Ежики присел на корточки. Отдышался. Потом сказал себе: "Не стыдно, а?" Но сердце еще долго колотилось невпопад...
      Потом он успокоился. Прислушался... И в него проникло то полное безлюдье, которое наполняло все громадное здание. Мало того, и за окнами - далеко вокруг - не было ни одного человека. Ежики теперь это чувствовал и знал точно. Даже всяких духов и привидений (если допустить, что они водятся на свете) здесь не было. [Sic! - Я.С., В.С.]
      Нельзя сказать, что это открытие абсолютного одиночества обрадовало Ежики. Но и бояться он почти перестал...
      ...запутался Ежики в тесных темных переходах и на гулких винтовых лестницах (вверх, вверх!). И снова коридор. Теперь окна - в сторону ночи. Именно ночи, потому что небо там уже зеленое, а луна светит, как фонарь...
      ...Снова стало страшно: как он выберется отсюда, как найдет дорогу в темноте?
      "А зачем тебе дорога назад? Тебе нужна просто ДОРОГА..." И она опять зазвенела в нем тихонько и обещающе: что-то будет впереди... [Будет...- Я.С., В.С.]
      Впереди, когда коридор плавно повернул, засветилась острой желтой буквой Г приоткрытая дверь. Засветилась, отошла без звука.
      В пустой и просторной комнате без окон горел у потолка матовый шар-плафон...
      ...У стены, прямо на расколотых паркетных плитках, стоял черный переговорочный аппарат. Да, телефон...
      ...Там была большая прозрачная тишина пространства. Вдруг в ней что-то щелкнуло.
      - Ежики...- сказал очень близкий, очень знакомый голос ("Ешики"!).- Ешики, это ты?
      Он задохнулся. Оглушительно застучали старые часы. Но сквозь этот стук донеслось опять:
      - Ешики, это ты, малыш?
      - Да,- выдохнул он со всхлипом.
      - Ешики... В дверь налево, потом лестница на третий этаж. Там комната триста тридцать три. Беги, малыш, беги, пока светит луна... [Ибо Луна есть Солнце мертвых...- Я.С., В.С.]
      Оглушающий звон опустился на него... Нет, это опять звенит в наушнике! Ежики бросил трубку. Метнулся... Дверь налево...
      О, как мчался он по лестнице, по коридору, сквозь полосы бьющей в окна луны! Он рвал эти полосы ногами и грудью, рвал воздух, рвал расстояние!.. Но где же хоть одна дверь? Где?!
      Наверно, здесь не третий этаж! Надо вверх!.. Какие-то ступени в темноте, круглый поворот стен, пол идет наклонно все выше, опять поворот... Прогудел под ногами металл невидимого решетчатого трапа над пустотой. Потом - р-раз! - и пустота эта ухнула, раскрылась впереди, сжала грудь. [Еще одна смерть-в-смерти Я.С., В.С.]
      Нет, он упал не глубоко, с высоты не больше метра. И не на камни, на упругий пластик. Вскочил. Было пусто, темно, гулко. Лишь далеко где-то сочился лунный свет.
      Куда бежать?
      И тогда Ежики закричал в горе и отчаянье:
      - Мама, где я?! Щелкнуло в темноте. Мягкий мужской голос (явно из динамика) сказал:
      - Что случилось?
      - Где третий этаж?!
      - Здесь третий этаж. [Представьте себе этот диалог! - Я.С., В.С.]
      Пустота налилась розоватым светом. Круглый вестибюль и двери, двери, двери... Над одной бьются, пульсируют стеклянные жилки-цифры: 333. [Ох, а не умножить ли на 2?..- Я.С., В.С.]
      Ежики задохнулся опять, от стремительного разбега ударился о дверь, откинул ее...
      В белой комнате за черным столом сидели Кантор, незнакомый человек и доктор Клан.
      Темно стало.
      Ничего не стало..."
      Страшно, а?.. Нам, признаемся сразу, стало страшно. И мы, перебивая друг друга, стали вспоминать, что же было дальше с мальчишкой Ежики (и потом гасить на ночь свет не хотелось...) Итак:
      "Он оттолкнул велосипед и побежал. Навстречу! Хотел закричать. Но мгновенно и безжалостно вспыхнули, накатили, облили горячим светом огни летящего поезда. И Ежики в тоске понял: все, что сейчас было,- лишь мгновенный сон, последнее видение перед ударом. Позади - туннель, впереди - ничто. И сжался в черный комок...
