). Правда, крематорий-то он обманул, а вот лесоповал - нет. Получил он в сорок пятом свои десять лет за измену родине, и жалкие аргументы, что, мол, нет в природе никакого ыврейского народа, и языка у него нет, так что только зря засорял он эфир своими обращениями, кои, по сути, были идеологической антифашисткой диверсией, нимало не помогли. И вернулся наш герой к своей любимой филологии только в пятьдесят шестом - хорошо хоть, живой...
      В судьбе Михаила Веллера, о котором сегодня речь, роль той совбарышни из ЗАГСа сыграл ленинградский критик, сотрудник отдела прозы журнала "Нева" Самуил Лурье. Было это в 1977 году.
      К тому времени Веллер уже года полтора, как ушел на вольные литературные хлеба и вполне профессионально сочинял понемногу, безжалостно и честно ужимая романные замыслы до нескольких страниц, рассказы, которые, естественно,- типовая судьба нашего поколения - никто не печатал. Рассылал он рукописи по всем мыслимым и немыслимым редакциям, откуда они рано или поздно возвращались, прочитанные (а то и не прочитанные) со вмеру вежливым отказом - за исключением тех случаев, когда не возвращались вовсе, растворяясь в небытии. Вот тогда-то, прочтя очередные Веллеровы творения, Лурье и посоветовал автору отправиться со своими диковинными рассказами в семинар молодых фантастов, что ведет в Союзе писателей Борис Стругацкий. "Все, что вы пишите, никакая, конечно, не научная фантастика,- заметил Лурье и был глубоко прав,- но больше вам деваться некуда". Вот так и вышло, что в октябре семьдесят седьмого на заседании семинара возник элегантный, поджарый молодой человек с удивительно отточенными рассказами, которые все мы с удовольствием читали и слушали, а потом с азартом обсуждали, более извлекая из этих процессов пользу для себя, нежели даруя Веллеру такое, что ему стоило бы наматывать на символический ус. Понемногу стал он числиться записным фантастом, участвовал в таком качестве во всех региональных и всесоюзных семинарах, благо фантастическое сообщество всегда было у нас более тесным и дружелюбным, нежели остальные цеха, хотя отнюдь в этом кругу не замыкался и сам принадлежности своей к жанру никогда не декларировал. Это сделали за него. Впрочем, он и не слишком сопротивлялся.
      В те годы молодому литератору опубликовать свои рассказы было труднее, чем богатому войти в царствие небесное, и потому едва ли не все писательско-читательские отношения складывались в этом собственном, внутреннем, полузамкнутом кругу. Здесь зарождались репутации, формировались оценки, зрели мнения. И одно из них гласило: конечно, кроме фантастики Веллер еще кое-что пишет - так что ж, имеет право, причуда гения. И хотя на деле все обстояло как раз наоборот, маленькая буковка "ы", неосторожно оброненная Лурье, надолго определила всеобщее отношение к Михаилу Веллеру.
      II
      При всей неисповедимости путей Господних не возьму на себя смелости утверждать, будто Веллер - литератор, как говорится, от Бога. Более того рискуя быть обвиненным в кощунстве и святотатстве, дерзну тем не менее утверждать, что он, на мой взгляд, писатель исключительно собственной милостью; образцовый итог долгого и упорного процесса самосотворения.
      Кто в детстве не мечтал "о подвигах, о славе"? Однако у подавляющего большинства эта духовная корь проходит бесследно, и лишь в редчайших случаях осложнения дают о себе знать всю жизнь. У одних - зудом неудовлетворенного тщеславия, понуждающим бравых генералов строчить неудобочитаемые романы, а порнозвезд баллотироваться в парламент; у других - неуклонным стремлением к раз поставленной цели, которое рано или поздно заставляет осознать нехитрую истину, что подлинной ценностью обладает как раз сам процесс, тогда как первоначальная цель - лишь колеблющаяся на дальнем горизонте сознания фата-моргана. Веллер - типический (насколько вообще такое можно сказать о человеке) представитель этих последних.
