Глава IV

НАКАЗАНИЕ

В конце концов, я сбежала в Тюильри. Это просто трагедия! Хуже, чем все, что я могла предположить. Все сейчас в классе, а в Опере… Нет, я не могу думать об Опере… Меня выгнали! Я повторяла себе это снова и снова и никак не могла поверить. Но письмо было со мной, в моем ранце. Письмо, которое я вскрыла — как воровка! Я поступаю все хуже и хуже, я сама себя не узнаю и становлюсь все несчастнее и несчастнее.

Сегодня утром, когда я собиралась в школу, позвонили в дверь. Мама была в ванной, и я открыла сама. Консьержка разносила почту, и она сказала, что вот письмо для мадам Надаль. У меня закружилась голова. Письмо было из дирекции театра. Сама не знаю, как это пришло мне в голову, но я засунула его в ранец и сказала маме, что ошиблись дверью. Потом я ушла. Я шла, как во сне, как в дурном сне, и я даже забыла обернуться, чтобы помахать рукой маме, которая каждое утро провожает меня, глядя из окна.

На автобусной остановке я прислонилась к фонарю, разорвала конверт и прочла письмо. Меня как будто ударили ножом. Вот. Я исключена. Так написано.

Исключена! С сегодняшнего дня!

Подошел мой автобус. Кондуктор поздоровался со мной, водитель ждал, пока я поднимусь по ступенькам, но я не двигалась, я просто не могла пошевелиться, и автобус ушел без меня.

Тогда я отправилась на набережную, сама не понимая, куда иду. Я заметила мадам Обри, которая возвращалась с рынка. Не надо было, чтобы она меня видела, — я спряталась за какими-то воротами.

Мадам Обри прошла мимо, я снова зашагала, двигаясь по направлению к острову. Мне хотелось звать на помощь, плакать, жаловаться маме. Я просто не знала, что делать, не понимала, что делаю сейчас.

И вдруг я столкнулась лицом к лицу с мадам Обри.

Ее заинтересовало, почему я здесь в такое время, —обычно в этот час я ехала в Оперу.

— Что ты тут делаешь, Дельфина? — спросила она. — Разве тебе не надо в школу? Может, маме стало хуже?

— Нет-нет, ей лучше!

— Тогда почему у тебя такое выражение лица? Я уж подумала: что-то случилось…

И она взяла меня за руку, чтобы отвести обратно на автобусную остановку. Как раз в этот момент большая машина выскочила с набережной де ла Турнелль, направляясь к Пти Пон. Я вырвала руку у мадам Обри, как будто испугавшись машины, и сказала какую-то глупость:

— Мне надо вернуться домой, я забыла список покупок.

Мадам Обри тем временем уже сделала знак водителю.

— Не беспокойся, я сама этим займусь.

Автобус остановился, мне пришлось подняться в салон, и у меня просто не хватило сил прощально махнуть рукой мадам Обри, которая, улыбаясь, глядела, как я уезжаю.

Я показала свой проездной кондуктору. До Оперы. Опера! От одного этого слова мне становилось плохо, я снова и снова вспоминала о письме. Я перечитала его, и само письмо словно превратилось в экран, на котором танцевали какие-то образы, напоминавшие мне о моих надеждах, моих ошибках, моем несчастье.

Сюзон ждала меня на остановке «Пале-Рояль». Войдя в автобус, она села рядом со мной, ей не терпелось узнать, что случилось, потому что, ожидая меня, она пропустила уже два автобуса и теперь мы могли опоздать.

Опоздать!

Она спросила:

— Ты не заболела из-за всего, что с тобой вчера сделали?

— Меня выгнали!

Сюзон вытаращила глаза:

— С ума сошла?

— Читай!

Я протянула ей письмо.

А автобус шел и шел своим маршрутом. Сюзон была потрясена:

— Бедненькая моя Дельфина! А что сказала твоя мама?

— Она не знает. Я унесла письмо. Не хочу, чтобы она знала…

— Но это же невозможно!

— Говорю тебе: не хочу!.. Вот не хочу и все! Мне стыдно!

Казалось, Сюзон и впрямь удручена.

— Но тогда всем должно быть стыдно!

Я спросила, что она сказала дома. Сюзон вроде бы смутилась:

— Ну… Ничего… В общем, я не сказала, что была с вами на крыше… Надо что-то делать…

— Конечно!

