Дневник Дельфины

— О твоей подружке мы сейчас говорить не будем, но лично для тебя все только начинается. Прекрасный день ты выбрала, чтобы наделать глупостей! Если тебе дали роль, это вовсе не значит, что теперь тебе все позволено!..

О, это ведь не потому, клянусь! Я знаю, что вовсе мне не все позволено! Я отлично понимаю, что не послушалась старших, что мы все не послушались. Но мы просто хотели поиграть, мы не хотели делать ничего плохого!

У меня была только одна мысль: не хочу, чтобы мама узнала правду. Я бы умерла от стыда!

Когда Фредерик увидел меня, он вздохнул с облегчением. И пока он устраивал свою виолончель в машине, а потом сам усаживался за руль, он все время говорил:

— У тебя все нормально! Подумай, как я волновался! Говорили, что с кем-то из девочек произошел несчастный случай. В чем дело?

Я прошептала:

— Это ужасно!

— К счастью, это произошло не с тобой. Представляешь, если бы мне пришлось, вернувшись домой, сообщить подобную новость твоей маме! Кажется, несчастье случилось на крыше?

Месье Обри включил мотор и стал выезжать со стоянки, потом мы обогнули здание Оперы и выехали на проспект. Фредерик говорил не умолкая.

— На крыше! Да что она там делала, на крыше? Туда мудрено попасть, к тому же, это и запрещено. А когда что-то запрещают, на это есть причины. Видишь, Дельфина, непослушание всегда бывает наказано. Ты должна извлечь из этого урок, а поскольку твоя мама так в тебя верит, ты никогда не должна предавать ее. Говорят, малышка в тяжелом состоянии…

От его слов мне стало еще страшнее.

— Она может умереть?

— Нет, конечно, нет. От такого не умирают. Ну, а главное — то, что ты-то здесь, ты — хорошая девочка, самая милая в мире, вылитая мама!

Я заплакала. Фредерик увидел это и стал меня успокаивать.

— Не бойся! Все уже позади. Она выкарабкается. Не нужно так переживать. Ну, улыбнись! Улыбнись! Сегодня такой большой день для тебя… А? Балериночка?

Я попыталась улыбнуться, но меня мучила одна мысль, и я попробовала ее сформулировать.

— Я хочу, чтобы вы мне пообещали кое-что… И поклялись…

Фредерик подумал, что я шучу.

— Кто ж так клянется — не выпуская руля?

Но я была более чем серьезна.

— Это из-за мамы. Поклянитесь, что вы не расскажете ей о несчастном случае, незачем ее зря волновать.

И месье Обри стал меня хвалить… Да-да, хвалить! Конечно, я совершенно права, что так люблю мою маму, потому что, как ему кажется, она абсолютно уникальна, и вполне естественно любить ее больше всего на свете. Но я хотела, чтобы он все-таки поклялся, и он поклялся: хорошо, он ничего не скажет маме, это будет наш секрет.

Бедный месье Обри! Он сам не знал, что говорит, мне же было стыдно, как никогда!

Пока он ставил свою машину на место, я поднялась домой. Мама, ожидая нас, прикорнула на диване. Но она сшила для моей куклы Люлю костюм Галатеи! Точно такой, как я ее просила. И теперь Люлю-Галатея восседала на столе, где мама накрыла вкуснейший ужин в честь этого дня, который считала самым прекрасным.

Мое сердце еще больше сжалось. Я решительно перестала быть самой собой, и мне пришлось снова врать. Пользуясь тем, что мама задремала, я не пустила к нам Фредерика. Сказала ему, что она очень устала и не надо ее беспокоить.

У Фредерика был недовольный вид. Ну и пусть! Я слишком боялась, что он все-таки проговорится. Хотя он поклялся. А если мама узнает о несчастном случае, она станет меня расспрашивать, а я не хочу, чтобы она узнала, как я виновата, о нет, не хочу, не хочу!

