Третий Рим - Под властью фаворита

– Ддда… говооо-рите… рре-шаай-те! – предложил принц.

– Решать не мне. Как ее высочество соизволит? А мне сдается, надо бы ей изложить, в каком положении сейчас дело.

– Ддда, коонечно… Воот вы бы саа-ми… Так хорроо-шо будет… Пой-дите и скаа-жите ей…

– Пожалуйте… пожалуйте, Андрей Иваныч! – уловив вопросительный взгляд Остермана, пригласила Юлия, подымаясь с места, которое заняла недалеко от стола. – Вас принцесса примет. Лишь не взыщите за наш туалет…

– Смею ли я! – с трудом подымаясь с помощью Миниха-младшего, учтиво отозвался старик. – Тимирязев, дайте мне чистую копию заготовленной отставки.

Взяв бумагу, он с помощью Миниха доковылял до дверей спальни. Здесь его взяла под руку Юлия и ввела к Анне.

– Ваше высочество, как изволите себя чувствовать? – с почтительным поклоном задал он церемонный вопрос.

– Для вас по секрету: немного легче. Только других никого не пущу! Что там у вас? Какие вести? Помирился с нами наш капризный герой? Мне весьма неохота обижать графа. Вы умница… вы понимаете. Столько услуг… таких важных оказано фельдмаршалом… Не мне одной, всем государям, которым служил десятки лет. Будут осуждать нас за неблагодарность. А врагов и так слишком много, не так ли, Андрей Иваныч?

Помолчав немного, кашлянув слегка раз-другой, он вдруг тепло заговорил, даже со слезою, звенящей в тихом, старческом голосе:

– Вот пристыдили вы меня, ваше высочество. Признаюсь, слушал я на совете, что там говорилось, и сам подумал: лучше бы избавиться от опасного честолюбца, оберечь бы малютку-императора от нового Годунова, каким был уже мой «друг», герцог Бирон. Каким, видимо, пытался стать и мой «старый приятель», граф Миних. А вот как вы тут мне…

– Вот как! И вы полагаете?.. – встревожилась Анна. – Значит, Юлия не ошиблась на этот раз? Вы не слушайте меня лучше, Андрей Иваныч. Я молода, ничего не понимаю в этих ваших делах государственных… Говорите, как сами думаете, совсем не обращая внимания на мои детские затеи и выдумки!

– Устами детей – Господь вещает нам, принцесса…

– В делах правления важно, что скажет Остерман! Ему я доверю больше, чем самому Господу Богу, далекому от нашей грешной земли. Я слушаю!

– Добро… «Много заслуг» – изволили вы сказать. Точно. Но мои заслуги не отымают законных прав у тех, кому я обязан был служить по долгу присяги. Заслуги – право на милость, а не основание, не предлог карать и миловать тех, кому с л у ж и т ь и повиноваться я обязан по закону, по чистой совести.

– Правда… правда… Как это вы хорошо сказали…

И Анна стала про себя повторять ловко построенное обвинение Миниху, так незлобиво и мирно изложенное на вид.

– Принц, правда, ему много обязан…

– Очень многим, граф!..

– И, конечно, оно бы лучше принцу не ссориться со стариком. Пускай он и взбалмошный… и честолюбив не в меру, не по годам… Но принц молод, еще ничего такого, значительного, совершить не успел.

– Вот, вот… И я говорю это ему. А мой милейший супруг…

– В этом словечке именно вся и разгадка дела. С у п р у г – правительницы нашей. Отец его величества, державного младенца. И это одно ставит принца превыше всяких заслуг! На высоту, перед которой даже сам граф Миних должен склонить неподатливую голову с другими наравне!

– Что же. И это верно! – совсем убежденная силой доказательств Остермана, задумалась Анна. – Но как же нам быть теперь? Чего, собственно, желает старик? Берет он назад свою отставку?

– Берет… если ему дадут выгнать нас всех из кабинета, тоже в отставку, но с мундирами. А вашему высочеству он оставляет титул… но без признака настоящей власти.

