Конечно, не оставались в неведенье первые бояре обо всем, что затевалось, но помалкивали, надеясь обратить происки врагов на гибель их же собственную. Так подоспела весна 1546 года.

Плохие вести пришли: хан крымский на Москву походом идет. Уж за Рязанью сторожа порубежные видели значки агарянские, бунчуки ордынские. Это за брата, хана казанского, мстил Гирей, за поход удачный, который прошлой весной русские на Казань совершили. Иван пожелал выступить сам в поход. Робкий и запуганный боярами в своем дворце, он в мечтаниях совершал тысячи геройских подвигов, подобно Дмитрию Донскому и другим царственным героям-предкам…

– Двум смертям не бывать – одной не миновать! – уговаривал себя отрок, когда невольный страх перед какой-то неизвестной опасностью охватывал его юную, измученную до срока душу.

Умереть в каменном мешке, задавленным или зарезанным толпой крамольных бояр – это казалось Ивану ужасным. Он и содрогался, и в ярость приходил при одной мысли, что такой конец грозил уж ему не раз, да еще и теперь может грозить.

Но умереть в бою, с оружием в руке, получая и нанося раны? Ведь это должно быть даже приятно! Нашептывал ему голос Рюриковой воинственной крови, которой не чужд был государь.

У Коломны отряды, пришедшие из-под Москвы с царем, стали станом. И новгородские, и псковские дружинники скоро подоспели сюда же. Пришло тысячи две ратных людей и казаков из Касимова с царьком ихним, Шах-ханом во главе.

К этому времени казанцы, временно принявшие было Шигалея на престол, выгнали уже толстого, ленивого государя, который все к голосам из Москвы прислушивался, своих гяурам продавал, вместо дела царского девушек да жен мурзинских и простых татарок с пути сводил. Иную добром, а иную и силой из семьи в гарем свой уволакивал… И согнали казанцы хана.

Пришлось здесь, в Коломне, всем стоять, дожидаться остальных ратных полков, которые из всех концов царства, под предводительством местных дворян и бояр, к сборному пункту потянулись.

Май настал. Все зеленело, цвело…

Остановясь с близкими своими людьми в большом пригородном монастыре, царь мало дома сидел. С утра раннего, окруженный боярскими детьми и дворянами своими, скакал он по окрестным полям, заглядывал и в села… Отдыхал там порой, собирая веселые бабьи и девичьи хороводы, потешаясь чем придется.

Особенно царь быструю езду любил… Немало и давить народу на скаку довелось ему с его озорной, многочисленной челядью. За отсутствием настоящих врагов, Иван воображал, что поражает басурман, когда с гиком и воем налетал на село, грозой проносился по зеленеющим нивам и только что не сжигал жалкие избы напуганных крестьян… Потом стоянку делали… И Веселье, нездоровое, разгульное, кипело волной… Но если боярам, дьякам и подьячим в особый укор такие дебоши народом не ставились, так уж самому царю и подавно.

– Веселится сокол наш ясный! – твердили мужички-серячки. – Молод-зелен еще… Ничаво… Все обойдется. Вон, бают: и ласков он порой к нашему брату – хрестьянам православным!.. Што же: пущай его!..

Бояре, глядя на дикие забавы, поглаживали бороды и самодовольно твердили:

– Ишь, побойчал как!.. Хоробрый будет волостель. Землю обережет. Не станет на печи от ворога прятаться…

Младший брат, Юрий, тот оставался в Москве, во дворце, и целыми днями там или ел, или спал, в окно глядел, птицу кормил-прикармливал, которая к знакомому окну всегда стаями слеталась.

В одно утро Воронцов, все время и так ходивший туча тучей, пошел к Ивану в особенно мрачном настроении.

– Что с тобой, Федя?.. Ай с левой ноги ноне встал? – после первых приветствий спросил царь.

– С левой? Погоди, скоро никакой не останется… Не с чево и вставать буде.

– Ой, что так страшно? Аль татар трусишь?..

– Какие татаре? Свои горше лютого татарина ушибут. Тогда вспомянешь, кто твой слуга верный, а кто юда-предатель.

