– Что же… Я буду ждать. Я подожду!..

И она скрылась за дверьми.

Долго еще глядел ей вслед Бирон, стараясь угадать, что означали последние слова Елизаветы: полуобещание или затаенную угрозу!

«Иди, иди, – думалось ему. – Увидишь, что еще будет. Как повелит судьба… Может быть, тут, в этой гордой, прекрасной женщине и скрыто для меня самое главное?.. Поглядим. Ей я никогда не вредил. Если даже победит она… Посмотрим!» – пожимая плечами, решил герцог, позвонил и приказал вошедшему камер-лакею:

– Позвать мне Кейта.

И стал широкими шагами мерить тихий покой.

Вдруг остановился, сжал до боли голову руками и вслух проговорил:

– Скорей бы конец!.. Какой-нибудь… Я не вынесу так долго… Я…

Увидя входящего Кейта, Бирон умолк.

Полковник-измайловец из шотландских наемников-авантюристов, красавец Кейт вошел и вытянулся у дверей, отдавая салют.

– Я являюсь по приказанию вашей герцогской светлости. Что изволите повелеть?..

С самой ласковой улыбкой двинулся Бирон навстречу Кейту, мягко, почти дружески заговорил, знаком приглашая подойти поближе:

– Вечер добрый, верный, вернейший мой Кейт!.. Чай, измучился за эти проклятые деньки… Зато, даст Бог, минет печаль – и отпируем на славу за наше долготерпенье… Что ваши люди, не… Ну, понимаете: не слишком ропщут, что нет им смены? Вы объяснили, что только наша полная доверенность в такие опасные дни… Словом, как дела?.. Говорите прямо, по-дружески, мой верный Кейт.

– Мы, шотландцы, и не умеем иначе, ваша светлость! Правда, кряхтят мои молодцы. Но они все понимают. И сверх всего – столько милостей, забот от государыни и от вашей светлости… Сверх всякой заслуги. Они не только в казармах, и у себя дома не видали того, что здесь получают в карауле.

– Вздор, пустое, милый Кейт!.. Награды будут великие. Потерпите лишь немного.

– Сколько прикажете! Мы знаем, помним, что нас создала воля государыни. И не поглядим ни на кого, ни на что! Я передал своим, как был вами призван к императрице и выслушал приказ: «Повиноваться герцогу курляндскому!» И все останемся на посту до самой смерти!..

– Лихо сказано, мой благородный Кейт!.. Благодарю. Дайте пожать вашу храбрую руку… Значит, если бы надо было, если бы пришлось…

Времещник замялся, ожидая, что наемный храбрец его поддержит. И не ошибся.

– Кого прикажете арестовать? Мы готовы. Кто бы ни осмелился идти против воли нашей государыни.

– Пока еще никто! – успокоительно улыбнулся Бирон. – Но если бы… так вы?..

– Кого укажете – и без малейших колебаний, ваша светлость. Я отвечаю за моих людей. Даже если бы…

– Ну, ну, хорошо! – перебил Бирон, тревожно оглядываясь на двери. – Я вижу: Бог хранит нас. Государыня имеет верную защиту! Пусть там завидуют, но награды, вам приготовленные, превзойдут всякие ожидания. Ступайте, любезный Кейт! – неожиданно властным, громким голосом проговорил Бирон, увидя за распахнувшейся дверью группу приближающихся вельмож.

Кейт тоже сразу понял, в чем дело, отсалютовал герцогу, молодецки повернулся к дверям, отдал честь входящему первому министру, князю Черкасскому и Бестужеву-Рюмину, и скрылся за дверьми.

Бирон двинулся навстречу входящим.

– Добрый вечер, друзья мои. Вот хорошо, что не задержались! – дружески приветствовал он обоих и не менее любезно протянул руку Рейнгольду Левенвольде, явившемуся за первыми двумя вслед.