      ...Но не было удара. Вспышка сама оказалась мгновенным сном. Последним эхом прежних бед. Ежики открыл глаза."
      Другая, столь же, если не более, характерная вещь - "Самолет по имени Сережка". Мы вынужденно оставляем вне поля нашего зрения вопросы о магии, о преобразовании христианства в язычество, о соотношении реальности и фантазии в этой и других повестях. Ограничимся лишь заявленной темой...
      Итак: мальчик-калека Ромка одинок. Он, мечтая о друге и спутнике, посылает бумажный самолетик с рисунком - "вечернее небо, оранжевое солнце на горизонте, и дорога, по которой идут двое мальчишек" (идут, заметьте, на закат...). Самолетик, как выясняется, залетает в некие Безлюдные Пространства, после чего к Ромке приходит Сережка - странный парнишка, учившийся в магической школе, умеющий ходить в "иные" пространства, запросто пешком гулять по облакам, а также превращаться в самолет, но настойчиво и даже навязчиво повторяющий при всяком удобном случае: "Я просто Сережка Сидоров, безо всяких талантов, обыкновенный мальчишка..."
      Обыкновенный-то обыкновенный, но, по его же словам, он придуман Ромкой (и в то же время реален); он учит Ромку всему, что умеет сам; он, главное, исцеляет Ромку (помните, как исцелился Сухарик Львиное Сердце в повести А.Линдгрен?). Причем для исцеления необходимо пройти ситуацию смерти (вернее, приближения к ней). Такое "исцеление смертью" происходит дважды, во "второй", а затем в "подлинной" реальности.
      И тут мы подходим к вопросу о средствах перехода за черту жизни. Одно из них известно человечеству со времен Харона [Это началось у ВПК еще с "Летчика для особых поручений" - помните, Зеленый Билет покупался за "все деньги, что есть в карманах" - в данном случае... три копейки.- Я.С., В.С.]: монетка. В данном случае это особая, ритуальная, магическая монетка, с девизом (см. выше) - "Через границу шагай смело..." На аверсе - номинал, десять "колосков", а на реверсе - мальчишеский профиль. И это не просто профиль: это - лик Первого Хранителя, Юхана-Трубача, погибшего в незапамятные времена - но в то же время это мальчик Юкки, который ходит по всем временам и пространствам, открывая Дорогу (да-да, ту, по которой можно попасть в... иной мир) сотням мальчишек, подобно своеобразному детскому Харону. И идет Юкки навстречу своей героической гибели, о которой, безусловно, прекрасно знает, ведь он - крупнейший знаток путей Кристалла...
      ...Прочие средства отличаются от талисмана-монетки тем, что они - это действительно транспортные средства: корабли, самолеты и прочее. Из кораблей первым был пароход-вездеход из "Летчика для особых поручений" (таким летчиком-перевозчиком становятся и Сережка, и, затем - Ромка). Но самолет - более часто встречающийся камуфляж античной ладьи. (Вспомним, кстати, самолетик лоцмана Сашки из "Я иду встречать брата", летающий Нил Березкин из "Синего города...") Промежуточное средство - летающий (!) клипер "Кречет".
      Есть также поезд: тот самый, всеми любимый до станции Мост, туристский тихоходик "Пилигрим", поезд до Реттерхальма, вагон-"курятник"...
      Наконец, ладья, как она есть, встречается дважды: на лодке везут обоих мальчиков из "Детей Синего Фламинго" на остров Двид, и Черный Виндсерфер готовится везти писателя Решилова уж совсем буквально на тот свет. Но этот эпизод надо дать документально,- а вы читайте и понимайте... и извините за длинную цитату, иначе нельзя.
      "В комнате я достал из портфеля холщовую сумку с лямкой через плечо, уложил в нее несколько книг, которые возил с собой. В том числе и "Плутонию". И снова вышел из дома. [Не какую-то книгу, а книгу о подземном мире, мире Плутона - Я.С., В.С.]
