По смерти мужа она вела приятную и веселую жизнь, как говорили, полную сердечных увлечений, но настолько открытую и безупречную с точки зрения внешних приличий, что она оставалась, так сказать, арбитром руанского общества. Г-жа Боннегон обзаводилась друзьями сердца исключительно в судебном ведомстве; порой это выходило случайно, порой она руководствовалась собственным вкусом. В продолжение двадцати пяти лет она принимала в своем замке чинов руанских судебных учреждений, которых ее экипажи привозили из Руана и отвозили обратно. В замке у нее был постоянный праздник. Она и теперь еще не угомонилась. Говорили, что она питает материнскую любовь к молодому товарищу прокурора, сыну советника окружного суда, г-ну Шомет. Она хлопотала о карьере молодого человека и ухаживала за его отцом, засыпала его любезностями, приглашениями. У нее был еще прежний друг, также судейский, холостяк, г-н Дебазейль, литературная знаменитость руанского суда. В Руане восхищались его остроумными и прекрасно отделанными сонетами, многие даже цитировали их. В продолжение ряда лет для него всегда была приготовлена комната в Дуаявиле. Теперь ему перевалило уже за шестьдесят, но он зачастую по-прежнему приезжал туда обедать, в качестве старого приятеля, который, страдая ревматизмом, мог развлекаться лишь одними воспоминаниями. Таким образом, г-жа Боннегон благодаря своему радушию, несмотря на приближавшуюся старость, продолжала царить в руанском обществе. Никто и не помышлял о том, чтобы оспаривать ее влияние; лишь прошлой зимой она почуяла себе соперницу в лице г-жи Лебук, высокой брюнетки тридцати четырех лет, которая действительно была очень недурна собой. Судебное ведомство начало частенько навещать г-жу Лебук. Это обстоятельство омрачало обычную веселость г-жи Боннегон.

– Итак, сударыня, если разрешите, я задам вам несколько вопросов, – сказал Денизе.

Допрос супругов Лашене закончился, но следователь еще не отпускал их. Мрачный, холодный кабинет судебного следователя обратился в светскую гостиную. Флегматичный секретарь снова приготовился писать.

– Один из свидетелей говорил, что ваш брат получил телеграмму, немедленно призывавшую его в Дуанвиль… Вы писали ему, сударыня?

Непринужденно улыбаясь, г-жа Боннегон отвечала тоном дружеской беседы:

– Я не писала брату. Я ждала его, я знала, что он должен был приехать, но когда именно, мне было неизвестно. Обычно он являлся неожиданно и почти всегда с ночным поездом; в Барантене он нанимал экипаж. Так как он жил в парке, в отдельном павильоне, который выходит в тихий переулок, мы даже не слышали, когда он приезжал. В замке он показывался лишь на следующий день, зачастую уже к вечеру, как человек, который давно уже поселился по соседству и является с визитом. В этот раз я ждала его потому, что он должен был привезти мне долг – десять тысяч франков. Он, несомненно, имел их при себе. Вот почему я думаю, что его убили просто с целью грабежа.

Следователь с минуту помолчал, потом, глядя ей прямо в лицо, спросил:

– Какого вы мнения о госпоже Рубо и ее муже? Она сделала протестующий жест.

– Ах, нет, нет, дорогой господин Денизе! Вы заблуждаетесь относительно этих честных людей… Северина всегда была славной девочкой, очень кроткой, очень послушной и притом очаровательной, что отнюдь дела не портит. Если вы так этого добиваетесь, я повторяю, что считаю ее и ее мужа неспособными совершить дурной поступок.

Следователь одобрительно кивал головой. Он торжествовал, бросив взгляд в сторону г-жи Лашене. А Берта, задетая за живое, позволила себе вмешаться:

– Вы чересчур снисходительны, тетя.