– Душевно рад вас видеть, граф. А брат ваш? Будет? Прекрасно. Сейчас должны явиться и мои братья. Они лично проверяют караулы во дворце. Хотя на измайловцев и на полки, пришедшие из провинции, можно положиться, но все же приглядеть не мешает!.. Садитесь, господа! – направляясь к камину, предложил он, совеем чувствуя себя здесь хозяином, особенно после беседы с Кейтом. – Погреемтесь у огонька. Погода адская, не пра… А, позвольте! – вдруг перебил он сам себя. – Отчего не вижу я нашего «оракула»? Андрей Иваныч разве не будет?.. Я ведь просил, Алексей Петрович, – обратился он к Бестужеву, – чтобы вы с князем повлияли на нашего друга. – Он перевел вопросительный взгляд на толстяка, князя Черкасского, который, отирая лысый лоб, грузно уселся уже в самое удобное кресло у камина. – Опасность грозит со всех сторон! – не давая им сказать что-нибудь, возбужденно продолжал Бирон. – Русские, эти неблагодарные дикари, готовят новые удары. Немцы всем помешали, как же!.. Немцы не дают коснеть им в невежестве и грязи… Но я уже решил! Только бы не выдать мятежникам на гибель тех, кто слишком много оказал услуг отечеству.

Обер-гофмаршал Левенвольде, ближайший сотрудник Бирона, приняв взволнованный вид, отозвался первым на громкую речь временщика:

– Мы видим, герцог, вашу отвагу… И, с своей стороны, тоже готовы… Не заставили себя ждать… А Остерман?.. Кто его не знает!.. Больной, дряхлый человек. Ум сильный, но тело – увы!.. Он, полагаю, на все согласится, что может послужить для нашего общего блага…

– Виляет он, вот что! – не выдержав, злобно кинул Бирон, теряя прежний кроткий, елейный свой вид. – Я слышал: он весь вошел в австрийскую партию. Поглядим, кто осилит!.. Но теперь не время заводить внутреннюю свару. Вы же понимаете, друзья мои. Сейчас не место розни. Потом будем грызть друг друга. Против нас подымается опасная вражда, общая ненависть русской партии. Граф, я попрошу вас! – обратился он к Левенвольде. – Вы сумеете лучше других. Поезжайте. Объясните. Скажите: акт о наследнике государынею подписан, как его сам Остерман начертал. Но еще важный вопрос: как быть с регентом? В каком виде установится правительство?.. Вам, друзья мои, граф Остерман что-нибудь об этом говорил?

– Лисит он по своему обычаю! – с кривою улыбкой, показывая испорченные зубы, заметил Бестужев. – Толкует об одном: «Важно-де, кто примет сукцессию на троне. А там и правительство-де выяснится само по себе. У малютки-государя есть мать. И если при ней – верховный совет, с герцогом курляндским во главе, конечно…» Так он толкует…

– «Совет»… Знаем мы эти «советы»! – гневно прервал его Бирон. – Эти сеймы… всякие, консилии!.. Польша потому у нас и в кулаке зажата, что у круля ихнего – такие «советы»… Сколько умов… Нет: сколько ртов, столько и мнений, безрассудных порою и всегда корыстных!.. Гибель одна от этих «советов». Да государыня и слышать не хочет, чтобы столь юную принцессу сделать правительницей.

– Тогда… как же быть, герцог? – растерянный, спросил Левенвольде, не понимая, куда клонит его покровитель.

– Ну, потом… Мы еще здесь вот потолкуем все вместе. Спешите, привезите Остермана. И тогда…

Левенвольде замялся.

– А… а если он и в самом деле болен, ваша светлость?.. Как быть тогда?

– Если даже умирает – все равно! – вспыхнув, резко, забывая всякую сдержанность, отчеканил Бирон. – Скажите ему: «Бирон ничего не забывает! Всегда все помнит… и помощь в трудную минуту… и… вражеский удар из темноты». Напомните ему Волынского! – топнув даже ногою, почти выкрикнул он. – Спешите, граф… Время не терпит…

Левенвольде молча поклонился и быстро вышел.

Глядевший ему вслед Бирон стоял несколько мгновений возбужденный, с багровым лицом, с жилами, которые вздулись на лбу и на короткой шее.