      Он был из читающих детей - что свойственно нашему поколению, познакомившемуся с КВНом (не масляковским шоу, а первым отечественным серийным телевизором - крохотный экранчик за лупоглазой водяной линзой) куда позже, чем с книгой. Однако отношение него к печатному слову оставалось потребительским до двенадцати лет, когда на юного Мишу волею судеб упали первые литературные лавры. Случилось это в Ленинграде, где на полгода осело семейство, постоянно кидаемое по стране непредсказуемыми перемещениями отца-военврача. Учительница в качестве сочинения задала на зимние каникулы написать стихотворение о зиме. Написать стихотворение - ну не школа, а Царскосельский лицей! Не зря, нет, не зря с такой нежностью вспоминает нынче Веллер ту "дивную словесницу" Надежду Александровну Кордобовскую... Не знаю, все ли двести сорок пятиклашек, получивших такое задание, его выполнили. Но из тех, кто справился, лучшим был признан Миша. И зазвучал, запел под сводами черепа трубный глас: "Могу-у-у!" Впрочем, "могу" - еще не значит "хочу".
      И лишь годом позже, не в Питере, а в городе Борзя, райцентре Читинской области, лежащем в шестидесяти километрах от стыка монгольской и китайской границ, теперь уже гордый шестиклассник Веллер задал матери сакраментальный вопрос: "Сколько зарабатывает писатель?" - "Ну, трудно сказать... кто как." - "А Шолохов?" - "Не знаю, наверное, много." В этот момент и замаячила в туманной перспективе Достойная Цель. "Могу" соединилось с "хочу". И когда после школы - оконченной уже в Могилеве и, разумеется, с золотой медалью - пришел черед решать, куда дальше, ответ был готов: на филфак Ленинградского университета, на русское отделение: где ж еще можно учиться тому, что связано с писательством и литературой?
      Университет был, правда, не только профессиональной стезей, но и путем ухода от армейской службы. Дело тут вовсе не в пацифистских убеждениях Веллера (таковых нет, а к оружию он питает явную слабость и со смаком рассказывает, как еженедельно по пятницам отправляется в Таллинне в ближайший тир, где вволю палит из боевых пистолетов), а также и не в боязни физических трудностей - этого добра ему пришлось нахлебаться вдоволь, причем, как правило, по собственному желанию. Просто он успел, по гарнизонам живучи, оценить все прелести армейской службы и терять на нее три года не испытывал ни малейшего желания. Хоть и представляется жизнь смолоду бесконечной, он ощущал потребность торопиться, чтобы успеть пройти всю дорогу до Достойной Цели.
      Да и вообще формальное образование в глазах Веллера особого значения не имело; не испытывал он неистребимого пиетета советского интеллигента к университетскому "поплавку". Совсем недавно он признался мне, что живи тогда в нормальной, открытой стране - так не экзамены сдавал бы, а поступил бы матросом на какой-нибудь трамп, ржавое корыто под дешевым флагом - мир посмотреть, себя показать. А все остальное можно взять самообразованием. В один из моментов формирования личности, видимо, попал ему в руки лондоновский "Мартин Иден" - и сработал импринтинг, глубоко в подсознании сформировав стереотип Настоящего Писателя. Недаром же так часто поминается этот роман в различных веллеровских новеллах...
