«Паук» посмотрел на свои ладони.
      – Урок первый: я узнал, что умирающий мозг – штука не слишком приятная. Есть пара забавных ощущений в самом начале угасания... легкие сполохи... Не исключено, что это вся жизнь проходит перед глазами уходящего. Но в остальном...– «паук» покачал головой, цокая языком,– для нити – мозг расползается, превращается в гниющую мякоть. А для пальцев – жижа, мерзость...
      «Паук» вытер ладонь о покрывало на диване.
      – Урок второй: гораздо забавней человека подвешивать на нить. И водить его на поводке... На нити такие ощущения своеобразные образуются! Почти оргазм. Круче этого только настоящий оргазм с подвешенной на нить женщиной. Срабатывает еще и обратная связь... Хотя, с другой стороны, все это немного напоминает онанизм. Женщина используется как...– «Паук» пошевелил пальцами, подыскивая сравнение, потом махнул рукой.– Но я не об этом. Я ведь к тебе по делу пришел.
      Помнишь нашу прошлую встречу? – спросил «паук».– Помнишь, вижу. Мне не нужен детектор лжи и все эти прибамбасы к молекулярному зонду. Я сам себе молекулярный зонд. Когда ты отвечаешь правду... или только хочешь ответить правду, у тебя в мозгу появляется такой очажок тепла. А если врешь – холодная точка. Вот я тебя сейчас спросил о нашей последней встрече и ощутил тепло. Даже почти жар. Встреча произвела на тебя огромное впечатление.
      Так вот, расстались мы не слишком хорошо. Не знаю, что именно ты тогда подумал, но будь моя воля... Если бы я тогда решал... тогда и сейчас... Нить такие перспективы открывает в этом смысле... Потрясающие перспективы. Тебе может быть так больно...
      Или можно разделить твое сознание на пару частей – на дебила и на тебя, майора Ильина. Ты будешь все осознавать и чувствовать, а телом будет управлять дебил. Мне коллега подсказал, он такое уже проделывал, говорит – забавно... Говорил.
      С лица «паука» сползло выражение брезгливости, взгляд стал жестким и злым.
      – Ты его убил, Ильин. В торпеде. И меня очень интересует, как тебе это удалось. Я мог бы тебе рассказывать, что очень переживаю гибель друга, изображать ярость и праведный гнев... Но не буду. У нас нет друзей. Есть я. Есть нить. И нам никто другой не нужен. Вместе, правда, безопасней. Вас, инвалидов, слишком много.
      Представь себе – мы вас называем инвалидами. Такой сленг у нас получился. Я бы сказал – арго. Вы – инвалиды. Мы – «пауки». Пришлось придумать массу терминов для того, чего вы не можете даже ощутить.
      Рассказывать тебе – все равно что объяснять слепому строение радуги: сколько ни пыжься, а только Жан-звонарь да охотник с фазаном получатся...
      Ильин не ощущал ничего. Просто слушал. От него остались только слух и память. Диктофон остался от майора Ильина. И что-то отдаленно похожее на иронию.
      Ироничный диктофон.
      – Меня, конечно, интересует, как ты убил моего коллегу, но даже не это главное,– сказал «паук».– Ты будешь смеяться, но я пришел тебя спасти. Тебе, кстати, очень повезло, что ты явился домой, а не бросился пешком искать свободного агента Грифа.
      Мы даже и не предполагали, что программа тебя так раскрутила. Думали, тебя просто хотят настроить, чтобы использовать постоянно, а оказалось, тебя должно было разнести в клочья, за ненадобностью...
      У тебя в мозгу сейчас пульсирует крохотная точка. И твое сознание начинает пульсировать вместе с ней, подчиняется ритму. Еще несколько часов – сознание войдет в резонанс и, как мост под сапогами взвода солдат, разрушится. Разлетится вдребезги. В огненные брызги праздничного фейерверка.
      И вот я, вместо того чтобы насладиться праздничным зрелищем, должен пульсацию остановить. Не обидно, а?
