– Государь, великий князь! Не за себя скажу, а за господина моего, владыку, святителя всея Руси, за митрополита Московского. Просил ты у него пастырского благословения, и преподал он тебе его, государь, и будет молить Господа, чтобы послал Руси одоление над врагами. А с кем Господь – люди могут ли на того? Дерзай, государь, борони веру Христову, по заветам дедов и отцов твоих. Недаром же носишь ты имя заступника христиан и всей земли восточные… аки прежние владыки Рима да Византии.

– Конешно… конешно… – опять зашумели молодые.

А старики все молчат. Наконец заговорил престарелый почтенный боярин Вельяминов, «земский заступник» по прозванию.

Ему тоже не улыбалось отсутствие молодого царя из Москвы, хотя по причинам совсем иного свойства, чем те, какие были у других старейших бояр, честолюбцев-стяжателей.

– Я, государь, – ты знаешь, не воин, славы бранной не ищу… К земле прирос. У себя в вотчинах сижу. Только по зову твоему на светлые очи твои и кажуся. О земле Русской я скажу. Так мне сдается: не след тебе землю сиротить. Словно заря над Русью засияла; твое царенье праведное с люда московского, с пахарей, и с гостей торговых, и со всех тяглых людей – словно вериги сняло. А уйдешь ты на войну, далек от нас станешь, снова лихие людишки земле кривить станут… Обиды, прижимки, лихоимство пойдет.

– Что-о-о?.. – нахмурясь, протянул царь. – Так ты мыслишь, Ондрей Петрович; только пока на Москве я, на глазах у всех, потоль и правда в Русской земле стоит? Ну, не думаю. Народ знает, не на тот я свет уехал… В Казань будут ко мне вести доходить. И тут я землю не без головы оставлю…

Отцы и деды мои же из Москвы выезживали, местников своих здесь постанавливали… Кто ж мне помешает? А за глазами у меня пусть кто попытается душой покривить! Хуже еще кару понесет, чем если при мне бы что натворил!..

И нешуточной угрозой загорелись глаза Ивана, которыми он обвел все собрание.

Очевидно, пылкая голова царя слишком сильно захвачена мыслью о предстоящем ратном подвиге. Его успели окончательно убедить в необходимости и прелести военных побед… И, предчувствуя все-таки возражения со стороны некоторых старинных недругов рода царского, великокняжеского, как называл Иван в душе самовластных первых вельмож-бояр, юноша волновался заранее, готовясь дать решительный отпор…

Видели, поняли это старые бояре. Вот почему они, обыкновенно такие речистые, теперь молчат, усы покусывают седые да бороды себе разглаживают широкие, серебристые, окладистые.

– Что же? Так и не скажет никто ничего? Не подаст нам своего совета?.. – звенящим от волнения голосом переспросил царь.

– Знать бы прежде нам желалось, государь! – заговорил князь Никита Ростовский, пошептавшись со своими соседями, все такими же первыми вельможами. – Плохо сведущи стали мы ноне… Многое помимо нас деется… Какая сила-возможность у нас воевать с Казанью? Запасу всего запасено ли? Да вот из той стороны, со Свияги со реки, вести дурные доходят… Не одна Казань, а и вся сторона горная против нас идет-де… Из Крыма вести худые доносятся… Из Царьграда угрозой грозят… Как же царю Москву оставить? Ладно ли? Гляди, сотней тысяч ратников с Казанью не убраться, с одною. А поход во скорях, как слышно… Где столько люду собрать? Чем кормить, питать их? Где казны взять? Да и лето для пахарей и для нас пропадет, ежели с весны от сохи люди оторвутся… Так ли, боярин? – обратился Ростовский к Вельяминову. – Гляди, голодом без хлеба насидимся…

– Так, так, княже… – отозвался Вельяминов, – я и то же сказать хотел!

