***

Впервые я услышал о Франце Кафке за много лет до того, как стал его читать. Мне рассказал о нем его друг и бывший актер еврейского театра Жак Кохн. Я пишу «бывший», потому что к тому времени, как мы познакомились, он оставил сцену. В начале тридцатых годов еврейский театр в Варшаве уже начал терять своих зрителей. Жак Кохн был больным и сломленным жизнью человеком, хотя все еще одевался, как денди, правда, в потрепанные костюмы и рубашки. В левом глазу он носил монокль. Его жесткие старомодные воротнички, известные как «смерть отцам», лакированные туфли и котелок дали повод остроумцам из Варшавского клуба еврейских писателей, в котором мы оба бывали, прозвать его «лордом». Как ему ни было трудно, он усилием воли заставлял себя держаться прямо и аккуратно зачесывал на голом черепе то, что осталось от его когда-то пышных светлых волос. По традиции, принятой в старом театре, он время от времени переходил на онемеченный идиш, особенно когда рассказывал о своей дружбе с Кафкой. В последние годы он принялся было писать для газет, однако все редакторы как один отклоняли его рукописи. Жил он в мансарде где-то на Лезно-стрит и не вылезал из болезней. Члены клуба шутили на его счет: «Весь день он дышит из кислородной подушки, а по вечерам превращается в Дон Жуана».

Каждый вечер он являлся в клуб. Тихо открывалась дверь, и на пороге возникал Жак Кохн с видом важной европейской знаменитости, решившей нанести визит в гетто. Оглядевшись, он морщился, словно ему был не по вкусу запах селедки, чеснока и дешевого курева. Недовольно посматривая на столы с испачканными газетами, поломанными шахматными фигурками и грязными пепельницами, за которыми сидели члены клуба, готовые бесконечно и громко обсуждать литературные проблемы, он качал головой, будто хотел сказать: « Чего ждать от этих шлемилей?» Когда я замечал его входящим в дверь, я тотчас совал руку в карман за злотым, потому что он неизменно просил у меня в долг.

Однажды вечером Жак, казалось, пребывал в лучшем, чем обычно, настроении. Он улыбнулся, демонстрируя фарфоровые зубы, которые плохо сидели у него во рту и постоянно грозили выскочить, когда он с кем-нибудь беседовал, и двинулся ко мне так, словно был на сцене. Протянув мне худую руку с длинными пальцами, он спросил:

– Как сегодня поживает восходящая звезда?

– Уже выпили?

– Я серьезно. Совершенно серьезно. Пусть у меня самого нет таланта, но чужой талант я чую за версту. Когда мы в 1911 году играли в Праге, никто и слыхом не слыхивал о Кафке. А я, стоило ему только прийти к нам за кулисы, сразу понял, что нахожусь в присутствии гения. Я чую гения, как кошка чует мышь. С тех пор началась наша великая дружба.

Я уже много раз слышал это в разных вариантах, но знал, что мне придется выслушать все снова от начала до конца. Он уселся за мой столик, и официантка Маня принесла нам чай в стаканах и печенье. Жак Кохн поднял брови, открывая белки в мелких красных прожилках. Он как бы говорил: «Такое пойло только дикари называют чаем». Тем не менее он положил в стакан пять ложек сахара и размешал его, после чего отложил ложку в сторону. Двумя пальцами, большим и указательным, на котором он отрастил неимоверно длинный ноготь, он взял печенье и, поднеся его ко рту, пробормотал нечто, означавшее «прошлым не наполнишь желудок».

Все это была игра. Он родился в семье хасидов в маленьком польском городке, и звали его не Жак, а Янкель. Однако он действительно много лет прожил в Праге, Вене, Берлине, Париже. Не всегда он служил актером еврейского театра, выступая на сценах Франции и Германии, но со многими знаменитостями действительно состоял в дружеских отношениях. Шагалу он помог найти студию в Бельвиле. Часто ходил в гости к Исраэлю Зангвилу. Появлялся в постановках Рейнхардта. И ел за одним столом с Пискатором. Он показывал мне письма, которые ему писал не только Кафка, но и Якоб Вассерман, Стефан Цвейг, Ромен Роллан, Илья Эренбург и Мартин Бубер. Все они называли его просто по имени. Когда мы познакомились поближе, он позволил мне взглянуть на фотографии и письма знаменитых актрис, которые были его любовницами.