      ...Когда куранты пробили половину двенадцатого, я оказался на том месте, где днем распрощался с Сашкой. У широкого гранитного парапета. Здесь огни светились редко, было безлюдно и тихо, только из "Объятий осьминога" доносилась песенка:
      И парус, и парус, и парус,
      Как призрак уйдет в темноту...
      "Ну и уйдет. Пора..."
      Я пошел сперва по набережной, а потом уверенно свернул в неосвещенный переулок. Он полого спускался к воде, пахло сырым песком и водорослями. Я знал, что справа яхт-клуб, слева судоремонтные мастерские. Остались позади последние неяркие окошки, потянулись по сторонам теплые каменные заборы. Сильно трещали ночные кузнечики. [Кузнечик имеет для ВПК особое значение. Кузнечики трещат в последней фразе "Заставы..." - в рае Ежики; желтые монстры-кузнечики играют важную роль (в том числе роль перевозчиков) в "Дырчатой Луне" - Я.С., В.С.] От этого треска, темноты, горьковатого запаха мелких береговых ромашек плавно закружило голову. Но не болезненно, не тревожно. И я знал, что успею.
      Впереди не светилось уже ни искорки, но я помнил дорогу. Мало того, я даже видел в темноте. Я вышел на кремнистую, с редкими травинками, площадку. Справа дышал теплой влагой простор бухты, слева стоял похожий на склад сарай. Но мне было известно, что это не склад и не сарай, а магазин старых книг.
      Не светилось ни единой щели, но я решительно постучал в дощатую дверь. И ждал недолго. Раздались шаги, дверь отошла. Встал на пороге человек со свечкой. Огонек освещал шкиперскую бородку и морщинистый лоб над впадинами глаз. [Да-да... впадины... а о свечах - чуть ниже...- Я.С., В.С.]
      - Капитан,- сказал я,- времени у меня мало. Я хочу оставить вам несколько книг. Подарить...- И протянул сумку. [Плата за проезд - Я.С., В.С.]
      - Хорошо,- без удивления отозвался хозяин. И сумку взял.
      - Только одну, "Плутонию", отдайте мальчику. Он обязательно забежит к вам, я уверен. Его зовут Сашка...
      - Я знаю,- сказал хозяин лавки. Он все ниже опускал свечу, и лица его я уже не видел.
      - Ну... вот и все. А говорить ему ничего не надо.
      - Я понял, Игорь Петрович,- совсем негромко произнес хозяин.Я все сделаю, не волнуйтесь. Прощайте...- И дунул на свечу.
      Я стал спускаться по деревянной, широкой, как терраса, лестнице и чувствовал, что хозяин смотрит вслед. Это тихо радовало меня. Хорошо, когда в такие минуты кто-то смотрит вслед...
      Ни на берегу, ни на воде не было ни единого огонька. Возможно, центр города скрылся за мысом, но все же не может бухта быть без сигналов. А тут - ни маяка, ни мачтовых фонариков... Но это не удивило меня. Я знал, что ТАК И ДОЛЖНО БЫТЬ. Словно когда-то уже было такое. [И ведь было.- Я.С., В.С.]
      Сплошная теплая чернота лежала над землей и над морем. В ней дул мягкий ветер. И я ощущал, видел внутренним зрением, как в этом ласковом, нестрашном мраке скользят недалеко от берега бесшумные паруса виндсерферов, а чуть подальше развернул марсели и брамсели и ходит короткими галсами учебный бриг. Бег огней, без слышимых команд... [Флот капитана Харона.- Я.С., В.С.]
      И еще я знал, что у причала, на который сейчас приду, качается виндсерфер с черным неразличимым парусом.
      Как правило, мачта и парус виндсерфера лежат на доске, пока владелец не встанет на верткую палубу и не поднимет парусину за гибкий гик-уишбон. Но у этого, моего виндсерфера мачта уже стоит - как на яхте. И палуба лишь слегка заколеблется, когда я ступлю на нее. Потому что это МОЙ виндсерфер, он ждет меня всю жизнь.
