В. ЖИРМУНСКИЙ
      ПОЭЗИЯ АЛЕКСАНДРА БЛОКА
      7 августа 1921 года скончался Алекcaндp Блок...
      Говорить о поэте над свежей могилой, когда не притупилась еще боль этой внезапной и для всех нac-тaкoй личной yтpaты, не дело объективного историка. Но по отношению к поэзии Блока-по кpaйнeй мере для людей нашего поколения, воспитанных на Блоке, радовавшихся и болевших его песнями - интимное и личное посвящение в его поэзию дает сознание кaкoй то объективной и сверхличной правоты, когда словами, по необходимости внешними и холодными, мы говорим об историческом значении его явления среди нас. В этом отношении мы знаем больше, чем будущий историк, кoтopый подойдет извне к пережитому нашими coвременниками, и будет расcкaзывaть "потомству" о творчестве последнего поэта-романтика,
      Чтоб по бледным заревам иcкycства
      Узнали жизни гибельный пожар...
      То новое и творчecкoe переживание жизни, кoтopoe определило собой развитие поэзии Блoкa, его жизненный пyть и поэтическую миссию-было живое сознание присутствия в мире бесконечного, божественного, чудесного. Это сознание опрашивает собой все его поэтические переживания, придает им новый смысл, кaк бы новое измерение, необычную, иррациональную, таинственную глубину. Жизненный путь поэта оно превращает в религиозную трагедию, в кoтopoй кaждый новый шаг -приближает или отдаляет от божественной цели, где за "падением" следует "возмездие", и силы небесные борются с силами демоническими за спасение души человека. С этой религиозной точки зрения Блoк говорит о своем жизненном пути во многих "покаянных", автобиографических стихотворениях последнего периода. Этим судом он судит, как поэт, свое прошлое и настоящее:
      Когда осилила тревога,
      И он в тocкe обезумел,
      Он разучился славить Бога
      И песни грешные запел.
      Но, оторопью обуянный,
      Он прозревал, и смутный рой
      Былых видений, образ странный
      Его преследовал порой...
      ...С него довольно славить Бога
      Уж он-не голос, тoлькo-cтoн...
      "Слова поэта-дела его". По отношению к поэту-романтику, кoтopый не хочет 6ыть только автором кpacивыx стихов, "стихотворных дел мастером", кoтopый в стихах проповедует или исповедуется. молится, кoщyнcтвyет или плачет, это утверждение остается незыблемым. Когда нибудь биографы, вероятно, oткpoют и напечатают "Перепиcкy Александра Блoкa", этого самого cкpoмнoro и самого cкpытнoгo в своей личной жизни поэта, и будущий иcтopик расскажет нам внутреннюю биографию, "трагедию отречения" последнего романтикa. Но независимо от этого, даже сейчас для нас совершенно ясно, что без веры в реальность бывшего Блoкy, кaк поэту, видения, стихи его покажутся фантастическим вымыслом, романтичеcкoй cкaзкoй, игрой болезненного и необузданного воображения; тaким они кaзались в свое время тем первым читателям, кoтopыe отвергали в них "оригинальничанье" и "вычуру" непонятного "декадента", тaкими будут казаться, и притом- может быть-в недалеком будущем, новым поколениям поэтов и читателей, преодолевших в себе романтически мистицизм. В лирической драме "Незнакoмкa" эта двойственность oцeнки явления миcтичеcкoй жизни-для поэта, и для "тoлпы"-пoкaзaнa Блоком особенно ясно...-"Господа! Молчание! Наш прекpacHый поэт прочтет нам свое прекpacHOe стихотворение, и, надеюсь, опять о нpeкpacHoй даме..." "Хорошо, ТHA0чкa. Я буду звать вас: Мэри. В вас есть некоторая эцентричность, не правда ли?" Это-в одном плане, бытовом, реальном, кoтophн, OAHaкo, отвергается поэтом кaк "мнимая действительность", кaк иллюзорная Жизнь. Но в иной реальности совершается главное событие внутренней Жизни поэта, единственно важное для него и единственно реальное, чем он определяет свою нo3нwчecкyio и Жизненную судьбу, и об этом реальнейшем поэт говорит тoAько в символе и иносказании:
      - Протекали столетья, как сны. Долго Ждал я тем на земле.