Загорелись глаза у Ивана, даже задрожал он, пуще всего не любивший намеков и боявшийся неизвестности.

«Что бы ни было страшное, да легче его знать, чем пустяковой беды ожидать!» – говаривал он.

– Эй, Федь! – крикнул царь на Воронцова. – Гляди, не очень зли меня. Я нынче тоже не больно радошен встал. Говори, коли дело есть, не виляй хвостом по-лисьи!

– Что не сказать? То и дело, что мятеж в стану. Бояре твои первые: Бельские-подбельские да Глинские-спатьзавалинские то учинили, что ратники бунт завели… потайный пока… А там и въявь все объявится… Увидишь скоро. А тебе никто и не скажет… Позволяют чуть не одному скакать. На пагубу, видно, чтобы потом власть в руки свои вплотную забрать!

– Мятеж? Бунт? Ратники?.. Да ты спятил! Когда? Кто? Не Шуйские ль то сызнова?

Иван и допустить не мог в уме, чтобы простые ратные люди какое-либо зло от себя сами замыслили на него, на царя, Богом данного. Воронцов на миг задумался: предать или не предать давних врагов своих, недавних союзников Шуйских?

И решение быстро созрело.

– Шуйские?.. – повторил он, словно неохотно. – Може, они, да и не одни!.. Я не обыщик. Мое дело тебя остеречи да оберечи. А там – каты твои пущай с докащиками сыск ведут да воровских людей имают!.. Только совет мой тебе: не езжай никуды без доброй сторожи… А лучше и вовсе дома посиди… Покамест…

Иван только презрительно посмотрел на Воронцова. Потом, помолчав, промолвил:

– Ин, ладно! Спасибо за вести. А как быть мне – рассудим мы сами о том умишком своим…

В то же утро на любимом коне своем, арабчике, которого принял в дар от Адашева, щедро одарив взамен нового слугу своего, выехал, по обыкновению, за город Иван с большой блестящей свитой. А поодаль скакала дружина дворянская, человек двадцать – тридцать. Рядом с Иваном двоюродный брат его, князь Владимир Андреевич Старицкий, и родич, племянник царя по женской линии, князь Мстиславский Иван. На большом, тяжелом коне плетется за всеми грузный хан касимовский, безбородый и малоподвижный. При нем Даир, царевич астраханский. И Курбский Андрей, воин молодой, и князь Горбатый, воевода, тут же едут. Воронцовы оба брата поодаль немного – Федор и Василий. Кубенский Семен, родственник казненного всего год тому назад князя Ивана, троюродного брата царского, едет задумчивый, взволнованный чем-то. Мстя за невинно казненного страдальца, он теперь подал руку Воронцовым и Шуйским, но прямая честная душа Рюриковича возмущается окольными, темными путями, которыми пришлось ему идти.

Морозов Михаил, Сицкие, Захарьины, воевода Михаил Воротынский, Хованский-князь, Иван Челяднин, Палецкий, Бельский молодой – все тут.

Алексей Адашев, новый постельничий царский, едет и о чем-то толкует с князем Дорогобужским, своим товарищем по должности, тоже спальником царским. С говором и смехом ехала вся кавалькада. Атласные кафтаны, опушки меховые, соболиные, разводы и жгуты из золотых да серебряных нитей тканные, камни, самоцветы дорогие, украшавшие всадников, – все это так и сверкало-переливалось в ярких солнечных лучах.

Оружие дорогое, с насечкою, тоже сияло да позвякивало. Оперенные стрелы в саадаках на быстром ходу так и взлетали за спиной у дворян-провожатых…

Проехав с полчаса, миновав и оставив далеко позади городскую черту, весь поезд направился прямо к стану московских войск: Передового полка и полка Правой руки, которые раскинули шатры свои верстах в шести от города, в тени густых дерев большой, многолетней рощи.

– Глядите, что за люди такие идут прямо на нас? – вглядываясь в даль, спросил вдруг князь Мстиславский.

Царь насторожился и тоже пристально стал вглядываться в том направлении, куда указывал княжич Иван.