Я захлопнула дверь перед носом месье Обри и вернулась к маме. Она открыла глаза. Казалось, она счастлива, на ней было ее самое красивое домашнее платье, белое с воланами, и стол был накрыт по-праздничному. Вышитая скатерть, красные свечи, бутылка шампанского — конечно, подарок от Фредерика, который всегда нас балует.

Мне очень хотелось плакать, но было нельзя. Мама спросила, где же Фредерик. Я ответила, что он пошел спать. Потом сказала, что сама тоже хочу спать. Мама смотрела на меня, и было видно, что она удивлена и обеспокоена. Я не могла вынести ее взгляда и решила поскорее спрятаться в свою кровать.

Но, сбежав туда, я все равно не смогла заснуть. Я и не знала, что бывают такие долгие ночи!

Если мне удавалось задремать, мне снился один и тот же сон: Бернадетта падает и я падаю вместе с ней. Все сбегаются туда, наклоняются — Дюдю, доктор, Жюли, учительница, месье Барлоф… Да-да, месье Барлоф тоже! Но никто не хочет помочь мне, и я все падаю, падаю, падаю…

Глава III

ВИНОВАТА

Что за день! Наше непослушание обернулось катастрофой! Это настоящая драма, и все о ней говорят, даже в газетах пишут. Только моя мама не в курсе дела.

В каком-то смысле хорошо, что доктор еще не разрешал ей выходить на улицу, а то она точно отправилась бы за мной в Оперу, она любит так делать, когда время ей позволяет. А теперь, когда меня назначили на роль Галатеи, она наверняка бы захотела зайти за мной. Она так мной гордится, так в меня верит! Именно поэтому я не могу сказать ей правду. Она бы слишком огорчилась. Я надеюсь, все как-нибудь уладится, Бернадетта выздоровеет, и все забудется. И тогда я ей скажу. Я никогда от нее ничего не скрывала, но на этот раз дело уж очень серьезное, так что — не теперь, пока еще нельзя.

Сегодня утром мама была встревожена: кажется, я кричала во сне. Ничего удивительного, ведь всю ночь меня преследовали кошмары. Какие-то предметы, жесты, лица, все искаженное, принимающее чудовищные формы и размеры.

Например, ключ, который был выше меня, а потом месье Барлоф, как всегда, восхитительный, он спрашивал, счастлива ли я, что танцую с ним. Но он тоже был гигантского роста, и я чувствовала себя раздавленной, потому что мне казалось, он существует в каком-то другом, не моем мире, полном света… А потом Бернадетта — как она катится по крыше, как неподвижно лежит, а внизу, будоража весь город, воет сирена «скорой помощи»… А потом — мама, мама такая красивая в своем нарядном белом платье с воланами… И лицо Фредерика, перед которым я захлопнула дверь… Ах, да! Во сне я была еще несчастнее, чем наяву!

Я встала, умылась, выпила шоколад, но он показался мне невкусным.

Мне хотелось успокоить маму. Хлопоча по хозяйству, она разговаривала со мной. Она надеялась поскорее выздороветь, чтобы снова начать работать и чтобы получше заняться мной: опять приходить за мной в Оперу, беседовать с моими преподавателями и так далее.

Я сказала ей, что пусть она лучше лечится и будет поосторожнее, что ей нет никакой необходимости переутомляться. Мама ответила:

— Спасибо, моя дорогая, но мне необходимо работать.

— Почему?

— Нам это нужно, — сказала она. — Надо платить за твои занятия, твои уроки. Если ты хочешь стать настоящей звездой, нельзя ничего упустить.

А я тогда ответила:

— Ничего, мамочка… Когда я вырасту… Тебе тогда не нужно будет работать, я буду зарабатывать на нас обеих!

Мама засмеялась и добавила:

— А пока, к счастью, у нас есть Фредерик. Думаю, он хорошая нянюшка. Интересно, что бы мы делали без него?

— Знаешь, мне кажется, обошлись бы как-нибудь!

Но мама настаивала:

— Он так хорошо к нам относится, разве ты не видишь? Он же очень тебя любит!

— И тебя тоже! — не сумела удержаться я.