– Скоро сказка сказывается, дело вершится мешкотно, бояре… Начало похода теперь, весною, точно. А самое дело дай, Господи, и к осени начать. А то я видал уж: начнем апосля Петровок сбираться, а под Казань к самой Масленой, к распутице придем… как в запрошлом году. Мало тогда я слез пролил, мало горя принял, неудачу нашу видя? Нет, как говорю, так и будет. Не то что сто, полтораста тысяч воинов воздвигнется… Совсем сотрем главу змиеву! Что Крым, что Царьград, коли Бог за нас?! И пропитаться всем хватит! Свою казну, коли недостача будет, открою… Вон, я уж Володимиру Васильевичу сказывал… Хватит ли казны у нас, моей, родовой, не земской? Скажи, боярин?..

– На две войны хватит! – ответил с поклоном царю Головин, казначей Ивана, больше десяти лет умевший удержаться на своем опасном посту, пожилой, благообразный боярин, ученый не по времени, знакомый с латынью и с немецкой грамотой.

– Ну вот!.. Зачем тебе свое добро изводить, государь! – раздались протестующие голоса.

– Ничего! Мне – земля отдаст… новое мое царство Казанское… С него прибытки новые пойдут… Дающего рука – не оскудеет…

– Так чего же?.. Что же тут?! И мы своего не пожалеем! – послышались взволнованные отдельные голоса.

Старики все-таки молчали.

– А что горная сторона на нас – то пустое. Придет воинство наше светлое, поганцы-кочевники, лошадятники за нами, словно псы, пойдут. Видал я ихнюю отвагу.

– Сказывают, – опять заговорил Ростовский, – очень плохи порядки в тех полках, что на Свияге стоят… А мы и свежих людей туды посылать собираемся… И ждать воинам долго придется. А тамо и без того – болесть на людях, хворь тяжкая. Больше народу сберется, пуще хворь разливаться учнет… цинга эта самая…

– На все воля Божия! Ведомо и мне обо всем, что на Свияге деется… Шурин мой там, сами знаете… Данилушка. Он все отписывает мне… какие там беззакония творятся! Так ведь то – без меня… А я приеду – ничего не дозволю… Я – не боярин, сам хозяин земли! Свой глаз – алмаз… Сумею с воинами, с буями, поуправиться… Знают, чай, они: «Всяка душа владыкам предвладующим да повинуется! Никакая же бо владычества, еже не от Бога учинена есть!..» – произнес Иван. – Без меня и воины стали буи… И воеводы спорятся, о местах враждуют… А при мне не будет того. Куды кого захочу, и пошлю… Что еще не скажете ль?

– Братец… осударь, – заговорил Юрий, заметив знаки, которые делал ему тесть, князь Дмитрий Палецкий, – не уезжай лучше! Меня ты здесь, на Москве, оставишь, а я опасаюсь! Человек я нездоровый. Что случится… враги ли придут, смута ли земская? Как помочь, чем борониться?.. Я и не сумею!..

– Ну, брате-государе, не толкуй попусту! Не одного тебя оставлю… И полки тут будут, и люди ратные… Молод ты…

«Глуп», – хотел прибавить Иван, но удержался ради бояр…

– Так, для совету, придам тебе людей верных… Вон тесть твой, князь Димитрий… Он свое дело знает. И Ростовский-князь с ним… – словно на выбор указал Иван на главных противников своим планам, облекая их новым доверием, новой почестью, и таким образом обезоруживая вельмож. – А там, – продолжал царь, – и еще добрых советников к ним придадим!

Лица стариков прояснились. Они уж явно сочувственно стали относиться к затее молодого царя.

– Что же, я готов тебе служить, государь! – отозвался Ростовский-князь. – Поезжай с Господом… Изведай еще удачи, добывай славы бранной!..

Словно бор дремучий под ветром затрепетал, зашептались, заговорили старики:

– Поезжай, царь!.. А лучше бы ты с нами остался, надежа! Без хозяина – земля сирота! Оставайся лучше, царь! Молод ты. Побереги себя! – заменяя молчаливый протест искренней просьбой, заговорили первые, старейшие бояре.