В полуверсте от них из рощи на опушку один за другим высыпали ратные люди, по виду пищальники. Все в темных полукафтаньях, в шапках новгородских, – они, конечно, принадлежали к дружине, высланной из Новгорода тамошним наместником, князем Турунтаем-Пронским, ведавшим и Псковом заодно. Раньше Репнин-Оболенский с Андреем Шуйским правили бурливыми сынами святой Софии, но Шуйский возвысился сперва на степень правителя московского, а потом зарезан был на пустыре, как овца. Репнин тоже не удержался на своем месте. Турунтай, назначенный Бельскими, не был честнее. Он лишь изменил тактику, которой раньше держались оба соправителя.

Льстя всему миру, всем обывателям вообще, давая городу новые льготы, и своей волей, и у царя выпрошенные, наместники вообще не упускали ни одного случая, где можно было прижать, потеснить, пограбить отдельных людей: торговых, тяглых или гостей заморских, а таких особенно много сбиралося в Новегороде, старом торговом перепутье. Еще солоней Пскову приходилось.

Но псковичи – те молчали, терпели покуда. А более смелые, буйные новгородцы, и в спальне царевой не раз под главенством Шуйских куролесившие, – эти легко поддались на «поджигу» Воронцовых, Кубенских и тех же Шуйских. Решили теперь они воспользоваться случаем: отрока-царя припугнуть, а то и в полон забрать, держать, пока своего не добьются…

Чтобы избежать обычных, вечных ссор между войсками, новгородцев подальше от москвичей поставили, верстах в трех, зато к городу поближе. И только мимо шатров, осененных хоругвями с ликом Заступницы Новгородской, можно было пробраться к вежам московским.

Видно, шепнул кто пищальникам, когда и как поедет Иван. Покинув шатры, ратники забрались по ту сторону дороги, в рощу. И теперь, как из мешка, сыпались на опушку; стоят и на пути, по которому царю вперед ехать надобно. Сначала, казалось, немного их вышло из лесу. Но за полверсты видно, что между дерев еще кафтаны и цветные верхи шапок виднеются… И постепенно увеличивается живой человеческий затор на пути.

Побледнел Иван от ярости, узнав новгородскую дружину, вольницу, ему с малых лет страшную и нелюбимую… И старый страх прополз холодной змейкой по спине.

Далеко еще они, пешие… Кругом – обороны много у Ивана… А все же невольная дрожь пробегает по телу…

Овладев собой, говорит Горбатому:

– Ну-ка, Сашка, пошли кого, пусть погонят с пути это воронье… Новгородцы, никак?.. Их даже кони, того и гляди, испужаются.

Мигом от группы дворян, ехавших сзади, отделилось человека три и поскакали к кучкам пищальников, но те, опершись на свое оружие, стоят спокойно, ждут приближения поезда.

– Эй, вы! Што за люди?! Прочь с пути, смерды поганые… Царь едет!.. А не то!..

И дворяне внушительно свистнули по воздуху своими нагайками турецкими, со свинчаткой на конце.

– Су! Грози, да не грозно. И не таких медведей мы подымали на рогатины… Што ж, што царь? Его-то нам и надобно. Челом ему бить хотим, на обидах на поместных, на служилых да на дворянских… Скачите, скажите царю… Неча ему пужаться нас. Не татаре мы: его подовластные, хрестьянский люд.

– Прочь! И слушать ничего их не хочу!.. – с пеной у рта от дерзости холопов вскрикнул Иван, когда подскакали дворяне и передали, что толкуют пищальники. – Пусть в шалаши свои попрячутся, нам дорогу дают. Для жалобщиков приказы есть у нас… Прочь их погнать… Сейчас же.

– Приказы?.. Знаем мы энти приказы! Вон они у нас, здеся сидят! – показывая на загривки, уже гораздо резче загалдели пищальники, выслушав ответ Ивана.

Ответ этот сообщили им царские посланные, окруженные толпой провожатых дворян, по знаку Горбатого выехавших вперед царского поезда.