      Что ж, страна была закрытой; но зато велика. И пока сверстники-соученики занимались в СНО, писали статьи, а потом сдавали кандминимумы и корпели над диссертациями, не стремившийся ни к академической, ни вообще к какой-либо, кроме как литературной, карьере Веллер в меру необходимости грыз граниты, а все остальное время в холодные сезоны писал рассказы, а в теплые - удирал "на волю, в пампасы". Пампасы были разные. Он охотился с промысловиками в Долгано-Ненецком автономном округе на Таймыре, в бассейне Пясины, в трех сотнях километров севернее Норильска. Строил узкоколейку в Коми (в рассказе "Узкоколейка", невзирая на всю его фантастичность, реально все - от обстановки до фамилий героев). Работал на строительстве другой железной дороги - на Мангашлаке, перемахнув таким образом с южного берега Баренцевого моря на восточный Каспийского; а после еще валил лес на Терском берегу (истинно "береговой брат"!) Белого моря. Гонял скот - из Монголии, по Уймону - тысяча двести километров и три месяца по горам... Не всегда это была работа - так, полгода он бичевал в Средней Азии, перебиваясь случайными заработками и питаясь чаще всего впечатлениями. Но, как правило, все эти эскапады преследовали двоякую цель: во-первых, заработать на жизнь, потому как Веллер изначально взял за правило никакой литературной поденщиной не заниматься, добывая хлеб насущный только трудами рук своих и торгуя лишь рукописями, сотворенными исключительно в порыве вдохновения, "когда божественный глагол до слуха чуткого коснется"; во-вторых же - посмотреть мир, причем не по-туристки, вчуже, а включаясь по мере сил и возможностей в незнакомую жизнь, с головой погружаясь в новую среду. Причем, хотя впоследствии многое из увиденного и пережитого тогда легло в тексты разных рассказов (и вы без труда различите это невооруженным, как говорится, глазом), это был отнюдь не поход за сюжетами, но накопление опыта. Ведь что ни говори, а любому писателю нужен опыт не только интеллектуальный, эмоциональный, духовный, но и чисто событийный, из коего вырастают в немалой мере все остальные. Джек Лондон, Мстиславский, Хемингуэй... В начале шестидесятых "папа Хэм" стал и долго оставался для большинства из нас фигурой культовой. Первый его двухтомник, тоненькие "географгизовские" в бумажной обложке "Зеленые холмы Африки"... "Писатель не имеет права писать о том, чего не испытал на собственной шкуре..." Лукавил, лукавил Хемингуэй, далеконько отступая от этого им же продекларированного пути; но мы-то о том позже узнали, из грибановской библиографии, из иных прочих книг; а в сознании - да что там, в подсознании - отложилось прочно. И Веллер отнюдь не был исключением из этого правила. Наоборот, вольно или невольно, сознательно или без, он всячески утверждал - не в чужих, скорее, в собственных глазах - такой свой писательский образ.
      Однако, четверть века - рубеж. Из первых, но ощутимый. Пора переходить к оседлому образу жизни и браться за дело всерьез. И в семьдесят третьем году двадцатипятилетний Веллер начал оседать. Было это - без ленинградской-то прописки! - непросто, однако, пройдя немалый путь тропами как прямыми, так и окольными, он обрел наконец истинно писательскую обитель восьмиметровую комнатушку под самой крышей (ну чем не парижская мансарда?) одного из домов на улице Желябова. Но Питер - не Париж. Надо еще и служить - пример Бродского перед глазами: писательство не есть общественно-полезный труд, коли ты не член Союза писателей, а для всех, оным трудом не занимающихся есть статья о тунеядстве. Да и зарабатывать надо... И устроился Веллер младшим научным сотрудником в поселившийся в Казанском соборе Музей истории религии и атеизма. Устроился младшим научным сотрудником, даже тему подготовил было, экскурсии... Но обнаружил вскоре, что в обязанности его входит отнюдь не эта деятельность; пришлось стать на все руки мастером агентом по снабжению, первым замом столяра и вторым помощником завхоза. И, отмаявшись так с год, продал-таки Веллер перо, уйдя во многотиражку фабрики "Скороход" (журналистика все ж не литература - первородства, значит, не продавал). Коллектив тут сложился славный - сплошь бывшие филфаковские звезды, что, захлебываясь радостью горения, в жизни как следует устроиться вовремя не позаботились. Правда, сегодня все они - всяк по-своему - немалого добились, не один Веллер, но то нынче, а тогда... Тогда газету делали; с азартом, взахлеб. Судьба для отечественных литераторов, замечу, довольно типичная - ну хоть Сергея Довлатова вспомните, например. Тот трудился во многотиражке ЛОМО...