      Обидно,– тяжело вздохнул «паук».– Обидно, досадно, но ладно, как орал, бывало, на стадионе я в годы своей юности. Сейчас будет немного больно. В смысле, боль будет короткой, но очень силь...
      В мозгу взорвалась граната. Сотня гранат разнесла Ильина на мелкие кровоточащие ошметки... и каждый клочок тоже взорвался... и каждая клетка тоже взорвалась... и молекулы... и атомы с электронами...
      Прошла вечность, прежде чем Ильин почувствовал, что сидит на диване, сжавшись в комок и прижав руки к лицу. Сидит насквозь мокрый от пота, руки трясутся... все тело бьет мелкая дрожь...
      И удовлетворенное выражение лица «паука».
      – А теперь мы поговорим,– серьезно сказал «паук».– Кстати, майор, чайку не приготовишь?
      – Мы...– Ильин напрягся, думая, что язык подчиняться не будет, но все было в порядке – тело слушалось.– Мы с тобой, сука, свиней вместе не пасли...
      – Оп-па...– даже, кажется, удивился «паук».– Это вместо благодарности? Я же тебе, майор...
      – Вам,– поправил майор.
      Откуда-то из рукава «паука» медленно выползла нить. Ильин постарался ее не замечать.
      Ильин старался смотреть в глаза «пауку».
      Хотел бы подвесить – уже подвесил бы, билось в мозгу. Хотел бы убить...
      Нить была похожа на паутинку бабьим летом. Легкая, невесомая на вид, она летела к лицу Ильина, словно подгоняемая ветром. Легким теплым ветерком.
      Не смотреть, приказал себе Ильин. Не смотреть!
      Нить исчезла.
      – А вы, майор, сложный человек,– покачал головой «паук».– Я имею в виду – в общении сложный. У вас, наверное, мало друзей.
      – Не нужно меня жалеть,– тихо сказал Ильин.– Я очень хочу спать. Если что-то хотите сказать – говорите. Если просто прибыли спасти мне жизнь – до свидания. А еще лучше – прощайте.
      – Я бы с удовольствием,– пожал плечами, как бы извиняясь, «паук».– Я уже говорил, что общение с вами не вызывает у меня особого восторга. Но...
      «Паук» сунул руку во внутренний карман куртки, извлек официального вида конверт и бросил на диван.
      – Меня это не интересует,– быстро сказал Ильин и даже спрятал руки за спину.– Я больше не хочу иметь ничего общего...
      – А придется,– хмыкнул «паук».– Нам в любом случае придется общаться с вами, товарищ майор, долго и продуктивно.
      – Разве что при помощи нити.
      – Без нее. Вы нам нужны в качестве наемника, а не марионетки. Только не нужно посылать меня в жопу, как вы это делали с ни в чем не повинным дознавателем. Вы, кстати, очень однообразны в проявлении своих негативных эмоций. Наверное, привыкли их выражать рукопашно...– «Паук» сделал паузу, давая Ильину ответить, но тот промолчал.– И правильно молчите,– одобрил «паук»,– мы не должны иметь желаний там, где не имеем возможностей.
      – Мне просто не о чем с вами говорить,– сказал Ильин.
      Ильину жутко мешало это самое «выканье», которое он навязал «пауку». Очень неудобно посылать собеседника к свиньям собачьим, если обращаешься к нему на «вы».
      – Вы месяц не смотрели телевизор,– сказал «паук».
      – Мне было не до того.
      – Вот именно. Не до того. Вместо того чтобы загнать вам в мозг молекулярный зонд и высосать досуха, вас закрывают на месяц, ведут какие-то беседы, задают неправильные вопросы... Вы ведь об этом и сами думали, признайтесь.
      – Думал,– кивнул Ильин.
      Чего тут притворяться, если и вправду думал.
      – А если вас спасали? Предохраняли от разного рода неожиданностей и неприятностей? Не думали?
      «Паук» встал с дивана, подошел к телевизору и поставил возле него небольшой, отливающий металлом кубик.