– И не просите! Божья воля на то, чтобы я ехал! Царь – надежа для людей своих, знаю! А моя, царская надежа – Сам Господь Милосердый! Он пошлет мне одоление на супротивные! И не сиротой земля остается… Все я с нею же буду!.. И думой моей, и властью царской! Да и еду не в чужую землю, а в нашу же, соседскую… Хоть сейчас она не совсем русская, так ею станет! Мне и святитель Алексий являлся в видении сонном и то же поведал… – вдруг вдохновенно произнес Иван.

Всем еще больше стала ясна и понятна та уверенность, с какою говорил царь о походе, та решимость, какою дышало каждое слово, каждое движение юноши…

Смолкли на миг голоса, а потом рокотом пронеслось:

– Поезжай, княже-государе! Да будет воля твоя и Господня!

– Да будет тако! – громко, радостно подхватил Иван. – Пиши, дьяк!.. А теперя рассудить надо: как полки делить? Кому с какой рукой идти?.. Брате! – обратился он к Владимиру Андреевичу, князю Старицкому. – У тебя мои записи были. Покажь-ка их…

И в нетерпении Иван даже с места поднялся навстречу двоюродному брату, который подал ему принесенные с собой пергаментные столбчики-свертки.

Все было приподнялись тоже с мест. Но Иван нетерпеливо махнул рукой, и они опять уселись, зная, что порой непоседа-государь любит говорить стоя, особенно если волнуется.

По его знаку несколько боярских детей, из живущих при думе царской, чтобы с делами знакомиться, быстро придвинули к Ивану стоящий здесь же, в палате, большой глобус, дар германского императора.

Весь медный, на невысокой подставке, он был искусно выгравирован глубокой резьбой. Земли и моря, известные тогда, были изображены подробно и отчетливо. Слабее всего представлено было царство Московское. Но здесь нашелся искусник у митрополита Макария, который и пополнил, согласно местным сведениям, планам и картам, весь северный край Европы и восток ее, до Рифея, нанеся резцом русские города, поветы и поселки, а также и становья народов, смежных с Русью.

Твердой рукой, как бы выполняя заученный урок, стал водить Иван по глобусу, от города к городу и говорил, не глядя даже в список:

– На свое дело земское, великое, перво-наперво, на судах, на Свиягу мы сильную подсобную рать пошлем. Ты, княже Александр, и ты, князь Петр Иванович, еще с другими боярами войско то поведете передовое! – обратился Иван к князьям Горбатому и Шуйскому. – Станете тамо зорко наше беречь, нас с достальными воеводами нашими и боярами, с головным войском дожидаясь, а пока горных, кочевых людей под нашу высокую руку приведете…

Оба боярина отвесили низкий поклон.

– Твои слуги, государь!..

– В нашем Царском полку – бояре наши ближние: князь Володимир Воротынский да Ваня Шереметев… В Сторожевом полку – боярину и воеводе, князю Василию Серебряному быть с московскими людьми да Семену Шереметеву… Далее слушайте! Московские люди из городов и посадов, все служилые со чадью со своею – к Мурому, сюды вот стекутся. Уж им знать дадено, вещуны посланы! Сеунчи поскакали. Новугороду Великому и иным дальним городам – всем людям ратным отселева сбираться: Правой руки полку, с князьями Петром Щенятей да Андреем Курбским – прямо на Каширу да на Коломну, на «берег» земли Русской… Большому полку – идти с Мстиславским, с князем Иван Феодоровичем, и Воротынский при ем… Наряд большой, пушки стенобойные, запас свой царский и припасы все воинские – мы по воде, следом за князь Лександрой да за Петром Иванычем пустим. А с тем нарядом главным и со всеми припасами и казной воинской – тебе идти, боярин Михайло Яковлевич!.. Никому иному. Уж потрудися для земли! – обращаясь к маститому воеводе Морозову, сказал ласково Иван.

– Тебе ль просить, государь?! За честь и за память – спаси тя Господь, Христос милостивый, на многая лета! – с поклоном касаясь рукой земли, ответил довольный почетным и выгодным назначением боярин.

– Ну, и ладно! И клюшники мои – с моей, собинной казной и всеми припасами – с тобой же идут. Тебе их препоручаю… Все вы водой поплывете! А мы, как Бог часу дает, полем туды же пойдем… На случай, если кто из Крыму али с ногайской стороны припожалует… встречу дать бы!