И я предложила, чтобы все, кто был тогда с нами, сознались в этом: она сама, Кики, Клаудиа, Вера, Рейнетт, в общем, все.

Но эта идея моей подружке не понравилась, она и сама очень боялась и считала, что лучше выиграть время.

— Если даже мы все и признаемся, это мало что изменит… А вот если ты пойдешь к месье Барлофу…

— С ума сошла!

Но Сюзон так не считала. Она находила свою мысль гениальной и чрезвычайно гордилась ею.

— Вовсе не сошла с ума. Говорю тебе: иди повидайся с месье Барлофом. Он тебя любит, раз сам тебя выбрал. И он ни за что не согласится танцевать без тебя. Вспомни, как он говорил с нашей учительницей! Он же всемогущ, ты знаешь… На твоем месте я сейчас же пошла бы к нему. Он все уладит.

А может, это и неплохая мысль… Но какое испытание! Как признаться мэтру, перед которым я преклоняюсь, во всем, что я наделала? Что мне ему сказать?

Сюзон горячо откликнулась:

— Что-что! Правду!

Но я так посмотрела на нее, что она промямлила:

— Ну, то есть… То, что ты говорила вчера… Все-таки наказывать всех, если дело и так уладится…

Автобус подошел к площади Оперы. Сюзон вышла, но прежде, чем соскочить с последней ступеньки, опять обернулась ко мне.

— Иди к месье Барлофу. Он живет на следующей остановке — в отеле «Скриб».

И послала мне воздушный поцелуй.

Автобус обогнул Оперу. Я сжалась в комочек на своем месте. Я чувствовала себя обесчещенной, всеми покинутой, и мне было очень тяжело видеть во дворе, за решеткой, своих подружек, которые, как каждое утро, ждали, когда за ними придут, чтобы отвести в класс… А я больше не имела права быть с ними…

Я робко подошла к отелю «Скриб». Грум* открыл передо мной дверь, и я оказалась в холле посреди толпы снующих туда-сюда людей, кажется, со всех концов света. Путешественники, туристы — никто не обращал на меня внимания.

Поскольку грум показался мне немногим старше меня, я у него и спросила, где найти месье Барлофа. Но он посоветовал мне обратиться к портье*, который — весь разукрашенный золотом — восседал в центре за огромным прилавком. Мой нос еле доставал до поверхности этого прилавка, и пришлось встать на цыпочки, чтобы спросить, как пройти к месье Барлофу.

Портье, кажется, удивился моему вопросу. Тем не менее он позвонил секретарю месье Барлофа, а тот сказал, что мэтр уже в Опере и, если я хочу его видеть, надо пойти туда. Конечно, секретарю я сказала, что я — Галатея, то есть девочка, исполняющая ее роль, и мне надо повидаться с месье Барлофом по поводу балета.

Удивленный секретарь сказал, что в таком случае нет ничего проще, как отправиться в Оперу, и что я так и должна была поступить с самого начала. Увы! Не могла же я ему признаться, что меня исключили, что этот прекрасный театр для меня теперь —запретная зона!

Не зная, что теперь делать в течение всего утра, я покрутилась вокруг театра, потом пошла в Галери Лафайетт. Я боялась, что меня заметят. Детей почему-то всегда замечают.

О завтраке и вопроса не вставало, потому что обычно я завтракала в школьной столовой… И я решила попытаться поймать Веру и Рейнетт, которые жили недалеко от Оперы и потому на большой перемене ходили домой.

Спрятавшись за колонной, я смотрела, как они приближаются. Они меня тоже увидели и, подойдя, стали обнимать. У них были новости. Прежде всего, к моему стыду, оказалось, что приказ о моем исключении вывешен на доске объявлений. А кроме того, уже в классе мадемуазель Обер говорила обо мне в весьма торжественном тоне.

— И что же она говорила?

— Она воспользовалась случаем, чтобы произнести целую речь: «Дельфина Надаль исключена из балетной школы и больше сюда никогда не вернется. Никогда! Наказание очень строгое, но оно соответствует ее вине: ведь поступок Дельфины чуть не привел к трагическим последствиям. Это наказание для вас должно послужить предупреждением, должно отбить у вас охоту не слушаться старших. Если мы требуем дисциплины, то исключительно для вашего же блага… Дельфина солгала. Ваша подруга виновна, но наказание превращает и ее в жертву. Вам необходимо помнить об этом, и пусть этот случай станет для вас уроком!»

Вера и Рейнетт сказали, что они плакали, слушая эту речь.