      - ripoтeкaAH стелетья, кaк миги. Я звездою в пространствах тeклa.
      -Yla мерцала с твоей высоты На моем голубом плаще.
      - Ты гляделся в мои глаза. Часто на небо смотришь ты?
      И если мы cкaAeТ поэту poТaнтнкy не поверив в реальность этих поэтичеcкиx символов, вместе с простым, немудреным рыцарем Бертраном ("Роза и крест": "Ты мне cкa3кн опять говоришь", он ответит, как поэт Гаэтан: "Разве в cкa3кax нe может бьть правды?"
      Бсрь, друг мой, cкa3кaТ: я нpHBык Bникaть в чудесный их язь И постигать в o6pьткax слов Туманпьш ход иных миров...
      DAoк-поэт любви. Но любовь для него- не простое волнение чувства, не естественная смена переживаний, печальных и радостных. "Любовь-познанье тайны бытия", "Ты тoAькo бодрствуем, когда
      мь любим", тaк говорит HeТCикий поэт романтик родственный DAoкy по настроению. Б творчестве 6Aoкa было именно так: любовь является тем индивидуальным переживанием, кoнiopoe oткpыBaeт поэту offTiьктHBHtaй, сверхличный смысл жизни, ее боЯсественную тайну, кoтopoe служит кaк бы источникoм богопознания и определяет собой направление жизненного пути поэта и содержание его песен. Тeкaниc настоящей, единственной любви-вот путь роТaHтHчecкн влюбленного; нo3тHчecкнй образ Дон Жуана в истолвании романтнкoB, (Гофмана, Альфреда де Мюссе в поэме "Намуна", Алексея Толстого и др.- наиболее pкий пример тaкoro искателя. Романтически Дон Жуан - не грубьш чyBcтBeHHнк, меняющий возлюбленную в погоне за наслаждением ради наслаждения; это-юноша, романтически влюбленный в образ единственной возлюбленной, кoa то пригрезившийся его душе. Этот образ, всегда зовущий и единственно желанный, он ищет в кaoй любимой Женщине и после кaoй встречи должен снова нcкaть и обманьтаться, вечно неудовлетворенный, навсегда отправленный единым, 6ecкoHCчHlТТ и неисполнимым Желанием,-H3ТeHHик от CAHlикoТ глубокoй и изначальной верности своей первой, предвечной любви. В стих. "Шаги командора" Блoк дает свое иcтoлкoвaние романтически Дон Жуана-в час, когда приближается возмездие для изменившего единственной возлюбленной:
      ... Холодно и пусто в пышной спальне,
      Слуги спят, и ночь глуха.
      Из страны блаженной, пезиаРомой,
      , дальней Слышно пенье петуха.
      Что изменницу блаженства звуки?
      Миги жизни сочтет".
      Донна Анна спит, cкpecтив на сердце pyки,
      Донна Анна видит сны...
      ... В час рассвета холодно и странно,
      В час рассвета-ночь мутна.
      Дева Света! Где ты, Донна Анна? Анна! Анна!-Тишина...
      Уже в последних стихах (в III томе Блок выразил настроение романтического Дон Жуана в поэтически формуле:
      И в сердце первая любовь Жива к единственной на свете...
      , И он же определил земной жребий изменника", скитальца, плененного несбыточным желанием
      Опять-любить ее на небе
      И изменить ей на земле...
      Ее он призывает в кoниe своего пути из глубинь! "унижения",-кaк единственный светльш образ жизни, кaк единственное оправдание поэта, и к ней одной обращен!"егон окаянные стихи:
      Простишь ли мне мои мятели Мой бред, поэзию и Тpaк?
      Б тaкpТ понимании романтическая любовь перестает уже 6ыть отдельным мотивом в ряду других нosнwiecкТx мотивов. Она намечает основное направление религиозного развития поэта, и становится, тем самым. определяющим cpaктoром в истории его нo3нwчccкoro творчества.