      И все-таки газета - не для писателя; некоторое время этот ритм, этот стиль жизни выдержать можно, но в какой-то момент надо решаться - и бросать. И бросил Веллер. Заработал в очередной раз деньгу ковбойским промыслом - и врос за стол. Писал, перепечатывал, рассылал, получал обратно... Замкнутый цикл. Мартин Веллер. Да что там мистер Иден! Наши отечественные редакции почтовым измором взять - никаким джек-лондонам не снилось... И даже в семьдесят седьмом, придя в семинар Стругацкого, где мы с ним впервые встретились, не имел еще Веллер ни единой публикации. Лишь летом следующего года в "Ленинградской правде" появилась его двухстраничная миниатюра, озаглавленная в газете "Повесть", а в оригинале называвшаяся "Сестрам по серьгам". Так в тридцать лет от роду, дебютировал наконец прозаик Михаил Веллер.
      Рассказец, замечу, не из тех, коими впоследствии Веллер стал бы хвастать; но и стыдиться, надо признать, тут было нечего; так что радости от дебюта ничто не отравляло. Ведь и Чехов не переиздавал многих рассказов Антоши Чехонте... Но писал Веллер его - и еще серию подобных, среди которых, кстати, оказались и те, что потом вошли в его книги: "Кентавр", "Идет съемка", "Плановое счастье" и "Хочу быть дворником", это вам не Миша Веллерте - вполне сознательно, осуществляя очередной акт писательского самосотворения. Творческий же импульс к этому акту дал наш с Веллером общий друг, покойный ныне питерский писатель, литературовед, переводчик, умный, добрый, тонкий и обильно талантливый человек Игорь Бабанов. Как-то, зимой семьдесят седьмого, он сказал: "Миша, вы делаете сейчас страшную ошибку. Вы пишите замечательные рассказы, которые никто у нас не будет публиковать. И на лбу у вас все явственнее проступает черная печать: "Пишет, но не печатается". А это гораздо хуже, чем если бы вас не знали вообще. Нужно срочно набирать публикации. Хоть в газетенках, где угодно - но напечатайте несколько рассказов. Любых, хоть тех, о которых потом вспоминать не захочется. Но все должны знать, что вы - печатающийся автор." Сюжетов на такой случай Веллеру хватало - и вполне достойных, просто не из первого ряда, может быть. И он, следуя бабановскому совету, быстро настрочил дюжину рассказов, рассеял по редакциям - и юморески, миниатюры эти на удивление быстро проросли на страницах. Акт завершился под дружные аплодисменты.
      Но, всерьез говоря, нужна была книга. Для всего: для писательской карьеры, для самоутверждения, для того, наконец, что жизнь всякого писателя - это, прежде всего, его книги. Только они и остаются, тогда как все остальное - газеты, журналы, альманахи - если не умирает, то впадает в летаргию, закутавшись в саван нежнейшей библиотечной пыли. Недаром же светлой памяти Виталик Бугров одну из своих библиографий фантастики назвал "Погребенные в периодике"...
      Однако Ленинград для писателя всегда был городом трудным - может быть, самым трудным в стране: литераторов несколько сот, а издательств - пальцев на одной руке пересчитать хватит. И потому шансов издать сборник своих рассказов у Веллера практически не было; иным из нас счастливого стечения обстоятельств ждать приходилось и по десять, и по двадцать лет. Одни - ждали. Другие - искали обходных путей. Михаил ждать не мог - его самосозидание требовало поспешать; требовало, добавлю, вполне обоснованно. И он решил уехать.
