Еще более тяжелые удары посыпались на дверь. Но Арсентьич уже поспешил снять запоры и широко ее распахнуть, с поклонами встречая входящих по скользким ступенькам четырех драгун со старшим во главе.

– Милости прошу! – причитал он угодливо. – Не серчай, служба… Сам знаешь, ныне и злых людей не мало по ночам бродит… Поопасаться надо… Милости прошу: грейтесь, благодетели наши, охрана верная… Вот сюды… К печи поближе… Туда потеплее… Я мигом все подам.

Дозорные уселись на указанные места, стали пить вино, уплетать хлеб и рыбу, поданную самим Арсентьичем вместе с трубками и пачкой табаку.

А старший, не двигаясь с места, только отряхнулся от дождя и стал пытливо оглядывать притихшую публику. Человек пять-шесть даже стали незаметно пробираться поближе к выходу, чтобы, улучив удобный миг, совсем покинуть притон, где так некстати запахло солдатским духом.

– Ну и погодка… собачья! – заговорил внушительно старший дозорный, в то же время проникая глазами в самые темные углы притона. – И городок у нас… столица… Питербурх… Болото чухонское, одно слово. А энто што все за люди, хозяин?.. Какие такие? А?.. Сказывай…

– Какие там еще… Али сам не видишь!.. Вон свой же брат: капральство! – кивая в сторону военной кучки, отозвался Арсентьич. – Гвардейские, вишь, не хто иной… Матросня тута… А тамо – мужички с работ, землерои. Все наперечет. Не первой я тута годок сижу. Не сумлевайся, земляк. Грейся-ка лучше, служба.

Старший принял поднесенный большой стаканчик, осушил его, крякнул, закусил хлебом, крупно посыпанным солью, отхватил от ломтя сухой рыбы, поданной ему услужливым хозяином, и, пережевывая широкими белыми зубами пищу, более дружелюбно заговорил:

– Ну… то-то!.. Э… Потому: строго-настрого приказано, штобы смирно… А энто хто? – тыча пальцем в Жиля, строго спросил он. – Немчура… Зачем?.. По какому такому случаю… Пачпорт есть, а?..

– Оставь… Энто хранцуз… пленный! – отозвался поспешно Арсентьич. – Я ево знаю… Тоже камрат, выходит, солдатская косточка…

– Да… та… я камрат… Все сольда – один камрат… – закивал торопливо головою Жиль. – Я сольда… Франсуз. Я панимай.

– Ишь, все свое твердит, обезьяна немецкая! – не утерпел, заговорил один из парней, завзятый балагур. – Нам даве цыкал и теперя сызнова: со льда, мол, да со льда!.. Чай, прозяб на льду-то, душа твоя сквозная… Так, поди, знаешь куды… В печку! Там отогреешься… У маменьки… В печке!..

Общий хохот покрыл грубую шутку парня…

Старший, стараясь сохранить свой важный вид и показную суровость, сдержал смех, одолевавший и его, стукнул прикладом о пол, хмуря сильнее брови.

– Ну, то-то!.. У меня штобы… Не то – и постарше начальство недалече отсюдова… Мигом подберем, коли-ежели… Робя, ходу! – обратился он к своим дозорным. – Стройсь по два в ряд… Шагом марш!..

Позвякивая амуницией, четко и грузно отбивая такт, покинули дозорные притон. Но еще не закрылась за ними дверь, как прежний гам и оживление вспыхнули кругом.

Коренастый матросик, сидевший за общим длинным столом с десятком других товарищей, вскочил и задорно, громко свистнул вслед патрулю.

– Фью!.. Подберете, как же!.. Крупа вонючая!.. Отколь ее к нам нагнали, пехоту бессчастную, голоштанную… А ен еще грозится… Ты тронь матроса… Своих не узнаешь… Э-эх… Ну-ка, грянем свою, родную, братцы!..

затянул он ухарски пьяным, высоким голоском, сразу оборвал и засмеялся как-то по-детски.

– Не… неладно… Вы, братцы, лучше мово песни поете… – обратился он к парням-певунам. – Што затихли? Валяй! Небось матросики вас не выдадут!.. Верно, што ли, братцы?..

