]. В "Островах" Крапивин впервые построил такую модель повествования. Принцип построения был усилен в цикле повестей о Кристалле. В действительности, вопрос, ответ на который содержится в этом цикле, поставлен в "Островах", в размышлениях Егора: "А вообще, что такое будущее? То, чего еще нет, или оно где-то уже есть? Может это просто прошлое с обратным знаком? Может, люди найдут способ докопаться до самой большой тайны: что такое время? Чтобы нынешние дни, и те, которые давно прошли, и те, которые еще только будут, связать воедино? И соединить всех людей... Чтобы Егор мог ворваться в каюту Головачева и выбить из его рук пистолет... Конечно, это фантастика, но иногда (как сейчас вот!) кажется, что еще немного, и тайна времени раскроется. Словно ее можно постичь без формул и математики, а вот так, напряжением чувств. Вот еще совсем немного... Кажется, это не труднее, чем вспомнить забытое слово. Уже и буквы, из которых оно состоит, известны... Последнее усилие нервов - и буквы рассыпались, прыгают, мельтешат, как воробьи..." В "Островах и капитанах" как произведении реалистическом ответ на эти вопросы вряд ли мог быть дан. Здесь своего рода материальным носителем, воплощением всеобщей взаимосвязи всех вещей и явлений выступают человеческие отношения. Действительно, Крузенштерн и, скажем, Егор Петров связаны лишь косвенно, через сложную цепь опосредствований: Курганов писал книгу о Крузенштерне, которую прочитал Толик Нечаев и заинтересовался ей, позднее встреча Толика и Шурки Ревского произошла именно на корабле, названном в честь мореплавателя; из-за заседания литературного клуба, на котором Наклонов читал рукопись о Крузенштерне Егор задержался в школе и встретил Михаила и т.д. Это, собственно, и есть та закономерность, поисками которой занят Михаил, она вполне реалистична. Однако эта закономерность не лежит в основе мира, описываемого писателем, не выступает как закономерность материального, предметного мира. Однако она найдена, а ее перенос в сферу материального мира может быть совершен фантастическими средствами: так появляется (впервые у Крапивина) сам мир как некое целое, как космогоническая модель Кристалла.
      В рамках этой модели могут быть получены достаточно убедительные ответы на вопросы, подобные поставленному выше (насколько убедительной можно считать вообще фантастическую аргументацию). Постижение тайны времени здесь действительно достигается "без формул и математики", "усилием нервов", "напряжением чувств". Более того, этот способ постижения оказывается, по мнению автора, более органичным и естественным, чем иной, инструментальный способ [Сравните, например, противопоставление Сашки и "?" в "Лоцмане"]. Время и пространство в космогонической модели теряют определенность и вообще, значимость этих категорий предельно мала. Так же, как в "Островах и капитанах", отдельные повести цикла независимы от целого, то есть, представляют определенный фрагмент мира, в то же время равновеликий этому миру. Причинно-следственные связи здесь уже не нуждаются в специальном "носителе" (человеческих отношениях), а выступают как необходимые и органично присущие самому миру как целостности. Всякое действие (или даже просто мысль) вызывает бесчисленное множество последствие, возмущений, распространяющихся по всей Вселенной ["Раньше думали, что для больших событий нужны большие усилия. А оказывается, достаточно одного щелчка, чтобы по граням мироздания пошли трещины" говорит Павел Находкин в "Крике петуха".]. Собственно, это "главная мысль" автора, выраженная им в цикле как целостном произведении. С другой стороны, в рамках единой космогонической модели мира теперь обретает определенность взаимосвязь всех "кусков" мира, описанных во всех прошлых и будущих произведениях писателя. Эти "куски" мира можно отныне трактовать как "грани" Великого Кристалла. Принципиальным является тот момент, что *все* написанное (а не только повести из цикла о Кристалле) занимает определенное место в отношении некоторой целостности.
      Единая модель типа Кристалла - весьма удобное "изобретение" писателя. Теперь его, очевидно, не сковывают формальные рамки "правдоподобности" происходящего. Можно даже допустить оплошность и "заселить" один и тот же фрагмент мира совершенно разными героями, объяснив это хитростями типа временной петли. На вполне "научной", "рациональной" основе можно дать ответ на вопрос, скажем, об условиях, в которых возможна встреча Вальки Бегунова и Алешки Тополькова, Сергея Каховского и Ярослава Родина. Если бы писатель уже не использовал прием "сбора" всех "барабанщиков" Вселенной в "Голубятне", то он был бы более уместным в цикле о Кристалле (cр. "сборы" Пограничников в "Крике петуха" и "Белом шарике Матроса Вильсона"). Однако в этой космогонической определенности, в этой завершенности и кроется потенциальная ловушка, "волчья яма", в которую может попасть писатель; создав такую исчерпывающую модель он становится ее "пленником".