– Вот как! – словно ужаленная, Анна поднялась с места. Сделав два-три конца по опочивальне, остановилась перед Остерманом, продолжающим сидеть со своей кроткой, незлобивой улыбкой на бледном, старческом лице.

– Отставка у них там готова?

– Захватил я вот… на всякий случай! – подал лист Остерман, не дрогнув ни единым мускулом лица при этой крупной, так легко одержанной победе.

– Послать немедля! – протягивая назад подписанный лист, властно отчеканила Анна. Но сейчас же потянулась за листом рукою, остановила голосом Остермана, который, не ожидая помощи Юлии, довольно быстро теперь заковылял к дверям.

– Постойте минутку, граф. Как там написано? Я и не прочла…

– «Указ нашему генералиссимусу! – начал почти наизусть читать он, не давая листа Анне. – Всемилостивейше указали мы: нашего первого министра и генерал-фельдмаршала графа фон Миниха, как он сам нас просит, за старостью и находясь в болезни, – имея также в виду долговременные нам, и предкам нашим, и государству нашему верные и знатные службы, ныне для покоя от военных и статских дел уволить. А нашему генералиссимусу учинить о том по сему нашему указу. Именем его императорского величества – Анна». Все в порядке… Но, может быть, что-либо поизменить соизволите?

– Нет… все так… как я и думала. И заслуга… и года… и болезнь! Но… он спросит настоящую причину… И иностранные резиденты при нашем дворе. Эти понимают больше наших русских. Что мне им сказать?

– Кхм… кхм… мне сдается, ваше высочество не раз уже объявляли причины, по которым и ранее надо было подписать такой указ! – осторожно снова начал внушать недоумевающей женщине умный старик.

– Может быть. Но… я не помню.

– А я не забыл! Так, к примеру: усиленная склонность графа к прусской партии, нам прямо зловредная… И небескорыстная, как говорят злые языки. Клеветники, несомненно… Но их так много. А поступки были налицо. Этим самым граф вредил прямому делу императрицы австрийской, обиженной пруссаками. И даже когда вы сами изволили повелеть ему оказать сильную помощь Марии-Терезии – граф явно смел ослушаться вашей воли!

– Да, да, правда. Я не забыла! – снова вскакивая с места, заволновалась Анна. – Он не слушал ни меня, ни принца. А я сколько раз приказывала: исполнять распоряжения принца, как мои собственные! Вы правы: иметь дело с таким упрямцем – значит рисковать властью… Даже и за границей это знают. Я получаю письма…

– Слыхал… слыхал… Да это ли еще одно? Вот взять дело Бирона. Верховный суд постановил: «Четвертовать похитителя власти. Сослать в Сибирь соучастников бывшего правителя». А как же сам граф Миних, который всегда оказывал столь горячую помощь оглашенному преступнику?

– Позвольте!.. Вы же знаете: Бирона решено было не казнить! Указ о прощении прочтут ему у плахи. Но… вы правы! Миних также не может быть в правительстве нашем – отныне и навсегда! Пошлите указ!..

– Слушаю, ваше высочество! – совсем свободно кланяясь Анне, повторил канцлер и, почти не хромая, вышел в покой, где ждали его остальные министры и принц Антон.

– По-обеда? – задал вопрос последний, едва старик появился на пороге с бумагой в руке.

– Полная, ваше высочество! – подавая указ, поклонился тот.

– Так… готово! – пробежав бумагу, обрадовался совсем по-детски Антон. – Грамматин, бери скорее коопию, подписанную мно-ю, отправь в военную коллегию. А этот по-оодлинник я сохраню! А копии другие… Ты уж знаешь, что с ними делать. Исполни немедленно.

Грамматин, отдав поклон, вышел.

Сев снова на свое место у стола, Антон стал подписывать бумаги, здесь приготовленные Тимирязевым и Грамматиным.

– Так, выше высочество, я могу передать отцу? – задал вопрос Миних-сын, видя, что о нем словно совсем забыли.