– Вестимо! Пой, братцы! – поддержали его остальные матросы. – Хто закажет нам песни играть… Скушно так-то… Без песни и вино в душу нейдет!.. Пой…

– Петь не поле жать… Не тяжкая работа. Да какую же вам? – спросил парень-запевала.

Пока певуны советовались насчет песни, откуда-то из полутьмы вынырнула оборванная фигура ухаря-парня, еле прикрытого лохмотьями исподней одежды. Он подбоченился и закричал:

– Стой, братцы!.. Слышь, я сам петь и плясать куды те горазд! Нешто не так!.. Мы сами скопские… Жги-и-и!

И он пустился в неистовый пляс, хрипло, отрывисто выпевая слова разухабистой песни:

Словно подхваченные вихрем, сорвались с мест еще два парня и одна полупьяная гулящая бабенка…

Балалайки и домра с бубном зазвучали, затренькали вовсю… Остальные, увлеченные пляской, кто притопывал и приплясывал на месте, кто постукивал ладонью по столу или выбивал такт ногою…

Безотчетный порыв неудержимого веселья охватил толпу, притихшую за миг перед тем… Столы были больше сдвинуты к углам, чтобы дать простор плясунам, лица оживились, закраснелись, глаза вспыхнули новым огнем, лучшим, чем тусклый блеск охмеления… Скоро парни и бабенка устали, отошли, и место заняли другие охотники. А зачинщик пляса, «скопской» удалец все носился в безумном вихре танца, откалывая все новые коленца. Теперь он уж не припевал, а отрывисто, хрипло выкрикивал отдельные слова, неясные звуки, имеющие отдаленное сходство с подмывающим напевом… А ноги его, все тело, словно лишенное костей и связок, носилось и вихляло во все стороны в лад быстрому, все учащавшемуся напеву…

Наконец не выдержал и он, напоминающий безумца либо одержимого бесом, повалился на скамью, удушливо бормоча:

– Фу-у!.. Во-одки… Дух перехватило… Кручок давай… Душу окроплю!..

Схватил поданный большой стаканчик, сразу осушил его, крякнул и затих, повалясь на скамью, тяжело дыша всею раскрытой, волосатою и грязной грудью.

– Ловкач парень… Лихо откалывал… – с разных сторон слышались похвалы плясуну.

А от стола, где сидела певучая компания, уже полились звуки новой песни, заунывные, трепетные, словно вздох горя народного.

Пели старинную песню о «Горе-гореваньице»…

Смолкла песня, такая понятная и близкая всем, тут собравшимся, иззябшим, полуголым, полуголодным людям, загнанным и обиженным без конца. И настала полная, но недолгая тишина.

Ее разбил выклик пьянчужки «дворянчика», словно клекот большой птицы, напуганной тишиной, прозвучавший неверным, высоким звуком.

– Э-эх, братцы… Тяжко, други мои!.. Тяжко… Не я пью, горе мое пьет!.. Слышь, я сам дворянский сын!.. Сутяги осилили… Подьячие вконец разорили. Немцы одолели, поборами извели!.. Наг я, бос… Да душа-то у меня есть хрестьянская… Вот какой я… А таков ли был!.. Матушка мне, бывало, сама головушку расчешет, поясок на рубашку… Э-эх, одно слово… загубили!.. Все пропади!.. Останное… Все долой! – разрывая ворот ветхой рубахи, кричал истерично уже пьянчужка-горемыка. – Все к лешему… А тамо – и самому конец!.. Заодно…

Упав всею грудью на стол, он вдруг не то завыл, как тяжко раненный зверь, не то зарыдал сухими, бесслезными рыданиями, потрясающими это изможденное, худощавое, но еще сильное, большое тело.

– Ишь, болезный, как убиваетца! – прозвучал из темного угла женский подавленный голос. – Обидели, чай, лиходеи какие!..

– Акромя немцев – некому! – отозвался из кучки землекопов старик, имеющий вид начетчика в каком-нибудь староверческом скиту. – От них, окаянных, житья нету люду православному. Веру порушили, души загубили, антихристово семя… Вон и тута один кургузый бродит! – указал он в сторону Жиля и даже отплюнулся с омерзением.