      – Я с вашего разрешения воспользуюсь вашим телевизором. Я приготовил для вас подборочку особенно забавных кадров. Итак...
 
      На экране старой ильинской «плазмы» возникло здание Патруля.
      Улица затянута дымом – горит несколько легковых машин. С сотню людей топчется перед входом в здание Патруля, словно чего-то ожидая.
      Картинка шла без комментариев, хотя значок СИА в углу экрана имел место. Просто сливали в Сеть картинку с автономной камеры.
      Гудит пламя, что-то грохочет за кадром, ветер гонит черный дым на толпу, но люди не расходятся, только прикрывают лица.
      Открылось окно на третьем этаже, камера сразу же дала крупный план. Это был коридор административного отдела – бухгалтерия и хозяйственники. Кто-то невидимый содрал с окна штору, в глубине мелькнуло, словно что-то раскачивали. Потом – бросили.
      Тело кассира перелетело через подоконник и упало на асфальт. Люди вначале подались в стороны, потом один из них шагнул к упавшему, наклонился, проверяя, живой или нет.
      Кассир поднял руку.
      – Живой! – громко сказал кто-то в толпе.
      Кассира подняли. Он закричал протяжно и тоскливо, как раненое животное.
      – Повесить убийцу! – крикнул кто-то в толпе.
      – Повесить! – подхватило несколько голосов, но веревки ни у кого не нашлось.
      Несколько человек схватили кассира за руки и за ноги, подняли над головами и с силой ударили о тротуар.
      Глухой влажный удар. И крик боли.
      Еще раз подняли и бросили.
      Удар. Хруст.
      Люди расступились, и камера крупно показала размозженную голову кассира.
      Прозвище у кассира было Хомяк, они с Ильиным отчего-то недолюбливали друг друга раньше.
      Ильин почувствовал, что задыхается.
      Из окна выбросили следующее тело.
      Ильин отвернулся.
 
      – А ведь вас могли привезти сюда,– сказал «паук».– И отдать в руки разъяренного народа. Или привезти вот сюда...
      Ильин снова посмотрел на экран.
      Здание вокзала. Три сгоревших бронетранспортера, взорванный грузовик, несколько тел в армейском камуфляже выложены в ряд слева от входа.
      Выбитые стекла, камни, стены вокзала покрыты следами от пуль и осколков. Пролом в стене на уровне второго этажа, похоже на попадание снаряда из танкового орудия.
      Из здания вокзала солдаты вытолкали девять человек в бронекостюмах без шлемов. Отряд Алиева, узнал Ильин. Вторым справа к стене поставили самого Сашку Алиева. Руки у всех скованы за спиной, у обоих раненых – тоже.
      Откуда-то слева, от управления железной дороги, выкатился бронетранспортер. Солдаты развернули людей Алиева лицом к стене, отошли.
      БТР покрутил башней, словно приноравливаясь...
      Эта картинка шла без звука, и, кроме хронометража, в левом нижнем углу ничто не указывало на ее происхождение.
      Оперативная съемка.
      Не меняя плана и ракурса, камера запечатлела пулеметную очередь, клочья бронекостюмов и человеческой плоти.
      – Вас, конечно же, интересует, что случилось с вашими людьми? – голосом уличного зазывалы спросил «паук».– Им повезло как никому другому. Вмешались одновременно судьба и мент из захолустья. Обратите внимание.
 
      Первым из здания Сетевого Информационного Агентства вывели Трошина, за ним еще двадцать три патрульных. Начали пристраивать к стене торгового центра напротив. Армейский капитан, командовавший процессом, что-то кричал, махал рукой – видно, торопился.
      Десяток солдат выстроились перед линией патрульных, подняли оружие. Из здания СИА вдруг появился какой-то мужик лет сорока. Что-то сказал капитану – тот отмахнулся и повернулся к своим людям.
      Мужик развернул капитана к себе, получил толчок в грудь, на ногах удержался, зацепил офицера за портупею и врезал справа. Капитана мотнуло, но мужик его удержал, снова притянул к себе и снова ударил.
