– Что-то или кто-то!
      – Что-то уничтожило пусковые установки,– с нажимом повторил Старший.– Возможно, к этому причастен Гриф...
      Младший хмыкнул.
      – Возможно. Мы не знаем этого наверняка. И, надеюсь, этого наверняка не знает и сам Гриф. Скорее всего, не знает. Он сейчас очень занят лечением девушки.
      – Он ее не сможет вылечить, ты же прекрасно это знаешь.
      – Он не мог уничтожить на расстоянии те ракетные установки, это знали мы оба. И тем не менее...
      Старший и Младший помолчали.
      Перед ними развернулась кадропроекция – дворец, широкая лестница, ведущая к морю, каменные львы у крыльца и Гриф, стоящий на ступенях. Рядом с ним стояла девушка.
      – Два-три приступа в день,– сказал Старший.– Гриф перевернул в Сети все, что касается ее болезни. Попытался добраться до архивов Клиники, до Закрытой базы данных...
      – Попытался? – удивился Младший.– С его способностями?
      – Какими способностями? – очень искренне удивился Старший.– Какие у него способности? Хорошая реакция, неплохое здоровье, интеллект выше среднего, но далеко не гений... Имеет приоритетный Допуск... Пока. Пока прогрессивное человечество, ознакомившись с материалами нового Нюрнбергского процесса, не примет решение... или – как там предлагали наши писаки? – не пересмотрит свое отношение к проблеме Территорий. Какие у него способности?
      Гриф что-то сказал девушке. Та кивнула и медленно пошла по ступеням вниз, к морю. Гриф вошел во дворец.
      Младший протянул руку к кадропроекции – изображение увеличилось. Девушка шла не торопясь. В правой руке она держала книгу. Старшему показалось, что сейчас Младший будет рассматривать название книги, но кадр сместился в сторону, к кустам.
      Листья и ветки стали прозрачными, открывая десяток чужекрыс, двигавшихся параллельно лестнице.
      – Еще он умеет приказывать чужекрысам,– сказал Младший.– Не через эту самую хваленую систему «Контроль», а непосредственно. Так сказать, лично. И приказы он отдает, заметьте, достаточно сложные. Не охранять или уничтожать, а сопровождать конкретного человека, не показываясь ему на глаза... Между прочим, ты напрасно делаешь вид, что не помнишь, как психовали операторы «Контроля», когда чужекрысы испарились возле Клиники...
      Старший помнил. Он просмотрел эту запись несколько раз.
 
      Лицо оператора. Закрытые глаза, расслабленные мышцы. Нейрозонды вошли в виски. Рядом второй оператор, дублирующий. Обе женщины сидят спокойно.
      На лицах даже умиротворение.
      Чужекрысы атакуют поезд – лица неподвижны. Чужекрысы рвут тела пилотов сбитого вертолета. Операторов это не волнует. Они знают, что должны делать. И делают это.
      Вдруг по телам операторов одновременно пробегает судорога. Нейрозонды напряглись, обретая упругость стали.
      Одна из женщин захрипела и забилась в припадке. Из полуоткрытого рта потекла пена. Пальцы заскребли по подлокотникам кресла.
      Вторая кричит. Долго и протяжно. Глаза ее открыты, лицо искажено, словно болью... или ужасом. Непереносимым и необъятным. Ее правая рука медленно отрывается от подлокотника, тянется к виску... Тянется-тянется-тянется... Пальцы касаются нейрозонда.
      Глаза у женщины пусты. Она не понимает, что делает. Ей больно, и она хочет избавиться от этой боли. Очень хочет.
      Рука сжимается, захватывает упругую нить нейрозонда... Рывок. Пальцы соскальзывают, нить режет кожу, появляется кровь, но женщина этого не замечает, она снова пытается вырвать нейрозонд из своего мозга... снова и снова... кричит-кричит-кричит... пальцы изранены... капли крови стекают от виска по щеке...
      Обе женщины замирают.
 
      Шок у женщин длился пятьдесят семь секунд. Ровно столько же исчезали чужекрысы возле Адаптационной клиники. Все это происходило одновременно, Старший проверял.