Тогда г-жа Боннегон высказала с обычной своей откровенностью все, что было у нее на душе:

– Оставь, Берта, на этот счет мы с тобой никогда не сговоримся… Она была жизнерадостна, любила посмеяться и правильно делала… Я прекрасно знаю, что вы с мужем предполагаете. Право, эти деньги, должно быть, совсем вскружили вам голову, иначе вас не удивило бы так, что твой отец завещал Северине Круа-де-Мофра… Он ее воспитал, он дал ей приданое, совершенно естественно, что он не забыл о ней и в своем завещании. Разве он не считал ее до некоторой степени своей дочерью!.. Ах, дорогая моя, не в деньгах счастье!

Действительно, будучи всегда богатой, она проявляла величайшее бескорыстие. С утонченностью красивой, избалованной женщины она старалась доказать, что единственный смысл жизни только в красоте и любви.

– Это Рубо говорил о телеграмме, – сухо заметил г-н де Лашене. – Если телеграммы не было, господин Гранморен не мог ему сообщить, что получил ее. Для чего Рубо солгал?

– Но господин Гранморен сам мог выдумать эту телеграмму, чтобы объяснить супругам Рубо свой внезапный отъезд! – воскликнул, разгорячись, следователь. – Согласно их собственным показаниям, он должен был ехать только на следующий день, а когда он столкнулся с ними в одном поезде, ему пришлось выдумать какую-нибудь причину, чтобы скрыть настоящую, которая для всех нас осталась невыясненной… Это не имеет никакого значения и ни к чему не ведет.

Опять воцарилось молчание. Когда следователь снова заговорил, он был очень спокоен, но, казалось, внутренне насторожился.

– Теперь, сударыня, я коснусь вопросов особенно щепетильных, поэтому заранее прошу у вас извинения. Я глубоко уважаю память вашего брата… Ходили слухи… Ему приписывали любовниц, не так ли?

Г-жа Боннегон снова улыбнулась со свойственной ей безграничной снисходительностью.

– О, господин Денизе, в его-то годы!.. Брат рано овдовел. Я не считала себя вправе находить дурным то, что ему нравилось. Он жил, как ему хотелось, и я никогда не вмешивалась в его жизнь. Знаю одно: он не забывал своего положения в обществе и до конца оставался человеком своего круга.

Берта, возмущенная тем, что в ее присутствии говорилось о любовницах ее отца, опустила глаза. Де Лашене также почувствовал неловкость и, отойдя к окну, повернулся спиной к присутствующим.

– Простите мою настойчивость, – проговорил Денизе. – Не было у него какой-то истории с молоденькой горничной, служившей у вас?

– Ах, с Луизеттой… Но, дорогой мой господин Денизе, это была испорченная девчонка; она уже в четырнадцать лет связалась с одним арестантом. Ее смерть хотели использовать, чтобы шантажировать моего брата. Это возмутительная история, я вам сейчас все расскажу.

Несомненно, г-жа Боннегон была вполне искренна. Хотя она и знала, как следовало расценивать поведение брата, и его трагическая смерть нисколько не удивила ее, она все же считала своим долгом поддержать фамильную честь. Кроме того, вполне допуская, что брат хотел овладеть Луизеттой, г-жа Боннегон в то же время была глубоко уверена в испорченности девушки.