      II.
      Путь поэта намечается перед нами, 3ак путь познания жизни через любовь. Его кpaйHHe вехи-религиозная AHpнкa "Стихов о TIpeкpacHoй Даме" и цыганcкнe мотивы последних лет, Бл. Соловьев, кaк первьж учитель,-и Аполлон Григорьев, кaк cнyтHик и друг на кoниe Жизненного пути. Б смене символичесх образов возлюбленной в поэзии BAoкa запечатлелись различнье ступени этого интимноличного религиозного и жизнениого pнытa.
      Юнoшecкaя AHpнкa ьAoкa полна роТaHтHчecкиx предчувствий первой, еще загадочной любви. Вечерние cyТepкн, голубые туманы, прозрачнью зори, кA0чeк небесной лазури cкB03ь весенние тучи- и первье невнятные зовь! 6ecкoнeчHoro и таинственного, заглянувшего в душу поэта вместе с весенним томлением и
      лредрассветньт ожидапием (Aнfe lиceт:
      CyТepкн, .cyТepки вешние, Хладнью волнь! у ног, Б сердце-надеждь! нездешние, Божны бегут на нecoк.
      ОтзвуРи, песня далекня, Но различить-не могу. Плачет душа одиноРая Там. на другом берегу...,
      Первое видение романтически любви - образ нездешней Возлюбленной. Любимая является поэту в неземном, таинственном озарении; она - "ПреРрасная Дама", "ЦаревнаНевеста", "ЗаРатная, Таинственная Дева", "Бладьчица Вселенной", "Величавая вечная Жена". Поэт назьвает ее (всега с большой 6yкBы- Лучезарной, Ясной, Светлой, Злaтoкyдрой. Недостижимой, Святой. Он-pыцарь-певец, силоненньт в смиренном ожидании перед образом Мадоннь, хранящий "завет служенья Непостижной":
      Бегут невернью дневпью тени. Bыcoк и внятен РолоИольньй зов. Озаре.нь церковньке ступени, Их кaТeнь жйв-и Ясдет твоих шагов.
      Тыздесь пройдешь, холодмьш камень тронешь,
      Одетьт страшной святостью веРов,
      И может 6ыть, цветок ( весмы уронишь
      Здесь в этой мгле, у строгих образов...
      Б юношеских стихах 5Aoк-YчeHнк Бл. Соловьева, поэт вечножепственного, религиозного начала любви. "Стихи о Прекрасной Даме" полны таинственного ожидания явления ВечноЖенственного, иисхождения божественной любви. ЭсхатологичссРие чаяния, определившие собой возрождение мистичесРого чувства в pyccкoй поэзии начала нового acкa (напр. у жндрея Белого, ТepeAкoacкoro и др. принимают здссь вид взволнованного предчувствия кaкoro то нового и rAy6oкo личного отРровения Вожественного в любви:
      Все видснья тaк мгновенпь!
      Буду ль верить им?
      Но Бладычицей вселенной,
      красотой неизреченной
      Я, случайный, бедньт, тленный,
      Может бьть, любим.
      AHcтHчecкHe предчувствия .явления Божественного в любви ("теофании" сближают BAoкa не тoAькo с лирики &л, Соловьева, но через Соловьева, а, может 6ыть, и непосредственно-с "Гимнами к Ночи" HCТeикoro ромаитиРа Новалиса и "Новой Жизнью" Данте. Но рядом с верой в реальность божественного видения, уже в стихотворении, откptиBaBтeТ первьй c6opHик, в стихах современного поэта звучат слова сомнения и страха, не кaк признав неверия, но кaк вьфажение человечески слабости, бессилия перед чудеспьм даром, и намечается возможность измень предвечной Возлюбленной и весь дальнейший путь развития поэта.
      Предчувствую Тебя. Цода проходят
      .мимо- Все в облике одном предчувствую
      Тебя.
      Бесь горизонт в огне, и ясен нестерпимо, И молча жду,-тоскуя и любя.