Вдруг, словно отрезвев, припомнив что-то очень важное, сразу принял другой вид и, стараясь, чтобы его расслышал уходящий по анфиладе покоев обер-гофмаршал, примирительно заговорил:

– Нет, впрочем… на надо! Того не говорите! Не слышит… Э, впрочем, все равно! – с досадой заметил он сам себе и, почти не обращая внимания на присутствующих министров, зашагал по комнате, в нетерпении покусывая толстые, резко очерченные губы, где серела полуседая щетина усов и бороды, небритой дня два среди тревог и общего беспокойства, овладевшего двором Анны за последнее время.

– А… вот и наш господин фельдмаршал пожаловал! – с довольным видом возгласил Бестужев, занявший наблюдательный пост у окна, выходящего на площадь.

– Миних! Еще предстоит работа – обломать его!.. – проворчал Бирон, но сейчас же возразил сам себе: – Впрочем, нет! Этот много проще, прямее старой лисы, Остермана. Скорее все разберет и поймет… Один он подъехал?

– Менгден, Трубецкой катят за ним… И еще…

– Все мои «приятели», – криво усмехнулся фаворит. – Ну, ничего… Бумага у вас готова? – тихо бросил он вопрос, подойдя вплотную к Бестужеву.

– Тут!..

– Добро. Я встречу их рядом, в большом покое. Сюда всех сразу звать нельзя… Прежде надо будет между нами дело повершить… И тогда уж…

Снова пошагав по комнате, он спросил у Бестужева:

– Съезжаются остальные?..

– Все, как на парад!.. И господин Маслов… Хе-хе-хе!..

– Он нам пригодится. Ну, я сейчас…

Но уже стоя на пороге входной двери, Бирон вспомнил что-то и быстро вернулся к Черкасскому, который с невозмутимым видом слушал все нападки на русских, только посапывая носом, словно задремал в кресле у камина, обогрев свой отвислый, огромный живот, вытянув короткие, бревнообразные ноги в ботфортах поближе к огню.

– Милый князь, чуть было не забыл! – обратился к нему по-приятельски Бирон. – Там с китайскими товарами так оно глупо вышло… Я поминал государыне… У ней самой из ума было вон. Вы получите то, что вам было обещано, до последнего рублевика. Завтра же пойдет от меня строжайший приказ… по воле императрицы… Вышла ошибка, что с вас теребили пошлины, и такие великие!..

Черкасский оживился, просиял…

Несметный богач, он славился своей жадностью и тщеславием. Услыхав новость, сулящую новые большие выгоды, толстяк вскочил с необычайной для такой груды мяса легкостью, стал усиленно кланяться и причитать:

– Благодарствую нижайше… Верный слуга вашей герцогской милости!.. Не забываете старика… Шутка ли: сколько денег могло пропасть, уйти из рук. Ни за што ни про што… Казна ли обеднеет, ежели выгода будет малая старику, верному слуге государыни и вашей светлости!..

Так, кланяясь и причитая, он умолк только, когда грузная фигура Бирона скрылась за дверьми соседнего покоя, где обступили фаворита министры и вельможи, съехавшиеся в необычайный час по внезапному приглашению из дворца.

Черкасский снова уселся в позе терпеливого ожидания у камина, подремывая и посапывая. Бестужев, сдерживавший волнение при Бироне, в свою очередь заходил по тихому покою, потирая нервные, холеные пальцы прирожденного барина и бормоча, словно про себя:

– Вот она, последняя минута!.. Решительный, генеральный бой!.. Хе-хе-хе!.. Как-то нам придется выйти из этой передряги!

– Да-с… Истинное ваше слово! – слегка похлопывая жирной, пухлой рукою по голенищам лакированных ботфортов, жирным, хрипучим своим баском отозвался Черкасский. – Только тому истинно хорошо теперь, кто далек от нашей каши: от этих палат и от казематов, што там, неподалечку… Неспроста оно рядочком одно с другим… через речку постановлено… Эхе-хе!.. А уж коли влез кто по уши – так и не трепыхайся… Все одно не выбраться!..