      Не хотелось. И связывали его с нашей Северной Пальмирой не только полгода школьных, а потом студенческие и следующие. Корни уходят куда глубже. Здесь кончал Военно-медицинскую академию отец. И если б только! Еще его пра-пра-пра-прадед, чья фамилия была Гордон, похоронен на Преображенском кладбище. Рекрут из кантонистов, он выслужил все двадцать пять лет, после чего, как инвалид, то бишь по современной терминологии ветеран, получил, невзирая на вероисповедание, право проживания в столицах и обосновался в Санкт-Петербурге. Такие корни обрывать больно. "Это единственный мой город,- не так давно признавался мне Веллер,- и по моему святому убеждению - лучший город в мире. Нет такого второго - нигде, и чем больше видишь, тем лучше это понимаешь. Город, по которому просто пешком ходить, смотреть счастье... Но - писательская самореализация требовала. Он примерился к Петрозаводску, провел рекогносцировку в Риге; но в итоге - благодаря случайному знакомству с прекрасным эстонским прозаиком и драматургом Тээтом Калласом (впрочем, такому ли уж случайному? Как говаривала одна моя знакомая, "не мир тесен - прослойка тонка") - перебрался в Таллин (тогда еще с одним "н"). Правда, медом и там оказалось не намазано. Пришлось, то сотрудничая в газете, то перебиваясь иными способами, ждать вожделенной книги еще четыре года. Но вот он, наконец, вышел - сборник рассказов "Хочу быть дворником". Когда-то, в школьные еще годы, Веллеру казалось: достаточно опубликовать несколько блестящих рассказов и все заметят, и на улицах узнавать станут, и двери распахнутся в сияющий эдемский сад-огород... И вот, рассказы опубликованы, в нынешнем, восемьдесят третьем году, даже книга вышла, а дорога к райским кущам по-прежнему немеренная, и - странное дело! - кажется это не трагедией, а нормальным ходом событий; ибо не блаженный тот вертоград стал теперь уже целью, а обрел самодостаточность и самоценность процесс. Творил, творил из себя Веллер Настоящего Писателя - и это ему удалось.
      Были потом новые книги. "Разбиватель сердец", "Приключения майора Звягина", "Легенды Невского проспекта" - называю не все, за десяток лет, статья ведь не библиографический справочник. И известность пришла - не так, как в детстве мнилось: "наутро он проснулся знаменитым" - но пришла; если раньше, в ленинградские годы, была это, пользуясь афоризмом Бориса Слуцкого, "широкая известность в узких кругах", то теперь обрел писатель Веллер собственного читателя - и немалый, замечу, электорат. И уже ездил он читать лекции о русской прозе в Италию и Данию... Но, думаете, процесс самосозидания его закончился? Ничуть не бывало. Не может такого быть с писателями - или не писатели они. Вот только о следующих актах сего процесса - в другой раз и в другой книге.
      А сейчас - не только об авторе, но и об его прозе.
      III
      Как удивительно схожи в чем-то оказываются порой даже очень разные люди! Помню, года два назад, когда я писал предисловие к книге не то киевлянина с Молдаванки, не то одессита с Крещатика, обаятельного и веселого фантаста Бориса Штерна, он попросил меня сделать некую оговорку. И теперь Веллер, едва речь зашла о статье, повторил чуть ли не слово в слово: "Только, пожалуйста, Андрей, упомяни, что, строго говоря, это все не фантастика и, тем более, не научная фантастика. Это самая обычная проза с элементами фантазии, взлома реальности, что искони присуще художественной литературе. В "Преступлении и наказании", есть, конечно, элемент криминального романа, но ведь никто же его детективом не назовет..." Вот я и упомянул. А теперь давайте разбираться, поскольку вот так, сама собою, вновь с дивной отчетливостью возникла - крупным кеглем, жирным курсивом - та самая буква "Ы".
      Прежде всего - о фантастике научной. По сути дела, родилась она в прошлом веке, с промышленной революцией, и с тех пор из горчичного семени жюль-верновского "романа в совершенно новом роде, научного романа" вымахала в огромное древо, имеющее не только пышную крону, но и - подобно баньяну - множество дополнительных стволов, ее поддерживающих. Он вовсе не удивителен, этот бурный рост, ибо соответственнен столь же лавинообразному научно-техническому прогрессу, который перестал быть уделом затворников бертольдов шварцев и трагических одиночек дени папенов, прямо или косвенно войдя во всякий дом. А раз явилась в мир новая сила - там уж судите, как хотите, благостная или злая, не суть важно,- литература не могла ее игнорировать. Ее и последствия ее вмешательства в нашу жизнь.
