Пелисье церемонно поклонился.
– «Колян с Балтики»? – смеясь спросила Ксения.
– Да вот именно! И главное, экспертиза подтвердила, что мумии столько и есть – две с половиной тысячи лет! Думай, называется, что хошь! И Пелисье там надумал такого, что самому страшно стало. А куда денешься? Ну, не укладывается в голове, оттуда современный русский язык может быть в Древнем Египте! То есть… тогда не укладывалось. А сейчас уже куда проще соразмерить, сопоставить. Большое видится на расстояние… вот мы и напридумывали непонятно чего, когда века, разделяющие нас и мумию, куда-то исчезли. Точнее – вот они – убрали.
И Афанасьев, который и произнес всю эту речь, указал на дионов, которые с некоторой настороженностью прислушивались к разговору людей, но сами вступить в него не торопились.
– У них есть способность проникать в сколь угодно далекое прошлое и оставаться там некоторое время, пока силы пространственно-временного континуума не выкинут их в исходную точку, – продолжал Женя. – Я же тебе говорил, но сразу это воспринять сложно, так что я готов повториться. Они проникают в прошлое… И с собой они могут брать в прошлое простых смертных, таких, как я. Вот таким манером лично я, простой журналист Евгений Афанасьев, родившийся в конце двадцатого века, а если точно, то 19 октября 1976 года, познакомился с пророком Моисеем, фараоном Рамсесом, товарищем Сталиным, ханом Батыем и прочими замечательными деятелями прошлого, чтоб их всех!.. И, как верно заметил Колян, – то ли еще будет! Вот такие дела, Ксюша. А ты говоришь – Апокалипсис. Всё произошло из-за того, чтобы мы, именно МЫ – стерли весь информационный и культурный пласт, всё то, что мы условно именуем ноосферой по определению профессора Вернадского и Тейяра де Шардена! И человечество вернулось в пещеры, будучи отброшенным в своем мироощущении на семь тысячелетий назад! Туда, в молодость человеческой цивилизации, в молодость мудрого Вотана! Вот так, Ксения, вот так!
Афанасьев умолк. Ксения смотрела на него неподвижно, не моргая. Потом шепнула бледными, безо всякого намека на косметику, губами:
– А я видела. Да, ты сказал – Апокалипсис, а до того – я сказала… Да! Я видела Апокалипсис. А что? Не смейтесь! Да и мне не смешно! «Первый Ангел вострубил, и сделались град и огонь, смешанные с кровью, и пали на землю; и третья часть дерев сгорела, и вся трава зеленая сгорела»! Вы еще увидите, как горит Гефсиманский сад, или уже сгорел, и горят по всей стране деревья, которые дикари рубят себе на костры для жарения обеда! «Второй Ангел вострубил, и как бы большая гора, пылающая огнем, низверглась в море»! Наверно, вы не видели, как падали самолеты, пилотируемые одичавшими летчиками, – горели, взрывались, окутывались клубами пламени!..
– Да мы видели на посадочной полосе аэропорта Бен Гурион, – тихо сказал Пелисье. – А вот до того Бог миловал. Но и так… мало не показалось.