      Я возьмусь за пластиковую дугу, подтяну лавсановое черное крыло паруса, ветер мягко выгнет его, а я откинусь назад, чтобы уравновесить упругую силу. Узкий корпус оторвется от причала и заскользит, срезая круглым носом гребешки, которые чуть светятся во мраке. Теплые брызги ударят по рукам и по лицу. И скоро в мягкой, обнимающей меня тьме волны эти станут сильнее, доска побежит со склона на склон, и я, никогда не ходивший на виндсерфере, инстинктом угадаю секрет управления и сольюсь в этом движении с черным ласковым ветром и плавными ритмами волн... Я засмеюсь, когда вставшие навстречу всплески слизнут с меня лишнюю одежду, сделают меня маленьким, ловким, гибким. И обнимут меня, десятилетнего, закружат и укроют в усыпляющей, нестрашной, никому недоступной мгле...
      А что будет потом?
      Если что-то и будет вообще, то, пожалуй, лишь это: доска приткнется когда-нибудь к берегу, а вдали засветится закатная полоса. Я выскочу на траву и, торопясь, побегу по заросшему склону вверх. Чертополох будет хватать меня за мокрые ноги, но я, запыхавшись, выбегу на бугор. И увижу, как слева темнеет похожая на замок водонапорная башня, как светится в закатном отблеске старая Спасская церковь - памятник старины и гордость нашего городка - и как горят огоньки в окнах знакомого двухэтажного дома. И в мамином окошке горит свет... Ох и загулялся я!.. Ну и правильно, если влетит! Главное, что я уже почти дома. Подожди еще минутку, я бегу, вот он я!.. [Возвращение к родителям - тоже символ смерти, так и девочку Ромка-самолет везет к ним... - Я.С., В.С.]
      Виндсерфер и правда стоял у берега. Его узкий пластиковый борт скребся о спущенные с причала плетеные кранцы. Парус, невидимо растворившись во мгле, трепетал на ветру.
      Сейчас я, сейчас...
      Я сбросил на плиты пиджак, полуботинки, носки, галстук. Подвернул брюки. Подошел к краю. Заранее ощутил, как ступлю сейчас на мокрую мелкоребристую палубу, как закачается она... Выждал, когда наклонится ко мне мачта, ухватил ее... Ну!"
      Вот как уходят:
      "Не трогай,
      не трогай,
      не трогай
      Товарища моего.
      Ему предстоит дорога
      В высокий край огневой.
      Туда,
      где южные звезды
      У снежных вершин горят,
      Где ветер
      в орлиные гнезда
      Уносит все песни подряд.
      Там в бухте
      развернут парус
      И парусник ждет гонца.
      Покоя там не осталось,
      Там нет тревогам конца.
      Там путь по горам
      не легок,
      Там враг к прицелам приник,
      Молчанье его пулеметов
      Бьет в уши,
      как детский крик...
      ...Не надо,
      не надо,
      не надо,
      Не надо его будить,
      Ему ни к чему теперь память
      Мелких забот и обид.
      Пускай
      перед дальней дорогой
      Он дома поспит,
      как все,
      Пока самолет не вздрогнул
      На стартовой полосе...
      ...Но если в чужом конверте
      Придет к вам черная весть,
      Не верьте,
      не верьте,
      не верьте,
      Что это и вправду есть.
      Убитым быть
      это слишком.
      Мой друг умереть не мог.
      Вот так...
      И пускай братишка
      Ему напишет письмо..."
      Возвращаясь к вопросу о "проводниках отсюда" - там, куда они уводят, у героев ВПК часто уже есть друзья. Один из них - Чиба ("Лоцман"), проводник проводника (есть еще всезнающие бормотунчики, роботы, домовые, ыхала и пр.). Что такое Чиба - непонятно. Потустороннее существо. Игрушка, очень милая - но если вдуматься и представить его рядом с собой, станет не по себе. Это - игрушечный оборотень, то клоун (см. клоунов из "Голубятни..." и "Оно" С.Кинга), то котенок с головой клоуна или с рыбьим хвостом, то вороненок (ты не вейся надо мной), то плюшевая обезьянка (опять Кинг), то варан, то (бр-р!) птичий скелетик. И Чиба знает больше, чем положено живым. Ему открыто закрытое для них:
      "- Через пески...