Мама смущенно улыбнулась, не зная, что на это сказать. Я наконец допила свой шоколад. У мамы в руках был большой конверт: даже болея, она ухитрялась выполнить работу.

— Вот я кладу рядом с твоими вещами конверт, — сказала она. — Передай мадемуазель Пижон, что я смогу выйти через неделю и что я очень рассчитываю на место, которое она мне обещала. А пока она может прислать мне еще бумаг, которые я перепечатаю дома.

Так я поговорила с мамой, которую должна была успокоить любой ценой. Мне нужно было держаться, как обычно, и даже казаться более счастливой, чем обычно, — из-за того, что месье Барлоф выбрал меня.

Когда с завтраком было покончено, я заторопилась в школу: чтобы увидеть девочек и узнать новости. Уходя, я от всего сердца поцеловала маму, но смотреть ей в глаза все-таки не смогла!

Только я открыла дверь, чтобы выйти, появился Фредерик. Он нес завернутый в шелковую бумагу пакет, от которого весьма аппетитно пахло. Казалось, он забыл о своей вчерашней неудаче.

— Горячие круассаны! Горячие круассаны! — закричал он весело и помахал веревочкой, будто это палочка дирижера.

Я тихонько ему напомнила:

— Не забудьте: вы поклялись!

— В чем?

— Насчет несчастного случая. Вы поклялись ничего не говорить маме.

Я взяла один круассан и бегом спустилась по лестнице, добежала до автобусной остановки на Архиепископском мосту, села в автобус. Водители и кондукторы меня знали и останавливались еще до того, как я успевала помахать им.

Я вышла, как обычно, у Оперы, но вместо того, чтобы идти прямо в театр, пошла в «Европа-Секретариат». Это — компания, на которую работает мама.

Я спросила мадемуазель Пижон — секретаря дирекции, и поскольку служащие меня знали, меня сразу же проводили к ней.

Кабинет мадемуазель Пижон всегда переполнен. Но она сразу же поздоровалась со мной и спросила, что нового у мамы.

— Она выйдет на работу через неделю, но если вы можете дать ей опять что-то сделать дома…

Мадемуазель Пижон протянула мне конверт с пачкой документов для перепечатки и сказала:

— Я так и знала, уже все приготовила. Но скажи своей маме, чтобы она не волновалась, я нашла для нее место, которое ей понравится. Секретарем на половину рабочего дня в одном издательстве. Это на Университетской улице, недалеко от вашего дома. Она сможет больше заниматься тобой.

Потом она подвинула ко мне коробку конфет. Я, конечно, взяла одну, но мадемуазель Пижон закрыла коробку, отдала ее мне:

— Возьми, я от этого толстею, а ты передашь маме!

Я поблагодарила и положила коробку в ранец. Но мадемуазель Пижон не отпускала меня, ей явно хотелось поболтать.

— Скажи-ка, а что случилось вчера вечером?

— Вчера вечером?

— Я прочла в газете, — сказала она мне и показала газету.

Я отпрянула в ужасе. Потом все-таки подошла к письменному столу посмотреть. И прочла: «Вчера вечером в Гранд-Опера произошел несчастный случай. Во время спектакля одна из учениц балетной школы Б.М. (одиннадцати лет) взобралась на крышу здания и упала. Девочку отвезли в больницу, состояние ее вызывает опасения. Дирекция начала расследование: немыслимо, чтобы подобные случаи имели место».

Мадемуазель Пижон указала на инициалы:

— «Б.М.» Ты ее знаешь? Я вздохнула:

— Это моя лучшая подруга!

— Действительно, как такое могло случиться? Разве за вами не присматривают?

— Еще как присматривают! Все время!

— Но тогда почему… Ладно, слава Богу, что это произошло не с тобой! Будь умницей, старайся всегда быть умницей. Мама стольким для тебя пожертвовала, что ты обязана сделать для нее хотя бы это. Ступай, до свидания!

Я не стала больше ничего ждать и мигом исчезла из кабинета.

Во дворе Оперы я встретила своих подружек. В ожидании пока мадемуазель Обер, наша учительница, соберет нас ровно в восемь, чтобы идти в класс, мы тихонько обсудили вчерашнее событие. Нам было о чем поговорить!