– Прямо напротив Иерусалима сгорел и затонул танкер с нефтью, – тихо продолжала Ксения, – взорвался химзавод… «…Видел я в видении коней и на них всадников, которые имели на себе брони огненные, гиацинтовые и серные; головы у коней – как головы у львов, и изо рта их выходил огонь, дым и сера. От этих трех язв, от огня, дыма и серы, выходящих изо рта их, умерла третья часть людей». Понимаете? Дикари влезли на оборонный химический завод, разбили резервуары и перегонное оборудование, которое они принимали за диковинных зверей с «броней»! Потому я и говорю, КАК точно всё прописано в Апокалипсисе! Многие века толковали экзегетики «Откровение святого Иоанна Богослова», склоняли и так и этак, а оказалось, что тут с применением красивых символов, изысканных литературных средств описана экологическая катастрофа! Помните, помните?.. – Ксения кричала, ее глаза горели, волосы разметались по плечам; Колян Ковалев смотрел на нее, открыв рот… – «Третий ангел вострубил, и упала с неба большая звезда, горящая подобно светильнику, и пала на третью часть рек и на источники вод. Имя сей звезде „полынь“; и третья часть вод сделалась полынью, и многие из людей умерли от вод, потому что они стали горьки!» Я выучила Апокалипсис наизусть, потому что это… поразительно – отчет о безумии, поразившем мир! Звезда «полынь» сошла на землю на моих глазах – это боевой вертолет израильской армии, упавший на ресторан при отеле на берегу Иордана! Там стояли громадные резервуары с вермутом разных сортов, этот ресторан специализировался на вермуте, а стоит ли напоминать, что вермут – это ПОЛЫННЫЙ напиток? Вермут попал в реку, в бассейны отеля, самые отчаянные перепились и устроили кровавые потехи! А все прочие спрятались в подземные коммуникации и сидят там и поныне, дикие, косматые, небритые, питаются неизвестно чем… и непонятно, когда всё это кончится!
– То есть, – робко начал Пелисье, – Иоанн Богослов в своем «Откровении» описал то, что случилось буквально две недели назад… и что содеяли мы сами, так?
– Совершенно правильно, – произнесла Ксения. – Сворачивайте туда. Осторожнее, тут всё задымлено, так что полюбоваться красотами Иерусалима не удастся. Остановите здесь. Дальше пойдем пешком.
– Да! – вдруг прогрохотал Вотан. – Именно так и было указано в моем видении. Мы сошли с железной самодвижущейся повозки и пошли к склону горы, весь верх которой был в дыму. И сад за стеной корчился от едкого дыма! Идем! Я знаю дорогу и покажу ее не хуже этой девицы, которая, похоже, воистину желает нам добра, и я был несправедлив, заподозрив в ней измену и зло!..
Ксения склонила голову.
– Благодарю вас, – тихо сказала она. – Я знала, что вы мне поверите. Да и мне самой в последнее время пришлось поверить во всё невозможное, что ни есть на свете.
Дорожки древнего сада словно выскальзывали из-под ног. Непонятно, как это происходило, но на пути от стены в глубь сада едва ли не все путешественники несколько раз могли поломать себе ноги. Тропинка словно агонизировала под ногами, как живая, земля будто не желала принимать на себя стопы незваных гостей. Довольно рассеянный дым, ползущий низко, забито припадающий к земле, дышал низменным, животным страхом, до колотья в сердце, до пота на ладонях и мутного, ватного оцепенения в подгибающихся ногах.
Деревья казались уродливыми инвалидами, древние стволы, изогнутые, изъеденные веками, молчаливо застыли в умирающей апокалиптической тишине… Жене невольно пришли на ум слова поэта: «…А в израненном парке рвалась тишина, Припадая от боли к холодной земле».
И вдруг старый Вотан остановился.
– Тут! – сказал он, указывая пальцем на развесистое, похожее на дряхлого пьянчужку старое дерево. Оно росло криво, в двух метрах от земли разделяясь на две огромные сучковатые ветви: одна шла вверх, взмывала, как мачта, – а вторая, напоминающая гигантского одеревеневшего питона, невообразимо огромную змею, покрывшуюся наростами, тянулась почти параллельно земле. На самом своем конце она изгибалась, уходя вниз и окунаясь в углубление в почве. Почти доставая до чахлой рыжей травки, так не похожей на пышную растительность Земли обетованной…
– Тут! – повторил Вотан, тыча узловатым пальцем в пятачок под деревом.
– Да, тут, – повторила Ксения. – Я тут и спала. Сама не поняла, как сюда попала… Ноги принесли. Не знаю, как это объяснить, но мне кажется, что меня и спасло то, что я оказалась именно ЗДЕСЬ. Странное, страшное место. Я ведь бывала тут раньше, еще до катаклизма, на экскурсии, и всё было совершенно другим. А теперь – вроде всё то же самое, и деревья, и тропки, и стена… но кто-то, как воду, пролил здесь страх…
– Копайте! – приказал Вотан, оглядываясь на людей и дионов, в нерешительности застывших за его спиной.