– Представьте себе эту девчонку: такая маленькая, грациозная, беленькая, розовенькая, как ангелочек, и притом нежная, кроткая – этакая святая невинность – ну, прямо хоть бери ее живой на небо! Ей еще и четырнадцати лет не исполнилось, как она стала подругой каменотеса по имени Кабюш. Он только что отбыл пятилетний срок наказания в тюрьме за убийство в каком-то кабаке. Отец его умер с горя. Этот звероподобный парень жил, как дикарь, в землянке на опушке Бекурского леса. Он добывал камень в заброшенных каменоломнях, которые, кажется, когда-то снабжали Руан. И вот в эту-то землянку и бегала девчонка к своему оборотню, которого все так боялись, что он, как зачумленный, жил один, вдали от всех. Их часто встречали вместе. Они бродили по лесу, держась за руки, и рядом с этим звероподобным верзилой, она казалась еще милее. Словом, невероятный разврат… Разумеется, я лишь гораздо позже узнала обо всем этом. Я взяла Луизетту почти из милости, чтобы сделать доброе дело. Ее семья, Мизары, – страшные бедняки, конечно, скрыли от меня, что она бегала к своему Кабюшу, несмотря даже на колотушки, которыми они ее угощали… Тогда-то и случилось несчастье. В Дуанвиле у брата не было собственной прислуги. Луизетта еще с одной женщиной убирали отдаленный павильон, в котором он жил. В одно прекрасное утро, когда девчонка отправилась туда одна, она исчезла. По-моему, она давно замышляла это бегство, возможно, что ее любовник поджидал и увел ее с собой… Но самым ужасным оказалось то, что пять дней спустя разнесся слух о смерти Луизетты, которую мой брат будто бы пытался изнасиловать при таких чудовищных обстоятельствах, что испуганная до полусмерти девушка убежала к Кабюшу и умерла там от воспаления мозга. Что произошло на самом деле, трудно сказать, слухов было много. Я, со своей стороны, думаю, что Луизетта, в действительности умершая, как констатировал врач, от злокачественной лихорадки, погибла из-за своей неосторожности: такие прогулки по болотам в лунные ночи даром не проходят. Не правда ли, дорогой господин Денизе, вы не считаете, что мой брат мог замучить эту девочку? Это отвратительно, это немыслимо!

Г-н Денизе внимательно слушал этот рассказ, не выражая ни поощрения, ни порицания. Г-жа Боннегон несколько замялась, но потом решительно проговорила:

– Бог ты мой! Я отнюдь не хочу этим сказать, что у моего брата не бывало желания пошутить с ней. Он любил молодежь и, несмотря на суровую внешность, был очень веселым человеком. Допустим, что он ее поцеловал.

У супругов де Лашене вырвался жест целомудренного возмущения.

– Тетя! Тетя!

Но она пожала плечами: зачем лгать правосудию?

– Он ее поцеловал, быть может, даже пощекотал. Это еще не преступление… Я не могу обвинять в данном случае Кабюша во лжи. Я думаю, что его обманула Луизетта, которая умышленно налгала на моего брата и раздула всю эту историю для того, чтобы ее возлюбленный Кабюш оставил ее у себя. В конце концов этот зверь и в самом деле вообразил, будто брат виновен в смерти его любовницы… Он совершенно обезумел от ярости и повторял во всех кабаках, что если Гранморен попадет к нему в руки, он зарежет его, как свинью…

Молчавший до тех пор судебный следователь неожиданно прервал ее вопросом:

– Он действительно это говорил, и имеются свидетели?

– Разумеется, можно было бы найти сколько угодно свидетелей… Во всяком случае, это очень печальная история, у нас было много неприятностей… К счастью, положение моего брата ставило его выше всяких подозрений…

Г-жа Боннегон поняла теперь, по какому следу шел Денизе. Ее это отчасти встревожило, и она предпочла не задавать ему никаких вопросов. Денизе встал, говоря, что не хочет более злоупотреблять снисходительностью родственников несчастной жертвы. Затем он приказал секретарю прочесть вслух свидетельские показания, под которыми надлежало подписаться самим свидетелям. Показания эти так ловко были отредактированы, все лишнее и компрометирующее было из них так тщательно удалено, что г-жа Боннегон, уже держа перо в руках, невольно бросила удивленный и в то же время одобрительный взгляд на бледного, костлявого секретаря Лорана, на которого до тех пор совершенно не обращала внимания.

Следователь проводил г-жу Боннегон и ее родных до дверей. Пожимая Денизе руку, она сказала:

– До скорого свидания. Вы знаете, что вам в Дуаивиле всегда рады… Вы принадлежите к немногим, которые еще остаются мне верны, и я вам за это очень благодарна.