      Такое "попадание в плен" можно рассматривать в двух смыслах. Во-первых, в контексте модели реальности обретают зловещую определенность не только "куски" реальности, описанные в прошлых произведениях, но и те ее части, которые могут быть потенциально описаны в будущих. Писатель, таким образом, оказывается в некоторым смысле несвободен в своем творчестве, а последнее утрачивает прелесть спонтанности. Я бы сравнил это с ситуацией в химии до и после открытия периодического закона. После фундаментального труда Менделеева могли быть в главных чертах предсказаны все свойства еще неоткрытых элементов и сам процесс их поиска сразу лишился некоторой таинственной привлекательности. Заполнять "белые пятна" таблицы - это, во многом, унылая, рутинная работа. Однако подобная работа предстоит и писателю, построившему космогоническую модель. Кроме того, даже эта рутинная работы не может быть доведена до некоторого удовлетворительного завершения, ведь потенциальное число граней Кристалла бесконечно. Цикл о Кристалле принципиально не может быть *закончен*. Писатель обречен умножать число "освоенных" им граней Кристалла, но поскольку делает он это в своей манере и своем стиле, то он, фактически, умножает варианты *одной и той же* реальности. Во-вторых, писатель попадает в плен в том смысле, что он "вовлекается" в описываемый им мир, становится его участником. Ведь космогоническая модель описывает весь мир, следовательно, и тот его фрагмент, в котором пребывает сам писатель; для него уже не остается некоторой вневременной и внепространственной точки или места. Но это не самое страшное. Самое страшное, это то, что, оказавшись "вовлеченным" в описываемый мир, писатель утрачивает свою роль как активного, творческого начала этого мира, поскольку в масштабе своей собственной модели он лишь песчинка, микроб, молекула. В этом, конечно, мало приятного. Налицо существенный кризис. И этот кризис блестяще описан В.Крапивиным в повести "Лоцман".
      Эта повесть вообще необычна, нехарактерна для Крапивина. Никогда еще писатель не проецировал в такой степени свой собственный опыт, свое "я" на одного из героев - в данном случае это писатель Игорь Решилов. Кто он? По собственному определению "беглец в свою последнюю сказку", в мир, построенный им самим. С творчеством он "завязал"; причин, побудивших его принять такое решение мы не знаем, однако, вполне резонно предположить, что он оказался в "ловушке", структуру которой мы описали выше. Его творчество, а значит и сама жизнь лишилась всякого смысла; он болен не только телом, но, более всего, душой. Убежав в описанный им мир, он оказывается совершенно беспомощным в этом мире, хотя и является его "творцом". Однако творческой силы лишилось лишь сознание, бессознательное по-прежнему повелевает в мире. Интересно, что обращается Решилов к своему бессознательному не непосредственно, а опосредствованно - через зримое его воплощение в образе, ни много ни мало, самого Иисуса Христа. К "нему" (самому себе, к своей "отчужденной" части) он обращается за советом и помощью. В остальном - он покорно следует за "лоцманом" Сашкой, который открывает для Решилова им самим сотворенные миры. Лишь один раз на протяжении повести писатель Решилов "вспоминает" о том, что это он Писатель, он Творец - когда Сашка в соответствии со странной логикой разбивается на самолете. Тогда Решилов последним усилием сознания (?) "делает, что это сон".
      В этой повести присутствует важный для В.Крапивина мотив Решилов ищет Тетрадь, ищет *написанное*. Тем самым автор пытается показать призрачность той грани, которая отделяет описываемой от реального. На последних страницах книги эта грань и вовсе исчезает. По странному закону "стереоскопа" возникает подлинная описываемая реальность.