– Что?! Вы орать? Царского слова не слушать?.. Прочь, холопы!.. – загремел голос старшего из дворян-охранников. – Ну-ка, братцы, покрестим дураков, чтобы знали, как молиться, как лоб крестить!

И со свистом опустилась тяжелая нагайка на плечи ближайшего из толпы.

Там словно ждали только этого знака…

Плотной стеной, отвечая бранью на каждую брань, толчком на толчок, стали надвигаться на конных пищальники. Одни хватают за уздцы горячившихся коней, стараясь стащить с седла всадника. Другие – колют лошадей: те, вздымаясь на дыбы, чуть не сбрасывают всадников. А куча новгородцев, озлобленных, дюжих, подвыпивших хорошо, очевидно для храбрости, все растет. Полетели комки грязи, камни в дворян. Сообразив опасность, конные круто, все разом повернули, проскакали немного назад, выстроились, опять повернули и стоят теперь живой стеной между поездом царя и толпой бунтовщиков, готовые ринуться в лихую атаку. Но раньше вынули по стреле, зарядили самострелы и ждут, что будет.

Князь Горбатый, видя, что творится, поскакал к дворянам-стражникам, чтобы распорядиться боем.

Иван, еще пуще теряясь, страшно озлобленный, огляделся вокруг.

Прежде всего ему кинулось в глаза, как разделилась его собственная свита. Владимир Андреевич, Сицкие, Захарьины, Курбский молодой, Мстиславский, Адашев, Морозов, Воротынский, Челяднин и Бельские – все заступили царя, огородили его, словно прикрывая собой от опасности, как пчелы матку порою оберегают телами своими.

Петр Шуйский, Хованский и Кубенский с Палецким, словно ненароком, отстали малость, поодаль, на отлете держатся. Воронцовы-братья – ни в тех, ни в сех: посредине, так сказать! И сюда, и туда одинаково быстро и незаметно примкнуть могут, смотря по ходу события.

Все это заметил наблюдательный, вдумчивый царь.

Вперед глянул – там уж стрела зазвенела… Пищаль грохнула… Ослопы мелькают, сверкают лезвия сабельные… Побоище прямо затевается. Вот упало двое…

Назад посмотрел Иван и обмер. Из рощи, мимо которой ехали раньше, – там, отрезая отступление, появились новые толпы этих угрюмых, возбужденных холопов-пищальников. Много их! С той и другой стороны до тысячи шапок наберется… А иные и в полной броне, с колпаками железными на голове… Словно на врага вышли! Направо от дороги луг зеленеет, пригорками и холмами кончаясь вдали. Что там? Может, новая засада?.. И круги разноцветные поплыли в глазах у царя.

«Словно зайца изловили, затравили! – подумал он. – Дурень, что я Федьку, подлеца, не послушал… Все же, видно, не врал он, хошь сам, может, и беду навел!..» – вдруг почему-то с прозорливостью, присущей порою эпилептикам, решил Иван.

В то же мгновение он почувствовал, что с обеих сторон кто-то хватает под уздцы его коня.

– Прочь! – с выкатившимися от ужаса глазами вскрикнул царь, с быстротою молнии выхватил пистолет из-за пояса и взвел курок.

Миг – и грянул выстрел: но в небо, так как Адашев подтолкнул руку Ивана.

Это он, Алексей, да Никита Захарьин схватили царскую лошадь и говорят:

– Не бойся, государь! Здесь, за лугом, вон за теми холмами, проселок вьется… Те пешие, мы на конях. Мы сейчас там были… На проселке. Чисто вокруг. Нет никого!.. Скачем туда, целиной, наперерез, скореича, государь, пока заднее мужичье не подвалило!

И, сразу поворотив коня Ивана, помчались они первыми, без памяти, через луг, а за ними весь поезд царский.

Почти бесчувственным домчали Ивана в стан московский, где посредине раскинут высокий, златоверхий царский шатер с хоругвью дедовской при нем, а на хоругви изображен святой Георгий Победоносец.

До этого дня почти все ночи проводил Иван в Коломенском монастыре, где некогда был настоятелем один из монахов-иосифлян, друг покойного царя Василия, – Вассиан Топорков, непримиримый враг всех бояр.