      Было ли одно причиной другого? Этого Старший не знал. И не догадывался. Не догадывался изо всех сил.
      Наверное, он не хотел признаться себе в этом. Не хотел бояться. Не хотел признаться себе, что этот тридцатилетний мужчина внушает ему – Ему – самый настоящий страх.
      Как змея, которая внезапно оказывается в двух шагах от тебя, которая не торопясь скользит между камней в сторону, но ты замер, боишься шелохнуться, чтобы не привлечь к себе внимания...
      Ты уже шаришь вокруг себя в поисках палки, чтобы убить змею... убить не потому, что она тебе угрожала, а только за то, что ты ее испугался. За свой собственный страх.
      Девушка в кадропроекции подошла к скамейке, села и раскрыла книгу. Ветер с моря рванул страницы, девушка подняла воротник плаща, и, словно увидев это, из дворца вышел Гриф, сбежал по ступенькам и укрыл девушку пледом.
      – Просто идиллия,– прокомментировал Младший.– И так – целый месяц.
      – И еще с полгода,– сказал Старший.– Потом девушка начнет умирать. И будет умирать еще два–два с половиной месяца. Нехорошо умирать. И Грифу нужно будет понять – хочет он за этим наблюдать или гуманнее будет дворняжку усыпить... А пока – он занят. И это совсем неплохо! У нас много разных дел...
      Гриф замер, неуверенно оглянулся, словно пытаясь что-то рассмотреть в небе над собой.
      Старший торопливо убрал кадропроекцию. Хотел сделать это небрежным жестом, а получилось суетливо как-то. Не попал по значку выключения, зацепил значок увеличения кадра – фигуры Грифа и девушки стали расти, заполняя собой помещение, закрывая Землю за окном.
      На мгновение показалось, что потолок не выдержит напора, лопнет, выбросит в космос замерзающий воздух и тела...
      Кадропроекцию выключил Младший. Искоса глянул на дрожащие руки Старшего и отвернулся.
      – Может, его просто убить...– тихо сказал Старший.
      – Думаешь, это будет так просто? – спросил Младший.– И как на это отреагируют?
      – Не знаю,– подумав, признался Старший.– Автоматический режим управления всем процессом пока не давал сбоев, но...
      Старший не договорил. Младший не спросил. Они оба понимали, что в любой момент может начаться завершающая стадия. С большой буквы – Завершающая Стадия.
      – В Москву прибыл Полномочный представитель Великого государства Гавайи,– сказал Младший после тягостной паузы.– И ожидается прибытие Председателя Госсовета Аляски. Будем что-то решать или пусть в Москве разбираются сами?
 
      А разбираться в общем-то было и нечего. Полномочный представитель Гавайев уже успел заявить журналистам, что раз уж выяснилось, что нет никаких инопланетян (представитель произносил это слово с особым вкусом и нажимом: не «Братьев» – хватит позориться и лгать,– а именно «инопланетян»)... Раз уж нет никаких инопланетян, то нужно разобраться: кто именно виноват в Американском Холокосте. Европейцы? Тогда пусть они выплачивают компенсации всем пострадавшим, семьям пострадавших, родственникам пострадавших... Великому государству Гавайи, в конце концов.
      Председатель Госсовета Аляски высказывался в том же духе. Они даже попытались выработать общие требования, но не сошлись в порядке выплат и их объеме.
      Посему каждый выдвинул свои требования. Имели право, в конце концов.
      Их приняли одновременно, внимательно выслушали их обращения в алфавитном порядке: сначала Аляска, потом Гавайи, чтоб без обид. И вручили обоим письменные ответы, подготовленные заранее.
      Произошла маленькая накладка. Кто-то из чиновников перепутал, и Полномочному представителю Великого государства Гавайи вручили документ, адресованный Госсовету Аляски, а Председателю Госсовета соответственно бумажку, предназначавшуюся Гавайям.
      Первым это заметил гаваец и попытался сунуть папочку назад.