      Само собой, НФ - область художественной литературы, а потому в лучших своих произведениях (о прочих - и речи нет) интересовалась всегда не голыми проблемами, но человеком, живущим в мире, этими проблемами исполненном. Однако взаимосвязь НФ и НТР несомненна. Вот от нее-то, от связи этой, почитая оную за сиюминутность, и отрекаются Веллер, Штерн и многие иже с ними, поскольку обращаются в творчестве своем исключительно к проблемам вечным. Справедливость подобного отречения сомнительна - и самые что ни на есть вечные проблемы на любом материале исследовать можно. Но на свою позицию имеет право каждый. И не уважать этой воли нельзя.
      А теперь давайте-ка вспомним, что неуклюжее словосочетание "научная фантастика" - калька с английского science fiction, введенного в обиход "отцом американской НФ" Хьюго Гернсбеком, автором бессмертного "Ральфа 124 С 41 +"). И описывается этим термином лишь часть огромной фантастической литературы. Да и вообще, он мало-помалу выходит из обихода, сменяясь определением "твердая фантастика". А рядом с нею существуют иные области, которые не имеют пока устоявшихся наименований; всяк тут упражняется на свой лад - кто про "магический реализм" говорит, кто про "турбореализм", кто про fantasy, кто про "фантастический реализм"... И все от желания отречься от гернсбековского наследства. Так его же никому и не навязывают! Но разве горестная история о том, как с лица майора Ковалева сбежал своевольный Нос не фантастична? И не фантастика ли гоголевский же "Портрет"? Или "Портрет Дориана Грея" Оскара Уайльда? Разумеется, никакой сумасшедший паспортист от литературы даже не попытается дать этим произведениям и их авторам постоянную прописку во граде НФ. Никому не придет в голову отделять их от main stream, "большой литературы". Но становятся ли они от этого менее фантастичными?
      Грешен, мне эти провозглашения манифестов, утверждения жанровых определений, выливающиеся порой (выливающиеся - слово не столь образное, сколь терминологически-точное, поскольку льются тут в немалом количестве самые разнообразные жидкости - от чернил до помоев) в литературные баталии, представляются детскими играми взрослых людей. К счастью, Веллер к числу воителей не принадлежит. Он просто проводит разграничение: "Здесь все определяется соотношением элементов в тексте и той нагрузкой, которую эти элементы несут. В научной фантастике элемент именно научный или наукообразный суть необходимый или основополагающий, тот стержень, на который нанизывается все повествование. Так в уэлсовской "Машине Времени" сам аппарат - суть основа всей литературной конструкции романа. А когда фантастический элемент суть некоторый доворот остранения во взгляде на действительность, который позволяет взглянуть на нее с нетрадиционной, нетрафаретной стороны, изобразить жизнь в некоем преломлении, как жизнь не совсем в формах привычной жизни - то это уже вовсе не научная фантастика, а просто литература с этаким фантастическим доворотом."
      Подозреваю, "литература с фантастическим доворотом" так же не может не относиться к общей области фантастики, как и собственно НФ. И с этой точки зрения Веллер несет-таки на себе то клеймо в виде буквы "ы", что разглядел некогда на его лбу Самуил Лурье. Да, фантастика его отнюдь не научна. Так что с того? Позволю себе усомниться в том, что фантастическое начало выступает у него лишь в роли некоего доворота. Не превратись майорский нос в довольно противного, прямо скажем, господина, а веллеровский кошелек - в столь же малоприятную личность, и что останется от обоих произведений? Прах... Так что и здесь фантастическая посылка - стержень, только из иного материала выточенный. Но тут уж только конструктору определять - где какая ось нужна. Нам с вами важно, что - ось.
      Однако довольно о дефинициях.