– Все ппо ппо-орядку, милейший, чтоо-о здесь ввии-дели и слышали! Кстати вот, передайте ему и мой указ. Прослушайте, господа министры… «Ппо укаазу, высочайше утвержденному, извещаю вас, генерал-фельдмаршал, что ваша устная просьба об отставке принята». Везите, граф, но возвращайтесь немедля. Вы будете нам еще нуу-жны…

– Слушаюсь! – с поклоном проговорил Миних и вышел, повез отцу приговор, равный присуждению быть заживо погребенным.

– Браво! – по-мальчишески захлопал в ладоши Антон, едва двери закрылись за сыном низложенного фельдмаршала. – Но ээ-тот раа-аз принцесса поо-ступила превосходно! Можно хвалии-ть! И вы – виновник сему, Андрей Иваныч. Тепее-ерь, гоо-судари моо-и, на-адо подумать: кто же заменит старика на его поо-сту?

– Да. Это важно. Выбрать надежных людей…

– Преданных вашему высочеству и принцессе! – наперебой, в один голос отозвались фон Менгден и канцлер Головкин, два соискателя-кандидата на «вакантные» и доходные места, освободившиеся с уходом Миниха.

– Притом, – заскрипел Остерман, потирая колено, – надо выбрать людей, хотя немного понимающих толк в делах военных. Или не надо? Как полагаете, граф Головкин? И вы, барон?

– Ну, конечно! – сразу сбитые с позиции, кисло улыбаясь, согласились неудачные карьеристы.

И между присутствующими начался живой обмен мыслей по этому важному вопросу…

Часы бежали… День клонился к вечеру.

Анна, словно не находя себе места в опочивальне, то ложилась на кровать, то переходила на кушетку, бродила по комнате, все поглядывая на часы.

Юлия по-прежнему возилась со всякими кафтанами и робами, выбирая, что еще стоит выпросить у государыни-подруги?

– Боже мой, как тянется время! – со вздохом в десятый раз повторила Анна, останавливаясь у дверей шкапа, за которым скрывался вход в потайной коридор, откуда влюбленная женщина ждала появления Линара, удаленного было покойной императрицей от двора, но появившегося снова в Петербурге, как только не стало Анны Иоанновны.

– Неужели нет еще четырех! – обратилась принцесса к подруге, когда та появилась снова в спальне. – Пойди погляди у себя. Может быть, он уже там. Ждет, не решается один прийти… Узнай же, милая. А я прилягу, отдохну немного. Я нынче, как назло, ужасно выгляжу…

– Ты хороша, как ангел… Ну, не сердись. Бегу, узнаю! – скрываясь в дверях потайного коридора, крикнула Юлия.

– Господи, только не захворать теперь бы! – шептала суеверно Анна, направляясь к постели. И вдруг, вся задрожав, побледнела как полотно.

Резкий барабанный бой зарокотал на дворцовой площади, у самых окон ее опочивальни.

Говор и гул большой толпы, отдельные выклики и снова дробь барабана… Все отзвуки народного мятежа, знакомые Анне еще в царствование покойной императрицы, теперь снова доносились сквозь двойные рамы дворцовых окон, леденя кровь в жилах напуганной женщины.

«Что это такое? Бунт? Военный мятеж? Миних поднял на нас солдат?» – пронеслось в уме Анны, и, ничего не разбирая, она бросилась в соседний покой с громкими криками:

– Мы погибли! Спасите сына! Там бунт… Солдаты… Барабан… Узнайте, что случилось. Скорее… Бегите… Принц, что же вы? Или не слышите: военный бунт… Барабан!..

Бледными губами повторяла она одно и то же, опустясь на стул у самой двери, соединяющей комнату совета с ее почивальней.

Все, кроме Антона, встревоженные, бледные, тоже метнулись к окну, не исключая Остермана. Только принц Антон не тронулся с места, самодовольно улыбаясь.

Видя, что Анна готова лишиться чувств, он поднялся и подошел к ней.