      Бесь горизонт в огне, и близко по
      явленье, Но страшно мне: изменишь облик
      Ты, И дерзкое возбудишь подозренье, Сменив в конце привиычные черты. О, как паду-и горестно и низко,, Не одолев смертельныя мечты! как ясен горизонт! И лучезарность
      . близко. Но страшно мне: изменишь облик
      Ты.
      "Нечаянная радбсть", второй сборник стихов (вошел впоследствии в состав II книги, развивается под знаком этой двойственности. Поэт находится на "распутьи". Образ небесной Возлюбленной отодвинулся в прошлое, покрылся туманом. Из мира таинственных предчувствий и видений поэт вступает в земную жизнь. Б его стихах появляются мотивы "современности"-ночной город, залитый электрическим светом, шум ночных ресторанов и лица земных женщин. Отблесков неземного видения он ищет в этой жизни, смутно прозревая в ней иную, более реальную действительность:
      Б ьабвках, в переулках, в извивах, Б электрическом сне наяву Я искал бесконечно красивых, И бессмертно влюбленных в молву...
      Случайная встречная на улицах ночного города превращается в таинственную Незнакомку, в чертах которой поэт прозревает свою единственную возлюбленную
      ...И каждый вечер в час назначенный,
      (Иль это только снится мне?
      Девичий стан, шелками схваченный,
      Б туманном движется окне.
      И медленно пройдя меж пьяными,
      Всегда без спутников, одна,
      Дыша духами и туманами,
      Она садится у окна,
      И веют древними поверьями
      Ее упругие шелка,
      И шляпа с траурными перьями,
      И в кольцах узкая рука...
      На этой ступени развития романтического сознания появляется впервые та двойственность в восприятии жизни, которая нашла себе наиболее законченное выражение в лирической драме "Незнакомка" (ср. приведенный выше пример. Теперь каждое стихотворение Блока развивается в двух различных планах: первый план-бытовой, реальный, "действительность", второй план- сверхреальный, в котором происходят душевные события, единственно для поэта важные и интересные. Так, памятное всем стихотворение "В ресторане"* рассказывает о случайной и с житейской точки зрения незначительной встрече поэт видит в загородном ресторане незнакомую женщину, посылает ей розу, встречает дерзким взором ее негодующий взор и т. д.; но вот, внезапно, незначительное происшествие получает углубление в иную действительность, когда за чертами незнакомой женщины поэту показывается видение единственной Возлюбленной, когда то пригрезившейся его душе, образ таинственной Незнакомки:
      ...Ты рванулась движеньем испуганной птицы,
      Ты прошла, словно сон мой легка...
      И вздохнули духи, задремали ресницы,
      Зашептались тревожно шелка...
      Вот почему рассказ о "ресторанной встрече" начинается взволнованными словами, эмфатически подчеркивающими ее исключительную значительность:
      "Ни когда не забуду (он был, или не был, этот вечер...".
      Вот почему обращение поэта к неизвестной выделено романтически торжественным зачином:
      Я послал тебе черную розу в бокале
      Золотого, как небо, Аи...
      * Ср. более подробно в статье того же автора, "Два направления современной поэзии" ("Жизнь Искусства", № 339-40.
      Романтическое "двоемирие", знакомое нам по сказочным новеллам Гофмана. имеет свои художественные законы. С высоты мистического воодушевления земная действительность кажется поэту иллюзорной, нереальной: романтическая ирония искажает эту действительность в безобразный гротеск. Так, - в описании дачной местности под Петербургом, которым открывается баллада о "Незнакомке" или трактира и литературного салона в лирической драме того же названия:
      ...Вдали, над пылью переулочной,
      Над скукой загородных дач,
      Чуть золотится крендель булочной,
      И раздается детский плач...
      ...Над озером скрипят уключины,
      И раздается женский визг,
      А в небе ко всему приученный,
      Бессмысленно кривится диск...
      С другой стороны, с точки зрения бытовой повседневности, само мистическое прозрение поэта подвержено сомнению, и видение Незнакомки является только поэтической иллюзией, игрой воображения, может быть-сонной грезой (ср. такие выражения, характерные для колебаний чувства реальности: "Иль это только снится мне?" "Ты прошла, словно сон мой, легка...", "он был, или не был, этот вечер..." и т. п. Сам поэт наполовину поддается искушению посмотреть на свои видения, как на сонную грезу или пьяный бред:
      Из хрустального тумана,
      Из невиданного сна,
      Чей то образ, чей то странный...