      - Что?!
      - Через Оранжевые пески,- сказал он отчетливо.- На плато, что рядом с Подгорьем,- пустыня. Горячая, с большим оранжевым солнцем...
      Я вздрогнул. И, пряча испуг, сказал пренебрежительно:
      - Что за бред. Какая может быть пустыня в той местности?
      - Может...
      - Почему я там никогда про нее не слышал?
      - А никто не слышал. Потому что никто не бывал там. Никто не поднимался на плато.
      - Ты спятил? Рядом с городом...
      - Да! Все думают, что поднимались другие, и делают вид, что там ничего такого. [Пусть кто-то говорит, что "там" ничего нет. Есть, есть...- Я.С., В.С.] Просто так, пустыри. И говорят об этом друг другу, и сами верят. А на самом деле... Я не вру, честное-расчестное слово! Ну, Чибу спросите!"
      Чиба-то знает...
      Чип - почти тезка Чибы, лягушонок из "Баркентины с именем звезды" - тоже оборотень, которого не боится только главный герой, старый моряк Мартыныч, да еще братья-фантасты Саргацкие. Но Чип еще вполне безобиден. Хотя и в этой сказке есть уже и очень непростые корабли (сама баркентина и игрушечный кораблик), и магия, и мысли о гибели людей и кораблей.
      В "Ночи большого прилива" смерть уже присутствует на каждой странице. Иногда травестийная, как в первой части, в "Далеких горнистах", но уже и там появляется история Трубача-Хранителя, пока это Валерка - он же штурман Дэн - и пока эта история не так однозначно безнадежна, хотя и здесь есть что-то вроде гибели братьев, после падения с крепостной башни оказывающихся в Наигияле... то есть, мы хотели сказать, в Старо-Подольске.
      Светлый штурман Иту Лариу Дэн встречается со смертью - подлинной или символической - много раз. Но это лишь подход к истории смерти как состояния,- смерти как истинной жизни. Такую смерть принимает Ежики и, видимо, Игнатик Яр (тут уместно снова вспомнить о свечках; у ВПК свечка - индикатор жизни; когда горит свеча, стоит упомянуть чье-то имя - и узнаешь, жив ли он; если жив, свеча продолжает гореть, как это и было в случае обоих персонажей. А вот Капитан с глазами-провалами, Капитан, берущий книги в уплату за проезд, имеет право задуть свечу...)
      Очень интересна и показательна история посвящения в Командоры ("приема в мертвецы" по Пелевину) история Корнелия Гласа из "Гуси-гуси, га-га-га". Корнелий, чтобы на равных правах войти в мир детей и, позднее, стать Командором (а это - главные "проводники отсюда"), переживает последовательный ряд символических смертей, последняя из которых могла быть и настоящей (ученые, занимающиеся "гранью" Вест-Федерации, не уверены, остался ли он жив).
      Любопытна, между прочим, и легенда "безынд" о Маленьком рыбаке, мальчике-сироте, унесенным гусями на Луга. Во-первых, подчеркивается трудность пути в иной мир - Маленький рыбак должен подняться на гору, претерпев мучения, сильно напоминающие картины буддийского ада; далее он приносит гусям-"психопомпам" кровавую жертву (кормит их своим мясом); впрочем, этот момент вообще характерен для сказок многих народов, поэтому его можно считать скорее данью традиции; сам полет - как мы видим, типичный способ перехода в иной мир; наконец, Луга - счастливое место, где маленький рыбак (а позднее - безынды из "спецшколы") находит родителей. Встреча с предками - характернейшая особенность послежизни.
      (Отвлекаясь от основной темы, хотелось бы отметить параллели между "Гусями" и "Синим городом на Садовой": храм, как убежище, настоятель как защитник, подземный выход из храма - путь спасения, и т.д.).
      Ежики, если помните, после смерти перешел в другой, лучший мир. То же происходит с писателем Решиловым (да и его спутником Сашкой).