Как раньше Сюзон, я предложила им, чтобы все сказали правду… Но Вера тоже ответила, что не стоит усложнять положение и что месье Барлоф все уладит. Чтобы поддержать меня, Рейнетт заверила, что все подружки никогда не забудут, что я сделала ради них. Для них я стала кем-то вроде Жанны д'Арк.

Жанна д'Арк! Конечно, она национальная героиня и о ней много говорят, но я бы предпочла не иметь такой славы! Я бы предпочла славу без костра, в конце-то концов!

Мне необходимо было поговорить с месье Барлофом, но в то же время я не решалась зайти в театр. А вдруг меня увидит Дюмонтье? Или учителя? Или надзирательницы?

Вера и Рейнетт отправились на разведку и сообщили, что путь свободен. Я проскользнула в дверь за ними. Мне было очень стыдно, чувствуя себя преступницей, идти по этому театру, который я так любила.

В ожидании, пока начнется репетиция, мэтр работал один на большой пустой площадке. Вера и Рейнетт открыли передо мной тяжелую дверь, ведущую на сцену, и подтолкнули, шепнув «Ни пуха, ни пера!». И я пошла по направлению к месье Барлофу. Он-то думает, я пришла репетировать. О! Как бы я этого хотела, но вместо этого придется разговаривать…

Мэтр удивился, что я еще не в костюме, потому что репетиция должна была вот-вот начаться, да, конечно, он подумал, я пришла работать. Я с отчаянием посмотрела на него и собрала все свое мужество:

— Я не могу репетировать!

— Почему?

— Потому что меня исключили…

— Как это так?

— Выгнали из школы… Я больше там не учусь…

Такой всегда суровый мэтр чуть не расхохотался:

— Ну и ну! Что ж ты такое сделала, а? Рассказывай!

— Я была на крыше в тот вечер, когда случилось несчастье.

Мэтр не понял. Его вовсе не касались все эти истории, связанные с детьми… Но он меня выслушал и воскликнул:

— На крыше!

— Просто так, чтобы позабавиться, — выдавила из себя я.

Теперь он уже не собирался смеяться.

— Позабавиться? Да что же у тебя здесь? — Он постучал меня по лбу. — Я дал тебе роль, и вот как ты меня отблагодарила! Отправилась валять дурака на крышу!

Я умоляла простить меня. Но у него был по-прежнему очень недовольный вид.

— Ты знаешь, что сделала? Ты предала меня! Значит, ты не любишь свое дело? Значит, ты и меня не любишь?

Я не люблю месье Барлофа!!! Я, которая только и думает о нем! Чтобы доказать ему это, я сказала:

— Если мне не дадут танцевать Галатею, я покончу с собой!

Он погладил меня по голове:

— Успокойся! Успокойся! Я увижусь с директором после репетиции и попробую защитить тебя. Приходи завтра.

Его доброта подбодрила меня, и я решилась спросить:

— А сегодня вместо меня будет репетировать Жюли?

— Естественно.

Но видя, как слезы покатились у меня из глаз, он добавил:

— Но я тебе обещаю: Галатея без тебя не пройдет…

Теперь мне надо было как-то убить время. Как ужасно ничего не делать, привыкнув к тому, что, наоборот, ни на что не хватает времени! Должно быть, сейчас Жюли репетирует вместо меня… Как мне плохо… Ах, скорее бы завтра, скорее бы завтра!

Домой мне надо было вернуться к пяти. В ожидании я бродила по Парижу. Мне хотелось быть дома, с мамой, но в то же время я страшилась оказаться рядом с ней. Как тяжело врать ей! Но это необходимо. Завтра все уладится, и я смогу начать новую жизнь.

А еще мне очень хотелось есть. Еще бы — с утра одна маленькая булочка и плитка шоколада в полдень. Да, мне очень хотелось есть.

Люди смотрели на меня. Какой-то противный мужик испугал меня: он хотел дать мне конфет, но он был противный, и мама не разрешает разговаривать на улице с незнакомыми, так что я сбежала.

Укрылась я в Тюильри. Там было много мам с детьми. Они играли… Они были так беззаботны… Им-то не в чем себя упрекнуть! И я бродила по саду, шла, возвращалась обратно, притворялась такой же, как они… К примеру, делала вид, что меня жутко интересуют кораблики, плавающие в большом бассейне, или ослы, на которых, пронзительно крича, гарцевали ребятишки…

В саду было на что посмотреть: люди, статуи, фонтаны, растения, очертания цветников… Но на самом деле я ничего не видела. Из-за этого я спугнула целую стаю голубей, которых кормила какая-то старушка. И сама испугалась еще больше, чем они, потому что старушка посмотрела на меня с диким бешенством. Я поскорее убралась, но, оглянувшись, увидела, как голуби возвращаются к ней.