Вся наша жизнь протекает в Опере. Мы здесь не только танцуем, но занимаемся всеми предметами, как в обычной школе: историей и географией, грамматикой и алгеброй, английским, историей искусств. Для того, чтобы попасть в балетную труппу, нужно, как минимум, получить аттестат о среднем образовании, но многие выходят из нашей школы и бакалаврами. Странная у нас школа! Мы часто занимаемся арифметикой или естествознанием в балетных костюмах, а ведь такого не увидишь в обычном лицее!

Наши учебные классы расположены рядом с балетными, на самой верхотуре, на верхнем этаже, как раз там, где находится запретная дверь, проникнуть за которую мы так мечтали.

Все разбились на группки. Я разговаривала со своими лучшими подружками — Сюзон, Верой, Рейнетт, Кики и Клаудией, а потом и с другими, со всеми, кто побывал на крыше. Они закидали меня кучей вопросов, но все, в общем-то, сводилось к одному:

— Что же все-таки случилось?

Но я-то ведь сама этого не знала, сама не понимала, что произошло. Единственное, что мне было известно: когда мы хотели вернуться через дверь, она оказалась запертой.

— Неправда! Такого не может быть! — восклицали девочки.

Но я настаивала на своем:

— Говорю вам, она была заперта. Заперта на ключ. Мы кричали, стучали… Никто нам не ответил. И тогда, пытаясь разбить окно, Бернадетта упала… Я подумала, что она умерла! Она не могла двинуться! Вас уже допрашивали?

Мои подружки забеспокоились:

— Думаешь, нас станут допрашивать?

— А как же!

Оказалось, что все девочки поступили так же, как я: никто не рассказал родителям о случившемся. Конечно, мы виноваты, мы нарушили правила, но пока все предпочитали хранить молчание, ожидая, как повернутся события. А в данную минуту все страшно удивились, когда я сказала, что дверь оказалась закрытой, что мы стали пленницами крыши и что именно из-за этого и произошло несчастье.

Они сами ничего не знали. Они только и смогли рассказать мне, что это Марселина и Жюли — да-да, Жюли! — прибежали на крышу предупредить нас о том, что за игрой мы забыли о времени, что занавес поднимается и мы можем пропустить свой выход на сцену.

Вслед за мадемуазель Обер мы поднялись в класс. Самые обычные вещи сегодня тревожили меня, а когда мы оказались в коридоре верхнего этажа, я думала, что упаду в обморок… Перед дверью с надписью «Вход воспрещен» стояла группа людей, а среди них — директор, фотограф, месье Дюмонтье и еще какие-то незнакомые мужчины.

По правилам, проходя мимо администраторов, все ученицы балетной школы должны сделать реверанс — прямо на ходу. Так я и сделала, но вдруг увидела, что месье Дюмонтье подзывает меня к себе. Он сказал тем, незнакомым:

— Это класс, где учится Морель — малышка, с которой случилось несчастье. А это Надаль — та, что предупредила меня.

Репортер хотел меня сфотографировать, но Дюдю и директор жестами запретили ему это.

Мадемуазель Обер пропустила нас в класс.

Во время диктанта, в самом его разгаре, в классе вдруг появилась одна из надзирательниц. Она шепнула несколько слов мадемуазель Обер, учительница нашла меня взглядом и очень серьезно сказала:

— Дельфина, вас вызывают в Управление.

Я почувствовала, что на меня смотрят все мои подруги. Тщательно закрыла тетрадку. Встала. Мои ноги дрожали.

— Смотри не подкачай! Ничего не говори! Не стоит, чтобы всех наказывали! — шептали мне мои ближайшие соседки.

Я и сама знала, что не стоит, как знала и то, что никогда нельзя ябедничать.

Я прошла по классу, надзирательница, стоявшая у двери, пропустила меня вперед, и я безропотно зашагала вместе с ней по бесконечным коридорам.

В Управление — какой ужас!