      Почти целые сутки в Сети самым популярным был кадр с представителем российского МИДа. Вернее, с его потрясающим ответом на происки политиков Постамериканских государств.
       – ...Что? Не та папка? Ну обменяетесь за дверью!
      И никто не стал извиняться. С чего бы это? Тоже – проблема! Постамериканцы в очередной раз облизнутся и успокоятся. Они бы еще потребовали у мусульманских стран штраф за вырезанные дипломатические представительства. И не только у мусульманских.
      Когда десять лет назад стало понятно, что Соединенных Штатов больше нет, американцы, дипломаты и туристы, уцелели далеко не во всех странах мира.
      Погибли все космические спутники, рухнул Интернет, вспыхнули эпидемии и исчезло с лица Земли несколько городов – ну как здесь было не припомнить янки всего, накопившегося за десятилетия!
      И припомнили.
      А вступиться и защитить... Не было ни у кого времени, у всех свои проблемы. Вот повесить удачно подвернувшегося американца – время находилось, несмотря ни на что.
      На Востоке предпочитали забить камнями. На Дальнем Востоке... Японцы вежливо попросили всех американских друзей быстренько убраться с территории великой Ниппон.
      Южные корейцы поступили изящно и просто: американским солдатам было предложено либо убираться, либо принимать южнокорейское гражданство и нести службу на тридцать восьмой параллели.
      В Африке... Что именно происходило в Африке, никто даже разбираться не стал. Белые просто исчезли. Совсем.
      Обидно, конечно, но ничего не поделаешь.
      Если у тебя есть кулак – можешь стучать им о стол. Или о рожу обидчика. Если кулака нет...
      Вот у Китая кулак был. Мозги тоже были, поэтому, убедившись, что братскиетехнологии достались России и Европе, китайцы не стали выяснять, насколько эффективно эти технологии могут использоваться в войне, а по старой доброй традиции занялись внутренними делами. Тайванем, например.
      А вот когда вдруг оказалось, что нет никаких Братьев... Похоже, нет никаких Братьев... Возможно, нет никаких Братьев... Тут Китай осторожно намекнул России, что был бы не прочь немного получить из европейского наследства.
      Самую малость.
      Китай не стал стучать кулаком. Не стал подтягивать к границе танковых дивизий или мобилизовывать армию.
      Китайское руководство связалось с российским руководством. Но на эту беседу журналистов не допустили.
      В принципе журналистов уже давно не допускали на сколько-нибудь значимые мероприятия. Достаточно того, что аккредитованным СМИ разрешали дистанционно использовать на них свои камеры, тщательно проверенные и хранящиеся в пресс-службе Правителя России.
      Это очень повышало безопасность мероприятий и практически не ограничивало право народа на информацию.
 
      И не ограничивало право операторов на идиотизм, решил Евгений Касеев после просмотра сырого кадра.
      Казалось бы – чего проще. Размести камеры, наметь пару-тройку основных и дополнительных точек кадроформирования, выстави звук – и работай.
      В смысле – следи за съемкой.
      Максим Зудин, новый оператор Касеева, съемку почти запорол. То есть, если бы этот кадр не был особо нужен, его просто выбросили бы в корзину.
      Но у Сетевого Информационного Агентства была своя особенная гордость, требовавшая собственных кадров по наиболее важным событиям в мире. И Касееву пришлось сидеть в монтажной уже третий час, пытаясь соорудить из сырого нечто удобоваримое.
      Каждый нормальный оператор перед установкой кадра должен выставить его границы. Каждый нормальный, формируя кадр в помещении, задает границы по стенам помещения, а не ставит на автоматику.
      Забыл, сказал Зудин.
      Касеева оттащили монтажеры, не дав совершить акт членовредительства. Зудин вылетел из монтажной, монтажеры угостили Касеева коньяком и не стали задавать идиотский вопрос.
      Главный идиотский вопрос ноября, на который Касеев задолбался уже отвечать.
      Объяснять каждому, почему он перестал работать с Пфайфером, Касеев не мог. Не мог и не хотел. Даже с самим собой он предпочитал не обсуждать этого.