      Сказочную фантастику Крапивина отличает важная черта: сюжет развивается не *изнутри* (в силу "саморазвития характеров героев"), а извне; источником его движения выступает авторская воля [Ср. со статьей М.Липовецкого "В одеждах романтики" ("Литературное обозрение", # 5, 1988.- с.49).]. Отсюда - налет неестественности, ненатуральности, характерный, например, для таких вещей как "Чоки-чок", "Возвращение клипера "Кречет" и др. С этой точки зрения "Лоцман" вообще целиком умозрительное, "волевое" построение. Однако смысл в том, что в данном случае писатель, прихоть которого является основным фактором развития событий находится не "извне", а "внутри" самого произведения, внутри построенного им мира, в описываемой реальности. Но парадокс - "строитель", Творец оказывается лишним, ненужным в этом мире. И Решилов постоянно мучается от этой своей ненужности. Впрочем, эту ненужность он ощущает *сознательно*, а бессознательным творческие импульсы направлены на то, чтобы видоизменить мир таким образом, чтобы ликвидировать это чувство дискомфорта. Так, Решилов не хочет, конечно, Сашкиной болезни "сознательно", но бессознательное его желание именно таково. Он хочет, ему нужно иметь рядом с собой именно беспомощное, беззащитное существо, которому он мог бы стать помощником и защитником. На последних страницах повести именно так решается для Решилова проблема смысла его жизни.
      В финале повести Решилов все-таки находит пресловутую Тетрадь. Ее возвращение в данном случае символизирует обретение им утраченной части самого себя ("Мальчика в душе") - своих творческих способностей. Решилов снова начинает писать, творить, конструировать очередной участок мироздания. И не случайно это повесть о мальчике из Назарета, как мы помним, является для Решилова воплощением его собственным творческих сил, символическим образованием, опосредствующим его "общение" с собственным бессознательным. Таким образом, когда Решилов пишет повесть о Мальчике, он как бы вновь обретает эти силы; уже не Мальчик является движущей силой, фактором развития событий, а сам Решилов. В некотором смысле он становится выше Мальчика, обретает над ним власть. Он вновь становится подлинным Творцом. Однако следует заметить, что Решилов все-таки не вырывается из "ловушки" полностью. Хотя творческие способности, дар писателя к нему и вернулись, его творчество все равно отныне не спонтанно и свободно, а, до известной степени, управляется некоторой схемой, моделью. Он, таким образом, обречен хотя бы и обладая творческим даром, находиться внутри Великого Кристалла и целенаправленно заполнять его грани. "Лоцман" имеет странноватый подзаголовок: "Хроника неоконченного путешествия". И это не случайно. Это путешествие и не может быть закончено, так как бесконечно число граней Кристалла. Так что писатель Решилов, хочет он того или нет, будет вечным пленником собственного творения, поскольку главное его достоинство - глобальность и всеохватность модели есть одновременно и главный недостаток - ограничение свободы творчества некоторыми рамками.
      Однако все это относится к Решилову. А что же В.Крапивин? Создав космогоническую модель (Великий Кристалл), он оказался в ловушке. И чтобы выбраться из нее (полностью, а не частично) он придумал и осуществил дьявольски хитроумный план. Собственно, повесть "Лоцман" и есть блестящее исполнение его плана. Она играет в цикле особую, важнейшую роль - это и есть завершение. Парадокс! Цикл, как я показал, не мог был быть завершен, но все-таки он завершен. Решение проблемы просто и изящно. Крапивин в "Лоцмане" не просто описывает кризисную ситуацию, в которую он сам попал; в том-то все и дело, что он описывает не *свой* кризис, но кризис писателя *Решилова*. Это не Крапивин попал в ловушку, а Решилов. Парадоксальным образом писатель резко меняет точку зрения. И вместе с ним ее должен изменить и читатель: все предыдущие повести цикла оказываются как бы "вложенными" в "Лоцман", это "творения" Решилова, а не В.Крапивина. Это он, Решилов, построив модель Вселенной, парадоксальным образом оказался в нее втянут. Крапивин все это только описал, оставаясь опять-таки *вне* любых схем и построений и сохраняя бесконечные возможности для творчества. Несколько упрощая можно сказать, что Крапивин подставил в ловушку вместо себя Решилова. Последний, таким образом, такая же "жертва", как и Гелька Травушкин. Пожертвовать жизнью последнего потребовалось, как мы помним, чтобы закончить роман, а "пожертвовать" Решиловым - чтобы закончить принципиально нескончаемый цикл [Любопытное сопоставление: Решилов является автором некоего романа "Станция "Желтый гном", в котором в финале мальчик Валерка двусмысленно погибает, бросившись навстречу поезду. После этого станция открылась и был общий праздник. Эта сцена однозначно проецируется на финал "Голубятни" (с "примесью" "Заставы на Якорном поле"). Объяснение, которое Решилов дает Сашке по этому поводу весьма схоже в аргументации самого Крапивина в отношении финала "Голубятни". Таким образом, "подставляя" Решилова, принося его "в жертву" В.Крапивин "искупляет" и свою вину в отношении Гельки (конечно, символически), поскольку Решилов в данном случае выступает как "заместитель" автора и "причина" гибели Валерки-Гельки.]. Впрочем, для Решилова все кончилось достаточно благополучно и неприятные стороны его положения заметны только со стороны, да и то при очень пристальном рассмотрении.