– Чем копать-то? – спросил Колян нерешительно.
– Вот ты и копай! – отозвался Вотан.
– Но чем копать-то? – переспросил Ковалев.
Стоявший ближе всех к стволу дерева Пелисье обернулся и увидел… заступ. Ржавый заступ. Он торчал в земле, как будто ожидая, что сюда придут, увидят его и воспользуются им. Пелисье протянул руку и вырвал заступ из почвы.
– Николай, вот.
– Ага!.. – почти весело сказал Колян и, поплевав на руки, принялся за работу. Его веселость была какой-то судорожной, с ознобом, с повышенной торопливостью движений. Зато работа продвигалась.
Все застыли в ожидании. Эллер всей пятерней чесал бороду. Пелисье что-то бормотал себе под нос, а Жене Афанасьеву вдруг показалось, что сотни глаз – жаждущих и яростных, равнодушных и потуплено-унылых, пустых и уже совершенно утерявших человеческую осмысленность, налившихся полнокровной животной тяжестью, – смотрят на него из крон деревьев, из складок коры на стволах. Из выткавшегося тяжелым шлейфом дыма, угрюмыми и немощными полосами припадающего к земле. И снова пришли на ум поэтические строки, отчаянные, произнесенные спокойным и обреченным шепотом:
Тысячью биноклей на оси.
Волна жуткого, наждаком продирающего осознания ОДНОГО факта прокатилась по спине, иглами втыкаясь в позвоночник, удушливо сжимая бока. Ведь эти слова ОН говорил именно здесь, в Гефсиманском саду!.. Быть может, как раз стоя на этом месте, где…
Глухо звякнул, наткнувшись на что-то твердое, заступ в руках Коляна Ковалева.
– Так! – произнес Ковалев, опускаясь на колени и орудуя уже руками.
– Есть! – выдохнул Колян, откидывая последнюю пригоршню земли. – Тут крышка… крышка какого-то сундука. Типа – ларца…
1
– Тяни, да аккуратнее!.. – подал голос старый Вотан, а потом, увидев, как орудует железкой Ковалев, не выдержал и бросился вытаскивать ларец собственноручно. Взявшийся помогать Пелисье был отстранен, да так, что не устоял на ногах и уселся на землю, задрав при этом ноги. Остальные просто отступили, уважая рвение старого диона и его желание первым ознакомиться с содержимым ископаемого ларчика. К тому же, несмотря на преклонный возраст, Вотан Борович обладал прекрасным ударом с обеих рук, коему позавидовал бы иной профессиональный боксер.
Наконец таинственная находка была извлечена из земли. Вотан отряхнул ларец рукавом своего плаща, и без того чудовищно грязного. Афанасьев осторожно выглянул из-за спины старого диона.
Ларец напоминал сильно уменьшенный мусорный контейнер, содержимым которого интересуются любознательные бомжи. Пахло от него примерно так же, а уж когда Вотан сорвал крышку и заглянул внутрь, оттуда хлынула такая волна зловония, что стоявшего ближе всех к находке (если не считать самого первооткрывателя, то есть Вотана) Коляна Ковалева едва не стошнило. Странное дело… Если на улице было не меньше плюс тридцати, то от ларца потянуло холодом, словно открыли морозильник, с протухшей рыбой к тому же. Впрочем, Вотана это ничуть не смутило. Судя по всему облику старого диона, на своем веку ему приходилось иметь дело с куда более дурно пахнущими вещицами. Костистая пятерня Вотана Боровича проникла в глубину ларца, и когда он потянул ее обратно, то в руке его все увидели свернутый в трубочку свиток. Пергамент, определил навскидку знаток древностей Пелисье. Вотан оглядел молчаливо окруживших его товарищей по несчастью, глубоко вдохнул мутный воздух и стал разворачивать свиток. Заглянул туда. Сначала черты его суровой физиономии оставались неподвижными, только брови медленно сошлись на переносице. Потом в лице произошел целый тектонический сдвиг: челюстные мышцы вздулись двумя желваками, на лбу образовались морщины, в которых погибло бы даже самое живучее насекомое, попади оно туда – его бы просто раздавило складками кожи. При этом Вотан так страшно пучил свой единственный глаз, как будто его придавило плитой весом по меньшей мере тонны в три.