Живой француз, не разобрав, в чем дело, только заметил, что речь шла о нем, и сейчас же отозвался:

– Карош ваши песня… Очшинь он тут… сюда… так! – не найдя выражения, ударил он себя по груди. – И у нас, на belle France, есть таки кароши песня… Слюшай… Я вам будиль поить сейшас. Кхм… Кхм…

– Валяй!.. Слышь, робя, немчин буде камедь ломать!.. Гли-ко!.. Потеха! – зазвучали голоса.

Из углов поднялись лежащие, сгрудились ближе к пустому пространству среди кабака, где Жиль, взявши в руку балалайку побольше, пробовал брать на ней аккорды, как на мандолине.

– Кхм… Плохой ваш энстрюман!.. Ну, я пробовал… Кхм… Слюшай…

И, кое-как подыгрывая, он запел хриплым голосом, но с выразительными, живыми движениями и с огоньком военную песенку, заученную в прежних походах:

Общий смех был наградой певцу.

– Уморушка! И не понять, што поет! – толковали с разных сторон. – Ровно в барабаны бьет на плацу… Што за песня такая, скажи, мусье…

– Это наш военни песня, када Франсуа – сольда побеждал враги… понимай!..

– Все враки! Не больно-то побеждатели вы! – задорно возразил один из певунов. – Слыхали мы… Вон и сам в полон ты попал!.. Миних-то, даром немчура, а как вашего брата под Гданском вздул. Можно к чести приписать!..

– Миних – канайль! – сердито отозвался Жиль. – На Дансик он делил засад… Ваши сольда мноко биль… Наши – мало биль… Это не сшитай!..

– Эх, вы! – не унимался парень. – Все «сольда»… А ты не лезь в драку, коли силенки не хватает. Ишь, как помянули ему, что вздули их, так еще и лается… Пес кургузый! Как ты могишь, а!.. Он хоша и немец, а фильтмаршал, енерал… А ты сучок поганый… Гляди, лучче помалкивай, не то…

– Зачем сердиль! – дружелюбно затарантил Жиль, ловко уклоняясь от увесистого кулака, поднятого уже к его лицу. – Я ошинь люпиль русськи… кароши народ, бон камерад… Я не люпиль альман!.. Немшура – фуй, понимай. Он – плакой женераль. Дансик – биль ошинь мнока ваши сольда кругом. А Миник зеваль, и круль Станисла Лешински убекаль из Дансик. Ево надо биль браль плен, а не бедни сольда – Франсуа. Миник не умель. Панимай, мосье. Миник – для вас плакой женераль!..

– Ишь, какой разборщик нашелся! – не утерпев, вступил в беседу и Яковлев, давно уже приковылявший поближе из своего угла. – А ты, мусьяк, того не скажешь, что сам твой же Людовик Французский немцу Миниху два мильона рублевиков подсунул, только бы тот присягу нарушил, тестя евонного, круля из ловушки повыпустил!.. Вот истинная причина, что поляк улепетнуть от нас мог!.. А не то што… Генерал бравый наш Миних – да деньгу любит, охулки на руку не кладет, нет…

Стрела была направлена хорошо. Сразу послышались голоса с разных сторон. Говорили старые и молодые.

– Слыхали… И мы слыхали… Два мильона сцапал немчин!.. А то бы ни в жисть наши не выпустили круля.

– Вестимо! Как крысу в норе, окопали мы ево в этом самом Гданске! – подал голос солдат из кружка таинственных собеседников. – Я тамо был. Мерзли, голодали, а в оба глядели!.. Не упустили бы полячишки, кабы само начальство нам глаза не отвело!.. Вестимо: генералы-нехристи все, не нашинские!.. Немцы-бусурмане, так они друг дружку и покрывают… Э-эх, нет нашего батюшки, царя Петра Лексеича. Государыня, слышь, при смерти… Государь названый – дите малое. Кто править станет!.. Што с нами буде!..