Едва мы вошли, месье Дюмонтье поблагодарил надзирательницу и сказал ей:

— Оставьте ее со мной, спасибо. Я сам ею займусь. Вы можете возвращаться в класс.

И он сделал жест, который, видимо, означал необходимость пресечь всякую распущенность или недисциплинированность :

— Никакой пощады! Все только по правилам!

А потом обратился ко мне:

— Садись.

Я села на стул, а он — как судья — уселся за свой письменный стол, помолчал, затем начал меня допрашивать:

— Прекрасно… У тебя, должно быть, есть что сказать мне, а?

Я не могла отвечать.

— Ты проглотила язык? Обычно ты куда как болтлива, если верить твоим оценкам! — и он побарабанил пальцами по папке, лежавшей перед ним на столе. — Ты знаешь, что вы не имеете права бродить по театру без надзирателей или особого на то разрешения…

— Да, месье.

— Следовательно, ты грубо нарушила правила и попала благодаря этому в весьма серьезное положение. Что вы там такое делали наверху во время спектакля?

Я тщетно искала хоть сколько-нибудь убедительное объяснение, но поскольку Дюмонтье проявлял нетерпение, ляпнула первое, что пришло на ум:

— Я забыла книжку в парте.

Дюмонтье усмехнулся.

— Что за книжку?

— Учебник истории Франции.

— Браво! Вы, не колеблясь, нарушили правила, могли провалить выступление, рисковали жизнью… и все это ради учебника по истории Франции! В общем, ты достойна Ордена Почетного Легиона!

Он взорвался. Голос его гремел и тон был угрожающим:

— Ты принимаешь меня за идиота! Послушай хорошенько. Надаль: либо дверь была открыта и кто-то за это отвечает… И ответственный должен быть выброшен из театра… Либо… Я выясню этот вопрос. А ты ответь мне: допустим, вы с Морель пошли за книжкой, но как вы оказались на крыше, почему вы там оказались?

Я собрала все свое мужество.

— Хотели там поиграть…

Казалось, Дюмонтье очень доволен моим ответом.

— Вот, наконец! Мы начинаем понимать друг друга! Вы были одни, Морель и ты?

Я не ответила, и он спросил снова:

— Ну, так вы были одни, Морель и ты?

Я вспомнила о своих подружках: не предать их, не ябедничать! Зачем подвергать наказанию всех, говорили они. Я скажу неправду, чтобы спасти их.

— Да, месье. Мы были одни.

А Дюмонтье продолжал:

— Что касается твоей подруги, сейчас мы о ней не будем говорить. Что же до тебя, то надо отбить у тебя охоту забавляться, особенно здесь — в театре. Я забавляюсь, как ты думаешь? Последний раз спрашиваю: как вы проникли на крышу?

Я призналась:

— Через дверь, где написано «Вход воспрещен».

Дюмонтье еще больше разозлился.

— Это немыслимо! Дверь всегда заперта, таково правило, и это правило строго соблюдается.

Конечно, я ему сказала только часть правды, но то, что я сказала, было правдой. Ложью могло бы стать то, чего я ему не сказала. Но правда заключалась в том, что мы нашли ключ, что кто-то запер дверь, когда мы с Бернадеттой еще оставались на крыше, и что из-за этого мы хотели вернуться через Ротонду, разбив стекла одного из окон.

Дюмонтье не хотел верить, что мы были заперты, я понимала: это из-за того, что он боялся за себя и за тех, кто отвечал за безопасность. Он не хотел и слышать, что туда мы прошли через дверь и только возвращались через окно. И он так взбесился оттого, что я все время повторяла одно и то же, что даже сказал: если бы я была его дочерью, он влепил бы мне пощечину!

В его кабинет вошла дама. Высокая блондинка — инспектор полиции. Дюдю, наверное, и не мечтал увидеть подобного инспектора, да и я тоже. Никогда бы не подумала, что существуют такие приятные на вид полицейские! Но это был еще не повод ей доверять…

Поскольку Дюмонтье ужасно удивился, увидев ее, она пояснила, что дела, в которых замешаны дети, часто поручают женщинам. Но, тем не менее, она ведь полицейский…

Дама очень приветливо посмотрела на меня. Она хотела все знать — и она тоже! Я опять повторила все с самого начала. Это была правда, вот только я не выдала никого из подруг.