Я хотела отдохнуть в зеленом уголке, на лужайке. Там стояли две скамьи. На одной из них сидела очень красивая девушка с книжкой в руках. Ее присутствие меня успокоило, и я села напротив нее. Но вместо того, чтобы улыбнуться мне, красивая девушка вроде бы вовсе и не обрадовалась моему появлению — видимо, я чем-то ее раздражала. Чуть позже к ней подошел молодой человек. Я смотрела на них. Они, кажется, чем-то были раздосадованы и сразу же ушли. Конечно, я помешала им! Им было неприятно, что я здесь и наблюдаю за ними.

Я осталась одна, и пока дети в Тюильри играли, их игры, да и сам сад вернули меня к мыслям о балете, в котором я должна была танцевать. Я не спала, но как будто видела сон, я грезила наяву…

Настоящий сад Тюильри как бы растворился, уступив место театральному скверу. И все гуляющие в нем — дети, родители, все-все как бы превратились в исполнителей из балета «Как живая». А я сама — в маленькую Галатею, куклу, которая оживает, благодаря своему создателю — Ивану Барлофу.

С ним я делаю свои первые шаги. Создатель и кукла идут медленно-медленно. Он держит ее за руку. Я останавливаюсь, он отпускает меня, и уходит, и возвращается, протягивая ко мне руки. Тогда я сама иду к нему.

Потом я иду все быстрее и быстрее, я бегу, я прыгаю, я ухожу все дальше и дальше, я прыгаю все выше и выше, Иван хочет удержать меня но — играя — я вырываюсь, счастливая от того, что живу, от того, что он подарил мне жизнь.

Становясь все более и более ловкой, проворной и уверенной в себе, я преодолеваю все препятствия, и вот я уже на краю бассейна: я вижу ужас в глазах месье Барлофа. Но я бесстрашно иду по воде, я танцую на воде… Месье Барлоф в восторге, он смотрит на это чудо…

Но тут появляется сторож. У него лицо Дюмонтье. Пораженный, он смотрит, как я прогуливаюсь по воде. Потом свистит и бросается ко мне. Но — погружается по шею в воду… Он продолжает свистеть, а я кружусь и кружусь вокруг его головы, одетой в форменную фуражку.

Иван зовет меня… Я слушаюсь, ступаю на землю. Тогда появляется мадемуазель Лоренц в виде красивой девушки, одетой няней… Иван оставляет меня, чтобы следовать за ней… И я остаюсь одна… Меня охватывает страх, небо хмурится… И я снова вижу, как все было на крыше. Только на этот раз падает не Бернадетта — падаю я. Падаю, падаю…

Я закричала… И увидела, что меня окружили птицы, а чей-то голос вернул меня к реальности:

— Не бойся, они добрые…

Это оказался дяденька, наверное, большой друг птиц и детей, во всяком случае мне так показалось: он был очень милый. Он с интересом посмотрел на меня и спросил, почему у меня такой испуганный вид и что я делаю тут совсем одна.

Птицы летали вокруг него. Мне было нечего ответить, я немного отступила назад и пустилась наутек. У меня была теперь только одна цель: вернуться домой. Потому что пришло время.

Глава V

ВЕЧЕРОМ

Я на пределе. Наконец-то я добралась до своей кровати. Это мое убежище. Здесь можно спокойно поплакать. Никто меня не увидит.

Как это ужасно — врать! Нужно без конца что-то придумывать и передергивать, и при этом сохранять самый что ни на есть натуральный вид, хотя ты сама не своя. Со мной такого никогда не было и больше никогда не будет. Но сейчас я уже завелась, и мне необходимо сохранить спокойствие и доверие мамы.

Этим вечером в Гранд-Опера идет «Фауст». Я должна была играть там крестьянку в первом акте и негритенка в «Вальпургиевой ночи». Меня провожает мадам Обри. Доктор посоветовал маме быть поосторожнее и не выходить еще, по крайней мере, два-три дня. До тех пор, надеюсь, все мои неприятности закончатся.