– Уу-спокойтесь, принцесса! Ничего такого нее-т. Ууспо-ккойтесь. Выпейте воот вооды… Ээто моой сюрприз граа-ффу Миниху… Дом его совсем блии-зко! Через площадь от двоо-рца. Пусть по-слушает стаарик… Пуу-скай!..

– Что еще? Говорите толком, – от страха переходя к необузданному гневу, крикнула мужу Анна. – Что это за барабан?!

– Ддда… этто как всеегда… Ваажные укаазы при бараа-банном бое объявляются всему населению столицы… Тепее-рь будут знать люди, что пеервый министр и генерал-фельдмаршал получил… чии-стую… отстаа-вку! Ха-ха-ха!.. Вот дуу-маю, ста-аарый…

– И вы э т о сделали! Вы решились?! Осмелились! – вне себя, подымаясь, кинула ему в лицо Анна. – Кто дал вам совет? Вы спросили меня? Вы так грубо оскорбили нашего избавителя, своего наставника! Старика-солдата, всегда удачно воевавшего за наш трон? Израненного, всему миру известного, вождя-героя… Вы… посмели!..

– Нно… принцесса… Ваш собственный приказ. Так водится при всяком случае.

– Миних – не в с я к и й! Впрочем, куда вам-то понять! Для людей с низкой душой – все мелко и обыденно. Я и забыла…

– О-ооднако, прии-нцесса, ваше высоо-очество! По-озвольте… вы так жестооко… Кто мог думать? Опала, значит, опала! Он – наш враг. Следовало миру показать, что Миниха больше нет. Я думаю: каждый на моем месте… Воот спрр-росите даже графа Остермана. Я уверен, даже он… Нну, скаажите поо правде: как бы вы на моем месте? Скаа-ажите ее высочеству!

– Конечно, н а в а ш е м месте я бы не сумел иначе поступить… но…

– Слышите… видите: даже он… Остерман!..

– Но как О с т е р м а н я бы того не сделал! – спокойно докончил свою речь старик. – И вы бы сами, принц, так не поступили, я полагаю, если бы только…

Он не досказал. Но все поняли конец фразы.

Антон, сконфуженный, растерянный, отвернулся, скрывая слезы стыда и досады, навернувшиеся на глазах.

– Если бы он был Остерман, а не… Антон Ульрих, принц брауншвейгский! – желая добить супруга, презрительно договорила Анна. – Вы правы, граф. Он ничего не сообразил. Как теперь озлится старик – и по праву! Миних – не Бирон. У него везде друзья. Он незапятнан. Он может…

Дверь внезапно распахнулась, вошел Миних-сын, увидал принцессу и, кланяясь ей, заговорил:

– Простите, ваше высочество, я не знал, что вы здесь. Вошел так внезапно, без уведомления. Но… там мой отец… Он желал…

– Знаю… понимаю, полковник. Принц, примите его! – обратилась сухо к мужу Анна. – Скажите, что я тут ни при чем, что сожалею! Слышите? Извинитесь хорошенько. Скажите: за такую незаслуженную обиду я готова дать ему удовлетворение, какое он сам пожелает. Слышали? – подчеркнула она. Вышла, хлопнув дверью, из покоя прошла в свою спальню, бросилась в кресло, сжимая виски руками, и так затихла.

Миних-младший, выйдя из кабинета, через минуту вернулся туда вместе с фельдмаршалом.

Старик видимо опустился, постарел за эти последние дни, полные нравственных тревог. А то, что пришлось пережить сегодня, еще больше заставило согнуться стройный еще недавно стан, затемнило облаком тоски и затаенного горя взор героя, такой молодой и сверкающий еще немного дней назад.

Отдав всем сдержанный учтивый поклон, он, глядя в упор на принца, с нескрываемым презрением и враждой проговорил:

– Ее высочество желала, чтобы я?.. – не докончил вопроса, задыхаясь от сдержанного волнения, и только взор его лучше всяких слов говорил Антону, что о нем думает поруганный без вины человек.