– Да уж чуть зажурчала вода по оврагам – жди татарина, гостя незваного! Это – дело неминучее! – отозвался князь-боярин, родич царя, Михайло Васильевич Глинский, словно желая напомнить о себе. – А еще сказать, полем идти – надежнее. На воде – не привычны наши воины воевать. То ли дело в степи. Тут никто русскому не страшен.

– Знаю, знаю, что в степи безопаснее! – слегка хмурясь, проговорил Иван. – И ежели иду по такому пути, так не от страху, а земли своей ради! Чтобы земля спокойнее была! Да чтобы путь наш еще поспокойнее был, для опаски для всякой надо на Каму детей боярских с ратниками да со стрельцами и казаков береговых пустить… Вот по сему пути… Гляди, дядя Михайло! Тебе туды ехать приходится. Место бойкое. Никому, кроме тебя, и препоручить нельзя.

– Ничего, живет! И не по таким бойким местам хаживали – целы остались! Спасибо, государь, за память!.. – смягченный тонкой лестью Ивана, поклонился Глинский.

– Да с Вятки я тебе на подмогу воеводу Паука Заболоцкого на Каму дошлю. Придет он с устюжскими волостями да с селянами вяцкими… Они край знают, зело погодятся тебе! Да еще тамо Григорий Сукин у нас… Он под тобой же станет, сойдет с Вятчины… А ты, князь Михайло, гляди: как добудешься до места, по всем перевозам, по Каме да по Вятке, местных, городовых детей боярских, служилых людей, стрельцов и казаков и вятичей поставь, чтобы на подмогу Казани – кочевников из степи не пущали…

– Вестимо, государь, не впервой!

– Ну, то-то ж! И на Свияге-реке, княже Лександра, – снова обращаясь к Горбатому, сказал Иван, – то же учини… От мира отрежь агарян нечестивых!..

– Исполню, государь, и безо всякой отмены!

– Знаю. Далей теперя. Левой руки полку воеводы два Димитрия-князя – Микулинский да Плещеев остаются. А там и мы подоспеем… И с нами Бог!..

– С нами Бог!.. – отозвались все, окончательно захваченные уверенным, горячим словом молодого царя.

В это время придверник подошел к Адашеву и что-то ему шепнул.

Адашев, вслед за царем давно подошедший к окну, где установили глобус, в свою очередь почтительно наклонился к Ивану и передал ему доклад придверника.

– А!.. От владыки, отца митрополита, отец наш духовный, батько Сильвестр… Пусть идет…

И царь сделал несколько шагов навстречу посланнику Макария, своему духовнику и наставнику.

Как только вошедший протопоп Сильвестр выпрямился после обычного поклона царю, Иван подошел к нему под благословение, усадил духовника и тогда только спросил:

– Что принес нам, отче, от владыки-митрополита?

– По желанию твоему, государь, сыне мой духовный, всему люду ратному, московскому, что на Свияге-реке, паче чем в болестях, во гресех погряз, шлет владыко-первосвятитель, милостию Божиею, послание свое архипастырское… Мыслит, очистят воины души ихние от скверны и Господь очистит от хвори телеса им грешные… Вот, вручаю тебе милость и слово архипастыря нашего.

И бережно, почтительно передал протопоп царю послание к войскам русским на Свияге, страдавшим от жестокой цинги и утопавшим в распутстве…

– Бог посылает тебя, отче! Слово святое – не иначе как в час добрый да у места! Только мы и поминали настроение наше свияжское… Вот послушайте, князья и бояре, дума моя царская, что пишет владыко-митрополит нашему войску на Свиягу. Читай, дьяк!..

Передав сверток Клобукову, царь оперся локтем на подоконник окна, у которого теперь опустился на скамью и стал слушать со всеми вместе.

Монотонным, бесстрастным голосом начал читать Клобуков послание Макария.

Иван, знавший заранее содержание свитка, не зря приказал читать его при тех воеводах, которые отправлялись сейчас на подмогу свияжскому войску.