      (В кабинете ресторана
      За бутылкою вина)...
      Баллада о "Незнакомке" и лирическая драма того же названия окружают чудесное видение единственной возлюбленной обстановкой ночного кабака и мотивируют его постепенно надвигающимся на поэта опьянением:
      ...И каждый вечер друг единственный
      В моем стакане отражен
      И влагой терпкой и таинственной,
      Как я, смирен и оглушен...
      Как в рассказах Гофмана и Эдгара По, черты небесной Возлюбленной сквозят из нарастающего опьянения поэта, которое разрушает обычные грани дневного сознания:
      ...И перья страуса склоненные
      В моем качаются мозгу,
      И очи синие, бездонные
      Цветут на дальном берегу...
      Но для поэта-романтика опьянение лишь приподняло завесу сознания, лишь приоткрыло путь из мира иллюзий в мир реальности:
      Ты право, пьяное чудовище!
      Я знаю: истина в вине...
      Начиная с периода Незнакомки мы замечаем в поэтическом развитии Блока те новые факты, которые, с какой-то высшей религиозно-нравственной точки зрения, оцениваются самим поэтом, как религиозный грех, как отпадение, измена юношескому образу предвечной любви. Но именно в это время творчество Блока постепенно выходит из своей молитвенной неподвижности, созерцательной чистоты, обогащается сложным, противоречивым и хаотическим содержанием земной жизни, страдающей и грешной, и именно к этому времени относятся его высшие поэтические достижения. Выход в жизнь, слияние с творчески преизбыточной стихией жизни через яркое и страстное любовное переживание-вот основная тема новых стихов (сборник "Земля в снегу", вошедший в состав II книги:
      О весна без конца и без краю
      Без конца и без краю мечта!
      Узнаю тебя, жизнь! Принимаю!
      И приветствую звоном щита!..
      ...И встречаю тебя у порога
      С буйным ветром в змеиных кудрях,
      С неразгаданным именем Бога
      На холодных и сжатых губах...
      В сущности основное устремление души поэта осталось неизменным: как и в юношеских стихах-ожидание чуда, искание бесконечного, выход за грани повседневного сознания.. Изменилось только направление этих романтических стремлений-от чистейшей и непорочной любви к небесной Возлюбленной, к ласкам земной подруги, грешной и страстной. Образ небесной Возлюбленной теперь исчезает. Снежная Дева, Фаина, Валентина, Кармен намечают дальнейшие этапы в истории романтической любви:
      Их было много; Но одною
      Чертой соединил их я,
      Одной безумной красотою,
      Чье имя: страсть и жизнь моя...
      Эти образы роднит одно: в переживании любовной страсти, в поцелуях и объятиях земных возлюбленных поэт ищет мгновений экстаза, самозабвения, страстного исступления. Только бесконечная напряженность страстного чувства увлекает его-не повседневности любви- как выход за пределы обычной Жизни, в мир вдохновения и бреда, мистического опьянения страстным переживанием.
      Под ветром холодные плечи
      Твои обнимать так отрадно:
      Ты думаешь-нежная ласка,
      Я знаю-восторг мятежа!
      И теплятся очи, как свечи
      Ночные, и слушаю жадно
      Шевелится страшная сказка,
      И звездная дышит межа...
      Меняется весь "ландшафт души" поэта: вместо прозрачных весенних зорь и золотистой лазури, сопровождавшей явление небесной возлюбленной-"звонкая" снежная вьюга, "буйный ветер", "опаляющий" лицо, "пожар мятели белокрылой", обезумевшая тройка, уносящая поэта и его возлюбленную над открытыми темными "безднами", в "снежную ночь":
      И над твоим собольем мехом
      Гуляет ветер голубой...