Мне было ужасно трудно придумать, чем бы заняться в течение всего вечера. Было решено, что месье Обри заберет меня после спектакля. Следовательно, я должна делать вид, что ничего не случилось, ну, я и села в автобус с мадам Обри.

Но куда же мне все-таки девать время?

Вообще-то мне повезло: мама так ни о чем и не подозревает. Надо признать, Фредерик Обри — молодец, ничего ей не сказал. Это правда, он не доносчик. Можно ему доверять. Но только что, когда я полдничала, мама вдруг стала вести себя как-то странно, немножко застенчиво и кокетливо, что ли. Даже больная, она очень красивая, моя мама… Она неожиданно спросила меня, как я отношусь к тому, чтобы она вышла замуж, естественно, за Фредерика, — Бернадетта была права! Мама сказала, что ничего не сделает без моего согласия. Она хочет, чтобы я тоже была счастлива. Ну, и она велела мне подумать, а сама, сказала, подождет моего ответа. В этот момент я не могла, разумеется, ей ни в чем отказать, слишком была виновата перед ней, но как-то уж очень много сразу на меня свалилось.

В автобусе мадам Обри говорила не смолкая. У нее в голове только одна мысль: как бы женить Фредерика на маме, и если она видела, что я встревожена, то ей казалось исключительно из-за этого проекта, она ни на секунду не заподозрила, что у меня могут быть какие-то свои, совсем другие проблемы.

При иных обстоятельствах мне бы, наверное, понравилось вот так, на равных, разговаривать с пожилой дамой, ведь я всего лишь маленькая девочка. А она разговаривала со мной очень серьезно, но временами это было как-то странно, потому что вообще мадам Обри любит посмеяться, и мама всегда говорит, у нее замечательное чувство юмора.

Юмор… Не знаю толком, что это означает. По-моему, это когда ты сохраняешь способность улыбаться даже во время катастрофы. Наверное, очень приятно иметь чувство юмора, но у меня его, кажется, нет: при всех моих несчастьях я не способна выдавить из себя улыбку.

Ну вот, значит, мадам Обри всю дорогу болтала, расспрашивала меня, давала советы:

— Вроде бы у Терезы (так зовут мою маму) и Фредерика дело не ладится… Мне даже кажется, все идет хуже и хуже… К Фредерику прямо и не подступишься… И все это — из-за тебя!

— Из-за меня?

Мадам Обри стала очень серьезной и начала говорить со мной, как с подругой своих лет:

— Послушай. Что, если нам объясниться напрямую? Между нами говоря, твоя мама и мой сын не такие уж бойкие сами по себе. Но не так же трудно объясниться! У тебя чудесная мама, ты понимаешь, я сама тоже хорошая мать, и меня просто бесит, когда я вижу, что ты стоишь между Терезой и Фредериком. Если бы ты захотела, — вполне могла бы все уладить… Тебе же нравится Фредерик?

— Да.

— Ну вот, я бы на твоем месте поговорила бы с ним, успокоила бы его, приободрила. Вот уже шесть лет, как он ждет, пока ты подрастешь и с тобой можно будет поговорить. Можно сказать, он до безумия влюблен в твою маму! Ну, ладно, потом ты сама поймешь это… ОН ХОЧЕТ ЖЕНИТЬСЯ НА ТВОЕЙ МАМЕ!

Меня это не удивило, я так и сказала мадам Обри.

— Я знаю. Как раз сегодня утром мама мне сказала.

Мадам Обри вздохнула, еле удержавшись от смеха.

— Ах, вот как! А я-то тут распинаюсь… Но я думала, она никогда не решится! Ну и что — она спрашивала твоего разрешения?

Действительно, все произошло почти так.

Мадам Обри немного помолчала. Мимо нас протекали улицы. Мы были уже у Пале-Рояля, и мне хотелось, чтобы эта поездка никогда не кончалась…

Мадам Обри похлопала меня по руке.

— Так что же ты ответила?

— Ну… Что я не против…

— Слава Богу! Это прекрасно! Почему же у тебя такой похоронный вид? По-моему, все идет отлично, ведь я очень люблю тебя и очень люблю твою маму. Вы мне обе нравитесь.

Я спросила:

— А что мне теперь делать?

— Дать абсолютно ясный ответ. Прямо сказать, что ты согласна. Они только этого и ждут.

Увы! Автобус остановился на роковой остановке: Опера! Мы вышли из него. Мадам Обри поцеловала меня.

— Фредерик зайдет за тобой, как обычно.