Переглянувшись с Адашевым, Иван не удержался, чтобы не сделать знака, мол: «Пусть слушают! Кошку-то бьют, а невестку приучивают: чище бы дело делала!»

Адашев, уловив мысль царя, ответил едва заметной мимолетной усмешкой.

А Клобуков читал:

– «Благословение преосвященного Макария, митрополита всея Руси, в новый Свияжский град. Духом Святым осененного, смиренного господина и сына нашего, благочестивого и христолюбивого царя и великого князя Ивана Васильевича, государя и самодержца всея Руси – князьям его, и боярам, и воеводам, и детям боярским, и всем воинским людям, и всему христоименитому народу!..

И подвигом крепким и упованием неуклонным ко Всемогущему Богу юного царя нашего, Ивана Боголюбивого, и по благословению нашего смирения, молением всего святительского и священного чина и всего православного христианства – благоволи Бог создану быть граду новому Свияжскому и в нем святым Божиим церквам…» – однообразно, безучастным голосом читает дьяк.

Иван рассеянно слушает. Он заранее знает, что дальше. И, глядя в окно, которое юноша даже распахнул, так как в горнице стало слишком душно, он всею молодой, широкой грудью вдыхает весенний свежий воздух, думает о предстоящем походе… Все так хорошо уладили и расписали ему его теперешние советники. Вон какие строптивые, седые бороды сидят в думе, а не нашли, что возразить! И война кажется ему такой блестящей, легкой, заманчивой… Вот как он читал про походы Александра в Азию…

Правда, два похода под Казань неудачны были. Да сами виноваты. Уходить восвояси приходилось, врага не повидав! А и то агаряне сколько струсили!

Так ныне не то еще их ждет!.. Поражение грозит окончательное… Клобуков между тем продолжает читать, как бы отвечая на думы царя:

– «И дарова Господь Бог благочестивому царю нашему и всему его христолюбивому воинству светлую, без крови победу на вся сопротивныя: Казанское царство покорися и на всю волю вдася государю благочестивому царю нашему…»

«Да, в руках было, да сплыло! – думает царь. – Не умели добычу удержать бояре старые, жадные, перекорливые!.. Теперь сам промыслю о Казани. Не верну, коли в руки ее не схвачу!..»

– «И казанский царь и царица в руце его предавшись, – продолжает звучать голос дьяка, будя жгучие, дразнящие душу Ивана воспоминания, – и крепкая их опора, крымские князи и уланы (улусники) и мурзы пленены быша. И благочестивый государь завоеванный град Казань и со всеми улусы вручил своему царю Шах-Али. А горная Черемиса вся покоришася и приложися ко новому Свияжскому городу. И тьмочисленное множество христиан, мужей и жен, юнош и девиц, и младенцев из поганых рук, из плену возвращахуся восвояси. Крымский же царь, и ногайские князи, и многие орды, и литовские короли, и немецкие с мировыми грамотами и с честными дарами свои посланники к нашему государю присылаху!.. И вси концы земли устрашалися. И от многих стран цари и царевичи, и казанские князи и мурзы, и сеиты, и уланы, и вси чиновные люди, сами, своею волею, служить к нашему благочестивому царю придоша!..»

Читает дьяк этот урок родной, современной им истории сидящим здесь бородатым и седым ученикам, умеющим только глядеть – и не видеть, слышать – и не разуметь! А юный кормчий огромного, но неулаженного корабля не слушает речей митрополита, передаваемых бесстрастным голосом дьяка. Иван весь в будущем… Недаром предсказание было, что Москва третьим Римом станет… вечным, нетленным Римом, где установится навеки престол Божий, алтарь веры христианской… Вот он, Иван, разгромит Казань. А там – Астрахань и Крым на череду. А там и Царьград недалече. Вешали же предки Ивана свой щит на вратах этого города. Византия не слабей тогда была, чем турки ныне, а у Ивана воинов поболе, чем у Святослава. Кто знает? Вон друзья его – Макарий, Сильвестр и Адашев Алеша – говорят: «Живи хорошо, слушай нас, великим царем будешь!..»