      Вот теперь капитан отлетел к расстрельной команде, чем и привлек ее внимание к происходящему.
      Двое попытались поднять капитана на ноги, но тот висел у них на руках, безвольно запрокинув голову.
      Мужик стоял перед солдатами и что-то говорил, резко рубя воздух ребром правой ладони.
      Один из солдат передернул затвор, направил автомат на мужика, но вдруг замер. Потом медленно положил автомат на землю.
      Его примеру последовали остальные. Даже капитана положили вместе с оружием на край тротуара.
 
      Ильин не понял, что произошло, но потом камера отъехала назад, и стало видно, что за спиной мужика стоят десятка три семнадцати-восемнадцатилетних вооруженных мальчишек. У двух или трех – охотничьи ружья, у остальных – стволы, явно изъятые у патрульных.
      – Ваши – немногие из Патруля, кто уцелели во время событий двадцать пятого октября в городе,– сказал «паук».– По стране в целом удалось обойтись без эксцессов, почти удалось, а у нас... Так ведь и кровь в таком количестве пролилась только у нас. Людей можно понять. Или вы даже об этом не знали? Тогда – небольшой экскурс.
      Ильин смотрел телевизор молча.
      Его лицо не дрогнуло во время выступления главного врача Адаптационной клиники, не изменило выражения, когда начались первые взрывы, когда техника Патруля вдруг открыла огонь на поражение, когда Террвойска стали огнем вычищать улицы, а люди бежали от пулеметных очередей, пытаясь скрыться, тщетно прячась за машины, деревья...
      Потом Террвойска сцепились с Патрулем возле СИА. Потом драка между ними расползлась по всему городу. Потом в город вошли армейские части. Бои прекратились, и начались расстрелы.
      И расправы возбужденных граждан над пойманными сотрудниками Патруля и территориалами.
      – Вы очень удачно отсутствовали в городе,– сказал «паук».– Тут еще неделю ловили спрятавшихся убийц и сатрапов, убеждали народ прекратить самосуды и наводили порядок. Комендантский час отменили на прошлой неделе, небольшие недоразумения еще возникают, но жизнь, в общем, вошла в обычное русло. Люди пытаются осознать, что же все-таки произошло двадцать пятого октября две тысячи семнадцатого года. И кто виноват. И что делать.
      Ильин молчал.
      – Вот вы молчите, а люди ждут ответов на свои вопросы. А слово «Братья» отныне не рекомендуется произносить в общественном месте, ибо имелись случаи, когда общественность, услышав это слово, да еще вкупе с «Сосуществованием» и «Сближением», болтуна помяла. Насмерть.
      – Что вы от меня хотите?
      – Чаю. Для начала – чаю, пересохло в горле, пока я вам все это рассказывал. Потом, после чашечки чая, я вам изложу свои предложения. В принципе они очень простые: либо вы делаете то, что я вам скажу, либо народ... да тот же ваш сосед, Петр Алексеевич Нестеренко, тысяча девятьсот шестьдесят третьего года рождения, узнает о том, что за стеной у него проживал кровавый наймит тех, кто прикрывал свои делишки сказками о Братьях... И вас, простите, убьет. Вы очень неудачно выйдете на лестничную клетку, позвоните в его дверь и будете стоять, пока он не проломит вам голову трехкилограммовой гантелью. Вы мне верите, что так и будет?
      – Верю,– сказал Ильин.
      – Вот, у нас наметились точки соприкосновения,– обрадовался «паук».– А если я вам скажу, что, согласившись, вы получите возможность встретиться со старшим лейтенантом Алексеем Трошиным и теми из ваших подчиненных, кто выжил... пока выжил? Есть о чем подумать. Есть?
      Ильин подумал.
      И, естественно, согласился.
      Пора уже было привыкнуть соглашаться.
      Не было у него выбора.
      Ильин мог хорохориться, дерзить и пытаться сохранить независимый вид, но при этом прекрасно сознавать, что от него ничего не зависит. И не зависело.
      Ничего!