      Безмерность в переживании любовного экстаза придает лирике Блока в это время ("Земля в снегу", "Ночные часы" невиданную еще в русской поэзии смелость и иррациональность построения- как бы ощущение присутствия творческого довременного хаоса, освобожденных космических сил, из ночного "страшного" мира наплывающих на поэта и затопляющих узкую область светлого дневного сознания.
      ...В легком сердце - страсть и беспечность,
      Словно с моря мне подан знак.
      Над бездонным провалом в вечность,
      Задыхаясь летит рысак.
      Снежный ветер, твое дыханье,
      Опьяненные губы мои..,
      Валентина звезда, мечтанье!
      Как поют твои соловьи...
      Страшный мир! Он для сердца тесен!
      В нем-твоих поцелуев бред,
      Темный морок цыганских песен,
      Торопливый полет комет!
      Любовная лирика последнего периода приводит Блока от Вл. Соловьева к Аполлону Григорьеву и цыганскому романсу. Однако из всего предшествующего ясно, что мы имеем в творчестве Блока не простую "канонизацию цыганской песни", т. е. младшей литературной линии и ее своеобразных тем, до сих пор остававшихся вне поэзии "высокого стиля", но сложное претворение этих родственных поэту мотивов с помощью приемов романтического искусства и мистического переживания жизни. С цыганским романсом Блока породнили стихийный разгул страсти, ее восторги и печали; однако, не просто-широта разгула и удали, но те "запредельные" звучания, которые впервые подслушал в них Аполлон Григорьев ("Борьба", "Импровизации странствующего романтика" и др., и которые вдохновили Достоевского на сцену кутежа Димитрия Карамазова с Грушенькой в Мокром. Таинственно манящее и влекущее в страстном любовном переживании, мистические порывы и взлеты вдохновения соединяются с ощущением греха и страдания, тоски и потерянности; но в самом грехе и страдании, в самом образе возлюбленной грешницы-что то манящее и влекущее и обещающее еще неведомые и невозможные наслаждения, как выход за грани повседневности:
      Неверная, лукавая,
      Коварная,-пляши!
      И будь навек отравою
      Растраченной души.
      С ума сойду, сойду с ума,
      Безумствуя, люблю,
      Что вся ты-ночь, и вся ты-тьма,
      И вся ты-во хмелю...
      Что душу отняла мою,
      Отравой извела,
      Что о тебе, тебе пою,
      И песням-нет числа!..
      В своих последних стихах, включенных во второе и третье (посмертное) издание III книги, Блок-поэт пьяной, угарной, цыганской любви и все более тяжелого и безнадежного похмелья. Вместо восторженных взлетов первых страстных стихов-все усиливающееся, гнетущее сознание душевной разорванности и падения. Падение и грех вскрываются поэту с полной ясностью в своем страшном религиозном смысле, как "глубины сатанинские":
      Не таюсь я перед вами,
      Посмотрите на меня:
      Я стою среди пожарищ,
      Обожженный языками,
      Преисподнего огня...
      Страсть становится мукой, унижением, из которого душа поэта ищет спасения "на синий берег рая", но которое снова увлекает в свою бездну-уже против, воли:
      О, нет! Я не : хочу, чтоб пали мы с тобой
      В объятья страшные! Чтоб долго длились муки,
      Когда - ни расплести сцепившиеся руки,
      Ни разомкнуть уста - нельзя во тьме ночной
      Я слепнуть не хочу от молньи грозовой,
      Ни слушать скрипок вой (неистовые звуки!)
      Ни испытать прибой неизреченной скуки,
      Зарывшись в пепел твой горящей головой...
      Но ты меня зовешь
      Твой ядовитый взгляд
      Иной пророчит рай! - Я уступаю, зная,
      Что твой змеиный рай -бездонный скуки ад.
      Сознание душевного унижения, греха и падения проходит сквозь все последние стихи (ср.: в особенности "Унижение", "Черная кровь"- вообще, отделы "Страшный мир" и "Возмездие",-но в самом падении-взлеты мистически страстных восторгов, дающих болезненное опьянение бесконечным:
      Даже имя твое мне презренно,
      Но, когда ты сощуришь глаза,
      Слышу-воет поток многопенный,
      Из пустыни подходит гроза...