Для меня одолжить Жаку Кохну злотый означало войти в мир Западной Европы. Даже то, как он держал свою тросточку с серебряным набалдашником, казалось мне необыкновенным. Он и сигареты-то курил не по-варшавски. В те редкие минуты, когда он ругал меня, он умудрялся не задеть мою гордость, вовремя произнеся немудреный комплимент. Но больше всего мне нравилось его обхождение с дамами. Я очень робел в присутствии девушек, краснел и смущался, зато Жак Кохн был самоуверен, как граф. Он всегда находил, что сказать даже самой некрасивой женщине. Льстя им, он принимал добродушно– иронический тон пресыщенного гедониста, испробовавшего все на свете.

Со мной он был откровенен.

– Мой юный друг, я, в сущности, страдаю импотенцией. Она всегда начинается, стоит только пожелать чего-то этакого. Голодному ведь не нужны ни марципаны, ни икра. Я уже достиг той стадии, когда ни одна женщина не может быть для меня по-настоящему прекрасна. Мне лезут в глаза все недостатки. Это импотенция. Платья и корсеты ничего не скрывают. Косметика и духи больше не вводят в заблуждение. У меня не осталось ни одного собственного зуба, но и у женщины, едва она открывает рот, мне ничего не стоит подсчитать потери. Кстати, та же проблема была у Кафки с литературой. Он видел все недостатки – и свои, и чужие. В основном книги пишут плебеи типа Золя и Д'Аннунцио. В театре я тоже все видел и понимал, как Кафка в литературе, и это нас сблизило. Кстати, довольно смешно, но, когда доходило до театра, Кафка будто слепнул. Он до небес возносил дешевые еврейские пьески. И даже без памяти влюбился в плохонькую актрису мадам Тшиссик. Как только подумаю, что Кафка любил ее и мечтал о ней, мне становится стыдно за мужской пол со всеми его иллюзиями. Что ж, бессмертие нельзя заказать, как нельзя от него отказаться. Все, кто вступает в отношения с великим человеком, отправляются вместе с ним в бессмертие, часто не желая этого.

По-моему, это вы как-то спросили, откуда я беру силы длить мою жизнь? Или мне померещилось? Откуда я беру силы сносить нищету, болезни и, что хуже всего, безнадежность? Это умный вопрос, мой юный друг, и я тоже задавал его, когда в первый раз читал Книгу Иова. Зачем Иов жил и мучился? Неужели чтобы плодить дочерей и покупать ослов и верблюдов? Нет. Вот вам мой ответ. Ему нравилась игра. Мы все играем с судьбой в шахматы. Противник делает ход. Мы делаем ход. Он пытается обыграть нас в три хода. Мы изо всех сил стараемся ему помешать. Мы знаем, что победа останется за ним, но почему бы не побороться? У меня упрямый соперник. Он всеми способами старается положить Жака Кохна на лопатки. Сейчас зима. Холодно даже когда печка в порядке, а моя печка уже давно не в порядке, и домовладелец отказывается ее чинить. К тому же у меня нет денег на уголь, поэтому в комнате холодно, как на улице. Если вам не приходилось жить в мансарде, тогда вы не знаете, что такое ветер. Рамы громыхают даже летом. А иногда еще какой-нибудь кот садится на крыше возле моего окна и начинает орать, как рожающая женщина. Я мерзну под своими одеялами, а мой ангел воет вместе с котом, который, вполне возможно, всего-навсего голоден. Мне бы надо его накормить, чтобы он замолчал, или прогнать его, а я, боясь закоченеть, еще плотнее закутываюсь в свои тряпки и даже заворачиваюсь в старые газеты, которые распахиваются от малейшего движения.