– Да, конечно! – согласился Бестужев. – Утешение от ваших слов плохое, но правда истинная в них!.. А позволю себе спросить, князь, неужли совесть зазрила нашего хапугу-герцога… Слышал я тут: про китайские товары он поминал… Вам доля покойного графа Волынского была обещана… А заместо того – все тридцать тыщ…

– Курляндцу в руки попали… в его лапы загребущие. Што поделаешь! – вздохнул шумно Черкасский, но сейчас же хитро подмигнул и добавил: – Да, вот как поприжало малость друга милого – стал и он подобрее!.. Хо-хо-хо!.. А мы не брезгуем. Хоша и у пса в зубах побывало – лишь бы нас не миновало… Наше и в грязи подымем. Денежки-то не малые. Все пригодятся!

– Тс-с!.. – остерег толстяка Бестужев, сам же вызвавший хитро на откровенность простоватого князя. – Не так уж крепко костите. Знаете: в таких палатах стены и те с ушами да с глазами. Охота ли вам ссориться с нашим высоковельможным правителем, регентом трона!.. Хе-хе-хе…

– Какой вы добрый да оглядчивый стали, ваше превосходительство! – угрюмо глядя на лисью, хотя и красивую еще мордочку Бестужева, заметил толстяк. – Меня бережете… И на том благодарствую. Вы-то уж знаете повадку Бирона, мертвую хватку евонную, ась?..

– Знаю. Как не знать?.. Коли какая нужда – я у него в первую голову. Дружком считаюсь. Словно бы белый арап для милостивца служу… Ужли курляндец дойдет до своего… Станет нашим правителем? – полушепотом не то задал вопрос, не то поверил тайну хитрый интриган своему простому на вид, но тоже лукавому собеседнику.

– Видно, так! – почесывая голову, согласился добродушно Черкасский. А его заплывшие жиром свиные глазки пытливо так и сверлили Бестужева, желая угадать: о чем сейчас думает, чего добивается общий слуга, сводник и предатель?

– Кому же боле! – видя, что Бестужев выжидательно молчит, продолжал Черкасский. – Кто иной из немцев дела наши, русские, столь хорошо знает?.. А ежели наши русачки… Куды их в правительство! Э… Служить умеем, да и то плохонько. Вот с борзыми… да пображничать… да с девчонками… наше дело. А этого ирода на все хватает!.. Уж, видно, ему и быть!..

– То-то! – подмигнув, с видом полного доверия заговорил наконец негромко Бестужев, нащупав подходящую почву в покладливом князе. – Приказал он мне бумагу эту самую… о регентстве сочинить… Вот она. Да боюся: вдруг как никто и подписать не пожелает!.. Либо сама не соизволит. Мне тогда беда! Плохо, князенька! И не довернешься – бит! И перевернешься – дран!.. Вот оно, житье-то наше!

– Вам ли охать, ваше превосходительство! – возмущенный лицемерными причитаниями лукавца, заметил Черкасский с явной иронией в хриповатом, всегда сонливо-добродушном голосе. – Нешто такие, как вы, пропадают где-либо? Не-ет.

– Благодарствуйте за ласку, – не смущаясь, отразил неожиданный укол наглый, опытный царедворец.

– Почти, за што там желаешь! – совсем раздраженный такою меднолобостью, отмахнулся рукою князь и медленно, тяжело пошел навстречу входящим министрам с Бироном и Остерманом впереди.

А Бестужев уже так и метнулся к дверям, стараясь хоть бочком, сзади поддержать еле плетущегося Остермана, которого с одной стороны вел сам Бирон, а с другой – гофмаршал Левенвольде. Фон Менгден и Миних замыкали группу.

Все направились к угловому широкому дивану, куда и усадили Остермана. Остальные расселись тут же и на креслах, расставленных вокруг овального, преддиванного стола, покрытого тяжелой плюшевой скатертью.

– Э-э-э-х! – усаживаясь с кряхтеньем, бормотал, словно извиняясь, граф Остерман. – Как плохо хворать!.. Вот и водят тебя, как малого ребенка, на помочах…

– Ну, вас ли кому водить! – подхватывая намек, откликнулся, дружески улыбаясь, гофмаршал Левенвольде.