Хоть и не любит он подчиняться, но ради будущего величия отчего не потерпеть, отчего искуса не перенести?

Он все испытает, всему сам научится, славы царской и ратной добудет, и тогда…

О, тогда и сам митрополит его должен будет послушать!..

А Клобуков, кончив перечислять светлые картины, дарованные Богом, пока войско было чисто и набожно, перешел к иным картинам, к тому, что сейчас в войсках на Свияге творится.

«О, чада! – взывал пастырь. – Откуда посрамися мудрования разума вашего? Забыли вы подвиги бранные ради страстей земных! Оле, произволение злое! Сотворил ны Бог по образу своему и подобию. Но, помрачившись, по плоти ходите, а не по духу! Закону Божию не повинуетесь. Женам угодие творяще, бритву накладующе на брады свои! Забыли страх Божий и совесть свою попрали, иже православным не подобает того творити, понеже сие – дело латинские ереси и чуждо христианского обычая. Блудолюбие то есть и поругание образу Божию. И сице безумием своим и законы преступая, бессрамно и бесстыдно блуд содевающе с малыми юношами, содомское, злое, скаредное и богомерзкое дело…»

Слушают и краснеют многие из сидящих. Не столько от негодования, сколько чувствуя, что удар и в них попал по дороге.

«Наипаче ж не промолчу безумия их! – все усиливает обвинения свои пастырь. – Еже не престают Бога оскорблять, оскорбляя и растлевая своих же собратьев, пленников, из рук агарян освобожденных, не щадя ни отроков, и благообразных жен, ни добрых девиц!..

Аще ли кто из вас забыл страх Божий и заповедь царскую и не учнут каятись, отныне и впредь учнут бороды брити или обсекати, или усы подстригати, или скверные в содомские грехи со отроки падати или учнут с женами и девицами в прелюбодейство и в блуд впадати, и потом обличены будут, тем всем быти от благочестивого государя в великой опале, а от нашего смирения и ото всех священных соборов – отлучены быти. И сего ради писах, ища пользы вашим единородным бессмертным душам по Господней заповеди!.. И вы бы, все благочестивое воинство царя Ивана Боголюбивого отныне и впредь потщалися вся сия исполнити, елика ваша сила-возможность».

Затем в более мягком, примирительном тоне кончал свои обличения пастырь…

Вот и «Аминь»… И дочитывает говорком дьяк:

«Дано на Москве, лето 7060… месяц… число»…

А царь Иван перенесся думой к тем дням и годам, когда он сам грешил, как все эти ратники там, на Свияге! Но он одумался, исправился… Он!.. Царь!.. А им, рабам, и сходить не след с пути истинного! Темные души ихние и при полном благочестии едва ли спасены будут… Но он их охранит… Не одними посланиями, нет, а мерами более крутыми…

– Слышали, бояре, слова владыки нашего, отца Макария? А я еще говорю: грозна будет опала моя на ослушников, на содомлян и блудников окаянных! Слушай, князь! – обратился царь к Горбатому: – И ты, Петр Иваныч! Прибудете на Свиягу – зорко блюдите! Не станут пастырского слова слушать, – смерд ли, боярин ли, – в тот же миг, без долгих речей – на виселицу… Для острастки… Двух-трех покараем – тысячи спасем! – добавил Иван, заметя, как словно облако нашло на всех после его резкого слова, после приказа вешать всех!..

– Исполню, государь! – отозвался Горбатый.

– Все будет по-твоему! – поддержал Шуйский.

– Ну а сверх того – мы здесь, как со владыкой советовано, образа подымем, мощи святителей… В соборной церкви Успенья Пресвятой Богоматери, Заступницы нашей молебны отслужим с водосвятием… И ту воду, вместе с посланием преосвященного, протопоп Тимофей архангельский к войскам повезет. Милость Божия отвратит мор и беду!

– Весна близко… Кормы переменятся – тоже на пользу станет! – проговорил князь Ростовский.