В ее улыбке сквозила грусть. Г-жа де Лашене вышла первая, сухо поклонившись следователю.

Оставшись один, Денизе на минуту задумался. Дело представлялось ему теперь совершенно ясным. Он нимало не сомневался в том, что Гранморен обесчестил Луизетту. Репутация Гранморена была всем хорошо известна. Следствие становилось при таких обстоятельствах до крайности щекотливым, и он обещал себе действовать с величайшей осторожностью до тех пор, пока не получит ожидаемых указаний из министерства. Тем не менее он торжествовал в душе, убежденный, что ему удалось найти виновного. Он снова сел за стол, позвонил и сказал вошедшему привратнику:

– Пригласите господина Жака Лантье.

Супруги Рубо все еще ждали своей очереди, сидя на скамейке в коридоре. Долгое ожидание привело их в какое-то полусонное состояние, по временам лишь их застывшие лица нервно подергивались. Голос привратника, вызывавшего Жака, как будто разбудил их; они слегка вздрогнули. Они проводили Жака пристальным взглядом, пока за ним не затворилась дверь следственной камеры. Затем они снова погрузились в молчаливое ожидание.

Целые три недели, с тех пор как началось гранмореновское дело, Жаку было как-то не по себе, словно он опасался, что это дело приведет его самого на скамью подсудимых. Опасение это было совершенно бессмысленным, так как он не мог себя ни в чем упрекнуть, даже в умалчивании того, что ему было известно по делу. Тем не менее, входя к следователю, он чувствовал каждый раз какую-то дрожь, словно виновный, опасающийся, что его преступление будет открыто. Он неохотно отвечал на вопросы, следил за собой, боясь сказать что-нибудь лишнее. Ведь он и сам мог бы убить: разве нельзя было прочесть это в его глазах? Вызовы в суд были поэтому крайне неприятны Жаку и как-то раздражали его. Он с нетерпением ждал, чтобы его наконец оставили в покое и перестали мучить делами, которые совершенно его не касались.

На этот раз Денизе добивался только описания примет убийцы. В качестве единственного свидетеля, видевшего, хотя и мельком, убийцу, один только Жак мог дать о нем сколько-нибудь обстоятельные сведения. Молодой машинист в точности придерживался, однако, своего первого показания. Он утверждал, что сцена убийства так быстро промелькнула перед его глазами, что осталось у него в памяти лишь как расплывчатое, абстрактное воспоминание. Человек зарезал другого человека, и ничего больше. С бесконечным упорством в продолжение целого получаса донимал его следователь все одним и тем же вопросом, в разных вариантах. Каков был на вид убийца? Был ли он высокого или низкого роста? Бородатый или безбородый? С длинными или короткими волосами? Как был одет? К какому классу общества по внешнему виду принадлежал? Жак в смущении отделывался от всех этих вопросов неопределенными ответами.

– А если вам покажут убийцу, узнаете ли вы его по крайней мере? – спросил вдруг Денизе, пристально глядя на Жака.

Машинист не в силах был вынести этого испытующего взгляда, который, казалось, пронизывал его насквозь. Веки его дрогнули, он вслух задал сам себе вопрос:

– Узнаю ли я его? Да, быть может, узнаю…

Но уже непонятный страх, словно Жак подсознательно был соучастником преступления, снова подсказал ему уклончивый ответ:

– Впрочем, нет, не думаю, не решусь утверждать… Подумайте, ведь поезд шел со скоростью восьмидесяти километров в час…

Окончательно разочарованный, следователь хотел было отослать Лантье в соседнюю комнату, чтобы тотчас же позвать его, если это понадобится, но передумал и сказал:

– Останьтесь здесь, садитесь…

Затем, снова позвонив, он приказал вызвать г-на и г-жу Рубо.