– Плохо буде, детушки! – словно обрубил речь старик-начетчик. – Я и сам служил еще амператору Петру свет Лексеичу. И при мне немцы в делах были. Да для нашего, расейского царя – свою же братью вот как лихо колотили!.. А как обошла-обложила сила чужая нашу Расеюшку… Вся правительства наша – скрозь немцы… И по судам, и по воеводам… И ахфицеры, и по купечеству… Податься нашему брату русаку некуды.

Мы по простоте, а они со сноровкою, с хитрою!.. И было плохо, а стало овсе худо! Буде и тово хуже!.. Вот, повидите сами, братцы… – таинственно, глухо, но внятно заговорил он, окинув горящими глазами слушателей. – Повидите сами… Ен – близко!.. Последние ноне времена пришли… Голод кругом. Хлебушка нету. Чему грош раней цена – ноне алтын плати. Поборы, доимки у хрестьян из души выколачивать стали. Села пустеют от бедности. Чума, слышь, мор идет на Расею. Пожаром кругом земля полыхает. Переписывать не то людей – собак да лошадей ноне стали. Клейма на руке класть будут… Вот как палачи теперя на разбойниках выжигают – так на всем хрещеном люде тавро поставят… Чай, сами слыхали: сулят и монастыри все древние прикрыть, церкви Божии припечатать, не пускать народ на молитву… Ветхи, мол, стали храмы те – толкуют никоновцы, дети антихристовы… Разумеете, детушки: «ветхую веру» ен рушить хочет. Свой завет, антихристов, наведет на нас!.. Близко, о-ох, близко последние времена… Стонут тяжко люди… Могилки отцовы и те стонут!.. Брат на брата восстает и предает сын отца!.. Последние времена!..

Старик умолк, поникнув головой. Наступившую тишину прорезал чей-то скорбный, подавленный возглас:

– Ох, пропала наша мать-Расеюшка!..

– Дудки!.. Врешь!.. – сильно подал голос коренастый матросик, Толстов, который и раньше проводил бранью уходящий дозор. – Не выдадим Расею! Только, слышь, пущай матушка царица мирну кончину примет… Ее бы не тревожить, голубушку, в останное… А тамо мы энтих всех бусурман и с набольшим ихним, с энтим псом курляндским, всех к рукам поприберем!

– Верно, камрат! – отозвались решительно гвардейцы-солдаты, сидящие особняком. – И у нас те же толки идут. Верное ты слово сказал. Некуды дальше! Пошабашить с им пора…

– Что пустое толковать! Кто вас испугается? – поджигая всех на более яркие проявления своих затаенных дум, вмешался Яковлев. – Коли тут про герцога курляндского было молвлено, так, слышно, ево и регентом оберут. Он будет царским правителем до совершенного возраста государя малолетнего, Ивана Антоныча. Што вы тода поделаете, мужичье сиволапое да солдатня бездомовная!.. Тля вы, вши закожушные, вот и одно слово!..

– Што поделаем! – разгорячась еще больше, отозвался гвардеец. – Увидишь тогда!.. Не мы одни тута кашу варить будем. Из вышних людей, из начальства, гляди, тоже с нами не мало заодно объявится персон хороших!.. Только б час пришел.

– Да што и начальство! – задорнее прежнего подал голос Толстов. – Мы без ево кашу сварим, коли крупу в котел засыпать будут. Я первый покоряться не стану такому управителю. Ни в жисть! Хто он?.. Нешто мы не знаем?.. Да у меня самово дома онучи на печи сушат такие вельможи, как этот герцог из псарей… Конюх он и конюшого роду!.. А чем в знать попал – тем и в землю пойдет, проныра!.. Не стану ему присягать, хучь бы тут што!.. Убьют – пущай, не жаль! Жисть-то наша и так не больно сладка… Терять нечего! Двум смертям не бывать, одной – не миновать… Чево ж тут!..

– Ишь какой храбрый! – все продолжал подзуживать Яковлев, пользуясь общим повышенным настроением. – Не присягнешь!.. А за это, мало что казнят, пытать станут, в застенок поведут… На допрос, знаешь!..

– Пущай! Бог – Он видит! – твердо, с остановившимся взором, побледнев, ответил Толстов, словно уже стоял перед дыбой. – Он заплатит!.. И мне… и тем, хто рвать меня станет на куски. Руки ломать будет, на огне жечь али што там у них… Как душа велит, так и сделаю. Пущай жгут!..