– Само собою! – поддержал и Бирон. – Мы сами – все следуем по вашим стопам.

– Ну, тогда вам несдобровать! – снова прозвучал загадочным, зловещим ответом скрипучий, сдавленный голос «оракула», как звали графа при дворе.

Все переглянулись с явным удивлением и тревогой.

– Чего удивляетесь! – растягивая свой беззубый рот в лукавую усмешку, продолжал «оракул». – Вон стопы-то мои какие ненадежные… Выдают меня каждый раз. Не служат, когда надо. По общей моде, видно, стопы мои поступают! – продолжал каламбурить остроумец. – Предательствуют в самую нужную минуту!.. Хе-хе!..

– Все шутите, уважаемый! – отозвался Бирон, не зная, как понять намеки Остермана.

– Шучу все, ваша светлость! Года мои такие: шутить либо плакать надо. Лучше же шутить. Как полагаете, а, ваша светлость?..

Бирон молчал, не находя подходящего ответа, и, увидя новых входящих, с довольным видом двинулся встречать обер-шталмейстера Куракина, начальника Тайной канцелярии, страшного для всех Андрея Иваныча Ушакова и генерал-прокурора, князя Никиту Трубецкого, которых только и ожидали, как главнейших представителей власти.

– Милости просим! – пожимая руки, говорил Бирон, совсем неузнаваемый в эти тяжелые дни, такой любезный и ласковый со всеми. – Вас только нам и не хватало, милостивые государи мои!.. Просим к столу… Поближе!..

Все, после взаимных приветствий, уселись вокруг стола. Только Миних, пожимаясь, словно от холода, отошел и уселся поодаль, у камина, положив ноги в ботфортах на решетку да изредка помешивая огонь, подбрасывая туда поленья, приготовленные рядом в круглом, закрытом ящике.

– Теперь почти все мы в сборе! – начал громко Бирон. – И первей всего оглашу я радостную весть: государыня, своего недуга ради, решила избрать сукцессора. Указ подписан, гласящий касательно его императорского величества, Иоанна Антоновича, как то и было общее наше упование. Следует ныне одному либо двум из нас, наиболее старейшим по рангам, принять готовый указ из дланей ее величества. Кого избираете, государи мои?

– Остермана… Миниха… Бирона! – раздались одновременно общие голоса.

– Почту за честь! – поклонился, подымаясь с места, фельдмаршал Миних.

– И я! – отозвался поспешно Бирон.

Остерман промолчал. Он только покряхтывал невнятно да потирал больные ноги.

– Но это еще не все! – снова, уже гораздо увереннее и тверже, заговорил Бирон. – Государь наш, вновь избранный Господом, – еще дитя… Нужна опека. Кого же изберем правительством до его совершения лет?.. Какое должно быть сие правительство? Вот наиглавнейший вопрос. Андрей Иванович, за вами слово, – обратился он к Остерману.

– Кхм… О-ох! – морщась и потирая колени, медленно заговорил тот. – Да я уж, слышь, говорил… Матушка здравствует у его величества… Самая близкая и законная опека. А в помощь ей – совет… из десяти либо двенадцати персон познатнее. О-о-ох… Ничего иного в сей час и не придумаю…

– Вот хорошо будет! – поспешно подал голос Бестужев, заметя, как потемнело лицо Бирона. – Заместо одного – дюжина господ… Беда тогда земле и царству.

– Ну, само собою, што… – начал было Черкасский, совсем не склонный к подобной форме правления, но не докончил и смолк, не зная, чего станет придерживаться большинство собрания.

– И мне также сдается! – осторожно подал голос Ушаков, уловив на себе вопросительный взгляд Бирона.

– Хоть на Польшу стоит поглядеть! – продолжал усердствовать и горячиться Бестужев. – Видели мы, куда там через край советы всякие завели!.. Многоголовое правительство… Плохо, если одного господина в делах нету… Одного прямого правителя нам надобно.