      Четыре года совместной работы, зачастую в очень вредных для здоровья местах. Три совместные поездки на Территории. Две творческие премии, честно поделенные на двоих.
      Я больше не работаю с Пфайфером, сказал Касеев новому Главному.
      Новый Главный как раз зачитал Касееву приказ о назначении его, Касеева, за высокий профессионализм и гражданское мужество редактором отдела новостей, спросил, есть ли у Касеева пожелания...
      Я больше не работаю с Пфайфером, сказал Касеев. И Новый Главный сказал – хорошо.
      Генрих Францевич остался в отделе аналитики, и они ни разу больше с ним не разговаривали.
      Почему, спрашивали Касеева. Мое дело, отвечал Касеев. Может, помиритесь, говорили Касееву. Нет, отвечал Касеев. К чертовой матери, отвечал Касеев. Отцепитесь, отвечал Касеев.
      Монтажеры вопроса не задавали. Они, как могли, помогали Касееву.
      Граница кадра плавала, то отсекая куски туловищ у персонажей, то неожиданно выплевывая из себя их руки и ноги.
      Вот внезапно из воздуха появляется рука с папкой. Потом исчезает. Потом появляется снова.
      Чиновник из МИДа поворачивается в сторону, делает полшага и теряет половину туловища. При этом улыбается половиной рта. А срез переливается всеми цветами радуги.
      Нужно маркировать габариты персонажа и наращивать тело через машину. А все это – время, время, время...
       Что у вас произошло с Пфайфером?
      Ничего с Пфайфером не произошло. Просто Генрих Францевич, как оказалось, все еще мечтал о карьере. В его-то возрасте!
      Касеев так патетически пообещал Грифу...
       – Мы никому ничего не расскажем! О том, что видели... Не выдадим...
      Пфайфер, нужно отдать ему должное, промолчал, а Касеев искренне полагал, что сможет, что нужно...
      Гриф тогда сказал правду, он прекрасно знал, что времена молчания на допросах прошли и от желания или нежелания Касеева говорить ничего не зависит.
      На допросе... на «беседе», как называл ее вежливый человечек в белом халате, Касеев просто не мог молчать.
      Его выворачивало от желания поделиться впечатлениями, рассказать о пережитом... говорить, говорить, говорить...
      Химия это была или что-то еще – Евгений Касеев не знал. Понимал, что сейчас его заставляют говорить, что из него выдавливают информацию, но ничего больше в жизни он не хотел так, как отвечать на вопросы человечка.
      Никто не мог бы отмолчаться.
      Но Пфайфер умудрился перевыполнить план.
      Он ведь снимал, как оказалось, все происходившее в Клинике! В кофре, который ему передал тогда капитан, не было сетевого адаптера, но была микрокамера.
      Пфайфер тогда ничего не сказал Касееву. Пфайфер просто запечатлел все, происходившее с ними и вокруг них. И сам, добровольно, передал отснятое компетентным органам.
 
      Они сидели в операторской и приходили в себя. Пытались поверить в то, что все закончилось.
      Это нужно было переварить. Все это. И шаг сквозь кольцо тоже нужно было переварить. И то, что второе такое же кольцо находилось в подвале их родного Агентства и что один шаг перебросил их на несколько сотен километров и...
      Здание пострадало не сильно. Разве что вестибюль был разгромлен, куски бетона и мертвые тела были перемешаны и залиты кровью. Суетились люди, с оружием и без, в бронекостюмах и в рваном гражданском.
      На площади перед СИА дымил танк Территориальных войск. Ствол пушки продолжал пялиться на здание застывшим зрачком, возле стены торгового центра лежал скомканный вертолет Патруля, что-то грохотало за домами...
      – Какой кадр! – сказал Касеев.
      – Работаем,– сказал Пфайфер.
      Он успел уже заскочить в техотдел и взять комплект из резерва. Две камеры взлетели над головой Касеева, давая панораму, одна пошла по расширяющейся спирали вверх, а вторая зависла перед Касеевым.
      – Давай,– беззвучно шевельнул губами Пфайфер.