      И когда он просто выполнял приказы в Патруле...
      Просто выполнял, подумал Ильин, и тошнота подступила к горлу.
      Он убивал, выполняя приказы.
      А если верить тем двоим на космической станции – не просто убивал, а вначале совершал преступление против Братьев, Сосуществования и Сближения, а потом наказывал ни в чем не повинных людей за эти преступления.
      Сам он этого не помнил. Двое со станции сказали, что его программировали в откровенной комнате. Допрашивали и программировали одновременно.
      Осталось только понять, можно ли верить этим двоим.
      «Паук» сказал – нельзя.
      «Паук» сказал, что те двое пытались убить майора. Осталось только выяснить, можно ли верить «пауку»...
      Можно хоть кому-то верить?
      «Паук» показал замечательное кино: толпа разъяренных людей, разносящая здание Патруля и уничтожающая хозяйственных работников – только они остались в здании после объявления Готовности.
      Толпа уничтожила всех, до кого дотянулась...
      Откуда только обычные люди узнали, что под вывеской Технического Отдела патрульно-постовой службы скрывается Центр? Догадались? В суете и хаосе перестрелки и взрывов?
      А внезапно появившиеся расстрельные команды, споро ставящие патрульных к стенке? Откуда такие бойкие капитаны и лейтенанты, готовые расстреливать всех подряд прямо под присмотром камер?
      Кому верить?
      И заодно… пустяковый вопрос: зачем жить? Потому что просто привык? И просто не хочется умирать?
      Веский аргумент, подумал Ильин.
      – Хорошо,– сказал вчера Ильин «пауку».– Я готов.
      – И даже не спрашиваешь к чему? – еле заметно улыбнулся «паук».
      Он все прекрасно понял. Ильин мог сколько угодно делать вид, но...
      – Я готов внимательно выслушать ваше предложение,– с нажимом на «ваше» произнес Ильин.
      Упрямство – последняя линия обороны проигравшего, говорил его отец.
      На этой линии Ильин будет стоять насмерть.
      – Да не предложение вы готовы выслушать,– сказал «паук».– Выполнить приказ. Беспрекословно, точно и в срок. Можете пока отдыхать, высыпаться. Конверт вскроете до сна или после – не суть важно. Но если вы задержитесь с выполнением приказа более чем на три... ладно, четыре часа, я буду вынужден принять меры.
      И «паук» ушел, предусмотрительно не подавая руки.
      А Ильин смог уснуть. И смог попытаться корчить из себя оптимиста после пробуждения.
      Все хорошо? Ни хрена подобного. Ничего нет хорошего. Ничего.
      Ильин посмотрел на лежащий на полу конверт, протянул руку, покачал головой и отправился в туалет. Потом – под душ. Потом хотел приготовить себе завтрак, но обнаружил, что ничего съедобного в холодильнике не осталось.
      Значит, оставалось только вскрыть конверт и отправляться выполнять приказ.
      Ильин вошел в комнату, поднял конверт.
      Нет сургуча, не прошит. Просто большой серый конверт. Увесистый.
      Ильин рванул бумагу, бросил ошметки на пол. Высыпал содержимое пакета на диван.
      Странно, среди бумаг с печатями и штампами лежала официального вида красная книжечка с государственным гербом на обложке.
      Майор Ильин, как следовало из удостоверения, является командиром войсковой части номер...
      Майор Ильин поцокал языком. Хорошее начало. Просто превосходное.
      Среди бумаг нашелся рапорт самого Ильина с его же подписью с просьбой о переводе из милиции в армию. Странный сам по себе рапорт, но к нему были заботливо подколоты приказы и по Министерству внутренних дел, и по Министерству обороны о переводе и зачислении соответственно.
      Там же был приказ о назначении Ильина на должность командира. Лежала информационная карта, надо полагать, с личным делом майора. Кредитная карточка, предписание явиться к месту службы, сертификат об окончании месячных курсов переквалификации и распечатанная на обычной бумаге карта, на которой был обозначен маршрут движения майора Ильина к месту его новой службы.