– Дда… она… прии-нцесса желала! – краснея и бледнея под этим взглядом, замямлил принц. – Мне оона пооручила… Собственно… гра-аф, в чем ваа-аше желание заключено, мм-мы еще не слы-шшаали! – оттягивая унизительную минуту извинения, задал он неожиданный вопрос.

– Вы сейчас услышите, ваше высочество! – выпрямляясь надменно, поднял голову и повысил голос фельдмаршал. – За какой-нибудь час перед сим подали мне эту вот бумагу, подписанную вами. Мое у с т н о е прошение оказалось принято весьма поспешно. И тут же с барабанным боем оглашено по всей столице, что старый, больной и дряхлый Миних – больше не на службе его величества! Все очень хорошо и вполне соответствует моим желаниям и достоинству, доброму вниманию ко мне со стороны вашего высочества… Благодарствую! Ныне являюсь лишь с последней просьбой лично, чтобы получить еще скорейшее разрешение. Экипаж мой готов. Благоволите передать правительнице, что я прошу подписать мне паспорт на выезд за границу… для лечения ран, полученных в течение сорока лет службы: императору Петру, прозванному Великим, ото всех людей и государей, императрицам: Екатерине и Анне, Петру Второму, императору Иоанну Третьему, сыну ваших высочеств. Вот единственная награда, которую я прошу за все мои – увы! – старые заслуги!

Низким, медленным поклоном заключил он свою полную желчи и глумления речь, и когда поднял после нее голову – имел удовольствие видеть, как Антон, побледневший, пошатнулся и должен был удержаться за стол, чтобы ноги его не подкосились.

– Я… ннне моо-огу! – зашептал он Остерману. – Прошу вас… ска-ажите вы ему… я нее могуу!.. – И опустился в кресло, закрыв по привычке руками лицо, багровеющее от стыда.

– Кхм… кхм… – кряхтя, поднялся со своего места Остерман и, тоже избегая глядеть в лицо побежденному, но могучему, неукротимому духом, сопернику, очень мягко заговорил:

– Ваше высокопревосходительство, сиятельнейший граф! Ее высочество лишь только сейчас узнала об этой прискорбной, печальной ошибке. И его высочество принц, надеюсь, не думал сам, что это все т а к случится. Знаете: глупые обычаи… Д у р а ц к и е порядки! – подчеркнул он, кидая это слово, как камень, принцу в его поникшее лицо. – Люди здесь еще не привыкли: прежде подумать, а потом действовать. Здесь наоборот. Знаете нашу немецкую поговорку: «Руссенланд Нарэнланд!»[6]

Если взгляд Миниха обжигал лицо принцу, как плевок презрения, то каждое слово Остермана хлестало, словно пощечина, по лицу злосчастного юношу, вынужденного в эту минуту не только понести кару за свою глупость и злобу, но и послужить также козлом отпущения за промахи и ошибки, допущенные в этой опасной игре с фельдмаршалом таким опытным игроком-интриганом, как граф Остерман.

И, не обращая нисколько внимания на то, что сейчас переживает принц Антон, старик также дружелюбно, задушевно-дружеским голосом продолжал:

– И вот… ее высочество поручила его высочеству, – от имени коего я имею честь это вам говорить, – поручила выразить вам, что она глубоко скорбит. Она понимает всю недостойность такого обстоятельства и готова дать за такую, не заслуженную вами, обиду п о л н о е удовлетворение, к а к о г о вы сами только пожелаете… Чего бы вы только ни пожелали, касаемо в о з м е з д и я т е м, кто так жестоко обидел верного слугу и защитника престола.

Выдав, таким образом, Антона головой оскорбленному Миниху, Остерман с глубоким поклоном договорил:

– От себя скажу: решение ее высочества и справедливо, и мудро!

Наступило недолгое, но тяжелое для всех молчание. Миних, в упор поглядев на Остермана, обвел потом глазами все кругом и раздумчиво проговорил:

– Вот как!.. И ты это слышал? – обратился он к сыну.

Тот поспешно утвердительно покачал головой.