И все же, мой дорогой друг, если играть в шахматы, то играть с достойным противником. Я своего обожаю. Меня приводит в восторг его изобретательность. Сидит он себе в своем кабинете где-нибудь на третьем или седьмом небе, в том департаменте, который руководит нашей маленькой планетой, и ни о чем больше не думает, как поймать в капкан Жака Кохна. Все его указания сводятся к тому, чтобы «разбить бочонок, но не разлить вино». Да-да. Просто чудо, как ему удается сохранять мне жизнь. Поверьте, мне стыдно признаться, сколько таблеток я съедаю за день. Хорошо еще, что у меня есть приятель-аптекарь, а то чем бы я платил за них? Перед сном я глотаю их одну за другой, ничем не запивая, потому что иначе мне захочется помочиться, ведь у меня простатит и мне придется вставать несколько раз ночью. В темноте категории Канта не срабатывают. Время уже не время, и пространство не пространство. Вот вы сжимаете что-то в руке, а в ней уже давно ничего нет. Совсем непростое дело – зажечь мою керосиновую лампу. Спички вечно куда-то деваются. В мансарде у меня кишмя кишат демоны. Иногда я с ними разговариваю: «Эй, Уксус, сын Вина, перестань издеваться!»

Недавно я посреди ночи услыхал стук в мою дверь и потом женский то ли плач, то ли смех. «Кто бы это мог быть? – спросил я себя.– Лилит? Намах? Маклаф, дочь Кетев М,рири?»

И я громко крикнул:

– Мадам, вы ошиблись дверью!

А она продолжала стучать. Потом раздался стон и стук, словно кто-то упал на пол. Сразу открыть дверь я не решился. Сначала я принялся искать спички и в конце концов обнаружил их у себя в кулаке. Что ж, я вылез из постели, зажег лампу, надел шлепанцы и халат. Случайно поймав свое отражение в зеркале, я ужаснулся. Зеленый. Небритый. Я открыл дверь: на пороге стояла молодая женщина с босыми ногами и в собольем манто поверх ночной рубашки. Щеки у нее были белые как мел. Длинные светлые волосы в беспорядке рассыпались по плечам.

– Что случилось, мадам?

– Он хочет меня убить. Пожалуйста, впустите меня. Позвольте мне посидеть у вас до утра.

Я собрался было спросить, кто хочет ее убить, но увидел, что она почти совсем закоченела и довольно сильно пьяна, поэтому впустил ее, заодно заметив у нее на руке браслет с крупными бриллиантами.

– У меня холодно,– предупредил я ее.

– Все лучше, чем умереть на улице.

Вот так мы оказались вдвоем в моей комнате. И что мне было с ней делать? Кровать у меня одна. Я не пью. Мне нельзя. Но я вспомнил о бутылке коньяка, которую подарил мне приятель, и о залежалом печенье. Коньяк придал ей сил.

– Мадам, вы живете в этом доме? – спросил я.

– Нет,– ответила она.– На Уяздовском бульваре.

Я сразу понял, что она аристократка. Слово за слово, и я уже знал, что она графиня и вдова и что ее любовник живет в моем доме, необузданный человек, который вместо котенка завел себе маленького льва. Он тоже аристократ, только отвергнутый своим кругом. Один раз он уже сидел в тюрьме за попытку совершить убийство. К ней он приходить не мог, потому что она жила в доме свекрови, и она сама приходила к нему. В ту ночь он из ревности избил ее и приставил револьвер ей к виску. Короче говоря, она схватила манто и бежала из его квартиры. Сначала она стучала в двери к соседям, но никто ей не открыл, и она бросилась наверх.

– Мадам,– сказал я тогда,– ваш возлюбленный наверняка ищет вас. Не дай Бог, он вас найдет. Я уже давно не то, что называется «рыцарь».

– Он не посмеет поднять шум,– сказала она.– Он освобожден под честное слово. А у меня с ним все. Пожалейте же меня, не выгоняйте посреди ночи на улицу.

– Как вы завтра доберетесь до дому?

– Не знаю,– ответила она.– Мне наскучила моя жизнь, но я не желаю, чтобы он меня убил.

– Что ж, я больше все равно не засну, так что занимайте мою кровать, а я посижу в кресле.

– Нет. Так не годится. Вы не молоды да и выглядите не слишком хорошо. Пожалуйста, ложитесь вы, а я посижу.

Мы очень долго препирались, а потом решили лечь оба.

– Вам нечего бояться,– успокоил я ее.– Мне уже столько лет, что я безопасен для женщин.

Она совершенно доверилась мне.