Причины этих мимических чудес определились быстро. Вотан открыл рот и сказал:
– Клянусь задницей великанши Хель, пусть я ослепну, если понял хоть что-то из этих проклятых крючков, которые тут понаставлены!..
– Пусть лучше Пелисье, – сказал Афанасьев. – Он всё-таки специалист, понимает в этих делах больше, чем все мы вместе взятые. Ох!.. – вырвалось у него, когда он заглянул в свиток. – Руки бы оторвать тому, кто это писал! Почерк-то, почерк! Говорят, что курица лапой скверно пишет, но как тут нашкрябали – это просто черт знает что!
– При чем тут почерк? – буркнул Пелисье. – К тому же в то время, к которому, по-видимому, относится этот памятник письменности, такое понятие, как почерк, было совершенно неактуально. Так-с! Теперь об этом пергаменте. Это так называемое квадратное еврейское письмо, родственное арамейскому и, собственно, от него и происшедшее. Пергамент очень древний, насколько вообще можно судить. Я датирую его приблизительно первым веком до нашей эры, хотя это черновая, очень приблизительная оценка. Собственно, погрешность моей оценки может составить плюс-минус пять веков.
– Да, вот это писанина! – сказал Колян Ковалев. – Тут без литра не разберешься.
– И с литром не разберешься, Николай, – с досадой сказал Пелисье.
– А можно я? – вдруг произнесла Ксения.
Расступились, пропуская девушку. Самое недоверчивое лицо было, конечно, у Вотана Боровича, у которого отношения с Ксенией не сложились с самого начала.
– Ты-то что можешь, женщина, когда такие умы в беспомощности стоят над сим документом! – проворчал он.
– Да пусть взглянет, – сказала Галлена. – В конце концов, у нас такая ситуация, что хуже уже точно не будет. Читай, Ксения. Если сможешь, конечно.
– Мой дедушка, папин папа, был раввин, – сказала та. – Страшный зануда, из числа тех, про кого сочиняют анекдоты. Так он изучал древнееврейский и талдычил папе, что и я его должна знать. Хотя, по канонам иудаизма, женщине особо ничего знать и не положено. Так или иначе, но дед был такой общественно вредный тип, что легче выполнить его требование, чем каждый день слушать его гнусаво-картавый голосок. Пришлось поучить древнееврейский. Я думала, что помру. Но, на мое счастье, помер как раз дедушка, Соломон Лейбович. А что? Действительно к счастью и к общему облегчению, пора и честь знать – ведь ему было девяносто три года. И умер он не как все честные люди, то есть от старости, а полез в погреб тайком покушать припасы, да так объелся, что скончался от заворота кишок. Вот такой деятель искусств и ремесел. Конечно же, я тут же прекратила учить эту китайскую грамоту. Да нет, о чем я – китайская, по-моему, легче! Но многое я усвоила, так что сейчас попробую прочесть.
Афанасьев, Пелисье, Колян Ковалев переглянулись и вдруг захохотали. После некоторого промедления к ним присоединился и грохочущий хохот Эллера, и серебристый смех Галлены, и бас Альдаира. Не смеялись только Ксения и старый Вотан Борович, который в рассказе девушки, по всей видимости, усмотрел какие-то параллели с собой.
Ксения склонилась над пергаментом. Черные значки, похожие на паучков самой прихотливой формы, уже через минуту стали рябить в глазах. На выручку пришла Галлена.