      Сначала Решилов покидает больницу (casus incuzabilis). Попадает в старую церковь, затем - в поезд "Пиллигримм", в Подгорье, Кан-Орру... Как не вспомнить Нангилиму, следующий за Нангиялой загробный мир... (у А.Линдгрен). При всем том его не оставляет чувство (впервые осознанное ВПК в "Выстреле с монитора" и в "Заставе...") вторичности переживаемой реальности.
      В "Выстреле с монитора":
      "Еще немного!
      Павлик не бежал - летел. Сумка не успевала за ним, летела на ремешке сзади. Козырек перевернутой кепки вибрировал на затылке, как трещотка воздушного змея. [Опять ассоциация полета и смерти.Я.С., В.С.]
      И в то же время странное, непохожее на бег ощущение не оставляло Павлика. Будто он не только мчится. Будто в то же время он сидит на скамье нижней палубы рядом со старым Пассажиром. И смотрит, как плывет в небе край обрыва с тонким силуэтом мальчишки."
      И в "Лоцмане":
      "Здесь страница кончалась. И вообще запись кончалась. На обратной стороне листа ничего не было. Вот так...
      Я осторожно положил Тетрадь на пол у кресла, закрыл глаза, откинулся. Почему-то запахло больничным коридором - знакомо и тоскливо. И негромкий бас Артура Яковлевича укоризненно раздался надо мной:
      - Игорь Петрович, голубчик мой, что же это вы в холле-то... Спать в кровати надо. Пойдемте-ка баиньки в палату...
      Я обмер, горестно и безнадежно проваливаясь в ТО, В ПРЕЖНЕЕ пространство, в унижение и беспомощность недугов. О, Господи, НЕ НА-ДО!.. Мягкая, живая тяжесть шевельнулась у меня на коленях. Последняя надежда, последняя зацепка, словно во сне, когда сон этот тает, гаснет, а ты пытаешься удержать его, хотя понимаешь уже, что бесполезно... Я вцепился в теплое, пушистое тельце котенка:
      - Чиба, не исчезай! Не отдавай меня...
      - Кстати,- сказал Артур Яковлевич,- я смотрел ваши последние анализы, они внушают надежды. Весьма. Если так пойдет дело, то...
      - Чиба!
      - Мр-мя-а...- отозвался он крайне раздражительно.
      Я приоткрыл один глаз. Так, чтобы разглядеть Чибу, но, упаси Боже, не увидеть белого халата и больничных стен. Чиба возмущенно вертел головой. Голова была клоунская, хотя туловище оставалось кошачьим."
      И это не удивительно. Отнюдь неспроста Сашка вдруг обращенный Тетрадью в Решку (Игоря Решилова, он же, собственно, alter ego ВПК) сообщает между прочим:
      "- Чего загадывать! Я не два раза помирал, а больше. Первый раз еще при рождении. Думали, что не буду живой. Меня знаешь кто спас? Генриетта Глебовна... Она сказала, что после этого буду до ста лет жить, а это же целая вечность..."
      На самом деле тема смерти у ВПК гораздо более обширна, чем мы показали здесь. Смерть - истинная жизнь ("Лоцман"), смерть - исцеление ("Самолет по имени Сережка"), смерть - созидание ("Оранжевый портрет с крапинками"), смерть - награда, недоступная для грешников ("Крик петуха") и неизбежно приходящая к достойным ("Голубятня..."). Есть еще один странный аспект темы смерти в "Синем городе на Садовой". Вспомните, как Нилка, желая сказать, что ему попадет от родителей, говорит, путая слова, что ему устроят... эксгумацию (имея в виду экзекуцию). Н-да. Папа Фрейд, утверждавший, что случайных оговорок не бывает, пришел бы в восторг...
      Более желчный критик, такой, например, как злой волжский булгарин Рамон Бир-Манат, сделал бы из этого политическое обвинение плюс историю болезни. Мы же не настаиваем даже на хлестком термине, вынесенном в заголовок. И пусть Командор не обижается: мы оба его очень любим, и никакой некроромантизм не заставит нас назвать книги ВПК плохими или скучными. Но... но теперь, прочитав статью, не охватывающую, как мы говорили, весь материал и всю тему, вчитайтесь в эти книги сами. И вы сами тогда ощутите весь ужас - и весь оптимизм некроромантизма.