О чем я говорил? А, да. Вот так я неожиданно для самого себя оказался в одной постели с графиней, чей любовник в любой момент мог выломать дверь. Я укрыл нас обоих двумя одеялами и совсем забыл завернуться в свое, как в кокон, потому что от усталости уже не чувствовал холода. Кроме того, я ощущал ее близость. От ее тела исходило странное тепло, какого я никогда не знал… Или забыл… Неужели мой соперник начал новую игру? Несколько лет он уже не докучал мне своими штучками.

Знаете, есть такие игры-шутки. Мне говорили, Нимцович любил всякие розыгрыши за шахматной доской. Когда-то Морфи тоже был известен шахматными проказами. «Отличный ход,– сказал я своему сопернику.– Блестяще!» И я понял, кто ее любовник. Я встречал его на лестнице. Великан с лицом убийцы. Ничего себе конец для Жака Кохна! Погибнуть от руки польского Отелло!

Я рассмеялся, и она тоже рассмеялась. Тогда я ее обнял. Она не отвергла меня. Случилось чудо! Я вновь стал мужчиной! Один раз я оказался в четверг вечером возле бойни в маленькой деревушке и видел, как совокуплялись бык и корова перед тем, как пойти под нож мясника для субботней трапезы. Почему она согласилась? Этого мне никогда не узнать. Наверное, хотела отомстить своему любовнику. Целуя меня, она шептала мне на ухо всякие нежности. А потом мы услыхали тяжелые шаги. Кто-то кулаком стучал в мою дверь. Девушка скатилась с кровати и улеглась на пол. Я уже было собрался прочитать предсмертную молитву, но мне стало стыдно Бога. Впрочем, не столько Бога, сколько моего насмешливого оппонента. Зачем доставлять ему лишнее удовольствие? Даже мелодрама имеет свои пределы.

Невежа продолжал колотить в дверь, и я удивлялся, как она выдерживает. Потом он ударил в нее ногой. Она жалобно скрипнула, но не поддалась. Я был в ужасе и в то же время не мог удержаться от смеха. Наконец стук прекратился. Отелло покинул нас.

На другое утро я продал браслет графини и на полученные деньги купил моей даме платье, белье и ботинки. Платье ей не подошло, ботинки тоже, но ей всего-то нужно было поймать такси, если, конечно, любовник не ждал ее на лестнице. Забавно, но этот человек тогда же исчез и больше не появлялся.

Прежде чем уйти, она поцеловала меня и настойчиво попросила ей позвонить, но я же не дурак. Правильно в Талмуде сказано. Чудо не свершается каждый день.

Думаю, вы знаете, что Кафка в юности мучился от тех же запретов, которые заполнили мою старость. Они преследовали его повсюду. В любви и в литературе тоже. Он жаждал влюбиться и бежал от женщин. Он писал предложение и тут же его зачеркивал. Отто Вайнингер был таким же – гением и сумасшедшим. Я встречался с ним в Вене. Он просто сыпал афоризмами и парадоксами. Одна из его фраз навсегда осталась у меня в памяти: «Клопов создал не Всевышний». Надо знать Вену, чтобы понять это. Но если не Всевышний, то кто создал клопов?

А вот и Бамберг. Вы бы только посмотрели, как он ковыляет на своих коротеньких ножках, ну, прямо труп, не желающий лежать в могиле. А что, неплохая идея – основать клуб для неугомонных трупов? Чего он бродит всю ночь напролет? На что ему сдались кабаре? Врачи приговорили его уже много лет назад, когда мы были еще в Берлине. Однако это не мешало ему просиживать до четырех утра в Романском кафе с проститутками. Один раз актер Гранат объявил, что устраивает вечеринку у себя дома, настоящую оргию, и пригласил Бамберга. Он всех предупредил, чтобы пришли с дамами, а у Бамберга не было ни жены, ни любовницы. Ну, так он заплатил шлюхе, чтобы она сопровождала его. Пришлось ему купить для нее вечернее платье. Все приглашенные были писателями, профессорами, философами и интеллектуальными прихлебателями. И они все поступили, как Бамберг. Наняли проституток. Я там был с одной актрисой из Праги, с которой мы дружили много лет. Вы слышали о Гранате? Дикарь. Коньяк пил, как содовую, и омлет съедал не меньше чем из десяти яиц. Когда гости собрались, он разделся догола и принялся плясать с проститутками, чтобы произвести впечатление на высоколобых. Поначалу интеллектуалы сидели в креслах. Потом они начали обсуждать вопросы секса. Шопенгауэр сказал так… Ницше говорил этак… Тот, кто сам не видел, даже не может вообразить, до чего эти гении бывают несуразные. А посреди вечеринки Бамбергу стало плохо. Он позеленел, как трава, и весь покрылся испариной.