      – Я пока не знаю, что именно здесь произошло,– сказал Касеев, глядя в кадроприемник.
      Именно эта фраза потрясла зрителей. Глупая, нелепая фраза вдруг отозвалась, зацепила всех. Люди не знали, что здесь произошло. А Касеев был одним из них – растрепанный, в спортивном костюме, со страхом и удивлением рассматривающий все, что было перед зданием СИА и в нем.
      Потом появился какой-то паренек, лет семнадцати, с автоматом в руке, и потребовал, чтобы корреспонденты вошли в здание.
      – Тут еще могут стрелять,– сказал паренек.– Артем Лукич велел, чтобы тут не маячили, мало ли что.
      Они вернулись в здание, к ним подошел мужик лет сорока, в форменной милицейской рубахе, но без погон. В руке у него был пистолет, и мужик, разговаривая с Касеевым, все время пытался пистолет этот куда-то пристроить: в карман брюк, за пояс – словно мешал этот самый пистолет мужику жить, оттягивал руки или даже жег их.
      Мужика звали Артемом Лукичом Николаевым, был он в звании старшего лейтенанта милиции и в должности участкового инспектора.
      – Артем Лукич, вы, как я понял, возглавили оборону здания.
      – Я?
      – Ну да, вы. Мне сказали так...
      – Сказали... Ну, раз сказали.
      – И еще мне сказали, что это вы произвели арест сотрудников спецслужб, которые, возможно, причастны к тому, что здесь произошло.
      – Это...
      – Арестовали?
      – Их порвали бы в клочья, если бы... ну... пришлось. Потом уже выяснили, что Лешка...
      – Какой Лешка?
      – Старший лейтенант, Лешка Трошин. Он смог технику разблокировать...
      – Какую технику?
      – Ну, пушки все эти... Не все, только две, но смог, значит, остальные точки уничтожить...
      – Какие точки? Чьи?
      – Свои. Они их поставили еще с утра, когда еще все не началось. Поставили, подключили, а когда первый раз рвануло, замкнуло что-то в цепи... или еще где... вроде кто-то управление на себя перехватил... Лешка с ребятами смог, значит, две пушки переключить, ну и... Вот он и защищал здание.
      – Но вы его арестовали?
      – Арестовал.
      – И он потом оборонял здание?
      – Конечно.
      – А вы вначале здание штурмовали...
      – Какой там штурм...
      – Потом арестовали двадцать четыре военнослужащих спецподразделения...
      – Это...
      – Да или нет?
      – Да.
      – И потом вместе с ними...
      – Слушайте, некогда мне. Нужно успеть бумаги подготовить, рапорт, а то потом домой не попаду до утра. Жена волноваться будет... бабы наши, деревенские, опять же, за сынов...
 
      Простой герой из народа, который и сам не понял, что совершил. Это был второй гвоздь репортажа Евгения Касеева. Участковый инспектор и мальчишки, которых он привез в город для посещения музея.
      – В целях патриотического, значит, и правового воспитания,– сказал Николаев, и больше поймать его в кадр до появления официальных лиц не удалось.
      Участкового потом даже, кажется, наградили орденом. Касеев это из виду как-то упустил. Не до того было.
      Два дня допросов. С Пфайфером их держали отдельно, в одиночных камерах, допрашивали с утра и до вечера, делая перерывы на еду и осмотр врачей. У Касеева снова начали болеть глаза, пришлось сделать к середине второго дня перерыв на обработку.
      А потом посадили Касеева перед кадропроектором и попросили прокомментировать происходящее. Вот тогда Касеев узнал о том, что Пфайфер снимал все. И не просто снимал.
      Касееву даже показали кадр, на котором Генрих Францевич просит принять от него запись. Выполняя свой гражданский долг, сказал Пфайфер.
      Сука, подумал Касеев.
      А потом, когда человечек в белом халате спросил, что именно думает Евгений о поступке Генриха Францевича, Касеев повторил это слово вслух.
      – Вы не желаете сотрудничать с властями? – спросил человечек.
      – Нет! – радостно сообщил ему Касеев.