      Что же дальше? Не потерял ли В.Крапивин, отказавшись, в известном смысле, от своего Кристалла, твердую почву под ногами, некоторую определенность? Думаю, что нет. С окончанием цикла о Кристалле бал завершен лишь этап, один из витков спирали творчества писателя. Начало всякого нового этапа несет в себе как опасности, связанные с известной многовариантностью, неопределенностью развития, так и чувство свободы, несвязанности теми или иными рамками.
      Очень сложно говорить о том, что же впереди, однако, самые новые произведения В.Крапивина совершенно неожиданно оживляют в памяти, вступают в резонанс с давними и, казалось бы, уже занявшими вполне определенное место романами и повестями. Так, герои "Мальчика со шпагой" вдруг появляются в "Бронзовом мальчике", а "Самолет по имени Сережка" заставляет вспомнить и "Летчика для Особых Поручений" и "Ту сторону, где ветер...". Впрочем, это уже "другая история".
      --------------------------------------------------------------
      Беседы при свечах --------------------------------------------------------------
      ВЛАДИСЛАВ ПЕТРОВИЧ КРАПИВИН:
      "Я УЖЕ НЕ МОГУ ПРЫГАТЬ ЧЕРЕЗ ЗАБОРЫ..."
      Фрагменты бесед с читателями
      Вопросы задавали Юрий Никитин, Игорь Глотов и другие
      - Владислав Петрович, существуют книги, которые, может быть, в литературном отношении безукоризненно сделаны, которые блестяще написаны, рукой мастера, которые интересно читать. Но вот люди прочитали эти книги, и ничего в их жизни не изменилось. Или почти ничего. Но существуют и другие книги, которые во многом определяют жизнь тех, кто их прочел. Вопрос в связи с этим: как получилось, что ваши книги образуют некую "вторую реальность", являются для очень многих ваших читателей чем-то большим, чем просто литература. Чем-то большим, чем просто искусство. Может быть, вопрос не точно сформулирован, мысль сложная...
      - Мысль, по сути-то своей, достаточно ясная. Но я попадаю в несколько неловкое положение. Ведь то, что вы сказали сейчас, это по сути своей какая-то оценка моих книг, и оценка, насколько я понимаю, в достаточной степени позитивная. И мне как-то вот воспринять ее сейчас, понимаете, я не знаю даже... То есть, принять ее стопроцентно и признать, что мои книги действительно что-то меняют в жизни людей, создают какую-то "вторую реальность" - это значит согласиться с этой очень высокой оценкой. Честно говоря, по-моему, это было бы не очень скромно. Нет, я всерьез говорю. Но если вы считаете, что они действительно оказывают какое-то влияние и создают какую-то реальность, которая кому-то из читателей небезразлична, то, значит, второй вопрос - как это получается, да? Ну, это наиболее трудная часть вопроса, потому что, если честно говорить, да откуда ж я знаю, как это получается? Я работаю. То есть то, что происходит в моих книгах, я, наверное, воспринимаю сам как какую-то реальность. Естественно, для меня не просто вот листок бумаги, карандаш... я пишу, что-то выдумываю. Конечно, я как-то вживаюсь в тот мир, который я описываю, то есть как-то часто, что ли, вхожу в шкуру этих самых героев, или хотя бы становлюсь, может быть, близким их собеседником или соседом, то есть наблюдаю их с очень близкого расстояния, стараюсь понять их - и в какой-то степени для меня это реальная жизнь. Может быть, иногда более реальная, по крайней мере, более для меня часто значимая, чем тот самый быт, который окружает любого человека и который, к сожалению, бывает далеко не всегда приятным. Порой даже и противным. То есть книги - они, может быть, даже в какой-то степени уход. Не бегство от действительности, не спасение, но в какой-то степени уход в некоторый более значительный, более весомый, и может быть, более интересный людям, чем тот, в котором мы вращаемся постоянно и ежедневно. Может быть, если в моих книгах что-то в них и получается, так это результат какой-то самоотдачи, что ли. Если получается действительно. Ну, а там уж как складывается мысль, как идет рука, как интонация рождается. Ну, я не знаю, наверное. У каждого уж как, кому что дано, кто что сумел в себе воспитать, что ли.