– Ну… приходится на сей раз верить словам «старого друга»! – горько усмехнулся опальный герой. – Передайте ее высочеству, что я вполне удовлетворен, получив знаки милостивого внимания от нашей правительницы… И да благословит Господь ее и малютку-государя!

– Не преминем передать… Теперь честь имею откланяться, ваше высочество! Ваше сиятельство… – Остерман сделал общий поклон, и скоро костыль его уже постукивал по паркету соседнего покоя.

– Имею честь… ваше высочество… Граф!..

Один за другим остальные члены совета покинули комнату, считая дело поконченным.

Дорого бы дал Антон, чтобы не оставаться теперь наедине со стариком, хотя и побежденным, но сумевшим так жестоко заплатить за свое поругание.

Однако миг настал. Миних не уходил, как другие, словно ждал умышленно, что скажет, как поступит Антон.

И пришлось заговорить.

Медленно подымаясь с места, еле слышно, с опущенной по-прежнему головой пролепетал он:

– Простите меня, граф…

Неловко, как-то бочком отдал короткий, быстрый поклон и скрылся за той же дверью, в которую ушли остальные.

– Видишь, сын мой! – после недолгого молчания заговорил старик, покачивая своей красивой головой. – «Вернейший защитник престола и родины… победитель-герой» – оставлен один в четырех стенах дворцового покоя. Что делать! Конец – так конец. Один в поле не воин. А в этих раззолоченных стенах, в этом воздухе, отравленном изменой и низостью, тем более… Ха-ха! Значит, так и быть должно. Поеду. И ты не трудись, не провожай меня, сынок. Твоя жизнь вся еще впереди. Только не забывай этой минуты. Знай: какие слуги и что за господа носят здесь высоко голову, покрытую герцогскою и великокняжескою, а то и царскою короной! И старайся раздавить других, пока другие тебя не раздавили. А я?.. Кхм. Старый медведь поплетется домой… сосать в своей берлоге сухую, ослабевшую лапу!

Повернулся и быстро пошел из покоя.

Сын издали последовал за отцом.

– Вот и мы… Можно пустить? – появляясь из потайной двери, тихо спросила Юлия принцессу, словно задремавшую в своем кресле.

– Впусти… Веди скорее! – рванувшись с места, могла только сказать измученная страстным ожиданием женщина.

Юлия, впустив Линара, быстро скрылась в дверях уборной, чтобы не мешать нежной встрече своего «жениха» с подругой-государыней.

Глава VII

НОВЫЙ ПЕРЕВОРОТ

Еще пролетело девять с лишним месяцев.

Восемнадцатого января 1742 года, часов около десяти утра, народ толпами со всех самых отдаленных концов столицы спешил через мосты и прямо по льду к Васильевскому острову, где потоки скипались темной, говорливой громадой на обширной площади перед зданиями коллегий, заполняя и все прилегающие сюда улицы и переулки.

Солдаты Астраханского полка, выстроясь двумя рядами, тянулись шпалерами от ворот коллегий до середины площади, там образуя замкнутый круг, посредине которого темнел эшафот с плахой… Тот самый, на котором 8 апреля 1741 года читали смертный приговор бывшему регенту Бирону… Где его голова лежала уже на плахе, пока «захватчику власти» не было объявлено, что он помилован младенцем-государем и по распоряжению правительства ссылается на вечное житье в городок Пелым, в далекую сибирскую, глухую тайгу.

Правда, домик, построенный по плану Миниха для Остермана, а потом отведенный самому Бирону, успел сгореть и опального вельможу поместили у воеводы, где он и остался со всей семьей под крепким караулом.

Но вот теперь иначе повернулось колесо фортуны.

В ночь на 25 ноября 1741 года цесаревна Елизавета Петровна с отрядом преображенцев проникла в спальню Анны Леопольдовны, арестовала ее вместе с сыном, малюткой-императором, с новорожденной дочерью Екатериной, отцом которой все называли Линара. Принц-супруг тоже не был забыт, и всю Брауншвейгскую фамилию направили уже было за пределы империи…

Но подстроенное врагами этой фамилии и неудавшееся, конечно, покушение камер-лакея Турчанинова на жизнь Елизаветы заставило императрицу изменить прежнее мягкое и человечное решение. Сверженный ребенок-император с его родителями и всей семьей был взят под стражу. Долго пришлось выносить им всякого рода мытарства, пока не нашлось для опальной фамилии надежной тюрьмы в Холмогорах, в бедном, далеком северном городке.