– И то… А мы еще из нашего двора лекаря пошлем с вами, воеводы. Есть у меня один из гданских немчинов. Он по этой цинге, сказывают, горазд лечить. Пусть зелья с собой берет какого надо. Прикажи, Володимир Васильич!

– Слушаю, государь! – отозвался казначей Головин.

– Теперя, бояре и воеводы, главное мы порешили. А все остальное сами думайте да сговаривайтесь, как быть. На чем сладитесь – я мешать не стану… Ступайте пока со Христом… Мир вам!

Поклонившись всем, а к Сильвестру снова подойдя под благословение, Иван вышел из покоя в сопровождении рынд и Адашева.

Долго еще не расходились, словно пчелы, шумя и волнуясь, бояре. Толковали о предстоящем походе, обсуждали сроки и подробности разные. А царь, отпустив Адашева, прошел в светлицу к жене Анастасии.

Держа годовалую царевну Марью на руках, сидит она, чутко слушает, не послышатся ли быстрые, знакомые шаги в соседней горнице. Не идет ли супруг-государь, которого так любит тихая, кроткая царица!

Окруженная боярынями и ближними прислужницами, которые всячески старались разговорить озабоченную госпожу, Анастасия почти не слышит, что поют и говорят ей.

Недавно, перед появлением в совете, заходил к царице отец протопоп Сильвестр – укрепить и подготовить молодую женщину к предстоящей разлуке с горячо любимым мужем. Такая подготовка была тем нужнее, что не совсем окрепла царица после родов, а теперь опять была тяжела.

Всею душою полюбила и чтить начала Сильвестра Анастасия с той поры, как протопоп сумел царя от греха отвратить, устрашить, вернуть на путь добродетели. Суровый, властный тон наставника не коробил даже ушей щекотливого Ивана. Протопоп личным примером, бескорыстием и чистотой жизни подкреплял свои поучения. А помимо того словно счастие слетело на Ивана, на царство его, на Москву с появлением на горизонте Сильвестра и Адашева. Случайно или нет – но одни добрые вести только и стали отовсюду доходить до ушей царя. Даже неудачи, как последняя с Казанью, были представлены юноше-государю в таком свете, что он быстро утешился и в нем окрепла надежда на блестящее вознаграждение в уроне.

Особенно ярко сказалось умелое хозяйничанье Адашева в приросте казны государевой. Наживался тот сам, нет ли – дело темное. Но одно очевидно: никому не позволял он хитить доходов земли, как то раньше бывало. Он не запускал податей ни за съемщиками земель царских, ни за городами, ни за торговыми людьми, порою налагая на них и твердо требуя еще новые пошлины. Кряхтели богатые люди, гости торговые, но платили. Слишком выгодна была для иностранцев торговля в Московии богатой всеми дарами природы, но бедной художествами и мастерством.

Так успешна была в этом направлении деятельность Адашева, что казначей Головин по совести мог сказать царю: «На две войны денег хватит!..»

И Адашева уважала за его полезную службу Анастасия, но как-то робела, стеснялась его. Тем более что порой ее смущали невольно смелые, жгучие взоры спальника царского, по должности своей причастного к самым интимным, затаенным сторонам жизни Ивана и жены его.

С Сильвестром – иное дело. Старик он, отец духовный царя, священнослужитель… И грубость протопопа Анастасия предпочитала мягкой, упоительной, опасной вкрадчивости и почтительно-смелому, братски ласковому обращению с ней Адашева.

Сейчас протопоп подготовил царицу к близкой разлуке с мужем, убедив встревоженную, напуганную царицу, что это необходимо и для земли, и для самого государя. Дело-де предстоит нетрудное, но славное.

И тогда, вернувшись с венцом победителя, юный государь сможет укрепить род свой, как надо, успеет ввести новые порядки, которые будут на благо трону и людям земским. А ведь в этих людях только и кроется сила царева, потому что вельможи, дружинники бывшие, князья Рюриковичи и иные, раньше считавшие себя равными великим князьям московским, теперь едва мирятся с новыми порядками, с царским самодержавием…

Целое поучение государственное прочел старик царице. Мало она его слова поняла, кроме самого главного: Ване, любимому царю-государю, и детям ихним – дочке Маше и будущим всем – необходимо, чтобы теперь царь на войну шел. Сам Бог даже хочет того.