Инспекторша сказала Дюмонтье, что увидится со мной позже, а сейчас хотела бы поговорить с ним. Дюдю, казалось, готовится к защите — так, будто его собирались в чем-то обвинить.

— Хорошо, поговорим, мадам. Но предупреждаю вас, мой рапорт уже готов. Все в порядке, он отпечатан в нескольких экземплярах: для дирекции, для социального обеспечения, для страховки, для полиции, если вам угодно…

Инспекторша любезно ответила:

— Да, нам угодно.

Но, должна признаться, ее любезность как-то не успокаивала.

После этого надзирательница отвела меня в столовую. Дюмонтье велел ей не выпускать меня из виду. Он несколько раз повторил:

— Не отпускайте ее! Слышишь, я не хочу, чтобы тебя выпускали из виду! Не хочу! Держите ее в ежовых рукавицах! Покруче!

И выглядел при этом он довольно злобно.

Когда мы шли по коридору, направляясь к столовой, надзирательница сказала:

— Просто невозможно поверить — он принимает тебя за Аль Капоне!

— Аль Капоне? Кто это? — спросила я.

— Жуткий бандит.

Но я же все-таки не была «жутким бандитом»! И мне никто не собирался рубить голову. Надзирательница вообще очень мило себя вела. Она попыталась объяснить мне, что происходит.

— Понимаешь, не хотела бы я сейчас оказаться на его месте: мне куда спокойнее. Каждая по отдельности, вы еще ничего, но все вместе совершенно невыносимы. Ему от вас достается, месье Дюмонтье. И не только от вас — мальчики почти такие же ужасные!

Я больше не слушала, что она говорит. Я снова вспомнила про Аль Капоне. Конечно, он преувеличивает, этот Дюдю, но все равно впереди меня не ждет ничего хорошего.

Когда я пришла в столовую, девочки обедали, и было видно, что они с тревогой ожидали моего появления.

Я села на свое место. Сразу же посыпались вопросы:

— Ну, тебя допрашивали?

— Сильно досаждал тебе Дюдю?

— Что ты ему сказала?

Я успокоила подружек:

— Ничего.

Вера закричала «Браво!», а Кики не поверила:

— Правду говоришь? Клянешься? Ты не сказала, что мы были с вами на крыше?

—Нет.

Все девочки признали: я вела себя что надо! Кики даже подняла свой стакан:

— Это надо спрыснуть! За твое здоровье!

Но Мишель была не согласна с другими. Слушая своих подруг, я лучше узнавала характер каждой из них. Дело было серьезное, и их реакция заставляла меня задуматься. Так Мишель, кажется, завидовала моему успеху у остальных. Успеху, который я охотно уступила бы кому угодно. Мишель сказала:

— Любой бы так поступил! Какой смысл подставлять всех под наказание?

Кики не согласилась:

— Нет, все-таки она поступила прекрасно…

А другая девочка сказала:

— Мы этого никогда не забудем.

Но Мишель продолжала:

— А потом, это же не мы нашли ключ! Если бы не ты и не Бернадетта, никто бы и не пошел на крышу!

Кики ужасно разволновалась от такой несправедливости:

— Чего ты умничаешь! Все, все хотели пойти на крышу, а ты — первая! Скажи, ну, скажи, разве ты туда не хотела?

Вера сделала нам знак замолчать, потому что надзирательница смотрела в нашу сторону. Но мы продолжали разговаривать шепотом.

Я попыталась успокоить подружек:

— Не спорьте, я же ничего не сказала…

Сюзон ласково посмотрела на меня и спросила:

— Почему ты не ешь?

— Не хочу. Я все время думаю о Бернадетте.

Кики, услышав это, сразу же заявила:

— Вроде бы пока все идет хорошо. Ей сделали какую-то операцию. На ноге.