– Вот что, – сказала она. – Я могу перекачать все твои знания об этом языке прямо из твоей головы, и мы вместе будем переводить. Кстати, я могу перекинуть эту информацию также и Пелисье, потому что он из всех нас наиболее полно разбирается в языках.
– Я тоже разбираюсь в языках, – тупо сказал Эллер и со скрежетом почесал в затылке. – Я умею их готовить.
Галлена только махнула рукой. Потом она повернулась к Ксении и, подняв правую руку с обращенной к израильтянке ладонью, почти коснулась ее высокого лба.
Девушке показалось, словно тонкая, прожигающая кожу металлическая паутина опутала ее голову. В висках заворочались массивные клинья. На лбу Ксении проступили крупные капли пота, она замотала головой, но ладонь дионки словно припаялась ко лбу. Она чувствовала, как беспричинный животный страх заискрился мурашками по спине, где-то внутри тяжело перевернулся массивный, неловкий ком и сдавил внутренности. Галлена тряхнула головой и отступила на шаг. «Ну вот, – прозвучал в голове Ксении отчетливый, ясный голос Галлены, – вот я и взяла твои знания! Сейчас всё будет попроще, подруга».
Ксения вскинула глаза. Прямо перед ней словно висело лицо Галлены, которое показалось ей белым-белым, и тут, как мутные радужные пятна, проступили глаза.
Наконец зрение прояснилось. Галлена ободряюще кивнула Ксении и выговорила вслух:
– Ну вот. Пелисье, подойдите сюда. Я вам сброшу нужную информацию. Да не пугайтесь!.. Это точно такой же принцип, как в компьютере. Вот вы, Пелисье, знаете о компьютерах с детства, а я узнала только полгода назад. И кому бояться?..
– У меня же не компьютер в голове, – ответил тот.
…Через пять минут экспертная группа переводчиков в составе Пелисье, Галлены и Ксении занялась работой. Первая фраза переводилась минут десять, потом дело пошло значительно быстрее. Уже ко второму часу работы было переведено более половины документа. Женя Афанасьев, на которого возложили миссию переписчика, аккуратно заносил перевод в блокнот.
Наконец работа была закончена. Некоторое время все молчали, сидя прямо на земле. Эллер, который на протяжении всей работы над переводом отчаянно скучал, а потом лег под оливковое дерево и задремал, – проснулся. Вотан посмотрел на Афанасьева, который держал в руках перевод, и отдал команду:
– Читай!
2
Женя немедленно вошел в роль. Он встал, принял горделивую позу оратора и, чуть отставив от себя руку с переводом, начал читать…
«ЕЩЕ СЕМЬ КЛЮЧЕЙ ВСЕВЛАСТИЯ, ДАННЫХ ДЛЯ РЕШЕНИЯ СУДЕБ МИРА:
1. Письменные принадлежности кровавого царя, объявившего быструю смерть богатым; нищету и медленную смерть бедным. И изрек мудрец тех времен о сем правителе: «О, какое это животное!» Сей царь правил пять лет и еще два года; но те два года кара осенила его голову, и вышел разум его из черепа, аки запах выходит из увядающей розы.
2. Облачение первосвященника веры, гонителя иудеев, чья стопа тяжко легла на землю древней земли, прозываемой Иберия; и тот первосвященник суть порождение дьявола, но говорил он, что легло на уста возжелание Господне. И возжег первосвященник костры, в которых сгорело бы и само солнце, противное тьме. Выбрита макушка его, и сияет лысина на солнце, ибо это единственное светлое пятно во всем облике этого человека…»
Тут Афанасьев остановился, словно давая своим слушателям время получше усвоить содержимое перевода, и продолжал, возвысив голос на тон:
«3. Власяной покров (усы) страшного убийцы, разорвавшего землю надвое и возжелавшего трона земного и небесного. Белокурые дети его воспалены словом дьявола, и зверь (bestia) живет в сердцах их. Жарится человеческое мясо на пиршестве Отца Лжи, и горят огни жертвенников!