      Даже смертный медальон на цепочке имелся среди документов.
      А в углу комнаты стояла объемистая сумка – «паук» позаботился обо всем.
      Полевая форма, обувь, стандартный армейский информационный блок... Ильин приложил руку к панели и убедился, что блок уже был настроен на его, Ильина, параметры.
      Пистолет тоже имел место быть. Бессмертный «макаров», о котором еще в годы курсантства Ильина говорили, что выдается он офицерам только для того, чтобы офицер мог пустить себе пулю в голову, если что.
      Если что, повторил Ильин через полчаса, застегивая куртку и пряча пистолет в кобуру. В конце концов, не самый плохой выход.
      Вот только разобраться в происходящем, понять, кто именно за всем этим стоит, и попытаться дотянуться до нужного горла. Зубами.
      Ильин не злопамятный человек. Подчиненные считали Ильина человеком хоть и тяжелым, но справедливым.
      Ильин никогда не ставил перед собой и своими подчиненными нереальных задач. Трудновыполнимые или почти невыполнимые – ставил регулярно.
      Нужно попробовать, говорил Ильин подчиненным в таких случаях.
      Нужно попробовать, сказал Ильин, выходя из квартиры. Ему отчего-то показалось, что больше он сюда не вернется.
      Мелькнула даже мысль выбросить ключи. Или подарить их соседу, тому самому, с трехкилограммовой гантелью.
      Но с недавних пор Ильин с большим недоверием относился к мыслям, пришедшим в его голову.
      На улице шел дождь.
 
      – Снова дождь,– сказала Маша как ни в чем не бывало.
      Она не помнила своих приступов. Гриф всегда оказывался рядом вовремя, чтобы подхватить, удержать, не дать упасть.
      Теперь у Грифа не было других забот, кроме как следить за самочувствием Маши.
      Странное это было ощущение – заботиться о другом.
      Первоначально все выглядело более или менее понятно – отец Маши спас жизнь Грифу ценой жизни своей. Получалось, что нужно было отдать долг дочери.
      Деньги, поначалу думал Гриф.
      Машин отец пошел в бросокна Территорию ради денег. Потом оказалось – он хотел выкупить дочь у матери и попытаться вылечить.
      Это Гриф понял, уже когда добрался к Маше Быстровой. И времени больше не было ни на что. Нужно было принимать решение. Нужно было брать на себя ответственность.
      Но и тогда все казалось достаточно простым.
      Гриф смог себя убедить, что все будет простым. Он просто передаст Машу в руки лучших специалистов по братским болезням. В Адаптационную клинику.
      Не получилось. Большие люди затеяли свои игры, основанные, как всегда, на жажде наживы, на крови, на стремлении к власти, и из Клиники пришлось бежать.
      Машу нельзя было оставлять.
      А теперь ее не получалось вылечить.
      Оказалось, что теперь никто не мог ее вылечить. У Грифа были деньги, но они ничего теперь не решали.
      Маша Быстрова уже пересекла границу.
      Маша Быстрова еще оставалась человеком, еще улыбалась, двигалась, разговаривала и мечтала, но времени на все это у нее оставалось все меньше и меньше.
      И еще с полгода, услышал вчера Гриф.
       ...Потом девушка начнет умирать. И будет умирать еще два–два с половиной месяца. Нехорошо умирать. И Грифу нужно будет понять – хочет он за этим наблюдать или гуманнее будет дворняжку усыпить...
      Гриф замер. Ему показалось, что эти слова произнес кто-то рядом. За спиной. Или не за спиной...
      Голос прозвучал откуда-то сверху... И одновременно – в голове Грифа.
      Но никого рядом не было.
      Крымское небо. Крымские горы. Море. Ветер с настойчивостью дебила тщетно разглаживает кусты.
      Но голос был. Гриф слышал эти страшные слова.
       Или гуманнее будет дворняжку усыпить...
      Вчера долго обдумывать услышанное не получилось – у Маши начался приступ. На этот раз – затяжной, почти до самого утра.