– Ой, жгут! – вдруг прозвенел надорванный, истерический отклик, словно загадочное эхо из глубокой пропасти.

Молодая бабенка с выбитым глазом, повязанным тряпицею, выступила из толпы вперед, и свет ближайшего фонаря выделил из полумрака ее бледное, землистое лицо, где на одной щеке багровели два плохо заживших еще рубца. Одной рукой она запахивала одежду на груди, а другая, висящая плетью вдоль тела, была как-то странно вывернута ладонью наружу, вся вспухшая, багровая, страшная, как у многодневного утопленника. Раскачиваясь слегка всем телом, словно стараясь заглушить в себе неумолчную боль, она запричитала жалобно, надрывисто, как причитают над покойником в ночи:

– Жгут, братику!.. И баб, и деток малыих… Никому спуску нету от немцев треклятыих!.. И кости ломают, и ножами режут по живому телу… Вот, гляди…

Она здоровой рукою приподняла свою мертвую, висящую бессильно.

– Навеки искалечили… На дыбе трясли, рученьки белы выворачивали… хлестали по чем попало без памяти… вот… и глаза нетути… и вот… рубцы… И огнем пытали, о-о-о-х, и поминать то жутко!.. Отбили нутро, окаянные. Мало меня – доченьку мою, девчоночку, на моих очах запытали… Все правды доведывалися… Вот, белая я стала в два денечка, как на пытке побывала у извергов… – сдергивая платок, сказала она.

Седые волосы с редкими черными прядями рассыпались по худым, вздрагивающим плечам полубезумной женщины. Все тише звучала ее неумолчная жалоба:

– Доченьку… малую на очах моих зареза-а-а-ли… О-о-ох.

С тихими стонами снова ушла она в свой угол, словно потонула во тьме, там царящей.

– Да што ты?.. За што? Экая жалостная… болезная… Про што пытали вас? – обступили со всех сторон бабу участливые люди.

– За што?.. Не ведаю… Сама не ведаю.

– Да хто ты сама-то, бабочка?..

– Дворовые мы… Волынских были… Може, слышали? – совсем устало, не громко прозвучал ответ бабенки. Словно в порыве она истощила последние силы и ее потянуло к дремоте.

– Как не слыхать?.. Известные бояре… Большой господин был! – послышались отклики. – Министер, да наш, русский… Вот ево немец, Бирон, и слопал!..

– Мы ихние! – безучастно продолжала пояснять женщина. – Всю дворню, почитай, взяли… Я при господах была. И меня повели. Все допытаться хотели. А чево – и посейчас в толк не возьму!.. Наше ль дело, што господа промеж собой творят!.. Язык мне резать хотели, чтобы молчала про пытку… Да потом отпустили уж, за околицу вывезли, сюды и ворочаться не велели. А куды мне, калеке… У нас бедно. Хлеба и не родило. Тута хошь Христовой милостынькой пропитаюся… Да маяться мне и недолго… Все доченьку забыть не могу… Ма-а-ахонька… девятый годок ей-то пошел… Ее за што!.. Злодеи… ироды треклятые!.. За што!

Истерические рыдания потрясли ее изломанное тело. Упав ничком, она вся колотилась о грязные доски пола. Несколько участливых рук поспешили ее схватить, не давая ей слишком сильно биться в этом диком припадке неудержимой скорби.

– Вот, слышали! – скрипнув от злости зубами, кинул толпе словно вызов Толстов, с которого и хмель даже весь сошел. – Слышали!.. У-у-у!.. Да штобы я таким кровопийцам присягу принял!.. Ни в жисть!.. Пропадай все… Однова погибать, все едино!.. К дьяволу на рога немца-правителя!.. Вот!..

Он стукнул кулаком по столу и грузно сел, словно ожидая, что сейчас придут и заставят его принимать присягу Бирону.

– Оно, вестимо, ладно бы, кабы свой был хто управитель, оно все бы полегше было! – негромко раздалось из мужицкого угла, словно кто вздохнул там этими словами.