За особое доброхотство к великому князю бояре лишили его епископского сана, подняли на Вассиана коломенскую чернь, едва не побившую каменьями архипастыря. И кончилось тем, что сослали Топоркова на дальний Север, в бедный, хотя и чтимый очень, Белоозерский монастырь.

Коломенские монахи порассказали Ивану о верном слуге и мученике за преданность царю. Но больше не пришлось Ивану ночевать под монастырским кровом. Едва ввели его в шатер, как начался обычный припадок у потрясенного юноши. Кое-как, в отсутствие врачей, справились окружающие с больным и разошлись. У ложа остался один Адашев, как постельничий. Да в соседнем отделении шатра, разделенного на две половины, расположился на отдых князь Владимир, тоже оберегая сон двоюродного царственного брата.

Вечер сходил на землю.

Тысячи звуков висели и реяли над суетливым станом московской рати. Ржали кони в коновязях, блеял и мычал скот, приведенный для продовольствия ратников… От реки в больших мехах и в ушатах, на скрипучих телегах воду везли для варки ужина… Вился и разносился в прохладном воздухе терпкий дымок от очагов походных, от костров. Летел к небу клубами этот дым, весь озаренный и пронизанный косыми, красноватыми лучами заходящего солнца, придающего нежные оттенки багрянца дымным струйкам и клубам. Движение, говор и гомон в стане. Вечерние караулы разводятся, к ужину сбираются люди… Проезжают посланцы порой… Завтра праздник, и перед аналоем, на открытом воздухе священник служит всенощную… Благоговейно осеняют загрубелые руки ратников широким знамением креста их запотелые, загорелые лбы… Аромат ладана сливается с ароматами зеленых лугов и лесов, доносимых сюда ветерком… И какая-то незримая, неуловимая тишина словно готовится поглотить, заглушить все стихающие звуки шумного лагеря, заканчивающего свою дневную, полубоевую жизнь.

Легкий порыв ветерка пробрался в открытые полы царского шатра, скользнул по лицу спящего, шевельнул прядью слегка вьющихся темно-русых волос, и Иван сразу проснулся.

Во сне позабыв о случившемся, он раскрыл глаза, не чувствуя той истомы и разбитости во всем теле, какие обыкновенно испытывал после своих припадков. Свежим, бодрым пробудился царь и с отрадой впивал всею полуобнаженною грудью свежий майский вечерний воздух и аромат, глядел на красноватые лучи, пронизавшие сумрак шатра, на всю, знакомую ему, картину военного стана, отходящего ко сну. Приподнявшись, ловил царь чутким ухом эту гамму из тысячи звуков, рассеянных в воздухе и образовавших стройное, хотя и слабо уловимое согласное созвучье.

Вдруг глаза его встретились с глазами Адашева, тревожно глядящими на проснувшегося царя.

Сразу все вспомнил Иван – и передернуло, перекосилось от злобы лицо, пена опять выступила в углах губ. Быстро повернувшись к стене, чтобы скрыть краску, заливающую ему лицо, краску стыда и смущения, Иван погрузился в глубокое, мучительно напряженное раздумье.

«Видели!.. Все видели, как струсил я, бежать кинулся! И от кого же? От холопей, от смердов своих же, от толстолобых новоградчан!.. А не уйди я – убили бы! Прямо надо говорить. Спасибо еще Адашке и Захарьину. Выручили… Но, уж видит Бог и святой Георгий, сведу когда-никогда я счеты с проклятыми новоградчами… Не они сами, внуки их за все про все мне поплатятся! Навеки отучу их фордыбачиться, иначе – жив не буду… Аминь!.. А теперь надоть бы узнать путем: кто подстроил их? Кого бы только мне на обыск пустить? Из бояр – никого нельзя!.. Они покрывают один другого. Злейшего ворога – ворог не выдаст, чтобы против царя больше шапок стояло!.. У-у!.. И с вами, голубчики, по времени поуправлюсь я! Моя земля – и я буду володеть ею… Адашку нешто напустить?.. Верен парень, не лукав, да молод… Живо подлые с толку, с пути парня собьют!..»