Войдя в камеру и увидя там Жака, они беспокойно переглянулись. Сказал он что-нибудь? Быть может, его оставили в камере для очной ставки с ними? Вся прежняя самоуверенность их исчезла, их ответы звучали глухо и невнятно. Но следователь только проверял их первое показание, и им пришлось повторить почти слово в слово то, что они уже говорили ему прежде. Денизе слушал их, опустив голову, даже не глядя на них. Вдруг он неожиданно обратился к Северине:

– Сударыня, вы заявили станционному полицейскому комиссару, составлявшему протокол, что убеждены, будто в Руане кто-то ворвался в отдельное купе к господину Гранморену в то самое мгновение, как поезд тронулся…

Этот вопрос поразил ее: для чего напоминает он об этом? Не скрывается ли тут какой-нибудь ловушки? Уж не хочет ли он, сопоставляя ее заявления, уличить ее как-нибудь во лжи? Поэтому она бросила вопросительный взгляд на мужа, который благоразумно заметил:

– Не думаю, сударь, чтобы моя жена высказалась в данном случае так утвердительно…

– Позвольте… В то время как вы допускали возможность такого факта, супруга ваша сказала: «Наверно, так и было». Мне желательно теперь узнать, сударыня, какие имелись у вас основания для того, чтобы утверждать это?..

Северина окончательно смутилась, убежденная, что если не будет настороже, то следователь слово за слово доведет ее до полного признания. Тем не менее она чувствовала, что должна ответить на его вопрос.

– Никаких особенных оснований у меня не было, сударь… Я только высказала свои соображения, так как и в самом деле трудно объяснить себе дело иначе…

– Значит, вы не видели человека, вошедшего в купе, и не можете сказать про него ничего определенного?

– Нет, сударь, не могу…

Денизе, видимо, отказался от дальнейшего расследования этого пункта, но потом вновь вернулся к нему. Обращаясь к Рубо, он спросил:

– Как же вы-то не видели этого человека, если он действительно вошел в купе? Из собственного вашего показания явствует, что, когда подан был свисток к отправлению, вы еще беседовали с господином Гранмореном.

Настойчивые расспросы следователя начали пугать Рубо. Он не знал, как быть: следует ли ему отказаться от придуманной им гипотезы о таинственном незнакомце, ворвавшемся в купе при самом отходе поезда, или же продолжать на ней настаивать? Если имелись какие-нибудь улики против него самого, то гипотезу эту, очевидно, нельзя было отстаивать, так как это могло лишь ухудшить дело. Поэтому Рубо отвечал медленно, неопределенно и уклончиво.

– Досадно, что ваши воспоминания так неясны, – заметил следователь. – Вы могли бы нам помочь рассеять подозрения, которые падают теперь, быть может, незаслуженно на некоторых лиц…

Это показалось помощнику начальника станции таким прямым намеком, что он почувствовал непреодолимую потребность оправдаться. Он решил, что разоблачен, и теперь уже без всяких колебаний заявил:

– Ведь это – дело совести! Поневоле начинаешь сомневаться, это вполне естественно. Я бы мог, пожалуй, сказать вам, что видел человека…

У следователя вырвался торжествующий жест; он думал, что этим первым шагом к раскрытию истины обязан собственной своей ловкости. Он утверждал, что знает по опыту, до какой степени затрудняются некоторые свидетели давать показания, и приписывал себе умение выуживать их против воли допрашиваемых.

– Ну-с, говорите же, каков он из себя? Высокий или низенький? Будет он примерно с вас?

– Нет, куда больше ростом… По крайней мере у меня осталось такое впечатление, потому что я могу говорить только о впечатлениях… Я чуть не наткнулся на этого человека, когда бежал к своему вагону…

– Подождите немного, – сказал Денизе и, обращаясь к Жаку, спросил:

– Человек, которого вы видели мельком с ножом в руке, был выше ростом, чем Рубо?

Машинист начинал уже терять терпение, опасаясь, что опоздает на поезд, отходивший из Руана в пять часов. Он окинул взглядом Рубо, и ему показалось, что прежде он никогда не замечал этого человека. Он удивился, что Рубо оказался таким приземистым и коренастым, что у него такой своеобразный профиль, который Жак где-то когда-то видел, быть может, в сновидении.