      Оптимизм - потому, что, как мы уже замечали, смерть - это порог, после которого можно сказать:
      "...А ДАЛЬШЕ ВСЕ БЫЛО ХОРОШО.
      Да, я не разбился!
      Не верьте, если вам скажут, что Ромка Смородкин двенадцати лет погиб в катастрофе. Чушь! [То же говорил и Бу Вильхельм Ульсон, Принц Страны Дальней...- Я.С., В.С.]
      Я под утро вернулся домой, мама еще спала. Я запрятал подальше разодранные штаны и тоже лег спать.
      А дальше все было хорошо. Жизнь пошла день за днем. Год за годом.
      Я закончил школу, потом художественное училище, институт. Стал художником-дизайнером. Даже слегка знаменитым - после того как наша группа получила премию за оформление главного павильона Ратальского космопорта.
      Я женился на девушке Софье Петушковой, которую в детстве звали Сойкой. И у нас родилась дочка Наденька - славная такая, веселая. ... Мама моя души не чает во внучке.
      Кстати, мама вышла замуж. Но не за Евгения Львовича, тот вскоре уехал из нашего города. Знаете, за кого она вышла? За дядю Юру!
      Дядя Юра вернулся с далекой стройки, опять поселился неподалеку, стал захаживать в гости и вот... Не знаю, появилась ли у мамы к нему большая любовь, но поженились и живут славно... [Заклинанием повторяется - все хорошо... там.- Я.С., В.С.]
      Как видите, все со мной хорошо, вовсе я не разбился!
      Случилось гораздо более страшное.
      Разбился Сережка.
      Он погиб в том самом году, когда мы познакомились. В детстве. В сентябре.
      Тогда по южным границам там и тут гремели гражданские войны (словно людям хотелось оставить на Земле побольше Безлюдных Пространств). И вот Сережка надумал помочь там кому-то. Или продукты сбросить беженцам, или, может, малыша какого-то вывезти из-под огня. Не знаю, он со мной этими планами не делился. Он только насупленным, чужим каким-то делался, когда мы видели на экране "Новости" с южными репортажами.
      И однажды он исчез. Дня три я не волновался: всяких дел было по горло: школа, новые знакомства. Но потом встревожился, побежал к нему домой...
      ...А через день услышал в "Новостях", что над побережьем сбит еще один самолет. Неизвестно чьей ракетой, и сам неизвестный. С непонятными знаками. И показали хвостовое оперение, которое упало на прибрежные камни. С голубой морской звездой на плоскости руля...
      Днем я держался. В школу ходил, даже уроки иногда делал. А ночью просто заходился от слез. Старался только, чтобы мама не услышала.
      Иногда казалось даже, что сердце не выдержит такой тоски.
      Может быть, и пусть? Не могу, не могу я без Сережки! Не надо, чтобы делался он самолетом, не надо сказочных миров и Безлюдных Пространств. Пускай бы только приходил иногда. Живой...
      И он пришел! Ну да! Однажды ночью, когда я совсем изнемог от горя, звякнула решетка на балконе. И открылась балконная дверь. И Сережка - вместе с осенним холодным воздухом - шагнул в комнату. В старом обвисшем свитере, с пилотским шлемом в руке. Сердитый. [Вот спите вы, и... А сама сцена напоминает, во-первых, приход Мастера к Бездомному; а, во-вторых, прилет вампира - не-мертвые приходят на зов, прилетают на ночных крыльях, и входят с холодом могилы по позволению хозяина...- Я.С., В.С.]
      Я обомлел.
      Он сел рядом, на тахту.
      - Хватит уж сырость пускать... Даже разбиться нельзя по-настоящему...
      - Это ты?! Ты снишься или живой?
      - Вот как врежу по загривку, узнаешь, снюсь или нет... [Сережка отвечает, заметьте, лишь на первую часть вопроса. Он не снится: это-то и страшно...- Я.С., В.С.]
      Я прижался к нему плечом.
      - Не сердись...
      - Ага, "не сердись"! Думаешь, это легко, когда тебя за уши вытаскивают ОТТУДА?
      - А кто тебя... за уши?
      - Он еще спрашивает! Кто, как не ваша милость!
      - Сережка, ты больше не уйдешь?
      ...