4. Кувшин, из коего омоет руки прокуратор Иудеи, дабы изречь крамолу гибельную на Сына Божьего…»
– Понтий Пилат, – сказал Пелисье.
– Это и горбатому понятно, – отозвалась Ксения. И посмотрела на Ковалева. Тот стоял с таким безмятежным выражением лица и такой прямой спиной, что явно не относился к числу горбатых, которым понятно. Афанасьев зачитывал:
«5. Первый кирпич великой стены, посеявшей рознь между народами, стены, построенной на костях, гладе и море; возложит его рука великого объединителя земель, правителя страны Поднебесной, безжалостного и грозного царя Востока. И всего два века легло от смерти его, но дело, положенное им, продлится еще семнадцать веков. И Смерть идет по следу.
6. Шлем великого покорителя народов, усеявшего мир городами, которыми он в надменности своей, не колеблясь единым мигом, давал имена свои; в том шлеме дремала смерть, влитая тягучей, как мед, мудростью».
Афанасьев остановился. По всей видимости, абзац, следующий за только что прочитанным, чем-то привлек его внимание. Потому что он начал читать его не сразу, а только после того, как глубоко набрал воздуху в грудь.
Слова падали во вдруг заострившуюся далекими звуками тишину:
«7. Тот, кто прочтет сии строки, подумает: кто есть ты и какова цена искупления? Спроси ветер, спроси небо, спроси мглу, спроси солнце, вопроси и звезды, пронизывающие твердь небесную; спроси мать, спроси отца и крышу твоего дома, спроси любовь, восходящую в глазах, как высокое светило именем Божиим озаряет небосвод; спроси женщину, стоящую перед тобою, женщину любимую и единственную, и скажи, сумеет ли она понять, кто из вас отдаст свою кровь за молодость и свет мира сего? И если померкнет небо, а звезды упадут каменными иглами, остывая в теле земли, – спроси сердце свое, готово ли оно разорваться от любви к этой земле?..»
– Как красиво! – воскликнула Ксения. –
«Спроси сердце свое, готово ли оно разорваться от любви к этой земле?..» – Типичный женский подход, – пробурчал Пелисье. – Упор на эмоции. Шесть пунктов указаны довольно четко, если не считать некоторых неясностей, а вот седьмой… мягко говоря, какая-то белиберда.
Ксения остановилась и, уперев руки в бока, в упор посмотрела на французского археолога.
– Вы же, кажется, из Парижа? – спросила она.
– Да.
– А в Париже, насколько мне известно, всегда ценили красоту?
– Как тебе сказать, Ксюша, – немедленно влез Ковалев, – я так думаю, что нынешние жители Парижа давным-давно…
– Ну? – агрессивно выдвинулся Пелисье. – Ну и что ты хотел сказать?
– А что – ну? – отвечал Ковалев. – Ты, почтенный родственник, давай не буянь! (Мать Пелисье и отец Коляна были родными братом и сестрой.) Париж твой сейчас такой же сарай, как и все прочие города! Ксюша, а ты, кстати, откуда? Ведь ты говорила, что у тебя мать русская?
– Я из Питера, – сказала Ксения. – Мама да, русская. Папа – Израиль Соломонович. Не знаю, как ее, то есть мою маму, угораздило влюбиться в моего папу, который, что называется, день за красных, день за белых. Недаром говорят, что самые ярые антисемиты – это сами евреи. Вот я наполовину еврейка, а евреев терпеть не могу! Включая собственного папу и его троюродного брата, Аарона Исаевича. Про Аарона Исаевича и его нос я, кажется, уже упоминала. Мама вышла замуж за папу, и мы в девяносто седьмом выехали в Израиль на пээмжэ. Обычная история: в России ты «жидовская морда», а в Израиле, соответственно – «русская свинья». Печально быть полукровкой.
– А че, я тоже полукровка, – сказал Колян, – у меня мать хохлушка, отец русский. И ничего. А ты, Женек?