– Нет, – проговорил он вполголоса, – ничуть не больше, почти такого же роста.

Рубо энергично протестовал:

– Ну как же не больше? По крайней мере на голову выше меня…

Жак пристально смотрел на него; под этим взглядом, в котором можно было прочесть возрастающее удивление, Рубо ежился, как будто старался уйти от сходства с самим собою. А жена его, похолодев от ужаса, следила за скрытой внутренней работой памяти, отражавшейся на лице молодого человека. Очевидно, самого Жака сперва удивило некоторое сходство между мелькнувшим у него перед глазами убийцей и Рубо. Затем внезапно у него возникла полная уверенность в тождественмости Рубо с этим убийцей. Вместе с тем он припоминал слухи, которые ходили уже на этот счет. Он был крайне взволнован своим открытием и стоял в полнейшей растерянности. По выражению его лица нельзя было узнать, каким именно образом он поступит, да и сам он, по-видимому, этого не знал. Ему стоило сказать одно слово, чтобы вконец погубить и самого Рубо и Северину. Глаза Рубо встретились с глазами машиниста, они обменялись глубоким, проникшим в душу взглядом. Наступило минутное молчание.

– Между вами обнаруживается разногласие, – продолжал Денизе. – Впрочем, он мог показаться вам меньше ростом, потому что должен был нагнуться в борьбе со своей жертвой.

Следователь внимательно смотрел на обоих свидетелей. Первоначально он не имел в виду использовать таким образом эту очную ставку, но профессиональное чутье подсказало ему, что истина носится в воздухе. Его уверенность в виновности Кабюша была даже отчасти поколеблена. Неужели Лашене правы? Неужели убийцами окажутся этот честный служака и его молодая жена, такая кроткая на вид? Это было бы совершенно неправдоподобно!

– Припомните хорошенько, какая борода была у этого человека… Такая же окладистая, как у вас?

У Рубо хватило смелости возразить совершенно спокойным голосом:

– Борода… Позвольте, да у него, кажется, вовсе не было бороды…

Жак понял, что ему будет поставлен тот же вопрос, и затруднялся, как на него ответить. Он мог поклясться, что убийца был с окладистой бородой. В сущности, что ему за дело до этих людей и отчего не сказать чистой правды? Отвернувшись от мужа, он встретил взгляд жены и прочел в нем пламенную мольбу, полное самоотречение; он был глубоко потрясен. По всему его телу пробежала давно знакомая дрожь. Неужели он ее любит? Неужели она и есть та женщина, которую он может любить настоящей любовью, не испытывая чудовищного желания умертвить ее! Он чувствовал странное волнение, все перепуталось в его воспоминаниях, он не узнавал более в Рубо убийцы. Представление об убийце утратило всякую ясность, и Жаком овладело сомнение: если он что-нибудь скажет, то потом станет глубоко раскаиваться. Девизе снова задал ему вопрос:

– Была ли у этого человека такая же окладистая борода, как у господина Рубо?

И Жак ответил совершенно искренне:

– Право, сударь, не могу вам этого сказать; вся сцена мелькнула передо мною очень быстро. Я ничего не знаю и ничего не могу утверждать…

Судебный следователь, однако, упорствовал, так как ему хотелось во что бы то ни стало покончить с подозрением, которое падало на помощника начальника станции. Продолжая расспрашивать машиниста и Рубо, он постепенно выжал из последнего полное описание примет убийцы: рослый, широкоплечий, безбородый, одет в куртку, – одним словом, человек, представлявший полный контраст с самим Рубо. Что касается Жака, он давал только уклончивые, односложные ответы, подкреплявшие показания Рубо. Следователь постепенно возвращался к прежнему своему убеждению, он, очевидно, шел по верному следу; приметы убийцы описаны были свидетелем с такой точностью, что каждая новая черта только еще более дополняла сходство. Теперь он был убежден, что на основании показаний супругов Рубо, которых так несправедливо подозревали, будет отправлен на эшафот настоящий убийца.