      - Владислав Петрович, а можно ли сказать, что ваши книги, ваше творчество - это расширение действительности? Не уход от действительности, а в некотором смысле ее расширение.
      - Можно сказать и так, если только расширение реальности, расширение жизненного пространства может быть превращением в более многомерное и многоплановое.
      - Но это пространство, оно для очень многих людей становится не менее реальным, чем обыденное пространство, в котором они находятся. Как получается, что для вас ваши герои - не просто художественное средство, чтобы выразить какую-то идею, а реальные живые личности, к которым вы относитесь, как к чему-то большему, чем просто к вашему вымыслу.
      - Ну, по крайней мере переживать за них приходится.
      - Но переживать приходится не как за какие-то объекты творчества, не за какие-то символы, художественные приемы, а за того, кто для тебя реален, кто для тебя жив, за кого у тебя сердце болит?
      - Видимо так. Хотя, знаете, тут существует одна опасность - не в переживании, а в попытке анализа и самоанализа. Если начинаешь себя чересчур сильно потрошить, то есть опасность нарушить какую-то внутреннюю структуру. Как, скажем, неумелый фельдшер будет пытаться делать чересчур тонкую операцию, скальпелем своим ржавым залезет в организм и нарушит там что-то... Это я про себя самого говорю, что если я в себя полезу... Поэтому я, в общем, без особой нужды стараюсь этого не делать. Тот же трафаретный, опять же, набивший оскомину образ про сороконожку, которую спросили - как вы не запутываетесь в ногах, и она разучилась ходить. Я часто вынужден повторять это сравнение, но другого просто не приходит в голову.
      - Владислав Петрович, как вот к вам пришла идея Великого Кристалла? Была ли это какая-то реальная физическая гипотеза, с которой вы где-то познакомились, и, конечно, переработали в своем творчестве, или это идея, которая пришла именно к вам?
      - Нет, гипотезу, если что касается чисто технической стороны, несколько громко выражаясь, научной или псевдонаучной, то тут как раз я ее придумывал сам. Началась она, естественно, от кольца Мебиуса, от его свойства. Потом я сам дошел, что удлиненный многогранник, если его соединить особым способом, он тоже соединяет свои плоскости в одну, как кольцо Мебиуса. Потом я пришел к мысли, что каждая плоскость, она ведь может быть многомерной. И эти многомерные миры путем какого-то усилия иногда физического, иногда чисто морального - можно соединить, и тогда все все бесчисленное число миров во Вселенной вдруг единым движением соединяется в один мир, и тогда уже вопрос переноса из одной точки в другую является чисто техническим. Но, естественно, все это потом обрастало образами и какими-то конкретными находками, людьми и сюжетами, и так далее.
      - Будет ли продолжен цикл "В глубине Великого Кристалла"?
      - Нет. Цикл закончен. Цикл "В глубине Великого Кристалла" и так оказался больше, чем я ожидал. Я хотел сначала закончить его повестью "Белый шарик матроса Вильсона". Потом неожиданно как-то, подспудно, откуда-то изнутри пошла повесть "Лоцман", на основе, может быть, каких-то снов, и даже немножко подсознания. Херсонес вспомнился... Храм полуразрушенный... эти сны про подземный город... И мысли об этом мальчике, о материнстве, о вечной тревоге матерей... Было логично так завершить цикл. А потом уже, в девяносто первом году, неожиданно встряла, предпоследней, повесть "Сказки о рыбаках и рыбках". Уже совсем как-то дополнительно, я даже и не думал, но она сама напросилась.
      - Она сильно отличается от предыдущих...
      - Она, наверно, отличается, но она зато сюжетно связывает, замыкает на себя отдельные вещи цикла... Она отличается, постольку, поскольку время, когда писалась, было очень тревожное, все эти конфликты расцветали на всю катушку, и вот это совершенно бессовестное отношение к детям стало проявляться, когда они гибнут, абсолютно без вины виноватые, во всех этих междоусобицах. Сейчас это как-то уж очень заметно. Может, потому что мы это по телевизору стали видеть наглядно, раньше нас не пугали репортажами с мест событий, а сейчас, как увидишь этих убитых ребятишек, так просто жуть берет...