– Граф, что же вы от нас отдалились! – обратился Бирон прямо к Миниху. – Слышать изволили, что полагают наши господа министры о правительстве!

– Нет! – делая вид, что отрывается от глубокой задумчивости, покачал головой Миних. – Простите. Устал. Задумался. А какая речь?

– В рассуждении опеки господа министры полагают, не следует делать подобно тому, как в Польше, где сразу многие особы в высшем правительстве равную силу имеют. Совета верховного не желают у нас. Как вы, граф, полагать изволите?

– Да никак! – с притворной прямотой и простодушием отрезал Миних, делая непроницаемым свое красивое, еще моложавое лицо. – Я больше свое знаю, что на войне… по солдатской части… А здесь – как все, так и я. Не надо совета – и не надо. Регенту быть – так и то ладно!

И он снова откинулся на спинку своего кресла, стал греть ноги у пламени камина.

– Да кому регентом – вот вопрос! – в свою очередь обратился к Миниху Левенвольде. – Вот граф Андрей Иваныч за принцессу стоит… – поспешил он подчеркнуть кандидатуру своей покровительницы.

Но Бирон не дал ему кончить.

– Простите! Смею сказать: и я того же ждал! – решительно заговорил он. – И говорил государыне. Но ее воли нет на таковое избрание. А впрочем, как сами порешите, господа министры! От вас все теперь…

– Какую еще там правительницу! – не унимался Бестужев, видя, что большинство колеблется, и желая создать желаемое настроение. – Мужчину на такое дело надобно. Кроме вашей светлости, некому иному регентом и быть…

Слово было сказано. Быстро окинул взором окружающих говорун-угодник и сразу осекся. Все молчали. Ими овладела какая-то неловкость, какая бывает с людьми, не имеющими духу опровергнуть сказанную нелепость, но не желающими и поддержать наглеца.

Бестужева это не смутило. Передохнув, он решил поправить впечатление и сразу торопливо зачастил дальше:

– Вестимо, в иных государствах странно может показаться, что обошли отца и мать государя при таком назначении… Nicht wahr?[3] – почему-то по-немецки закончил он свою русскую речь.

Угрюмое молчание продолжало служить единственным ответом.

Тогда на помощь своему приспешнику выступил сам фаворит, чувствуя, что почва слишком колеблется у него под ногами. Исподлобья оглядывая всех, он глухо заговорил:

– Правда, не без зависти и ненависти будет кругом, если, минуя отца и мать… импе…

Голос его сорвался. Заметив, что Черкасский осторожно шепчет что-то Левенвольде, Бирон сразу вышел из себя и почти грубо крикнул:

– Да что вы там шепчете!.. Громко говорите. Не время теперь…

Он сдержался, не кончил резкого слова, готового сорваться с языка.

– Да я вот то же самое сказывал! – торопливо стал оправдываться, оробев, Черкасский. – Кроме вашей светлости, кому и править! Нет иного такого в русских государских делах искусного и здоровьем крепкого…

Остерман усиленно закашлялся при этом камне, брошенном в его огород. А Черкасский уже совсем решительно закончил:

– Править землею – это не мутовку облизать!.. Боле я ничего и не говорил… Бог свидетель!.. Вот и граф Левенвольд – живой человек… Он сам скажет!..

Левенвольде усиленно закивал головой.

– Уж видное дело: нет другого! – поддержал Ушаков.

– На принца надежда плохая! – медленно, плавно, слегка картавя, заговорил Левенвольде, не желая нажить опасного врага в Бироне своим безучастием в такую важную минуту. – Вон на многих из нас, на иностранных в особенности, – попреки, нареканья слышны со всех сторон… особливо от русской партии… Надо уметь и ответить… А наш принц…

– М-да, не речист! – подхватил Менгден. – Чудесный человек… Но не речист!.. С герцогом ли сравнить!

Снова наступило молчание.

Миних, чувствуя на себе пытливый взгляд Бирона, посмотрел на него открыто, прямо, понял, что отмалчиваться дальше невозможно, и медленно, веско заговорил, повернувшись от камина к столу вместе со своим тяжелым креслом.

