает, покачиваясь в волнах призрачного спокойствия.

— Пошёл прочь! — прикрикнул он на лекаря. — Твои настойки и впрямь — горькая дрянь! Пусть Цезония лечит мою сестру!

Галот, вжав голову в плечи, попятился к выходу. «Так даже лучше, — облегчённо решил он. — Друзилла умирает. Смерть уже опаляет её смрадным дыханием. Слава милостивым богам, что она испустит дух не на моих руках!»

Уходя, он краем глаза покосился на Цезонию. Матрона суетливо несла к постели Друзиллы кубок, наполненный до краёв мутно-коричневым снадобьем. Незаметно втянув носом воздух, Галот попытался определить состав. «Измельчённые зёрна мака, — определил он по запаху. — Они навевают сонливую слабость. Что ещё намешала Цезония? Может, тот кто выпьет зелье, умрёт с такой же жгучей болью в груди, что и Друзилла?»

Галот пережил секунду странного соблазна: ему захотелось вырвать медный кубок из рук Цезонии, выпить залпом и доказать, что в питьё подмешана отрава. И умереть самому, разоблачая Цезонию?! Лекарь мысленно засмеялся, устыдившись глупого порыва, который убьёт его, но не поможет Друзилле.

Покинув опочивальню больной, Галот облегчённо вздохнул. Бесстыдное хладнокровие Цезонии поразило грека. Неужели его подозрения — справедливы?! Цезония ежедневно даёт Друзилле небольшую дозу отравы. В присутствии самого императора! Злодеяние совершается на глазах у всех, но никто и не догадывается о нем. Да и кто заподозрит, что льстивая Цезония способна на убийство, не скрытое во мраке?

Цезония присела на корточки около постели. Шёлк туники обтянул узкие бедра. Матрона намеренно качнула ими, чтобы вызвать у императора определённые воспоминания. Но Калигула не смотрел на Цезонию. Болезненно скривившись, он водил пальцами по лицу Друзиллы, стараясь отыскать место, где прячется проклятая болезнь.

— Выпей, Друзилла! — с настойчивой нежностью прошептала она.

Друзилла с усилием приподнялась на постели. Полуоткрытые, потрескавшиеся от внутреннего жара губы жадно потянулись к питью.

— Обожди немного. Сначала питьё отведаю я, чтобы убедиться: правильно ли смешаны травы, — Цезония поднесла к губам серебрянную ложечку.

Со стороны казалось — она отпила немного. На самом деле предусмотрительная Цезония не сглотнула ни капли жидкости. Губы её оставались крепко сжаты. Выждав подходящее время, матрона тайком отёрла рот краем туники.

— Все хорошо. Пей, — в голосе Цезонии звучали заботливые, материнские нотки.

Друзилла пила жадно, захлёбываясь питьём. Выпив до дна, откинулась на подушки со слабой улыбкой. Прикрыв глаза, она ожидала отлива боли. Жжение в груди и впрямь отступило, затаилось мягким комком чуть повыше желудка.

Калигула пристально наблюдал за выражение лица сестры.

— Тебе лучше? —допытывался он.

Друзилла слабо кивнула. Ей было хорошо. Она знала: боль потом вернётся. И она снова выпьет кубок, поднесённый руками Цезонии.

Цезония незаметно вышла из опочивальни и закрылась в своих покоях. Ей было нужно прополоскать рот чистой водой. И тщательно вымыть кубок, на всякий случай, если кто-то пожелает определить состав снадобья. Отсутствия незаметной, никому не интересной матроны не хватился никто.

Засмотревшись на умиротворённое лицо Друзиллы, Калигула не услышал размеренных ударов в дверь. Спустя некоторое время стук повторился, стал настойчивее и беспорядочнее. Выругавшись, Гай подбежал к двери рывком распахнул её. Марк Лепид едва успел отскочить в сторону.

Калигула с ненавистью уставился на Лепида.

— Что тебе нужно?! — грубо спросил он.

— Мой долг — находиться рядом с больной супругой! — ответил Лепид, поправляя тёмные завитые волосы.

Калигула внимательно осмотрел родственника от кудрей над низким лбом до сенаторских башмаков.

— Да разве ты — муж?! — брезгливо спросил он и с силой хлопнул дверью перед носом Лепида.

Расстерянно потоптавшись перед закрытой опочивальней, Лепид кисло улыбнулся и ушёл. Калигула вернулся к постели Друзиллы.