И скрепя сердце решила покориться Анастасия. Вот почему, едва ушел Сильвестр, неподвижно села и сидит царица, прижав к себе играющую на коленях у матери царевну-малютку, и слушает, не звучат ли знакомые, милые шаги в соседней горнице.

Вот донесся шум от переходов. По каменной лестнице, ведущей из столовой палаты в терем царицы, слышно: идут… Это он…

– Ступайте, милые! – отпустила Анастасия всех своих приближенных. – Машуту мне оставь, мамушка! – обронила она женщине, хотевшей взять царевну Марию, которая родилась вскоре по смерти первой дочери, Аннушки.

Все с поклоном ушли.

Царица, прижав малютку к груди, вся трепеща, стоит, глаз не сводит с двери. Вот распахнулась она, тяжелая, обитая сукном… Быстро вошел Иван.

Впившись взором в лицо мужа, царица хотела было спросить:

«Как решено? Сам едешь на войну?..»

Но удержалась по обычной скромности, не позволяющей жене допрашивать мужа о деле великом, да и от страха какого-то, смешанного с надеждой.

«Быть может, уговорили царя? Не сам поедет, воевод своих лучших пошлет…» – подумалось ей.

Вот почему, приняв поцелуй от мужа и ответив ему горячим, долгим поцелуем, ничего не спросила Анастасия, ждала: что сам скажет царь?

– Поджидала меня, видно? – заговорил он ласково. – Всех, гляди, выслала… Мышонка белого одного и оставила при себе!..

И, взяв от жены малютку-дочь, он нежно улыбнулся, светлой улыбкой ответила малютка, глядела на отца, словно чуяла, что видит его в последний раз, что умрет до его возвращения…

– Гляди, братца ей теперь даруй, да без промашки! И то стыд, что не первенец престолу наследник у нас, а дочь! – лаская хрупкое тельце, пошутил Иван. – Гляди же, не огорчай меня, Настя! Да не соромься, рукавом не закрывайся, словно девица красная!.. Дело законное, дело Божие! Вся земля теперь ждать станет да Бога молить… Гляди же! – С шутливой угрозой погрозил он пальцем жене. – Что делала без меня?

Царица рассказала, как провела в хлопотах и в заботах по дому все утро, как потом оделяла своих странниц и убогих, как с дочкой хлопотала, как сидела с ближними боярами, царя поджидала. Словом, описала всю несложную жизнь, какую тогда вели и знатные, и простые, и богатые, и бедные московские и вообще все русские женщины.

Иван слушал вполуха, занятый своими мыслями.

– Да, вот еще от крестных отцов нашей Машеньки, от старцев блаженных Андриана и Геннадия Сирорайского посланцем монашек приходил, памятку принес: просфору да срачицу освященную… на охрану дитяти, на здравие. Я уж и одела сорочечку ей… И послала им на ответ, что собрала под рукой.

– Ладно, хорошо, милая…

Вдруг, встрепенувшись, он снова поцеловал жену, для чего одной рукой привлек ее к своей широкой груди и почти усадил на одно колено, так как на другом сидела и хозяйничала дочка, трепля жемчужные кисти кафтана царского.

Анастасия, словно потрясенная лаской, прижалась головой к плечу мужа и вдруг тихо заплакала.

– Что ты, что ты, милая? Пожди, побереги слезы-то. Уезжать буду – напричитаешься, наплачешься еще!

– Уезжаешь? Так это решено?! Так ли, милый?..

– Да, уж сказал «так», не перетакивать стать! Не сейчас еще. Ты не полошись больно. Месяца полтора-два побудем ошшо вместе, повеселимся… А тамо сдам тебя на охрану Пречистой Деве, Матери Господа нашего Иисуса Христа и всех святых угодников… И под защиту святителя, отца митрополита… А сам измаильтян неверных поборать поеду… Да будет, не плачь!