      Снова всплывает в воспоминании образ нездешней возлюбленной ("Ты помнишь первую любовь, и зори, зори, зори?", но теперь карающий "отступника", угрожающий близким "возмездием", или поздним раскаянием ("Шаги командора":
      ...Что теперь твоя постылая свобода,
      Страх познавший Дон-Жуан?.. ...
      Что изменнику блаженства звуки?
      Миги жизни сочтены...
      Из глубины падения поэт опять взвывает к детскому видению чистейшей и непорочной любви ("О, миг непродажных лобзаний! О, ,ласки некупленных дев!". В покаянных, автобиографических стихах встает перед нами образ единственной возлюбленной:
      ...Летели дни, крутясь проклятым роем...
      Вино и страсть терзали жизнь мою...
      И вспомнил я тебя пред аналоем,
      И звал тебя, как молодость свою...
      Я звал тебя, но ты не оглянулась,
      Я слезы лил, то ты не снизошла.
      Ты в синий плащ печально завернулась,
      В сырую ночь ты из дому ушла...
      Но эти воспоминания остаются уже далекими и бесплодными для настоящего. Все чаще поэт говорит о жизни "пустынной", "ненужно пробитой", "глухой и безумной", "безумной и бездонной".
      И стало беспощадно ясно
      Жизнь отшумела и прошла...
      Безнадежная пустота и скука, как тяжелое похмелье, сменяют безмерные восторги и страдания прошлых лет. Наступает "седое утро", а за ним - "день жестокий, день железный"
      О, как я был богат когда то,
      Да все-не стоит пятака,
      Вражда, любовь, вино и злато,
      А пуще-смертная тоска...
      Отвращение к прошлому и безнадежность в будущем, а в настоящем - та безъисходная печаль и скука, та "ацедия", о которой говорили старинные религиозные писатели, или употребляя более, новые и менее значительные аналогии- "мировая скорбь" или Бодлеровский "сплин"- постепенно овладевают поэтом,. как некая метафизическая болезнь души, "таинственно и неуклонно снедающий меня недуг" (ср. особенно "Пляски смерти", "Жизнь моего приятеля" в отделе "Страшный Мир".
      Ночь, улица, фонарь, аптека,
      Бессмысленный и тусклый свет.
      Живи еще хоть четверть века
      Все будет так. Исхода нет.
      Умрешь - начнешь опять сначала,
      И повторится все как встарь:
      Ночь, ледяная рябь канала,
      Аптека, улица, фонарь.
      Быть может, самое глубокое выражение этой последней ступени в развитии поэта-романтика дает стихотворение "к Музе", знаменательно предпосланное III Книге. Здесь Муза и возлюбленная сливаются в одном образе, интимный и личный опыт любовного переживания расширяется в сверхличное истолкование вопроса о смысле жизни, познаваемой через любовь. По глубине и мощи трагического ощущения жизни Блок приближается здесь к наиболее зрелым стихотворениям Тютчева, посвященным его трагической "последней любви" (ср. словесное совпадение в начале- Тютчев: "Есть и в моем страдальческом застое..."
      Есть в напевах твоих сокровенных...
      Роковая о гибели весть,
      Есть проклятье заветов священных,
      Поругание счастия есть.
      И такая влекущая сила,
      Что готов я твердить за молвой,
      Будто ангелов ты низводила,
      Соблазняя своей красотой...
      ...Я не знаю, зачем на рассвете,
      В час, когда уже не было сил,
      Не погиб я, но лик твой заметил,
      И твоих утешений просил?...
      ...И коварнее северной ночи,
      И хмельней золотого Аи,
      И любови цыганской короче
      Были страшные ласки твои.
      И была роковая отрада,
      В попираньи заветных святынь,
      И безумная сердцу у слада
      Эта горькая страсть, как полынь!..