— Кто это был? — едва слышно произнесла она.

— Марк Лепид, — ответил Гай, заботливо поправляя рыжие прядки, липнущие к потному лицу.

Друзилла удивлённо промолчала. Она забыла, кто такой Лепид. В её жизни существовало двое мужчин — Гай и Луций Кассий Лонгин. Оба склонились сейчас над её постелью. Друзилла может коснуться жаркой ладони Гая, но когда тянется к Кассию — он исчезает бесследно. «Кассий в Эфесе. Это — видение», — поняла Друзилла. Она опустила руку и снова увидела бывшего мужа. Его полупрозрачный облик дрожал, словно вода, потревоженная камнем.

Калигула прижал к груди правую руку Друзиллы и с удивлением смотрел, как лихорадочно шарит в воздухе левая: словно пытается и не может дотянуться к кому-то невидимому.

— Что с тобой, Друзилла? — спросил он, чувствуя, как к горлу подступает комок неопределённой ревности.

Друзилла вздрогнула и спрятала руку за спину. Словно ребёнок, испугавшийся, что его застали за недозволенным занятием. Гай не должен догадаться, что она любит Кассия. А Кассий не должен догадаться, что она любит Гая.

«Кассий знает о моем позоре! — приплыло воспоминание из мутной глубины души. — Он не написал мне ни одного письма. Известие о разводе принял с мрачной радостью. Я принесла Кассию страдание. Но я обязана хотя бы Гая избавить от сердечной муки!»

Боль возвращалась, заставляя Друзиллу корчиться и стонать сквозь зубы. «От чего я должна спасти Гая?» — отчаянно хваталась она за обрывки мыслей. Чёрное пятно появилось перед широко раскрытыми глазами и, быстро вырастая, надвигалось на девушку. Это — опасность, страшная и неразличимая. Друзилла непроизвольно напряглась. Пятно постепенно приняло очертания Марка Лепида, склонившегося над нею и смотрящего в зеркало поверх её головы.

— Гай! — крикнула Друзилла, впиваясь ногтями в руку Калигулы.

Он приподнял её, осторожно поддерживая хрупкую, исхудавшую спину. Молча, не находя слов, уставился в дорогое лицо.

— Берегись Лепида! — слабея, шепнула она.

Чёрное пятно набросилось на Друзиллу, пожирая остатки сознания. До последней секунды она смотрела на Калигулу, прощаясь с ненормальной, извращённой, но большой любовью.

— Друзилла?.. — жалобно пролепетал Гай, всматриваясь в сузившиеся зрачки сестры. Зеленые глаза Друзиллы стали тусклыми, словно осколки грязного стекла в смрадных переулках Субуры.

Он прижался ухом к груди девушки, отчаянно стараясь уловить биение сердца. Хотел крикнуть «Нет!» так громко, чтобы священная воля императора долетела до слуха бездушных богов. Но слов не было. Мир разбился вдребезги. Не было ничего. Только мёртвая, неподвижная, холодеющая Друзилла и боль, разорвавшая на части сердце Калигулы.

XLVI

Гай очнулся, когда чьи-то руки поднесли к его губам холодный ободок медного кубка.

— Выпей, благородный Гай Цезарь, — шептала женщина, чьё лицо расплывчатым пятном мерцало у его глаз.

Калигула потянулся к женщине, приняв её за Друзиллу. И грубо оттолкнул, узнав узкое, острое, похожее на меч лицо Цезонии. Матрона неловко упала на мозаичный пол, потащив за собой покрывало, за которое ухватилась в падении. Кубок с тяжёлым звоном покатился по цветной мозаике, разбрызгивая содержимое. Цезония чуть не заплакала, видя, как пропадает драгоценное зелье. Каждая капля, отражающая в себе роскошную обстановку опочивальни, стоила целый асс. Таких капель — маленьких миров — было больше тысячи.

Рабыни, скорбно вытянув лица, стаскивали тунику с тела Друзиллы. Калигула, оцепенев, видел тонкие медовые руки, плоский живот и небольшую грудь, не выкормившую ни одного младенца.

Белокурая Гета, чьё лицо уже избороздили преждевременные морщины, мочила губку в серебрянном тазике и ласковыми движениями обмывала тело покойницы. «Покойницы! — судорожно всхлипнул Гай. — Кто посмеет назвать Друзиллу этим страшным, непотребным словом?»