      Первый такой приступ настиг Машу неделю назад, Гриф не ожидал, испугался, сидел всю ночь рядом с кроватью девушки и, кажется, плакал.
      Вчера приступ повторился. И снова перед закатом.
      Из Сети Гриф вытащил информацию и теперь знал, что это называется ночными приступами и действительно как-то связано с солнцем.
      Тело Маши во время приступа больше не била дрожь, не сводила судорога. Девушка лежала неподвижно. Еле заметное дыхание. Почти неощутимый пульс.
      Грифу хотелось выть в эти минуты от бессилия.
      Зачем ему это? Чувство долга? Жалость? Желание хоть как-то отвлечься от постоянных мыслей о произошедшем в Клинике, о том странном чувстве, возникшем тогда, месяц назад, о том всезнании и всемогуществе, которые накатились на Грифа и вывернули ему душу...
      Этого не могло быть на самом деле, но он помнил, как в его ладонях сминался металл и рвалась плоть.
      В его огромных ладонях.
      Он чувствовал угрозу, понимал, что ее нужно устранить, что так он спасает не только себя, но и тысячи-тысячи-тысячи жизней... и не мог стереть из своей памяти отвращение к самому себе в тот момент.
      Он мог не убивать. Мог. Если бы смог разобраться в себе, в том, что с ним происходит, мог действительно захотеть стать и всезнающим, и всемогущим.
      И действительно стать всемогущим и всезнающим.
      Просто.
      Просто захотеть. Просто признать, что именно он... тогда, десять лет назад... неподалеку отсюда... сделал выбор... неправильный выбор... или все-таки...
      Гриф плохо спал по ночам. И сегодня только под утро забылся в кресле, напротив Машиной кровати, перед самым рассветом. И проснулся, когда Маша сказала:
      – Снова дождь.
      – Дождь,– подтвердил Гриф, не открывая глаз.
      – А мне сегодня снился сон,– сказала Маша, присела на стул перед зеркалом, взяла расческу и стала расчесывать волосы.
      Вода текла по окну сплошным потоком, в комнате стало темно, и Маша включила свет над столиком.
      – Мне приснилось, что я...– Маша замолчала на мгновение, словно вспоминая,– я падаю... или нет, я лечу... Вокруг меня какие-то сполохи, искры, вспышки... но они не обжигают меня... я их не боюсь... я опираюсь на них и лечу... или все-таки падаю... И мне казалось, что я знаю, куда лечу, знаю, зачем и когда достигну своей цели... А проснулась и забыла.
      – Наверное, ты растешь. Все еще растешь,– сказал Гриф.
      – Мне и папка так говорил. Только тогда я не так летала. Я парила, скользила над домами, деревьями... И с каждым годом я летала все ниже и ниже, и вот я уже еле могла подняться над травой, летела и понимала, что это в последний раз, что больше никогда уже не смогу... Я плакала, подошел папка, спросил, что случилось, а я могла только плакать...– Маша медленно расчесывала волосы, плавными движениями, и говорила тоже медленно, еле слышно.– А сегодня я... просто летела. Не над чем-то, не сквозь что-то – просто летела.
      Маша отложила расческу и посмотрела на Грифа.
      – А когда приедет папка?
      Маша не помнила, как попала сюда, в замок Грифа. Приступ начался у нее дома, в Клинике ее держали на химии... Она очнулась здесь, в замке.
      Гриф сказал, что дружит с ее отцом. Сказать «дружил» – язык не повернулся. Сказал, что отец скоро приедет. Он сейчас занят, у него очень важная работа.
      – Хорошо,– сказала Маша.
      Время от времени она спрашивала снова. Об отце. О Петрухе Иванове, о ребятах из Понизовки. Только о матери не спрашивала Маша.
      Оно, наверное, и лучше.
      Тут Гриф мог и не сдержаться, а девчонке незачем слышать о матери такое. Не виновата девочка, что мать у нее стерва, сука...
      – Он скоро приедет? – спросила Маша.