На ноге! Балерине! Кто знает, сможет ли она вернуться к нам?!

— О, Боже мой!

Лицо Кики исказила гримаса боли.

— Но она спала…

Мишель тоже лицемерно вздохнула, однако добавила:

— Это хорошо, значит, и она ничего не могла сказать!

Кики, не зная, что еще такого сделать, чтобы доставить мне удовольствие, предложила свой десерт. Все остальные, кроме Мишель, последовали ее примеру. А Кики сказала:

— Теперь мы всегда вместе — на жизнь и на смерть!

Но я отказалась от их десертов. Кусок не лез мне в горло.

Все меня благодарят, пьют за мое здоровье, конечно, это приятно, но я бы легко отказалась от всех этих проявлений дружбы и признательности. Такая дружба, она, может быть, и прекрасна, но не дает уверенности, а я, не решаясь в этом признаться даже самой себе, ужасно боялась, боялась все больше и больше. Я предпочла бы, чтобы девочки тоже сказали правду и мне бы не пришлось отвечать одной за сделанную нами всеми глупость.

Высокая блондинка-инспекторша тоже пришла в столовую пообедать. Она наблюдала за нами с очень спокойным видом, но с такой полуулыбкой и таким взглядом, что хотелось отвернуться. Девочки были заинтригованы. Что здесь делает эта незнакомая особа? Я тихонько прошептала:

— Она из полиции!

Все будто онемели, и я сразу же поняла: они осознали еще лучше, какую ошибку мы совершили.

После обеда, как всегда, был урок танца. Учительница показала, что не одобряет меня, совсем мною не занимаясь, а как это ужасно — когда работаешь, а преподаватель делает вид, что тебя не существует, как будто ты не в счет.

Все шло, как обычно, и не так, как обычно. Чувствовалось: что-то произошло. Я зря старалась, мне не хватало мужества. Сердце было не на месте, и показное безразличие мадемуазель Обер ужасно расстраивало меня, я ведь понимала, что она думает. После необычайной благосклонности, которую проявил по отношению ко мне месье Барлоф, я смогла так провиниться! Учительница права: я не заслуживаю уважения!

Урок кончился, мы сделали глубокий реверанс. После этого полагалось еще раз присесть перед учительницей, а она должна протянуть каждой из нас руку. Когда подошла я, она не дала мне руки и сказала:

— Не люблю непослушных!

Я чуть не заплакала. Надзирательница собрала нас и повела на сцену, на репетицию балета «Как живая».

Увы, я была слишком встревожена, чтобы просто радоваться новой встрече с месье Барлофом. Я очень хотела увидеться с ним и в то же время боялась: вдруг он тоже сердится, вдруг и он станет ругать меня за вчерашнее. Но, казалось, он был не в курсе. Для него существовал только танец, только балет, который он собирался поставить. Он слишком велик для наших мелких историй. И вообще в Опере дети существуют как бы отдельно от взрослых: да, мы ими восхищаемся, но они… они нас не замечают.

Репетиция началась. Балет будет очень забавный, потому что кукла Галатея все время надоедает своему создателю, чтобы он занимался ею. Галатеи не было бы без него, и она ревнует его ко всем и ко всему. Я себя чувствовала именно так, как эта кукла. В Опере месье Барлоф был для меня всем, потому что он олицетворял собой Балет.

Там есть одна сцена, когда создатель куклы, прогуливаясь с ней в парке, хочет поухаживать за хорошенькой няней, и кукла ужасно сердится. Это очень смешно, но одновременно и печально, потому что кукла боится остаться одинокой и заброшенной. Роль хорошенькой няни исполняет мадемуазель Лоренц. В жизни не видела таких нянь — ни в Тюильри, ни в Булонском лесу!

Работа была в самом разгаре, и я уже потихоньку начинала чувствовать себя счастливой, когда явился Дюмонтье. Он остановил репетицию, правда, извинился, но остановил. Мэтра это привело в бешенство.

— Простите, мэтр, но Надаль вызывают в Дирекцию.

Какой ужас, какое несчастье! Все из-за меня!