– Войдите сюда, – сказал он Рубо и Жаку после того, как они подписали свои показания. – Подождите в соседней комнате, пока я вас не вызову.

Заперев за ними дверь, он тотчас приказал привести арестованного; он был так доволен, что позволил себе даже обратиться к секретарю с восклицанием:

– Теперь он в наших руках, Лоран!

Дверь из коридора в следственную камеру отворилась, и два жандарма ввели рослого парня лет двадцати пяти или тридцати. По знаку следователя жандармы удалились, и Кабюш остался один посреди камеры, ошеломленный, ощетинившийся, как дикий зверь, попавшийся в ловушку. Это был здоровый детина с могучею шеей, громадными кулаками, светлыми волосами, очень белой кожей и легким золотистым пушком на подбородке. Массивное лицо его и низкий лоб обнаруживали необузданную натуру, в которой страсти преобладали над ограниченным умом, но широкий разрез рта и тупой вздернутый нос, придававший лицу доброе собачье выражение, говорили о какой-то потребности кроткого подчинения посторонней воле. Его схватили неожиданно, рано утром, в его берлоге: оторванный от леса, ошеломленный, доведенный до отчаяния непонятными для него обвинениями, в разодранной куртке, Кабюш уже приобрел подозрительный вид арестанта, какого-то коварного бандита, на которого начинает смахивать самый честный человек, как только попадает в тюрьму. Уже смеркалось, в камере было темно. Кабюш забился в самый темный угол, но принесли большую лампу с прозрачным колпаком, и она ярко осветила его лицо. Видя, что ему негде спрятаться, он остался неподвижен.

Денизе тотчас же стал рассматривать его своими большими светлыми глазами с нависшими тяжелыми веками. Он не говорил ни слова, но не спускал глаз с арестанта. Между ними завязался немой поединок, первая проба могущества следователя перед началом борьбы с дикарем, полной всяких хитростей, ловушек и нравственных пыток. Этот человек виновен: в отношении его все позволено, у него осталось только право сознаться в своем преступлении. Начался продолжительный допрос:

– Знаете вы, в каком преступлении вас обвиняют?

Кабюш, задыхаясь от бессильного гнева, пробормотал:

– Мне этого не говорили, но я понимаю. Об этом немало болтали…

– Вы знали господина Гранморена?

– Да, да, знал, даже чересчур хорошо!

– Ваша любовница Луизетта была горничной у госпожи Боннегон?

Каменотес пришел в бешенство, он был вне себя:

– Провалитесь вы ко всем чертям, проклятые лгуны! Луизетта никогда не была моей любовницей.

Следователь с любопытством наблюдал за своим сердитым арестантом, а затем, прервав на минуту допрос, сказал:

– Вы человек очень раздражительный и были уже приговорены к пятилетнему тюремному заключению за убийство, совершенное в запальчивости.

Кабюш потупил голову. Он очень стыдился этого приговора. Он замялся и пробормотал сквозь зубы:

– Он первый меня ударил… Я отсидел только четыре года. Мне сбавили год.

– Так, значит, вы утверждаете, что девушка Луизетта не была вашей любовницей? – продолжал допрашивать Денизс.

Каменотес снова судорожно сжал свои громадные кулаки. Затем, словно одумавшись, сказал тихим, прерывающимся голосом:

– Да ведь она же была еще совсем девочка. Ей не было и четырнадцати лет, когда меня выпустили. Все тогда сторонились меня. Каждый готов был бросить в меня камнем. А она… мы встречались с ней в лесу… она подходила ко мне, говорила со мной, была такая милая… хорошая… Вот мы иногда и гуляли по лесу, держали друг друга за руку… Славное это было время. Мне было с нею так хорошо!.. Ну, конечно, она подрастала, я много думал о ней. Этого я отрицать не могу. Я ее, как сумасшедший, любил. Она меня тоже очень любила, и между нами дело кончилось бы так, как вы говорите, но ее разлучили со мной и отдали в Дуанвиль к этой барыне… Раз вечером я возвращался с каменоломни. Смотрю, Луизетта сидит у дверей моей хижины: она была как полоумная, измученная и вся горела, как в огне. Она не смела вернуться к родителям, вот и пришла ко мне умирать… Ах, подлая свинья! Жаль, что я его тут же не прирезал!