      – Не знаю,– ответил Гриф, вставая из кресла.– Он сказал – позвонит, когда сможет. Свяжется со мной. Я даже не знаю, где он. А нам пора завтракать.
      Гриф вышел в коридор, свернул направо, к кухне, и вдруг замер. Закрыл глаза, сжал ладонями виски.
 
      Море. Не серые волны на поверхности, а давящая темнота глубины. И страх. Глухие удары по металлу. Тускло освещенное помещение. Холодно, капли воды стекают по стенкам, как пот. Как холодный пот. От страха. В помещении-комнате-отсеке все пропитано страхом. Люди, их почти два десятка в тесном темном помещении-комнате-отсеке, дышат страхом, вдыхают и выдыхают его.
      – Десятиминутная готовность,– сказал один из них, голос прозвучал глухо и бесцветно, словно и он пропитался влагой и страхом.
      Люди зашевелились, звякнул металл – чистый, спокойный звук, не то что те удары, которые доносятся снаружи, сквозь толщину корпуса, все чаще и чаще.
      Тот, что предупреждал о десятиминутной готовности, спрятал в карман бронекостюма пластину кадропроекции, которую только что показывал остальным, и сказал:
      – Он – основная цель. Если не будет его – девушка. Зовут – Мария Быстрова, восемнадцать лет...
      – Что с вами? – спросила Маша.
      Она никак не называет Грифа. Гриф не представился, она не спрашивала. Наверное, это ей даже нравилось своей необычностью и загадочностью.
      – Вам плохо?
      Голос у Маши дрожит, она только что видела, как Гриф медленно валился на пол. Она попыталась удержать его, но не смогла, только чуть затормозила падение.
      – Что с вами?! – крикнула Маша.
      Гриф открыл глаза.
      – Десять минут,– сказал Гриф.
      Он видел Машу, видел ее испуганные глаза, но одновременно видел замок откуда-то сверху, темное море, с отчаянием бьющееся о берег...
      Пена и вода становятся прозрачными, будто расступаются, открывают его взору металлическую сигару метров тридцати в длину и чужерыб, с остервенением, но безуспешно атакующих эту сигару...
      Вот прозрачной стала сама сигара, и Гриф увидел людей, сидящих в ней.
      – Восемь минут,– сказал Гриф, слепо глядя перед собой.
      В темном коридоре его глаза светились, зрачков не было, только радужные сполохи на перламутровом фоне.
      Маша встряхнула Грифа, замахнулась, но ударить не смогла.
      – Ну что с вами,– простонала она,– ну ответьте, пожалуйста.
      Металлическая сигара под водой остановилась, медленно накренилась на корму. Люди внутри пристегнулись к креслам...
      – Пять минут,– сказал Гриф.
      Он понимает – нужно что-то предпринять. Подводный аппарат и люди в нем опасны. Они угрожают Грифу. Чужерыбы не смогли повредить бронированный аппарат, а чужекрысы, которые уже собираются у берега, чтобы встретить незваных пришельцев, могут их не остановить.
      Здесь мало чужекрыс. Гриф старался, чтобы они не попадались на глаза девушке. Возле замка были только те, что обеспечивали чистоту и непосредственную безопасность.
      Три минуты.
      Вес аппарата... размеры... водоизмещение... пятнадцать человек на борту... четырнадцать из них вооружены и одеты в бронекостюмы... оружие... суммарная плотность огня...
      Минута.
      Контейнеры с ракетами...
      Время замедлилось – секунда растягивается, и ей не видно конца... Гриф знает, что сейчас он видит будущее – то, что может произойти. То, что произойдет, если он...
      Выстреливаются контейнеры, вылетают из воды, раскрываются, и из них вылетают ракеты... по полсотни малокалиберных осколочных ракет из десяти контейнеров ковром накрывают берег...
      Взрывы-взрывы-взрывы-взрывы бегут от моря вверх по склону, превращая в щебень лестницу, скульптуры, камни, разнося в щепы деревья, перемешивая с землей и песком чужекрыс, собравшихся у берега...