– Да русский я, – сказал Афанасьев. – Типичный кацап, достаточно взглянуть на физиономию. На самом деле все эти националистические беседы – такая шелуха в нынешней ситуации! Особенно если учесть, что у нас в обойме и выходцы с другой планеты, и представители славного племени инферналов, в русском просторечии – чертей. Мы-то, и русские, и хохлы, и французы, и евреи – хоть люди. А вот они…
– Ну ладно, – вмешался Пелисье. – Нам сейчас не об этом говорить нужно. Перевести, с божьей помощью, сумели…
– Не с божьей, а с моей, – вставила Ксения.
– Ну ладно, не будем размениваться на детали, – смягчился Пелисье, неопределенно махнув рукой. – Поставим тебя и Бога в один ряд, одной строкой. Кстати, если Ксения была бы из чертей, то есть из инферналов, – извернулся лукавый француз, – то при этих моих словах у нее из ушей пошел бы дым, не иначе. Так вот, я о чем, собственно. Конечно, текст мы перевели, но, однако же, толком не поняли, о чем речь. Нет, то, что там дело касается Пилата, мы поняли. Но это, собственно, всё, что можно усвоить с первого раза. Чисто литературные красоты я не затрагиваю. Вот, к примеру, первый же пункт ставит меня в тупик:
«Письменные принадлежности кровавого царя, объявившего быструю смерть богатым; нищету и медленную смерть бедным…»Да таких царей немерено было! – закончил Жан-Люк Пелисье, в финале срываясь на лексику, более приличествующую его неотесанному российскому кузену.
– Вот сразу и видно, что ты не русский, – съязвил Афанасьев. – Потому что мне, как отпетому кацапу… а это следует из недавней дискуссии… как раз всё ясно!
– Что? Что тебе ясно? – спросил Пелисье.
– Очень просто. Помимо общих соображений там сказано: «И изрек мудрец тех времен о сем правителе
: «О, какое это животное!» Сей царь правил пять лет и еще два года; но те два года кара осенила его голову, и вышел разум его из черепа, аки запах выходит из увядающей…»Ну и так далее. Так вот, фраза «О, какое это животное!» содержится в «Окаянных днях» Бунина. Непонятно, конечно, каким образом древний иудей, который написал этот документ, мог читать Бунина, который жил в двадцатом веке… впрочем, это далеко не самая большая неясность во всём этом деле. Кстати, Пелисье! Бунин столько жил в Париже, что вам, уважаемый французский ученый, тем более русского происхождения, можно бы это и знать. «Окаянные дни» – вообще суровая книга. «О, какое это животное!..» Гм… А говорил Бунин это о любимце всех советских детей Владимире Ильиче Ленине. Кстати, тут оговорены сроки его правления, а он именно столько и правил – номинально семь лет без малого, а фактически – пять, если не четыре.
– Та-ак, – мрачно протянул Пелисье. – Понятно.
– И че, у этого твоего Ибуни… – начал Ковалев.
– Колян!
– …то есть – Бунина, у него прямо так и сказано: «О, какое это животное!». В натуре, что ли? Не, прямо про Ленина, что ли? А я ведь в школе был этим… октябренком. Потом даже в пионеры приняли. А вот в комсомольцы уже не успел.
– Выгнали из школы, что ли?
– Выгнали, – с некоторым оттенком гордости подтвердил Колян.
– Ну, в отношении успеваемости своего дорогого родственника я никогда не строил иллюзий, – ядовито заметил Пелисье. – Но сейчас речь не об этом. С первым пунктом вроде как разобрались. Ну, тогда по порядку. Кто из нас более или менее соображает? – Женя Афанасьев глянул в сторону старого Вотана и Эллера, накручивающего молот, и вполголоса заметил:
– Ваня, ты бы потише, а?
– Понятно.