– Что же… Правду должен и я сказать: отец принцессы мекленбургской сейчас же в наши дела мешаться начнет, если принцессу Анну Леопольдовну назначим правительницею… И он поссорит нас с императорским венским двором, что будет весьма безвыгодно. Знаем мы его характер, что он за человек!.. Приедет сюда к дочери, к правительнице, и нам всем головы поотрубит! Теперь… что принца Антона касаемо… Вот был он со мною в двух кампаниях… А я и не знаю: рыба ли он или мясо?..

Бестужев, как только уловил смысл первых слов Миниха, понял, что Игра Бирона выиграна, и стал осторожно расправлять на столе добытую из кармана бумагу. Едва умолк Миних, он заговорил:

– Ну, конечно! Какой там принц Антон!.. А нрава его светлости, герцога курляндского, хто не знает. Для своих – отец родной и благодетель. Мы его друзья. А он уж нас не забудет. Лишь бы ее величество согласие изъявила… Вот я тут, на всяк случай, и устав о регентстве начертал, по былым образцам… и по западным установлениям… Чтобы дело скорее то пошло…

Все переглянулись, как застигнутые врасплох.

Остерман, даже забыв о своей притворной хвори, живо взял бумагу и привычным взором дельца пробежал крупно начертанные, красиво выведенные чьей-то искусной рукой четкие строки.

– Уже… устав!.. – бормотал он, скользя по листу глазами. – Дельно… довольно дельно… Изрядно изложено.

И передал бумагу другим.

Все поочередно, кто быстрее, кто повнимательнее, ознакомились с немногословным уставом, решающим судьбу большой империи на много лет вперед.

Бирон, видя, что дело налаживается, едва сдержал вздох облегчения и только следил за министрами, поочередно читающими решение его судьбы, словно желая подогнать каждого взором.

Неожиданно с конца стола прозвучал вразрез общему настроению голос Трубецкого, который сидел до сих пор молча, с хмурым лицом.

– А не позвать ли нам еще генералитет да господ сенаторов из того покоя? – предложил он, словно желая хотя немного оттянуть неприятное ему решение. – Там не малое число собралось всякого звания. Лучше, если больше нас будет…

Предложение генерального прокурора, то есть министра юстиции в империи, нельзя было обойти. Но Бирон и не видел в этом ничего для себя опасного.

– Я сейчас прикажу! – охотно откликнулся будущий регент. – Либо нет!.. Алексей Петрович! – обратился он к тому же неизменному приспешнику своему, Бестужеву-Рюмину. – Вы сами позовите кого там следует… по чинам и рангам… А мне бы пока… Андрей Иваныч! – обратился он к Остерману, затем обернулся к Миниху: – И вы, дорогой фельдмаршал, сходим за сукцессорским указом к ее величеству, чтобы времени не терять… Заодно и господам министрам свободнее будет толковать обо мне – без меня!.. Ха-ха… А я, – сразу принимая серьезный, взволнованный вид, заговорил он на глубоких нотах, – я – как ваша воля будет!.. Как Бог укажет, так и поступлю… Прошу!..

Он быстро первый пошел к дверям опочивальни, Миних двинулся за ним. Бестужев поспешил в соседний зал, где собрался генералитет и высшие чины, исполнять поручение Бирона: отобрать и привести на «совет» самых подходящих людей.

Остерман, поняв, что дело кончено, не двинулся со своего дивана. С самой жалкой миной стал он потирать свои колени.

– О-о-о-х… Идите уж без меня… Ноги штой-то не слушают!..

– Да! – остановился уже на самом пороге Бирон, окинул колючим взглядом старика, но сейчас же любезно обратился к князю Трубецкому: – Тогда вас прошу, господин генеральс-прокурор!..

– Иду-с! – довольный отличием, быстро поднялся тот с места.

Все трое скрылись за дверьми опочивальни.

Сейчас же Остерман, не владея больше своим затаенным волнением, поднялся и совершенно твердыми шагами стал мерить покой от окна до камина. Такое внезапное исцеление «обезноженного» старика не удивило окружающих, которые о чем-то тихо толковали, сидя на местах вокруг стола.