      - А "Кораблики" вы относите к этому циклу?
      - Нет, "Кораблики" - отдельная вещь. Она может быть ложится по тематике, но она к идее Кристалла-то, к чисто космогонической-то идее, отношения не имеет, там сам-то Кристалл не задет. Наверное, все мои повести можно связать, за исключением "Летящих сказок"... А если и далее, то тогда и "Летящие сказки" можно привязать, потому что там есть упоминания.
      - Надо, просто еще написать пару связующих повестей.
      - Сейчас я написал повесть "Дырчатая луна". И еще одну "Самолет по имени Сережка". И там всплывает новая такая физико-философская категория - Безлюдное Пространство. Возникновение Безлюдных Пространств, влияние их на человека, откуда они взялись, и что это такое. Это где-то навеяно реальностью - у меня появилась такая привычка, уже года три наверно,- мы с младшим сыном, летом особенно, любим бродить по окрестностям города, а город наш громадный. Это же мегаполис, по сути дела. Хотя он не так населен, как Москва, но его окрестности, его площади колоссальные... И среди этих площадей попадаются какие-то заброшенные, полузаброшенные производственные пространства, где недостроенные какие-то цеха, буераками заросшие механизмы, никуда не ведущие рельсовые пути, брошенные вагоны... И все это складывается в определенный мир, и возникает определенное ощущение этого мира. И это тоже дает определенный толчок, и начинает даже казаться, что в этих Пространствах есть какая-то своя душа, что ли, такая мистическая. Особенно, когда их много, когда приходилось там и заблудиться где-то, и выйти куда-то не туда...
      - Владислав Петрович, новый цикл будет развитием все той же "кристаллической" темы, но на новом профессиональном витке?
      - Я написал три повести, и пока не думаю это продолжать. Если бы их как-то напечатать в одной книжке, возможно, это была бы своего рода трилогия из достаточно разнообразных, но связанных все-таки одним обстоятельством повестей. Дальше пока не знаю.
      - Не было ли у вас когда-нибудь идеи сделать главной героиней девочку?
      - Была идея. Я даже пробовал, но не получается. Видимо, все-таки, у меня недостаточно набранного опыта и... Ну, просто, мне трудно представить. Есть мужчины, авторы, которые или говорят про себя, или чувствуется, что у них есть определенное психологическое женское начало. Они могут поставить себя на место женщины, девочки. А у меня как-то... никогда не получалось. Были такие мысли, но я все равно ловил себя на том, что это получается мальчик в юбке...
      - Да, но есть такие девочки...
      - Ну, есть такие, но какой смысл о них писать, это же неинтересно.
      - Как создавалась повесть "Трое с площади Карронад", откуда возникли ее герои и так далее...
      - На этот вопрос ответить не трудно. Я был влюблен в Севастополь с детства... И в семьдесят восьмом году я приехал в Севастополь, зашел в школу номер три, английскую, там она в центре, которую я и описал со всей точностью, и познакомился с прототипами. Я познакомился с ними, когда они еще учились в четвертом классе, потом уже и в пятом, и в шестом с ними дружил, почти что до выпуска из школы. Не то, чтобы они мне дали сюжет... Потому что сюжет, все-таки, выстраивается автором как своего рода схема... не то, чтобы умозрительная, но в достаточной степени... искусственное такое построение, искусственное не в плохом смысле слова, а именно уже результат выстраивания событий... Просто ребята эти как-то толкнули меня... Дали мне, что ли, образы главных героев... И сама атмосфера города... И как раз мне рассказали тогда несколько случаев с этими взрывами... очень трагическими...
      - В каком из ваших взрослых героев больше других выражены черты вашего характера? Кто из героев сильнее остальных похож на вашего сына?
      - Я не могу ответить на вопрос. Однозначно - никто, наверно. По крайней мере, все попытки привязать меня, как автора, к фигуре какого-то взрослого персонажа, скажем, к Яру в "Голубятне...", или, к этому, к писателю в "Лоцмане"...
      - А если к Олегу из "Мальчика..."?