Стараясь обезопасить себя и свое правительство от главных соперников, Елизавета, вернее ее советники и близкие друзья, не забыли и второстепенных, но также небезопасных сотрудников прежнего правительства, особенно тех, которые в прежние времена чем-нибудь вредили цесаревне.

И вот в морозное, ясное утро поставлена была на высоком помосте плаха, чтобы казнить нескольких «государственных преступников», долго томившихся перед тем под судом и следствием, под угрозой пытки и кнута.

Десять ударов пронеслось с ближайшей башни.

Палач в красной рубахе, с волосами, гладко примасленными лампадным маслом, сбросил с плеч армяк. Приняв из рук помощника своего кожаный мешок, лежавший тут же, он вынул из него тяжелый, широкий топор, отточенное лезвие которого тускло, зловеще поблескивало на солнце.

Взмахнув раза два своим «инструментом», словно пробуя силу руки и вес топора, палач видимо остался доволен и вместе со всей толпой стал глядеть на ворота коллегий, из которых появилась целая процессия.

Впереди показался офицер и кучка конвойных за ним. Небольшая лошадка на таких же маленьких финских саночках везла старика, одетого в старую лисью шубку, с черной бархатной шапкой на голове, покрытой еще небольшим гладким париком.

Это был всесильный столько лет подряд граф Андрей Иваныч Остерман. Он не мог владеть своими больными ногами – и осужденному сделали снисхождение, не потащили на казнь волоком, как простого преступника, а повезли на чухонских санях.

Миних, Райнгольд Левенвольде, Тимирязев – все столпы прошлого правительства шли за санями канцлера печальные, но спокойные. Они так много потеряли до этой минуты, что потеря жизни могла казаться им даже легким выигрышем.

Бывший вице-канцлер, любящий удовольствия и роскошь, граф Головкин, шел чуть позади, рыдая, ломая руки, пытаясь что-то сказать окружающей толпе.

Но барабаны, зарокотавшие в тот миг, когда раскрылись ворота, своим отрывистым, перекатным грохотом заглушали не только вопли, срывающиеся с пересохших губ осужденного графа, но и тысячеголосый говор и гул толпы, особенно усилившийся, как только показались из ворот осужденные вельможи.

Барон фон Менгден, брат Юлии, заключал шествие.

Ужас смерти оледенил его кровь, он, словно не сознавая ничего, тупо озирался вокруг, и ноги не поддерживали его сильного, полного тела. Он осел мешком, не мог идти. Но для простого барона, придворного принцессы, не нашлось и финских саней, как для первого канцлера империи, Остермана.

Двое здоровых солдат-конвойных под руки волокли, почти несли на воздухе полубесчувственного Менгдена.

Князь Шаховской, как обер-прокурор сената, шел позади, с приговором в руках, и несколько конвойных замыкали шествие.

Князь Яков был бледен. Долгие годы сотрудничества, даже дружбы, соединяли его почти со всеми, кому сейчас он должен будет прочесть жестокий приговор.

Но рассуждать нельзя… И голова самого князя одно время была в опасности. Только связи с русской партией, всесильной теперь, спасли ему жизнь и положение.

И, бледный, но спокойный, твердый на вид, идет он к позорному помосту, готовясь исполнить свой долг… И только старается не слышать, что кричит ему прежний друг и приятель, Головкин. Старается не видеть никого из осужденных.

А народ все сильнее стал гомонить, как только в раскрытых воротах показалось печальное шествие.

– Ведут… ведут… вот они!..

– Востермана, ишь, на дровнях, свейкой везут… Ему почет особливый, немцу лукавому!..

– Главный составщик и смутьян… Так ему и почету боле!.. Скорее подкатит старый бирюк к твердому бревнышку, на котором сложит свою головушку!