И, лежа в молчании, царь мучился, изыскивая, как бы ему зачинщиков, настоящих вдохновителей сегодняшнего бунта раскопать… Кто бы помог ему расплатиться за муки страха, испытанные там, на дороге, под лесом? За все муки стыда, переживаемые здесь вот, теперь?!

И вдруг чуть не в голос вскрикнул царь:

– Захаров, Васька!.. Благо – здесь, со мной он!..

И сейчас же вскочил, живо сел на постели.

– Что прикажешь, царь-осударь? – отдал поклон Адашев.

Владимир Старицкий, услыхав голос Ивана, тоже появился на этой половине шатра.

– Что? Каково тебе, государь?

– Ничего… Спаси тебя Бог, брате. Лучше сейчас. А вскорости – и вовсе хорошо, легко станет, коли Бог допоможет. Захарова-дьяка, Ваську ко мне! – приказал он Адашеву.

Адашев, выйдя, поспешил разыскать этого дьяка из Судного дворцового приказа, человека темного родом, но приближенного к юному царю за бесстрашное исполнение долга. Доказал это Захаров год тому назад розыском по делу казненного тогда же князя Ивана Ивановича Кубенского, думного боярина, Рюриковича родом, доводившегося, со стороны матери, троюродным братом Ивану; еще при Василии занял он важный пост крайчего царева.

Ивану донесли, что боярин, правда, после пиру веселого упившись изрядно, толкуя о казнях, свершенных недавно, резко порицал юного царя и так заключил «неистовые» речи свои:

– Вот уж будь я в верховных боярах, не попустил бы злодеяний таких! Показал бы, что Рюрикович прирожденный есмь! Не на овчину-де львиная шкура надета у меня.

Царь понял жгучий намек о своем рождении, скрытый в последней фразе, и решил жестоко отомстить боярину.

Долго думал тогда, как и нынче же, Иван: кому бы дело поручить.

Вспоминать, прикидывать стал и остановился на старом пособнике матери покойной, на дьяке Василии. Из простых людей был Захаров, но великая княгиня за ум и сметку его отличала, и по смерти Елены не опускаться, а подниматься продолжал старый служака.

– Слушай, дьяк! – сказал ему царь. – Прослышан я, что боярин мой значный, родич любезный, воровским делом живет… То Кубенский сам боярин, крайчий наш и самотяг, бражник бесовский. Мало того что во хмелю наше царское величество поносит, но и жалобы многие до нас дотекли на мздоимство и лихоимство боярское… Сказывают, погреба его не купленным, нашим царским вином да медами полны… Не желаем терпеть того, дьяк. Особливо – глумления боярского. Сможешь ли, никого не убоясь и не устрашась, розыск сотворить, послухов найти, как следует боярина изобличишь ли?

– Коли сам он столь виноват, чего ж бояться али страшиться мне, светлый царь-государь? Его вина, его и страх. А я – слуга царский!..

И правда: как сказал, так и сделал дьяк.

Послухи нашлись неложные, старые вины несомненные сыскались за гордым, знатным боярином, который, несмотря на знать и богатство, подобно остальным вельможам, и в лихоимстве грешен был, и, любя выпить, не особенно с царскими погребами чинился… Уличен был. Казнили его.

Правда, взывал боярин к близким и присным:

– За что гибну? Хуже я, что ли, вас? Грешней ли? И то подумайте! Вызволяйте своего!

Но все попытки оказались напрасны.

Иван сам следил за судом и розыском. И все скоро поняли, что не грехи личные, не лихоимство, а слова неосторожные сгубили боярина…

И сейчас царь решил, что дьяк, не струсивший тогда, не сробеет и теперь, душой перед царем не покривит.

– Встань, слушай! – приказал он Василию Захарову, когда тот, введенный в шатер, как водится, поклон земной отвесил.

– Что было нынче со мной? Слыхал ли? Знаешь, чай, уже?..

– Слыхивал, знаю, царь-осударь!..