      Гораздо важнее другое. То, как веллеровская проза сделана. Я сознательно употребляю именно этот глагол, ибо Веллер, по-моему, начисто лишен сакрального отношения к тому, что пишет. Это работа, которой он обучил себя в совершенстве; мастерство, секреты коего постиг. Конечно, сам процесс постижения и научения открыт, положить ему (и себе) предела тут невозможно. Зато можно говорить о степенях, и мишина - несомненно, высокая.
      Хемингуэя мне в нашем нынешнем разговоре пришлось уже поминать. Позволю себе сделать это еще раз. "Я пишу, стоя на одной ноге,- подарил как-то одному из интервьюеров очередной афоризм "папа Хэм",- а вычеркиваю, сидя в кресле." Максима сия также укоренилась в Веллеровском подсознании. Впрочем, тут можно вспомнить и еще одну - роденовскую: "Я просто беру каменную глыбу и отсекаю все лишнее." В литературе лишь приходится сперва самому творить глыбу, а потом уже безжалостно отсекать от нее лишнее. И должен признаться, среди нашего брата немного сыщется авторов, способных на такую безжалостность к своему тексту, как Веллер. Именно поэтому его проза обладает столь большим удельным весом: каждое слово многократно выверено, и ни одного лишнего нет. Даже там, где на первый взгляд они кажутся лишними, где возникает на миг ощущение, будто сказано как-то странно и коряво, стоит приглядеться повнимательнее - ан нет! Иначе-то невозможно. Ибо нарушится враз ощущение живой речи - особенно чувствуется это в "Легендах Невского проспекта"... По той же причине никак не может Веллер перейти от новеллистике к более крупным формам - повести, роману. Ведь даже его "Майор Звягин", хоть романом и назван - издателем,- но на самом-то деле являет собой новеллистический цикл, что-то вроде джек-лондоновского "Смока Белью".
      Позволю себе крохотное отступление. Хотя приключения бравого майора от военно-полевой хирургии в этом сборнике и не представлены, поскольку к фантастике воистину не относятся, не могу не сказать об этом персонаже - очень уж он для Веллера показателен. Не знаю, числит ли сам автор господина Звягина в своих любимцах - или, может быть, ненавидит, как сэр Артур Конан-Дойл Великого Сыщика с Бейкер-стрит; все собирался спросить, да как-то не получалось... Но в том, что для веллеровской ментальности товарищ майор - фигура весьма значительная, ни минуты не сомневаюсь, ибо в нем - ключ к самому Веллеру. Подобно тому, как творит и пересотворяет своих "клиентов" Звягин, породивший его автор выступает таким же демиургом, причем не только по отношению к собственному сочинению, но и к себе. С дивной андрогинностью он сам себе Звягин и сам себе пациент...
      Вернемся, однако, к веллеровским текстам. Как и всякого нормального писателя эпическое пространство крупной формы не может его не влечь. Но... Стремление втиснуть максимум смысла в минимум объема выстраивает на пути Веллера такую линию Мажито, что никаким фортификаторам и не снилось. И потери при ее штурме достигают величины весьма значительной. Вот лишь один пример. Замысел, первоначально предназначавшийся для рассказа, начал вдруг разрастаться у Веллера - и в конце концов, изрядное время спустя, обернулся двенадцатилистовым (то есть двухсотсемидесятистраничным, если приводить к нормальной машинописи) романом. Не знаю, выстукивал ли его Миша, стоя на одной ноге, но когда он сел в кресло и принялся вычеркивать... "И от двенадцати листов у меня осталось три,- рассказывал он.- Причем в моем представлении, вся суть, все содержание, все эпизоды, подробности, детали, размышления и так далее - все осталось. Вот я и оставил в подзаголовке "литературно-эмигрантский роман", потому что в моем представлении это - если объема не считать - полновесный роман". Насчет полновесности - спорить не стану - иначе не попал бы "Ножик Сережи Довлатова" (а речь о нем) в номинационный шорт-лист на Российскую Букеровскую премию 1995 года; дадут ему премию, не дадут - уже сам факт такого выдвижения говорит обо многом. И это ведь еще цветочки. Другой - и намного раньше - сюжет для романа вылился в итоге в рассказ "Свободу не подарят", опубликованный еще в первом веллеровском сборнике "Хочу быть дворником"; так рассказ тот и вовсе страницы на две-три. Но вся идеологема романа там присутствует. "Кому охота - может раскодировать," - заметил, когда мы говорили на эту тему, Веллер. Такая беспощадность к собственному детищу, на мой взгляд, отдает каким-то чудовищным писательским мазохизмом, но в то же время не может не вызывать уважения. И еще - она-то и делает Веллера Веллером. Хотя в глубине души я все же надеюсь, что когда-нибудь он станет садистом - и вдарит по читателю полнообъемным романом. Дай-то Бог!