      - Отнюдь нет, ничего похожего. Мне легче назвать прототипы взрослых героев... Того же Игоря Решилова, писателя в "Лоцмане"... Это я могу сказать... Наверно, невольно, я часть какого-то своего жизненного опыта переносил... Но я сам, когда писал, никогда не ставил себя на их место, не ассоциировал себя с ними - ни с кем из взрослых мужчин, никогда. С ребятами другое дело, когда я писал "я", особенно про сороковые годы. А со взрослыми - ни с кем. Ни в событийном плане, ни в психологическом, ни в каком.
      - В некоторых ваших произведениях появляется сюжетная линия о том, как "обычный" взрослый, волею обстоятельств круто меняет свою жизнь, посвятив ее спасению детей. Видели ли вы в жизни такие примеры? Откуда берутся в человеке необходимые для этого качества, если раньше он никак не был связан с детьми? Много ли таких взрослых, в которых скрываются командорские качества? Как они себя проявляют?
      - Диссертация, состоящая из вопросов. Ну, во-первых, в моих произведениях не так уж много таких взрослых. Это там, где пошла идея командорства... Я встречался с людьми, которые в силу обстоятельств попадали к детям, раньше никогда с ними не занимались, а потом отдавали себя. Это были и педагоги, не школьные, конечно, а руководители разных клубов, секций. Не все ведь этим занимались с детства. Случай приводил их к ребятам, и они вдруг проникались ощущением этого мира, и вдруг начинали чувствовать свою ответственность за них. Может быть, это возникало в не столь драматических ситуациях, как у Корнелия, но это бывало. Но в книге, в произведении всегда хочется как-то обострить, подчеркнуть, несколько гиперболизировать идею, ее воплощение. Поэтому и возник образ Корнелия. Я читал о таких людях в концентрационных лагерях, в немецких, когда среди пленных находились люди, которые вдруг видели этих ребятишек, изможденных, и начинали отдавать все силы, чтобы как-то их спасти. В общем-то, мне кажется, что в большинстве нормальных людей есть, может быть, не только этическое, но и биологическое, стремление к защите младшего поколения, ради того, чтобы человечество выжило - оно где-то заложено, на каком-то генном уровне. И когда возникают определенные ситуации, это чувство срабатывает, поднимает человека, наставляет его на путь истинный.
      - А склонность к командорству - врожденное качество, или зависит от воспитания, от внешних условий? Или и то и другое?
      - То и другое, но это может проявиться именно в определенных обстоятельствах, когда судьба ставит тебя именно в эту ситуацию.
      - Что Владиславу Крапивину не нравится в его книгах? Есть ли что-то такое?
      - Ну, конечно есть, и очень много... Знаете, я, наверно, сейчас конкретно и не скажу ничего, потому что все свои вещи я писал достаточно искренне, не стремился к конъюнктуре какой-то... И куда-то подлаживаться, подделываться... То, что мне не нравится, это может не нравиться в чисто художественном плане. Может быть, где-то слишком затянутые диалоги, рыхлое композиционное построение, непроработанность каких-то образов. То есть, то, что в чисто художественном плане меня не устраивает, как мастера. Я чувствую, что, как литератор, я где-то в чем-то не дотянул: неинтересно, сухо, неубедительно, может быть. Но где конкретно - это слишком долгий разговор... Да и вообще, честно говоря, я готов признать, что многое мне не нравится, но, так сказать, выворачивать свои внутренности и раскладывать их перед читателями не хочется.
      - Бывали ли случаи, когда вы бросали, а потом снова брались за повесть несколько раз?
      - Почти постоянно.
      - Надолго перерывы такие?
      - Надолго. Иногда на год, на два. Знаете, может быть, здесь смысл есть, потому что когда начинаешь рвать волосы над начатой вещью и думать, что ничего не получается, она должна отстояться. Потом, когда перечитываешь, действительно, что-то вычеркиваешь, что-то исправляешь, а где-то какое-то рациональное зерно находишь и вытаскиваешь. Вот так у меня было с одной из последних вещей - "Кораблики". Я ее бросил где-то на год, а потом она как-то не отпустила от себя.
      - Не появлялось ли желание вернуться к некоторым из своих старых произведений? Имеется в виду, написать продолжения.
      - Несколько раз появлялось, но ничего это не дало. Потому что в том ключе, как написаны те произведения, писать уже трудно. Я думал сделать третью часть "Тени Каравеллы"... Уже не получится. А писать в ином ключе смысла нет. Поэтому я просто перешел к автобиографическим вещам, где многое то же, но более честно и более прямо.