Удивленный искренним тоном парня, следователь сжал тонкие губы. «Очевидно, с этим Кабюшем надо держать ухо востро, – подумал Денизе. – Он гораздо хитрее, чем я первоначально предполагал!»

– Да, я знаю, какую грязную историю придумали вы сообща с этой девушкой. Заметьте только, что вся жизнь господина Гранморена ставит его выше подобных обвинений.

Пораженный каменотес выпучил глаза от изумления, руки его дрожали, он заикался:

– Как? Что мы с ней придумали?.. Этого еще недоставало! Другие лгут, а нас будут обвинять во лжи…

– Не разыгрывайте лучше из себя невинной жертвы. Я уже допрашивал Мизара, женатого на матери вашей любовницы. В случае надобности я устрою ему с вами очную ставку. Вы увидите тогда, что он думает о вашей истории. Вообще, советую вам взвесить ваши ответы. У нас имеются свидетели, нам все известно, а потому с вашей стороны будет всего благоразумнее сознаться.

Денизе обыкновенно держался с заподозренными тактики запугивания, даже и в тех случаях, когда ничего не знал и не; имел в своем распоряжении никаких свидетелей.

– Вы, пожалуй, станете отрицать, что всюду публично грозились зарезать господина Гранморена…

– Зачем же я буду это отрицать? Разумеется, я это говорил, от души говорил, потому что у меня здорово руки чесались…

Денизе, ожидавший, что ему придется иметь дело с полнейшим систематическим отрицанием, совершенно опешил от изумления. Арестованный признавал факт угроз. За этим, наверное, скрывалась какая-нибудь уловка. Опасаясь, что слишком поторопился, следователь с минуту помолчал, а затем, пристально глядя на Кабюша, неожиданно спросил его:

– Что вы делали в ночь с четырнадцатого на пятнадцатое февраля?

– Да я что-то захворал и завалился спать часов с шести вечера. Мой двоюродный брат Луи отвез даже за меня воз камней в Дуанвиль…

– Это верно, вашего двоюродного брата видели с телегой на переезде. Однако на допросе он мог только показать, что расстался с вами в полдень и затем больше вас не видел… Докажите, что в шесть часов вечера вы в самом деле лежали в постели…

– Хитро, как же я могу это доказать? Я живу один в лесу… Говорят вам, я был дома, и все тут…

Тогда Денизе решил поразить Кабюша уверенностью, с которой опишет ему всю сцену убийства. Лицо его сделалось совершенно неподвижным, играли одни только губы.

– Я расскажу вам, что вы делали четырнадцатого февраля вечером. В три часа вы уехали с Барантенской станции в Руан. Следствие не выяснило еще, зачем вам надо было туда отправиться. Вы хотели вернуться с парижским поездом, который останавливается на Барантенской станции в девять часов и три минуты, и были на дебаркадере в толпе, когда увидели господина Гранморена в отдельном купе. Заметьте, я не приписываю вам предумышленного намерения и думаю, что мысль о преступлении пришла вам в голову внезапно… Благодаря темноте и давке вам удалось забраться в купе. Затем вы дождались, пока поезд вошел в Малонейский туннель, но плохо рассчитали время, так как в момент убийства поезд уже выходил из туннеля. Выбросив труп на полотно, вы сошли на Барантенской станции, а перед тем кинули также и дорожное одеяло вашей злополучной жертвы… Вот что вы делали в тот вечер!