– Хто бы ни был, да не тот, хто ныне… Антихрист… губитель! – откликнулся голос из группы гвардейцев.

– А слыхали вы ль, детушки, што я вам скажу! – зорко озираясь, снова таинственно повел свою еткую речь старик-землекоп. – Только… не выдайте вы старика!.. Неохота на старости-то лет на дыбе висеть… Жисть кончить без хрестьянского утешения… от руки табашников, детей антихриста…

– Толкуй, слышь! Не выдадим! – решительно зазвучали голоса. – Сказывай без опаски. Чай, хрест у нас на шее у всех… Толкуй, старина…

– С Яику алибо с Дону вести дошли… У-у-у какие! – еще таинственнее повел старик. – Слышь, ровно бы не помер… он…

– Хто?.. Хто?.. Про ково ты, дед?.. Ужли про… нево? Про батюшку! – отовсюду понеслись встревоженные, напряженные голоса.

Все, кто сидел, встали, толпа сгрудилась вокруг старика, который сидел, словно не решаясь: говорить дальше или нет?

– Мудреный ты старикан! – обратился к нему парень-запевала. – Мы сами с Яику… Про ково тут нам намекиваешь?.. Ужли про батюшку нашево…

– Про Степана Тимофеича, што ли! – подхватили голоса парней, товарищей запевалы.

– Не… Подымай выше! – многозначительно отозвался старик. – Про тово, ково, слыхать, немцы же извести хотели, потому ен за старую веру стоял… Русь пытался повести дедовским обычаем… Во-от! Понял!..

– Чево петли метать, прямо надо сказывать! – отрезал запевала. – Вишь, рты-то все, ровно курятники, пораскрывали, а смыслу нету. Про батюшку царя, про Лексея Петровича, видно, толкует старина. Верное ево слово. Пошли вести. И мы слыхивали… От таких людей, што сами ево, батюшку, видывали… И знаки ево царские, орлы двоеглавые на грудях у нево оглядывали… Сюды собирается, слышь, и силу созывает ратную… Вот тогда бы… Как скажете, робята?.. Ужли за им да не пойти?!

– Пусть бы дал Господь! – обрадовались голоса крестьян-землекопов и пригородных поселян. – Тогда бы што уж!.. Вестимо, дому хозяина надоть. Какое стадо без пастуха!.. Ежели только все заодно станем. Розни не будет в ту пору… Вестимое дело!..

– Вот, вот! Зашатался мир ноне… Разбрелись овцы без пастыря хто куды! – снова подал голос старик-начетчик… – Оттого и забрали силу над нами лиходеи. Дружно надоть, детушки, робятушки… Ровно сдунем – сметем семя бусурманское со святой Руси!.. А ты… чаво тута трешься? – неожиданно обратился он к Жилю, внимательно ловившему общие толки. – Вон ступай, чужова стада баран. Гони ево, братцы. По душам и можно буде потолковать в ту пору…

– Зашем гонить! – оробев, быстро подвигаясь к дверям, отозвался Жиль. – Мой время сам ушель… Завсем…

– Ну… ну, поживее! – грозно надвинулись на него два-три парня и почти вытолкнули за дверь тщедушного французика, бормотавшего по-своему грозные проклятия.

Арсентьич поспешно закрыл поплотнее за ним дверь и, встревоженный тем оборотом, какой приняла прежняя пьяная и безобидная беседа, обратился к своим гостям:

– Накличете вы мне сызнова дозорных, братцы!.. Истинный Господь!.. Песни б лучче орали, ничем…

Он не досказал, словно поперхнулся, ощутив на себе суровые взгляды окружающих, злобно плюнул, ушел за стойку и уселся там дремать, бормоча:

– Черти б вас задавили, идолы голопятые… Пра!..

– Бона речь про ково завели, – подал голос теперь солдат-семеновец из кучки военных. – Мертвые кости подымать затеяли!.. На што нам мертвый Петрович, коли живая Петровна тут есть!.. Лисаветушка, наша матушка!.. Хоша и обошли ее кругом… Так уж обидели… Хуже нельзя…

– Верно… Она – надежа наша! – подхватили солдаты и кое-кто из матросов, из крестьян, живущих в столице дольше других. – Стоило б ей словечко сказать… Глазком бы мигнула… Мы бы уж…

Сочувственный гул прокатился по толпе.