Неслышно ступая, в опочивальню вошли либитинарии, служители богини смерти. Бледные, неразговорчивые люди в тёмных туниках суеверно напугали императора. Неужели они коснутся его возлюбленной, смажут бальзамом бездыханное тело и подготовят его к погребальному костру?!

— Друзилла! — обхватив ладонями голову, крикнул Гай. Мёртвых положено громко называть по имени, чтобы убедиться в смерти. Но Калигулой руководил не древний обычай, а отчаяние. Он отдал бы императорский венец, лишь бы Друзилла отозвалась, услышав своё имя!

Либитинарии достали склянки с кедровым маслом и расставили их на столе. «Уберите это! — вопила душа Калигулы. — Зачем Друзилле бальзамы, замедляющие тление? Разве смерть посмеет осквернить её запахом и разложением? Моя Друзилла будет вечно пахнуть мёдом и розами!»

— Убирайтесь вон! — вдруг велел он либитинариям.

Служители смерти оторвались от действий над мёртвым телом и озадаченно посмотрели на Калигулу. Никогда прежде никто не осмеливался прервать похоронный обряд.

— Оставьте её! — сквозь зубы процедил Гай. Либитинарии напугались, заметив пустой, безжизненный, невидящий взгляд императора. Лицо Калигулы побледнело до серости. Казалось, покойником был он.

Калигула лихорадочно хватал со столика склянки с маслами и бальзамами. Ругаясь и проклиная, швырял их в либитинариев.

— Вы не отнимете у меня Друзиллу! — злобно оскалившись, кричал он.

Либитинарии и рабыни столпились у выхода, стараясь поскорее выскользнуть наружу. Склянки летели им в спины, разбивались и ранили острыми осколками.

Опочивальня опустела. Калигула остался наедине с Друзиллой. Плача, он прилёг рядом с ней и провёл кончиками пальцев по телу, от горла до живота. Как исхудала Друзилла за пятнадцать дней изнурительной болезни! Ребра натянули тонкую медовую кожу; остро выпирают ключицы. Кто бы поверил, что это маленькое, почти невесомое тело выдержало любовь двух высоких, сильных мужчин?

С запоздалым раскаянием Гай потянулся к губам Друзиллы. Существует поверие: близкий родственник должен словить последний вздох умирающего, чтобы с прощальным поцелуем принять в себя отходящую душу. Калигула не успел поцеловать Друзиллу, потому что отказывался поверить в её смерть. Теперь он целовал покойницу, искал на холодных мёртвых губах душу Друзиллы. Желал вобрать её, чтобы Друзилла после смерти слилась с Гаем, растворилась в нем, заполнила его и жила с ним столько лет, сколько ещё осталось Калигуле.

«Окна крепко закрыты. Душа Друзиллы не успела вылететь. Она ещё здесь», — отчаянно подумал он. Калигула заметался по опочивальне широко раскрывая рот и глотая воздух. Подавился, закашлялся. Решил, что все-таки сумел отыскать и принять в себя душу Друзиллы. Приложил ладонь к груди, стараясь нащупать что-то особенное: тепло или, наоборот, прохладу. Хоть что-нибудь, подтверждающее, что душа Друзиллы — с ним, навеки!

Наступила ночь. Гай не зажёг светильник. Темнота в опочивальне ничего не значила в сравнении с темнотой в душе. До полнолуния оставалось две ночи. Луна, похожая на овал, заглядывала в слюдяное окно. Тело Друзиллы отражало лунный свет и переливалось фантастическим блеском. Всю ночь Калигула не отводил глаз от мёртвой.

Небо на востоке розовело. Подходила к концу ночь, самая страшная из всех ночей, прошлых и будущих. Ночь, проведённая в одной постели с мёртвой Друзиллой. Калигула поднялся с ложа, вытащил из сундука Друзиллы серо-голубую тунику, расшитую золотыми звёздочками. В этой тунике возлюбленная сестра встречала его в доме Кассия в тот вечер, когда они вновь обрели друг друга.

Вполголоса повторяя слова любви, Калигула надевал на Друзиллу тунику и столу. И плакал оттого, что этих признаний она уже не услышит. И корчился от горького сознания, что её последние слова тоже не были любовными. В греческих песнях гибнущие любовники напоследок шепчут: «Люблю тебя». Если бы Друзилла умерла, как в песне, с признанием на устах! Тогда Гай жил бы в вечном воспоминании этого мгновения. Но жизнь — не песня. Её не пропоёшь вторично.