      – «Нет» – желаете или «нет» – не желаете? – уточнил человечек.
      – Нет – не желаю.– Восторг от возможности говорить правду переполнял душу Касеева.– Не желаю!
      – Ну и ладненько,– сказал человечек.
      Ночью второго дня состоялся последний разговор. Человечек снял для разнообразия белый халат и оказался в сером твидовом костюме с замшевыми клапанами на локтях.
      Человечек, к маслянистой улыбке которого Касеев уже успел почти привыкнуть за два дня, улыбаться перестал.
      Собственно, разговор получился короткий.
      Вначале Касееву стало очень больно. Очень-очень больно. Касеев закричал, и боль немного утихла. Ровно настолько, чтобы Касеев смог услышать и понять слова человечка.
      – Вы мне очень не нравитесь, Евгений,– сказал человечек.– Но дело даже не в этом. Дело совсем в другом. Дело в том, что после травмы во время железнодорожной катастрофы у вас появились некоторые видения.
      Человечек протянул руку и осторожно, словно боясь обжечься, дотронулся указательным пальцем до лба Касеева.
      – Вот здесь. Вам привиделись какие-то солдаты возле железнодорожной платформы, пролет Корабля... Привиделось! Вы это понимаете?
      Касеев хотел ответить «нет», но не смог. Никто не смог бы говорить при такой боли.
      Человечек достал из кармана пиджака серо-зеленую коробочку, показал ее Касееву, словно хвастаясь.
      – Это всего лишь пульт управления,– сказал человечек.– Его можно было бы сделать намного меньше и незаметнее, но тут особо важно, чтобы вы видели, как я нажимаю на кнопку. На вот эту большую красную кнопку. Вот так!
      Касеев снова закричал. В фильмах положительные персонажи обычно героически переносят боль. Женя Касеев долгое время был уверен, что сможет так же терпеть.
      Но такую боль терпеть молча нельзя. Даже в голову не приходит сдержать крик.
      Больно.
      – Вы ничего этого не видели,– голос у человечка был ленивый и вялый.– В Клинике – другое дело. Там все вы запомнили правильно. А потом вас на вертолете перебросили к СИА. Патруль перебросил. Вертолет сбили. Вы видели его на площади. Вертолет, а не кольцо. Не было никакого кольца. И нет никакого кольца – ни в Клинике, ни в СИА. Вам все понятно?
      И Касеев ответил.
      Понятно, ответил Касеев.
      А кольца в СИА действительно не было. Женька специально проверил. Комнатка в подвале была. Пустая. С голыми бетонными стенами.
      Касеев спустился посмотреть, потом поднялся в редакцию, и ему позвонили.
      – Ну, и зачем было проверять? – сказал знакомый голос.– Вы же все поняли.
      – Понял,– сказал Касеев.
      – Вот и прекрасно,– обрадовался голос.– А я тут посмотрел ваш старый забракованный материал о проституции на Территориях... Вы талантливый журналист. Думаю, новое руководство Сетевого Информационного Агентства обязательно поставит материал в ближайший выпуск. И без премии этот материал, скорее всего, не останется.
      Касеев молчал.
      – Да, похоже, нет у вас настроения болтать по телефону,– сказал голос.– Ну, до связи.
      Касеев не разбил телефон. Касеев ушел домой и напился. Утром пришел на работу, был вызван к Новому Главному и произведен в редакторы отдела новостей.
      И не смог даже сам себе ответить, почему сказал:
      – Я больше не работаю с Пфайфером.
 
      – Женя,– позвал один из монтажеров.– Женя!
      Касеев вздрогнул и оглянулся.
      – Ты иди, наверное, Женя,– сказал монтажер.– Мы тут уже все поняли, ничего творческого тут уже не осталось. Тупо – тесать и клеить. К восьмичасовому выпуску успеем все выложить. А ты езжай домой, отдохни. Вторые сутки в редакции.
      Вторые сутки, вспомнил Касеев.
      Точно – вторые сутки. Вчера засиделся в архиве почти до утра, пытаясь накопать хоть какие-то картинки о Братьях.