Яковлев, заметивший, что несколько солдат, сидя отдельной кучкой, видимо, не разделяют общего настроения, очутился уже около них и теперь прямо задал им вопрос:

– А вы, братушки, што же помалкиваете? Видно, не в согласе с теми камратами вашими, ась?.. Штобы сызнова царице быть у нас, а не царю… Не Ивану Антонычу… Штобы при новой царице сызнова какой ни есть Бирон алибо иной любимчик воли не забрал… Ась! Али за мертвого держитесь… За Петровича, из гроба воскресшего чудом неведомым?.. Не молчите, сказывайте думу свою… Свои все, камратов не выдадим!..

– Мы по вере, по правде! – попыхивая трубкой, угрюмо отозвался на речи шпиона пожилой солдат, коновод этой особливой кучки гвардейцев. – Как давали присягу государыне и ее дому служить, так и живот положим по правде… Внука велит государем – внуку присягнем… Только немцев нам не надобно!.. Матушка есть у малолетнего ампиратора, Анна Леопольдовна. Да прынц Антон… Хоша тоже не нашей веры, дак для сына для родново – ужли земли Русской не побережет!.. Не станет грабить, как курлянцы энти грабят без жалости!.. Герцог с братовьями, да с шуревьями, да с Левольдом, да с Востерманом!.. Да… Тьфу!.. Нешто всех их перечтешь!.. Числа им нету… вот их и долой, свору эту несытую. А царем тому быть, кому ампиратрица-матушка поизволит. Так наше капралство толкует… Потому – присяга!

– Вот… вот! – торопливо, громко загалдела толпа, настроение которой быстро изменилось под влиянием простой, благоразумной речи, чуждой боли и трепета.

Словно холодной водою облили разгоряченные головы и отрезвили их.

– Вот, умно рассудили! – слышались подтверждения, со всех сторон. – Умно, служба! Государем тому быть, ково Бог да ампиратрица поставят!.. Только немцев бы всех долой!.. По шеям, треклятых!..

– Рассудили… Молодцы! – похвалил глумливо Яковлев. – Теперя в сенат да в синод вашу резолюцию… И «быти по сему»!.. Хо-хо!.. Ишь, какие министеры!.. Хо-хо-хо!.. Послушать вас…

– И послушай! – перебил его старик-землекоп. – Али борода у тебя седая, а ума немае?.. По миру шатаясь, и разум и память загубил!.. Глас народа – глас Божий, помнишь ли!.. В синоде-то в нонешнем еще найдешь не одного иуду-христопродавца, никоновца!.. Што греха таить!.. А уж в народе их нету, предателей Христовых, нет!.. Разве со стороны какой, от бар к нам затешется да мутить учнет… Энто бывает.

– Я ничего… Я николи! – смутясь от слов старика, случайно попавших прямо в цель, забормотал Яковлев, отступая подальше, в толпу. – Я как мир. А только думается: какой же энто «глас», коли мы все тута на разны голоса тянем?.. Кто – Петровну… Кто – за Петровича… Иные Ивана хотят. А есть, поди, и к Петру Федоровичу охочие… К Голштинскому. Хоть то добро, што сразу государь полнолетний на царстве будет. Сам по-хозяйски землю поведет. Ни бабья, ни тебе царьков временных… Которые до безвременья Русь нашу довели!.. Сам государь тот с народом ведаться станет, помимо сволочи дворовой… Вот и такие речи я слыхивал… Как ваша дума: верно ли то?

– А што же, и то верно! – поддержали провокатора немногочисленные голоса наиболее неустойчивых из толпы, готовых пойти за каждым вожаком. – Петр Федорович, прямой внук ампиратора-батюшки Петра Лексеича… Гляди, лучче прочих иных был бы… Кровь – не вода!..