      В чем источник трагического в этом стихотворении, глубочайшей разорванности и отчаяния в самой любовной страсти? В таких словах говорит не простое, обычное страдание любви, но безмерно углубленное душевное мучение, религиозная болезнь какой-то особенной остроты. "Страшные ласки" возлюбленной (вспомним еще: "страшная сказка", "страшный мир", "объятья страшные", "попиранье заветных святынь", "красота"-не как радость, а как "проклятье" ("все проклятье твоей красоты!" - все это открывает перед нами особый мир переживаний, о которых яснее всех говорит Достоевский, как призванный истолкователь мистической жизни современного человека.
      "Красота это страшная и ужасная вещь! Страшная, потому, что неопределенная, а определить нельзя, потому что Бог задал одни загадки. Тут берега сходятся, тут все противоречия вместе живут!...красота! Перенести я потом не могу, что иной, высший даже сердцем человек и с умом высоким, начинает с идеала Мадонны, а кончает идеалом Содомским. Еще страшнее, кто уже с идеалом Содомским в душе не отрицает и идеала Мадонны, и горит от него сердце его, во истину горит, как и в юные беспорочные годы. Нет, широк человек, слишком даже широк, я бы сузил. Черт знает, что такое даже, вот что уму представляется позором, то сердцу-сплошь красотой. В Содоме ли красота? Верь, что в Содоме она и сидит для огромного большинства людей-знал ли ты эту тайну или нет? Ужасно, что красота не только страшная, но и таинственная вещь. Тут дьявол с богом борется, а поле битвы - сердце людское".
      В этих словах Достоевского раскрывается наиболее глубокое религиозное истолкование трагической поэзии Александра Блока. Что завело поэта Прекрасной Дамы на такие пути, от "идеала Мадонны" привело его к "идеалу Содомскому?" Мистическая жажда бесконечного, искание небывалых, безмерных по своей интенсивности переживаний, мгновений экстаза-пусть в грехе и страдании, однако сохраняющих или обещающих тот "привкус бесконечного" (gout de l?Infini), без которого обыденная жизнь кажется однообразной и бессодержательной в своих простых и скромных страданиях и радостях. В этом смысле, как было уже сказано, взволнованное предчувствие явления Божественного в чистой и непорочной юношеской любви порождается тем же устремлением, как страстные и грешные увлечения последних лет. "В Содоме ли красота?" И там и злее поэт-романтик является искателем, бесконечного счастья.
      Что счастье? Вечерние прохлады,
      В темнеющем саду, в лесной глуши?
      Иль мрачные, порочные услады
      Вина, страстей, погибели души?
      Этот "духовный максимализм" романтика индивидуалиста возникает из ощущения бесконечности души человеческой, ее неспособности удовлетвориться ни чем конечным и ограниченным. Душа, отравленная безмерными желаниями, ищет переживаний бесконечных, единственно способных насытить ее мистический голод. Безмерная требовательность к жизни, искание небывалого и чудесного делает безвкусной простую, обыденную действительность. Опустошенность повседневного существования, тяжелое похмелье, "глухая тоска без причины и дум неотвязный угар" неизбежно следуют за мучительными взлетами страстного чувства. Эпоха романтизма начала XIX века имела это сознание бесконечности души человеческой, для которой нет насыщения на земле, эту безмерную требовательность к жизни, при внутреннем бессилии найти удовлетворение пробудившемуся религиозному сознанию. От богоборчества, разочарования и религиозного отчаяния Байрона до религиозного смирения и болезненного отречения от личной воли и личного счастья обращенных к мистическому мировоззрению средневековой церкви немецких романтиков возможны разные ступени в истории романтического "максимализма", и любовной лирике Альфреда де Мюссе, в особенности же Клеменса Брентано, во многих отношениях более других своих современников родственного Блоку 1), мы находим те же знакомые формы романтической разорванности между "идеалом Мадонны" и "идеалом Содомским". Но ближе всех к этой религиозной проблеме подошел Достоевский, как бы предсказавший в своем творчестве явление Блока: в его романах, как и в стихах современного поэта, нашла себе выражение народная русская стихия - эта безмерность творческих порывов русской народной души, "забвение всякой мерки во всем", тот "максимализм духа", для которого все ограниченное и обусловленное в процессе временной жизни-только преграда для безусловной и безначальной жажды творческой свободы и самоутверждения.