– Розыск учинить надо… Суд нарядить!.. Быть того не может, чтобы сами они от себя, как ни буйны собаки новгородские… Знают, ведь московский стан мой рядом. За каждый мой волос их бы запытали, затерзали потом!.. Живьем бы сожгли их мои ратники! Значит, заручка у мятежных была. На сильную руку на чью-то надеялись… Да не на одну!..

– Так полагать надо, царь-осударь!..

– Вот и допытайся… Никого не щадя, ничего не страшася. Дядей родных, бабку свою старую – всех тебе на сыск отдаю…

– А рази думно тебе, царь-осударь? – осторожно осведомился прозорливый дьяк.

– Ничего мне не думно. Кабы думно – я бы сам наказал, своей властью… Да не хочется правого за виноватого схватить… Чтобы виноватые не ликовали да не тешились надо мной…

– А все же, осударь, чай, в мыслях имеешь что? Али в приметах каких? – продолжал допытываться осторожный старик, чтобы получить хоть малейшую путеводную нить в этом лабиринте боярских происков и козней.

– В приметах?.. В мыслях?.. Мало ль што имею я. Да тебе скажу – и с толку собью. Пойдешь по моим следам – свои потеряешь.

– Не было того, кажись, царь-осударь! Чту я тебя, сам знаешь как! А разума своего не чураюсь… У тебя царский ум, высокий… У меня – подьячий, низкий. Да он-то нам тута и надобен.

– Правда, правда… Ну, слушай!..

И царь рассказал дьяку про наветы Воронцовых, про их поведение утром, во время нападения новгородцев, и про остальных бояр, все, что заметить успел в эту тяжелую минуту.

Невольно высказались тут симпатии, антипатии царя, его затаенные желания и подозрения чуткие.

А старой лисе-дьяку только того и надобно было.

«Западает воронцовская звезда! Восходит зорька Адашева!» – подумал про себя дьяк и сам заговорил вслух:

– Выразумел я слова твои, царь-надежа… А только труда не мало будет подлинных-то злодеев сыскать. Это истинная правда, что с подспорьем великих дело начато… Откуды лишь?.. Да небось! Душу положу, а все, как масло на воду, выведу!

– Действуй! А вот тебе и подпис мой! Кого хошь – на допросы зови, в колодки сажай… Полная тебе воля!

И, снабженный приказом царским, дьяк принялся за дело.

Отпустив дьяка, Иван остаток дня провел с Адашевым и Владимиром Андреевичем.

Иван с князем Владимиром слушали, что им начитанный Адашев из разных книг пересказывал.

– Да ты постой! – остановил его Иван. – Буде тебе все про важное да про ратное да об землях чужих… И сам я немало читывал… И не до того мне нынче. Веселое что прибери. Развей хворь, кручину-тоску мою… Видишь: недужится мне еще…

– Изволь, осударь! – вспыхнув невольно лицом, ответил Адашев. – Хоть и не мастак я… Да пришлось как-то… Читывал я итальянскую книжицу невелику. Мних один, доминиканец складывал… Как его?.. Да, Банделли звали… Забавные у него гистории, хошь и не совсем чинные да пристойные…

– Их-то нам и подавай!.. Уж коли мних писал – значит, забавно. Мастаки они на всяку таку всячину. Валяй!..

И, заливаясь не раз румянцем стыда, покорный воле царя, Адашев стал пересказывать новеллы соблазнительного характера из хроники некоего доминиканца Банделли, предшественника Боккаччо, не уступавшего последнему в живых красках и в забавном остроумии. Оба слушателя наслаждались и хохотали от души, причем царя занимал столько же рассказ, сколько и навольное смущение, застенчивость рассказчика, чистого душой, патриархально воспитанного в семье, Алексея Адашева.

– Ишь ты, – заметил Иван, – соромишься ты, словно девица красная. Соромишься делов таких обычных. Да ты ведь женат, Алеша?

– Женат, осударь!..

– Поглядеть бы, как ты с женой первую песенку зардевшись пел?!

И Иван цинично захохотал от воображаемой забавной картины.

Адашев только ниже опустил голову с потупленными глазами.