Мэтр нетерпеливо и свысока заметил, что он репетирует. Но Дюмонтье настаивал:

— Это приказ. Я очень огорчен, но речь идет о необходимых формальностях.

— Для меня балет — единственная необходимость, и я не люблю, когда мне мешают!

— Мэтр, Опера — это еще и учреждение… Я постараюсь вернуть вам Надаль как можно быстрее.

— Надеюсь. Но я буду жаловаться директору.

— Так он же сам и послал меня!

Мэтр был явно недоволен, но подчинился. Что до Дюдю, то он, наоборот, даже и не скрывал, что страшно рад «победе» над месье Барлофом. Он сделал мне знак следовать за ним.

Значит, дирекция расследует несчастный случай. Дело принимает небывалый масштаб! Все смотрели на меня, и я не могла понять, то ли они смотрят с жалостью, то ли с осуждением.

Я надела свитер и увидела, — да, своими глазами увидела! — как Жюли занимает мое место! И проходит с самого начала ту сцену, которую только что танцевала я. Я еле сдерживала слезы, мне было холодно, ужасно холодно. Подружки бросали на меня печальные взгляды, и я чувствовала, что им вовсе не доставляет удовольствия видеть, как Жюли репетирует мою роль.

Я пошла за Дюмонтье. Мы отправились в Ротонду, где у разбитого стекла нас ожидала инспекторша. И начались вопросы! Да, я ходила на крышу. Зачем? Просто так, позабавиться.

Дюдю взорвался. Инспекторша пыталась его успокоить, но не тут-то было. Он кричал, что он-то не забавляется и у меня отобьет охоту забавляться. Инспекторша рассердилась. Казалось, она хочет защитить меня, но вопросы, которые она мне задавала, были все те же, что мне задавал раньше сам Дюмонтье.

— Сколько человек было на крыше?

Чтобы не предать подруг, я ответила:

— Только двое: Бернадетта и я.

Инспекторшу интересовала запертая дверь. Она хотела найти ключ, но ключ исчез. Совсем исчез, так что пожарник вынужден был открыть эту дверь отмычкой.

Это было настоящее следствие. Дюдю стеной стоял на защите правил, но инспекторша находила в нашей истории что-то странное, необъяснимое. Почему все-таки дверь оказалась сначала открытой, потом запертой? А Дюдю был уверен: мы и вышли на крышу через окно Ротонды, что было совершенно не так.

После допроса инспекторша сказала, что я могу возвращаться на репетицию. Дюмонтье скорчил рожу:

— Разве это необходимо? По-моему, ее песенка спета!

Я в ужасе уставилась на него. Что он этим хочет сказать?

Инспекторша оборвала его:

— Прошу вас!

И ее голос был таким строгим, что Дюдю замолчал. Решительно, эта женщина выглядит так, словно она на моей стороне и уж во всяком случае не обвиняет меня. Она сказала:

— Наверняка в том, что говорит малышка, есть правда. Подумайте. Если бы они вышли через окно, то не нужно было бы разбивать его, чтобы вернуться. А здесь вокруг — осколки стекла… Внутри здания… Это доказательство. Значит, они все-таки вышли на крышу через эту пресловутую дверь.

Дюдю чуть не задохнулся от злости:

— Но она же была заперта! Настолько крепко заперта, что даже и ключа-то никто не видел с обеда! Дежурный пожарник может вам это подтвердить. Когда он делает обход, то запирает дверь своей отмычкой, таково правило.

Инспекторша оставалась очень спокойной и очень упорной.

— Необходимо найти этот ключ.

Тут Дюмонтье показал себя не слишком вежливым. Он огрызнулся:

— Я вам не фокусник! В конце концов, полицию здесь представляете вы!

Инспекторша на это только улыбнулась.

Терпеливо и упрямо она продолжала меня расспрашивать. Ей было не отказать в логике, и поскольку я не говорила всей правды, для нее в моих показаниях оставались неясности. Само собой разумеется! В особенности, когда речь заходила о ключе. Ох уж этот ключ!