В спальне императрица Анна, проснувшаяся незадолго перед появлением Бирона и Миниха, лежала по-прежнему неподвижно, высоко приподнятая в подушках, и слушала забавную болтовню леди Рондо, которая усиленно старалась занять больную, сообщая последние новости из жизни петербургской знати. Герцогиня Бирон почти ничего не говорила, только кивала маленькой, красивой головой, сидящей почти без шеи на неуклюжем, ожирелом теле, да таращила добрые большие глаза, напоминающие глаза молодой телки.

При виде входящих дамы встали и отошли от постели.

Анна приветливо закивала головою, заметно оживилась, первая приветствуя посетителей:

– А!.. Здравствуйте оба… Проведать пришли… Мне словно бы полегче…

Она протянула Миниху и Трубецкому руку для поцелуя.

– Видите, чай: руки теплые. Озноб-то прошел этот нестерпимый, прежний… Скажите всем там: легше мне!..

– Хвала Богу сил! – искренно порадованный, отозвался Миних. – И вторую радость Он земле послал, ежели не ошибаюсь. Его светлость вот сказывал – указ о сукцессии ваше величество изволили апробовать…

– Ах, да… да… Про Иванушку это… Здесь он был, указ-то… Где он, герцог? Вы не взяли?..

– Вот он, государыня. Вручить извольте сами по принадлежности!.. – подавая со стола бумагу, сказал Бирон, так и перебегая глазами от одного лица к другому, чтобы видеть впечатление, произведенное получением указа.

Почтительно принял Миних лист из рук Анны и, словно давая присягу, торжественно заявил:

– Воля вашего величества будет в сей же час объявлена… и свято исполнится! Бог свидетель!.. Примите, государыня, наши живейшие чувства радости! – закончил он особо почтительно, поклонился и, передавая бумагу Трубецкому, спросил: – Можно нам идти?..

– Сами видите: государыня еще так слаба! – вступился Бирон, опасаясь, чтобы дальнейший разговор не принял направления, неприятного для него.

Но Анна и сама не стала удерживать вошедших.

– Да… говорить трудно! – заметила она. – Словцо скажу – и вовсе устану…

Откинулась снова на подушки и смолкла.

Трубецкой, ничего не ожидая больше, отдал низкий поклон, вышел из опочивальни. В соседнем покое он подал указ Остерману. Остальные сгрудились вокруг и все стали читать эту важную бумагу.

Миних, взявшийся уже было тоже за ручку дверей, вдруг остановился, потупясь, словно желая избежать упорного взгляда Бирона, которым тот давно гипнотизировал фельдмаршала, сделал шаг-другой к постели Анны и негромко проговорил:

– Матушка императрица… В случае чего… храни Господи… Разумеешь сама… Мы тамо согласились, чтобы герцогу быть нашим регентом… Мы просим о том всеподданнейше. А уж тамо… как сама поизволишь…

Еще раз поклонился и быстро вышел. Герцогиня Бирон, по знаку мужа, поспешила за Минихом, сопровождаемая леди Рондо.

Анна, кивком отпустившая дам, казалось, и не слыхала, что проговорил быстро и невнятно Миних. Но, помолчав, когда все вышли, она больше приоткрыла утомленные глаза и устало спросила:

– Што он сказал?.. Герцог… Яган, ты слышал?..

– Я сам ничего не слыхал, – словно внезапно теряясь, отозвался фаворит.

До этой решительной минуты единственной и главной целью всей жизни ему казалась эта борьба за верховное главенство в правлении. Теперь, когда осталось лишь склонить на свою сторону слабую волю больной женщины, всю жизнь ему покорной, герцог заколебался, почувствовал нерешительность, словно страх перед чем-то огромным, еще не изведанным и опасным. Ничего подобного не ощущал он раньше в жизни. И теперь стоял бледный, со лбом, покрытым крупными каплями холодного пота.

– Что-то невнятно сказывал! – глухо продолжали слетать слова с его побледневших губ. – Они там бумагу готовят… Скоро и принесут, поди… Отдохни, матушка.