– А што, красива твоя женка? Стройна, полна? Как звать-то ее?

– Настасьей, осударь… Мне мила… А там, как сказать – красива ай нет – не знаю…

– Ладно. Кроешься… Боишься, чтобы не отбили… Ладно, на Москву воротимся, сам приду – погляжу. Да скажи: на кой ляд так рано оженили тебя, молодца? То-то ты мне такой плохой товарищ в веселых забавах моих!.. К жене все домой тянет? А? Право, рано сгубили парня.

– Воля была родительская, осударь… И опять: протопоп Сильвестр, отец честной, батюшке моему порадил: «Скорей парня женить, – сказал, – раньше добра видать… Деток выведет. Будет для кого стараться: дом приумножить, а не расточить… Хошь и не царское наследие у вас, чтоб надо готовить преемника, а все же гнездо… И не избалуется парень, здоровей будет! Господь так и устроил, что мужеску полу без женска не быть. Следует лишь соблазну блюстися!»

Внушительно, твердо повторил почему-то Адашев эти речи пастыря, словно желая врезать их в ум и в душу царя.

Тот задумался на мгновенье.

– Протопоп наш, благовещенский, – Сильвестр? Вы его откуда знаете?

– Из наших он краев, новгородский…

– Да, да, правда… И я замечал: хороший он поп… На иных не похож… Хоть бы Феодора взять Бармина, батьку духовного моего.

– Да, Сильвестр – редкого ума старец и жизни святой! – живо вмешался Владимир, который знал, как много помогли его освобождению именно Сильвестр с митрополитом Макарием. – Давно он ведом нам, государь! Истинный пастырь духовный!..

Царь еще больше задумался.

– Гм… надо будет пощупать попика… Може, и мне он по душе придется, ежели вам так угодил. А я не одних скоморохов да чревоугодников, застольников моих, жаловать умею… И людей бы добрых, изрядных хотелось круг себя видеть… Да чтой-то мало их! – произнес негромко этот царь, в пятнадцать лет успевший узнать всю грязь жизни, извериться в окружающих, и замолк. Вдруг тишина, наставшая в шатре, прервана была резким криком:

– Да приидет царствие Твое!..

Это крикнул сидящий на жерди попугай Ивана, посланный царю Константинопольским патриархом, умевший читать «Отче наш». Иван улыбнулся.

– Приидет, приидет! Да не сразу, видно… – И, погладив по шейке любимца, продолжал беседу с Адашевым и с братом. Но скоро опять дремать стал и отпустил их…

Немного дней провел еще под Коломной Иван, пока пришло известие, что крымцы бою испугались, назад поворотили, а ретивый дьяк Захаров и розыск весь кончил… Как по писаному дело пошло!

Выплыли замыслы злодейские наружу; поджигательство Шуйских явное. Помощь тайная со стороны Кубенских и Воронцовых, которые помогли осуществлению дела.

Иван в ярость пришел, выслушав доклад.

– Федя Воронцов?.. Тот же, что Юдиным целованием целовал меня? Сам о крамоле упреждал, сам же и заводил ее? С врагами моими смертельными против меня, с Шуйскими стакнулся?! Ладно же! А Кубенским, им мало, видно?! Не унимаются? Весь род их изведу, а смирю строптивых, покажу им, каков я овчина есть под шкурой львиною.

И оба брата Воронцовых, Федор и Василий, и Кубенский Петр казнены были. А их многочисленные сообщники, смотря по степени вины, или, вернее, ненависти к ним Ивана – кто сослан был, кто батогами и кнутами казнен, кто просто опале подвергнут, с глаз царских удален в поместья свои дальние.

Было замешано в деле несколько лиц из белого и черного духовенства. Их, властию митрополита, тоже кара постигла. Кого заточили в монастыри дальние, бедные. Иных – расстригли, предали светской власти на расправу.

Федор Бармин, нашедший сильных покровителей и у царя, и у Макария, был отпущен в «легком подозрении», но оставался еще духовником царским, пообещав митрополиту покорствовать во всем и в дела мирские не мешаться отнюдь.