      - Сережка, а что там было? Как?
      Он сказал глуховато:
      - Ромка, не надо об этом. Выволок ты меня обратно, и ладно... [Воистину, есть вещи, которых лучше не знать.- Я.С., В.С.]
      - Но ты правда больше не уйдешь насовсем?
      - Насовсем - не уйду...
      Я зашмыгал носом от счастья.
      - Но встречаться нам придется только по ночам. Все ведь думают, что меня нет... [То-то и оно...- Я.С., В.С.]
      Я был готов и на это. Но...
      - А где будешь жить-то?
      - Уйду в Заоблачный город, устроюсь как-нибудь...
      - А мы будем летать, как прежде?
      - Будем... Только...
      - Что? - опять вздрогнул я.
      - Ты станешь расти и расти. А я теперь не смогу. Если разбиваются, после этого не растут... [Вот как сделать, чтобы было всегда двенадцать... - Я.С., В.С.]
      - Тогда и я не буду!
      Кажется, он улыбнулся в темноте.
      - Нет, Ромка, у тебя не получится.
      - Почему?
      - Ну, ты же... не разбивался насовсем.
      - Тогда я... тоже!
      - Только посмей!
      - Тогда... я знаю что! Здесь я буду расти, а ТАМ всегда оставаться таким, как сейчас! Как ты!
      Он сказал очень серьезно:
      - Что ж, попробуй. Может, получится...
      У меня получилось.
      Мало того, я научился притворяться. Стал делать вид, что сплю в постели, а на самом деле убегал к Мельничному болоту, где безотказные чуки жгли посадочные костры. [То есть ночью, когда Ромка был мертвым - Я.С., В.С.]
      И туда же приземлялся Сережка-самолет.
      Вот ведь какое дело: хотя он и грохнулся очень крепко, но все же умел превращаться в крылатую машину, как и раньше. Я всего-то лишь крыло повредил, а летать после этого не мог. Сережка же пожалуйста!
      Наверно, в Заоблачном городе, где он теперь жил, сделали ему ремонт. Не разовый, а капитальный... [Опять исцеление через смерть - Я.С., В.С.]
      Кстати, Сережка помирился со Стариком. И они вместе колдовали теперь над новой моделью совмещенных Безлюдных Пространств. Старик даже разрешил Сережке прилетать в Заоблачный город прямо в виде самолета, хотя это и нарушало какие-то правила...
      Итак, я рос, делался взрослым, но по ночам, при встречах с Сережкой оставался прежним Ромкой Смородкиным. Нас обоих это вполне устраивало. И мы летали все дальше и дальше - в такие Пространства, где Гулкие барабаны Космоса гудели, как набат...
      ...Порой я и сам вздрагиваю: а вдруг НИЧЕГО этого нет? И Сережки нет?
      Для доказательства, что все это правда, я ночью улетаю с Сережкой в далекую-далекую степь, где всегда светит луна и причудливые камни - идолы и чудовища - чернеют среди высокой травы. Я рву там луговые цветы и с ними возвращаюсь домой. [Опять Солнце Мертвых, да еще и надгробия, идолы и чудовища! - Я.С., В.С.]
      Ромашки, клевер и розовые свечки иван-чая, появившиеся в доме февральским застывшим утром - это разве не доказательство?..
      ...Вот и все. Теперь вы сами видите, что слухи оказались пустыми. А слезы - напрасными. "Сказка стала сильнее слез". Никто не разбился до смерти.
      Никто. Честное слово..."
      Сентябрь, 1994
      ----------------------------------------------------------------
      Есть такое мнение!
      Элеонора БЕЛЯНЧИКОВА
      ДИАГНОЗ НАВСЕГДА
      Знать бы не знала я этого писателя. Ну, встречала бы изредка его фамилию перед названиями произведений, прочитать которые так и не нашла бы времени. Так нет же, все лето и осень ангажированная фэнская пресса (непонятно, впрочем, кем ангажированная) бомбардировала меня упоминаниями об этом человеке. "Оберхам-Сидоркон", "ФэнГильДон", "ДВЕСТИ-А", "ДВЕСТИ-Б". Вот и моими стараниями, в очередной раз - о нем.