Оглянувшись напоследок на Друзиллу, Гай отворил дверь. Либитинарии, ждавшие на полу под дверью опочивальни, поднялись и, отряхивая тёмные туники, приблизились к покойнице. Наёмные плакальщицы старательно выводили печальные напевы. В воздухе остро запахло кипарисами, которые обычно ставят у входа в дом, извещая прохожих о смерти. Сейчас лицо Друзиллы прикроют восковой маской, уложат её на тёмные носилки и вынесут в атриум. Нужна ли маска ей, прекрасной даже в смерти?!

Калигула, расталкивая скорбную толпу, вышел из опочивальни. Не с безобразной маской на лице, не в погребальных носилках, не на костре хотел он навеки запомнить Друзиллу.

Слезы туманили взгляд. Не разбирая дороги, Гай выбежал из дворца. Последовал ли кто за ним — он не видел. Перед широко открытыми глазами горел погребальный костёр, поджигать который он отказывался. Никогда Гай не поднесёт факела к можжевельнику и еловым ветвям. Никогда он не увидит, как огонь превращает Друзиллу в пепел, в ничто. Прочь из дворца! Прочь из дурно пахнущего, шумного, лабиринтом улиц перепутанного Рима! Прочь из города, в котором больше не живёт Юлия Друзилла!

XLVII

Рим остался позади. Калигула брёл по обочине Виа Аппия, прикрыв голову грязным потрёпанным плащом. Мимо проезжали колесницы и деревенские повозки; скакали всадники, обдавая грязью одинокого прохожего. Калигула упорно шёл прочь из Рима.

Моросил дождь. Тонкие ремешки сандалий лопнули. Отбросив в кустарник ненужную обувь, Гай брёл босиком по грязным холодным лужам. Он боялся оглянуться на стены города. Каждая струйка дыма, выходящая из римских кухонь, казалась ему погребальным костром Друзиллы.

День и ночь смешались для Гая. Без Друзиллы не существовало ни дня, ни ночи. Только сплошные сумерки — серые, непроглядные, мутные. Когда Калигула уставал — валился под первый попавшийся куст, подложив под голову камень. Просыпался — снова продолжал путь, плача от неизбывной тоски.

Последнее, что сделал он, покидая Рим, — издал указ. Не доверяя переписчику, Калигула собственноручно начертал на пергаменте: в честь смерти Друзиллы устанавливается великий траур. Римлянам не позволяется смеяться, купаться, обедать с родителями, женой или детьми. Всякий, нарушивший указ императора, приговаривается к смертной казни. Пергамент, влажный от слез Калигулы, вывесили на Форуме. Квириты читали и удивлялись: даже траур по Тиберию не был так строг. Римляне смеялись и шутили, хороня покойного императора. Смеялся тогда и сам Гай.

Калигула бежал из Рима, не желая присутствовать на похоронах Друзиллы. Он старался обмануть самого себя, утверждая, что сестра останется для него живой, если он не увидит её на погребальном костре. Преторианцы следовали за ним на расстоянии. Они не спускали глаз с императора, но и не приближались, избегая тревожить его скорбь. Лишь однажды центурион Юлий Луп подошёл к нему, спящему, и обул удобные калиги на босые, избитые придорожными камнями ноги.

Свернув с мощёной дороги, Калигула вышел к морскому побережью. Чайки гортанно кричали, пролетая над его головой. Ветер приносил солёные брызги. В четырех стадиях от берега маячила небольшая галера. Гай не замечал судна, медленно ползущего на одном уровне с ним, как и преторианцев, идущих следом.

Обойдя стороной шумный Неаполь, Калигула продвигался дальше, на юг. Его лицо потемнело от пыли и грязи. Одежда превратилась в лохмотья. Никто не отличил бы императора от раба, с утра до ночи обрабатывающего хозяйскую землю. Две недели назад он покинул Рим. А ему казалось, что Друзилла умерла вчера.

Калигула миновал Байи, чьи целебные источники хранили тепло даже дождливой осенью. Очередная ночь спустилась на землю. Темно-синее небо покрылось звёздами, самая яркая из которых указывала на север — на Рим, из которого он сбежал.

Изнемогая от усталости, Гай опустился на землю, прислонившись спиной к стволу одинокого оливкового дерева. В стороне выли собаки. Калигуле тоже захотелось взвыть вот так — с неукротимой печалью глядя на луну.