– Жак,– сказал он мне,– это конец. Неплохое местечко я выбрал, а?

У него случились колики, то ли печеночные, то ли почечные. Я вытащил его на улицу и отвез в больницу. Кстати, у вас не найдется для меня один злотый?

– Два.

– Два? Вы ограбили Польский банк?

– Я продал рассказ.

– Поздравляю. Давайте вместе поужинаем. Я приглашаю.

Когда мы ужинали, к нам подошел Бамберг. Это был маленький, тощий, даже истощенный человечек, весь согнутый и с кривыми ногами, но в лаковых туфлях. На пятнистом черепе лежали несколько волосков. Один глаз был больше другого. Красный, выпуклый, он словно испугался самого себя. Бамберг оперся костлявыми ручками на наш стол и прокудахтал:

– Жак, я вчера прочитал «Замок» твоего Кафки. Интересно, очень интересно, но что он хотел сказать? Слишком длинно для грезы. Аллегории должны быть короткими.

Жак Кохн торопливо проглотил кусок.

– Присаживайся,– пригласил он Бамберга.– Мастер никогда не следует общепринятым правилам.

– Есть такие правила, которым даже мастер должен следовать. Нельзя писать роман длиннее, чем «Война и мир». В нем тоже слишком много страниц. Если бы Библия состояла из восемнадцати томов, ее давно забыли бы.

– В Талмуде тридцать шесть томов, а евреи его не забывают.

– Евреи вообще слишком много всего помнят. В этом наша беда. Уже две тысячи лет прошло, как нас вышвырнули со Священной земли, а теперь мы хотим вернуться обратно. Разве это не безумие? Если бы наша литература отражала это безумие, она была бы великой. А наша литература до ужаса разумна. Ладно, хватит об этом.

Бамберг выпрямился, скривившись от боли, и мелкими шажками поковылял прочь от стола. Он подошел к граммофону и поставил танцевальную пластинку. В писательском клубе все знали, что он не написал ни слова за долгие годы. Под влиянием своего друга, философа доктора Мицкина, автора «Энтропии разума», он в старости начал учиться танцевать, потому что доктор Мицкин пытался доказать в своей книге, будто человеческий разум обанкротился и настоящая мудрость постигается чувством.

Жак Кохн покачал головой.

– Полпинтовый Гамлет. Кафка очень боялся стать Бамбергом, вот почему он покончил с собой.

– А графиня приходила к вам снова?

Жак Кохн вытащил из кармана монокль и водрузил его на место.

– А что, если да? В моей жизни все оборачивается словами. И разговорами, разговорами. Философия доктора Мицкина гласит, что человек в конце концов превратится в словесную машину. Он будет есть слова, пить слова, жениться на словах, травиться словами. Кстати, доктор Мицкин тоже присутствовал на оргии Граната. Он пришел, дабы реально воплотить то, что он проповедовал, но он мог с тем же успехом дописывать свою «Энтропию разума». А графиня навещает меня время от времени. Она тоже интеллектуалка, но без интеллекта. Должен сказать, женщины умеют показать свое тело, но они так же мало понимают в любви, как в интеллекте.

Например, мадам Тшиссик. Разве у нее было что-нибудь, кроме тела? Но не спрашивайте у нее, что такое тело. А сейчас она уродина. Я был ее партнером. Ни на грош таланта. Мы приехали в Прагу заработать немного денег, а нас ждал гений – Homo sapiens на высочайшем уровне самоедства. Кафка хотел быть евреем, но не знал, что это такое. Он хотел жить, но и этого он не умел. «Франц,– сказал я ему как-то,– вы же молоды. Делайте то, что все мы делаем».