– Кровь в ем хорошая… Вот бы…

– Слышал, дед! – довольный поддержкой, кинул Яковлев вопрос старику. – Какой же ты «глас Божий»!.. Во все глотки – да по крючку водки, энто пристало. А чуть дело обмерекать – так все и врозь. Какой же тут мир!.. Орда немирная… А ты – «глас Божий»!.. Я тоже понимаю дело малость… Недаром по свету толкуся, который год маюсь попусту… А ты…

– Вижу: смыслишь… Да не на добро, на зло! – огрызнулся старик. – Смуту родить умеешь, а не в соглас привести людей… А они вон потолкуют, поспорят да и повершат, как Бог им велит!.. Да… По душам… Во-от!..

– По душам, верно! Немцев – к черту! – снова свое объявил Толстов, нетерпеливо слушавший препирательства стариков. – Биронов всех с Лепольдятами выслать подале, штобы и не пахло ими на Руси… А иных немцев – камень на шею да в воду!.. Холуев, казнокрадов, мучителев наших!..

– Верно! Виват ампиратор Иван Онтонович! – подхватили дружно в одном конце.

– Ну, кой там ляд, Иван Онтоныч! – откликнулись другие. – Еще жива матушка наша… На многи годы пускай государит Анна Ивановна!.. Ампиратрица наша…

– Бога побойтесь!.. Бога надо помнить! – возбужденно, разом загалдели крестьяне-землекопы и парни-певуны со стариком-начетчиком во главе. – Чать, и вы от сохи, братцы, от хрестьянства взяты, хоша и шинели на вас серые!.. Свово нам надо царя… Лексей Петрович – ен нам главнее всех!.. Пусть бы проявился… И нам, и вам добро буде!..

– Ну, проваливайте, мужичье сиволапое! – донеслось из третьего угла. – Цыц, вы, грешневики вонючие!.. Нас учить вздумали!.. Есть у нас настоящая наследница царству… Лисавета, матушка царевна… на многая лета вива-а-а-ат!..

– Врешь, крупа! – оборвали этот клич еще новые голоса. – Баб нам не надоть на царстве… Буде! Натерпелись от них вдосталь!.. Петра Федорыч Голштынский – прямой государь… Ему многа-ая лета!.. Ур-ра!..

– Цыц вы сами, сиволдаи! – озлились солдаты, хватаясь за тесаки. – Заткните глотки-те… Не то… видели… Нюхайте, чем пахнет!.. Плашмя начнем молотить – и то на мякину вас развеем!.. Туды же: «многая лета!..» Хто вас спросит в таком деле, как на царство поставление!.. Искони наше солдатство эти дела решало…

– Не пужай больно, не малолетки! – злобно и глумливо в то же время огрызнулись парни. – А энто видел!..

В руках у парней и мужиков заблестели топоры, молотки, косы, снятые с рукоятей… Иные взмахнули над головой тяжелыми табуретами, словно перышко подхватив их с земли…

– Мы тоже не с голым рукам! – вызывающе кричали теперь мужики. – Ишь, баре какие… крупа гнилая!.. «Мы-ста да мы-ста»!.. Подань, тягло, поборы всяки небось с нас дерут!.. Доимки с солдатни, што ль, выколачивают!.. Небось на готовых хлебах пухнете да треск пущаете… А мы и слова не скажи… живоглоты питерские, не воинство вы Христово! Да мы не испужались!..

– Хамье!.. Дуболомы!.. – отругивались теперь солдаты, слившись в одну кучу с матросами, потому что численный перевес был на стороне мужиков. Свою рознь они отложили на другое время, а теперь решили проучить «галманов-гречкосеев» за неуважение к мундиру.

– Мы за веру, государя, отечество кровь проливаем! – наступая на крестьян, волновались солдаты и моряки. – Вашу же землю бережем… Наше и дело по царству касаемое… А вам – зась!.. Вон из избы, коли больно ершиться стали!.. Всех перекрошим, собаки кургузые!..

– Не больно лайтесь, кобели бездомные! – не поддаваясь, стоя темной стеной, отругивались мужики. – Табашники… Ироды… Антихристовы дети!.. Мы, коли разойдемся, на муку вас изотрем!.. Руби, коли смеешь… Тронь!.. Тронь!.. Ну-ка… Ну!..