      Передремнул пару часов в приемной на диване, потом правил материалы, потом сел за этот монтаж...
      Касеев просто не хотел идти домой. Не хотел выходить из здания СИА. Боялся, что ли...
      Тут все было более-менее привычным и настоящим. А там, за стенами...
      У вас возникли видения, Женя! После железнодорожной катастрофы. Видения.
      Видения, подумал Касеев. Обидно, подумал Касеев. Он не думал, что все произойдет так быстро, до обидного быстро.
      Всего две недели близкого общения с Зеленой крошкой.
      Касеев посмотрел на свою руку. На кончики пальцев – указательного и большого. На самом деле они не зеленые.
      Нет, они не зеленые. Он тщательно моет руки после... После этого. Да и делал он это почти двое суток назад. Смог выдержать целых двое суток.
      Сволочь все-таки капитан Горенко. Какая сволочь!
      Оставил подарок.
      Зеленый порошок сыплется на руку Касеева. Всего щепотка.
      И ту потом отобрали при допросе. И целых две недели после этого Касеев не вспоминал о зеленом порошке.
      Потом неожиданно для себя зашел в «Лавку артефактов».
      Ее потом закрыли, через неделю, когда началась организованная борьба с братскиминастроениями. Но тогда лавочка была еще открыта, а ее владелец, Михаил Соломонович, не стал задавать вопросов, когда Касеев попросил капсулу с Зеленой крошкой.
      Он даже сделал скидку Касееву, как старому знакомому и журналисту.
      Когда-то Касеев курил травку. Особого впечатления это на него не произвело.
      Пилюля, купленная для эксперимента в клубе, вызвала на утро дикое расстройство желудка и головную боль.
      Сутки Касеев к Зеленой крошке не прикасался. Думал о ней, прикидывал, как это будет, думал – зачем, пытался понять, чего это ему вдруг так захотелось...
      Сутки.
      Вечером следующего дня расстелил постель, лег. Открыл капсулу и высыпал на ладонь несколько крупинок. Комочки зеленой пыли. Мельчайших кристалликов.
      Комочки легко рассыпались между пальцами. Касеев поднес зеленую пыль к лицу, затаил дыхание.
      Какого черта, подумал Касеев и глубоко вдохнул.
      Ему хватало одной дозы в день. Через две недели оказалось, что он не может без этого обходиться.
      Нет, его не ломает, не бьет. Он просто знает, что так нужно. Знает, что без этого он теперь не сможет понимать, где настоящий мир, а где только видения. И ради этого он готов на все.
      Касеев вышел из СИА, сел в редакционную машину.
      – Домой? – спросил водитель.
      – Домой,– сказал Касеев.
      Пальцы его правой руки, большой и указательный, терлись друг о друга, словно растирая невидимый порошок.
      Машина свернула на проспект, потом ушла вправо, по Садовой,– навигатор предупредил о пробке и вывел на лобовое стекло новый маршрут.
 
      Новый маршрут на эти сутки избрала и космическая станция. На всякий случай. Это входило в программу маскировки и безопасности.
      Нынешние обитатели станции всегда уделяли большое внимание безопасности и маскировке...
      Герман Николаевич Клеев был вынужден прибегнуть к маскировке и макияжу из чисто протокольных соображений. Нехорошо было встречаться с представителем Китайской Народной Республики, имея синяк во всю щеку...
      Алексею Трошину было глубоко наплевать на синяк на скуле. На территории спецлагеря на такие мелочи внимания не обращали. Главное, чтобы охраняемый контингент не пытался приблизиться к периметру безопасности.
      А то, что территориалы попытались поставить на место Патруль,– сугубо внутренне дело Патруля и территориалов. Как и то, что Патруль на место становиться отказался и, несмотря на численное превосходство противника, обеспечил себе право пользоваться ближним сортиром, а не тем, что был на другом конце лагеря.
      Сколько еще времени придется проторчать в бараках – не знал никто. Суда еще не было, и сроков его никто не называл.
      До него еще нужно дожить.

Глава 2