В Праге я знал один бордель и уговорил Кафку пойти со мной. Он все еще был девственником. Мне бы не хотелось говорить о девушке, с которой он обручился, ведь он по уши сидел в буржуазном болоте. Евреи его круга мечтали только об одном – стать неевреями, причем не чешскими неевреями, а немецкими неевреями. Короче говоря, я соблазнил его на приключение. Повел его на темную улицу в бывшем гетто. Мы поднялись по стертым ступенькам. Я открыл дверь. Труппа была на месте – проститутки, сводники, гости, мадам. Никогда не забуду той минуты. Кафка вдруг задрожал всем телом. Схватил меня за рукав. Потом он развернулся и бросился бежать по лестнице с такой скоростью, что я испугался, как бы он не сломал себе ногу. На улице его стошнило, как мальчишку. На обратном пути мы прошли мимо синагоги, и Кафка заговорил о големе. Он верил в него и в то, что будущее не обойдется без еще одного голема. Должны же существовать магические слова, превращающие кусок глины в живое существо. Разве Господь Бог, согласно каббале, не сотворил мир, произнеся священные слова? Вначале был Логос.

Да-да, все это не что иное, как партия в шахматы. Я всегда боялся смерти, а теперь, когда я на шаг от могилы, мне не страшно. Ясно, что мой соперник предпочитает долгую игру. Он идет шаг за шагом. Сначала отобрал у меня мою профессию актера и превратил в так называемого писателя, но прежде сковал по рукам и ногам, чтобы у меня ничего не получилось. Потом лишил меня мужской силы. И все же я знаю, что он пока не намерен поставить мне мат. Это придает мне сил. В комнате холодно – пусть будет холодно. Нет ужина – ничего, не умру от этого. Он ход – и я ход. Как-то я поздно возвращался домой. Мороз разыгрался не на шутку, и я вдруг с ужасом обнаружил, что потерял ключ. Пришлось разбудить привратника, но у него тоже не оказалось запасного ключа. От привратника несло водкой, его собака грызла мои ботинки, и еще несколько лет назад это ввергло бы меня в отчаяние, а на сей раз я только сказал моему врагу: «Хочешь, чтобы я заработал воспаление легких, пожалуйста, я готов». Выйдя из дома, я решил пойти на Венский вокзал. Ветер сбивал меня с ног. Три четверти часа мне пришлось ждать трамвая, ведь дело было ночью. Когда я проходил мимо союза художников, то увидал освещенное окно и подумал, почему бы не зайти. Может быть, мне повезет провести там ночь… На ступеньках что-то попало мне под ноги. Я услыхал звяканье металла и наклонился. Подняв ключ, я убедился, что это мой ключ! Шанс найти его на темной лестнице у меня был один на миллиард, но, наверное, он испугался, как бы я в самом деле не испустил дух, пока он еще не готов к этому. Называйте это фатализмом, если вам угодно.

Жак Кохн встал и, извинившись, ушел позвонить, а я сидел и смотрел, как Бамберг на подгибающихся ногах танцует с какой-то литературной дамой. Он закрыл глаза и положил голову ей на грудь, как на подушку. Он словно танцевал и спал в одно и то же время. Жака Кохна долго не было. Намного дольше, чем обычно. Когда он вернулся, монокль у него в глазу сверкал.

– Вы даже не представляете, кто сидит сейчас в соседнем зале. Мадам Тшиссик! Великая любовь Кафки.

– В самом деле?

– Я ей рассказал о вас. Пойдемте, я вас представлю.

– Нет.

– Почему нет? Женщина, которую любил Кафка, стоит того, чтобы с ней желали познакомиться.

– Мне это неинтересно.

– Да вы просто-напросто робеете. Я прав? Кафка тоже робел. Робел, как ученик иешивы. А вот я никогда не робел, наверное, поэтому я ничего не добился. Мой дорогой друг, мне нужно еще двадцать грошей для привратников – десять для здешнего и десять для того, что у меня дома. Без денег я просто не могу там показаться.

Я вынул из кармана мелочь и, не считая, отдал ему.

– Так много? Все-таки вы сегодня ограбили банк. Сорок шесть грошей! Паф-паф! Если Бог есть, Он вас вознаградит. А если нет, то кто играет с Жаком Кохном?