– По второму пункту лично мне всё ясно, – сказала Ксения. – Там про
«первосвященника веры, гонителя иудеев, чья стопа тяжко легла на землю древней земли, прозываемой Иберия…»Иберия, насколько я знаю – древнее название Испании. А насчет сияния лысины – так это явно про тонзуру. Так что портрет, по-моему, вполне конкретный. К тому же – первосвященник. То есть глава испанской церкви. А кто у нас в Испании стоял во главе церкви и при этом являлся гонителем евреев? Как там написано? Дай-ка сюда пергамент… А, вот!
«…возжег первосвященник костры, в которых сгорело бы и само солнце, противное тьме…»Ну что, разве имя не напрашивается?
– Мне вот че-то нет, – тупо сказал Колян. Пелисье, который вот уже полторы недели обучал Ковалева истории, археологии и лингвистике, с сожалением посмотрел на своего невежественного ученика. Зато Афанасьев сказал:
– Спасибо, Ксюша, за разъяснения. Кажется, я понял.
– И кто это?.. – спросила она. – Попробуй угадать, а мы посмотрим, совпадут ли наши догадки.
– Великий инквизитор веры. Томас Торквемада.
– Совершенно верно, Женя.
– Поздравляю тебя, Ксения. Еще одного эрудита в нашем полку прибыло, так сказать, – проговорил Пелисье, отхлебывая солидный глоток вина. Не по-парижски, прямо из горлышка, что вполне согласовывалось, скажем, с бытийной теорией Коляна Ковалева. – Кстати, Ксения, хочу сказать, что в Париже есть умные женщины. Есть и красивые, всё-таки Париж есть Париж. Но чтобы одновременно и умные, и красивые – таких я не встречал в столице мира. И вообще нигде. Ты – первая.
– Это… типа… Ванек!.. – подал голос Колян Ковалев. – Ты давай девушку не клей. Я уже… это… ее забил на себя!..
Ксения очаровательно улыбнулась, открывая перламутровые зубы, и произнесла напевным голосом:
– Да ну? А моим мнением вы конечно же забыли поинтересоваться, Николай Алексеевич?
– Закончим лирическое отступление, – сказал Афанасьев, подозрительно глядя на насупившегося Коляна. – Дальше расшифровываем писания древнееврейского пророка. Тут еще немало ребусов осталось. По порядку. Номер третий.
«Власяной покров (усы) страшного убийцы, разорвавшего землю надвое и возжелавшего трона земного и небесного…»Хоть указано точно: усы. Хотя… стоп!
«Белокурые дети его воспалены словом дьявола, и зверь живет в сердцах их»!Зверь по-латински – bestia! Белокурая бестия! Усы! Всё яснее ясного!
– Гитлер, – проговорил Пелисье. – Уже предвкушаю встречу с этим замечательным человеком, мать его!..
– Да, точно, это о нем, – сказала Галлена, которая за последние несколько месяцев, в течение которых она пребывала на нашей планете, успела изрядно поднатореть в земной истории. А так как мозги у нее были не как у Эллера или тем более у его братца, чревоугодливого диона Поджо, то она уже могла считаться знатоком такой науки, как история. – Ужасная скотина этот Гитлер, я про него читала.
– Читала, – машинально повторил Пелисье, отпивая еще вина.
– Читала, – проворчал Афанасьев, крутя в руках древний пергамент и косясь на увлекшегося дегустацией вина француза, – прямо как у Довлатова: «Много читал, что алкоголизм вреден для здоровья. Решил бросить… читать». Ладно. Вот, пункт четвертый. Тут, по-моему, всё яснее ясного:
«Кувшин, из коего омоет руки прокуратор Иудеи, дабы изречь крамолу гибельную на Сына Божьего».Речь идет о Пилате, тут двух мнений быть не может.
Все – скорее для проформы, чем для реальной проверки – рассмотрели пергамент и поспешили согласиться с Афанасьевым. Потом слово взял Пелисье:
– А не специалист по синологии, то есть науке о Китае, да и китайскую культуру и архитектуру знаю похуже, чем, скажем, древнеегипетскую. Всё-таки по узкой специализации я египтолог. Но тут не нужно быть специалистом. Великую Китайскую стену все знают, а тут речь идет, между прочим, о ней.