      IV
      А сейчас, напоследок, давайте вернемся на минутку к тому, с чего начале - к букве "ы".
      Надо сказать, она вообще играет несоразмерно большую роль в отечественном искусстве. Вспомните хотя бы веселившую добрых два поколения "Операцию "Ы" вкупе с другими приключениями Шурика; или - голого вепря Ы из "Трудно быть богом" Стругацких... Помню, Святослав Логинов, замышляя своего "Многорукого бога далайна", сетовал, что нигде чукотско-русского словаря сыскать не может: "Дивный язык, в нем "ы" много, а я люблю ее трепетно и нежно..." В итоге пришлось для создания языковой атмосферы романа воспользоваться все же монгольским, где изобилует "ё", а не "ы", но позыв-то был... И даже в чужом и загадочном валлийском языке звук, именуемый "темным и", и который никто, кроме валлийцев якобы и произнести не в силах, оказывается на поверку нашим родным русским "ы". Тем самым, что сыграло роковую роль в жизни ленинградского филолога, о котором я рассказывал в начале.
      Тот ведь поневоле оказался представителем гордого, хоть и малочисленного народа, несущего в генах наследие древних ариев. Спасибо, конечно, совбарышне из ЗАГСа, но ведь рукой-то ее водила Судьба.
      Вот и Михаил Веллер стал фантастом поневоле, неосторожно последовав совету прозорливого (нельзя не признать) Лурье. А там уж пошло-поехало само собою: приняло его в свои ряды гордое племя фантастов и любителей фантастики, полюбило, обласкало - и уж не отпустит вовек. Это - тоже Судьба. От которой, как известно, не уйдешь.
      Да и надо ли?
      *************************************************************************** *************************** Вечный думатель *******************************
      Сергей БЕРЕЖНОЙ
      ЛЮБОВЬ К ЗАВОДНЫМ АПЕЛЬСИНАМ
      В российской фантастике большие перемены. Грозная "четвертая волна", вспухшая еще в начале восьмидесятых, сначала потеряла большую часть мощи от удара о тупые волноломы госкомиздатов, после раздробилась о рыночные пирсы и то, что она вынесла на книжные лотки, можно пересчитать буквально по пальцам. Но зато - какие имена!
      Вячеслав Рыбаков. Писатель от Бога. Пишет мало, но практически все, им написанное, неправдоподобно талантливо. Как соавтор сценария фильма Конст. Лопушанского "Письма мертвого человека" получил Госпремию РСФСР. Издал пока две книги: роман "Очаг на башне" в некогда нашумевшей серии "Новая фантастика" и сборник "Свое оружие". И то, и другое сейчас в принципе невозможно достать: разошлось по любителям. Сам себя считает невезучим: бесконечно долго не может выйти четыре года назад подготовленный сборник "Преломления", тормозится книга в серии "Русский роман"... И в то же время опубликованный в "Неве" новый роман "Гравилет "Цесаревич" (произведение, на мой взгляд, очень сильное) получает престижнейшую премию Бориса Стругацкого "Бронзовая улитка" как лучший фантастический роман 1993 года. И пренебрежительно игнорируется номинаторами Букера...