– Хорошее бревнышко – на небо ступень, слышь…

– Сам на нее не полезешь ли, на энту ступеньку?.. Гайда!..

– После тебя, шут гороховый…

– Тише вы, галманы! – цыкнул на зубоскалов-парней степенный купец. – Ишь, двое-то как убиваются.

– А Миних – ирой. Одно слово, военная косточка. Ишь, как шагает, ровно за делом идет…

– И старичок бодрится… Руки, слышь, только так ходенем и ходят! – заметил чей-то зоркий глаз про Остермана.

Когда шествие достигло эшафота, Шаховской дал знак, офицер взмахнул шпагой и барабаны смолкли.

Двое конвойных сняли с саней Остермана и внесли на эшафот, где у плахи палач уж приготовил для него простой соломенный стул.

Когда его усадили, старик оглядел понурым взором кругом всю толпу, вздрогнул, словно от холода, и, опустив глаза, застыл на своем стуле.

Палач подошел и снял бархатный картуз у него с головы. Но парик остался, защищая от холода старую голову графа.

Остальных осужденных конвойные стали устанавливать полукругом у плахи.

– Братцы… за что?! Видит Бог, не виновен! – пользуясь наступившей тишиной, стал снова выкликать Головкин хриплым, усталым голосом. – Князь Яков… Помилуй! За что?..

– Молчи, ты! Дай начальству говорить! – замахнулся прикладом на неспокойного арестанта молодой солдат-конвойный.

Съежившись от страха, втянув между плеч голову, словно ожидая удара, Головкин умолк.

И только что-то продолжало хрипеть и клокотать у него в груди. Беззвучные слезы катились часто-часто из воспаленных, полных безумия и ужаса глаз.

Голос Шаховского, стоящего теперь на помосте эшафота, сначала слабо прозвучал среди людной площади, где толпа еще продолжала гомонить.

Но понемногу общий гул умолкал, а чтение Шаховского, внятное и четкое, все шире разносилось над морем голов в морозном воздухе…

– «По указу ее императорского величества, государыни Елизаветы Петровны, самодержицы всероссийской, правительствующий сенат слушали и определили! Бывшего кабинет-министра, генерал-адмирала, графа Андрея Остермана, за тяжкие его вины, а именно: за утаение тестамента императрицы Екатерины Первой, где ясно изложен был закон о престолонаследии; за составление проектов, в коих было изображено, что цесаревна Елизавета не имеет права на престол российский, а во избежание всяких опасностей надлежит-де выдать ее за какого убогого чужеземного принца; а паче всего за то, что дерзнул составлять проекты законов, по коим дочери принцессы мекленбургской, Анны Леопольдовны, к наследию русского престола приобщались, – за все сие смертной казни достоин. Он же, Остерман, учинял императрице еще разные иные озлобления: не объявлял о лучшей предосторожности к защите государства; в важных делах с прочими министрами откровенно совета не держал, но поступал по собственной воле и в самых важных делах российских употреблял людей чужих наций…»

Отмечая эти слова приговора, усиленный говор прокатился по толпе из конца в конец:

– Немец… немцев и тянул… Землю продавал православную…

– «…а не российских, – однозвучно неслось чтение Шаховского, – всему народу в ущерб и осуждение! Имея все государственное правление в своих руках, многие славные, древние российские фамилии злостно искоренил, от двора наговорами отлучил, жестокие, неслыханные экзекуции производил, – как над знатными, так и не знатными, не щадя и духовных персон, – и между российскими подданными всякие разногласия вселять старался, сам от того великие выгоды извлекая».

– Ишь, заслуженный старикан!..

– А терпели-то сколько ево на царстве… До-олго!..

– Што тянуть! Долой немецкую башку лукавую, да и концы в воду! – громче зазвучали голоса, зашевелилась сильнее стена людей, взволнованных обвинениями, изложенными так пространно в приговоре.

Сделав знак, чтобы народ не гомонил, Шаховской продолжал чтение.