III

Известие о новом зрелище, устроенном, по словам губернатора, в честь его гостя, благородного герцога, заставило всех удалиться на один конец зала, тогда как на другом конце его слуги разостлали циновки для предстоящих упражнений.

Когда в залу вошли три туземца в сопровождении двух пантер, которые покорно, как собаки, следовали за ними. Барбассон сразу узнал Нариндру и Раму, переодетых фокусниками, зато он раза два-три присматривался, прежде чем отдать себе отчет в тождестве третьего лица, — так искусно загримировался Сердар. Не было никакой возможности признать европейца в человеке с бронзовым цветом лица и с волосами, заплетенными в косы, которые были положены на верхушке головы, как это делают обыкновенно фокусники. Чтобы убедиться в этом тождестве, провансальцу пришлось напомнить себе, что, кроме Сердара, никто не мог быть с махратом и заклинателем.

Костюм Сердара, более богатый, чем у его спутников, указывал на него как на начальника труппы и позволял ему в то же время играть второстепенную, наблюдательную роль, не привлекая к себе исключительного внимания публики. Он принял эту предосторожность, чтобы не быть узнанным своим врагом, хотя был так искусно загримирован, что ему нечего было бояться с этой стороны.

Пантеры маневрировали великолепно и, по приказанию Рамы-Модели, исполнили большую часть тех упражнений, которым их обучают фокусники. Изящное общество, собравшееся в зале, показало своими аплодисментами и количеством рупий, брошенных туземцам, с каким удовольствием присутствовало оно при этом зрелище, главная прелесть которого заключалась в том, что хищные животные так покорно и непринужденно подчинялись человеку.

Сердар прекрасно знал, что по окончании представления туземцам прикажут удалиться из дворца, а потому присматривался как можно внимательнее к расположению его, чтобы без всяких затруднений вернуться сюда обратно ночью. Здесь на месте убедился он, с какими затруднениями будет сопряжена эта операция, которая может подвергнуть их обстрелу со стороны часовых, так искусно расставленных кругом дворца, что им легко было следить за всем, что происходило вблизи него. Вот тут Барбассону снова пришлось пустить в ход новое доказательство своего гения, всю важность которого Сердар понял сразу, так как эта выдумка устраняла самую трудную часть опасного предприятия. В ту минуту, когда ложные фокусники собирались удалиться, провансалец вернул их обратно:

— Позвольте, господин губернатор, — сказал он, — маленький каприз пришел мне в голову…

— Пожалуйста, мой милый герцог, распоряжайтесь, как у себя дома.

Туземцы приблизились к ним.

— Скажите мне, добрые люди, не согласитесь ли вы уступить мне за хорошую цену ваших умных животных?

— Ты смеешься над нами, бедными людьми, — отвечал Сердар, радуясь в душе; он сразу понял, как мы уже сказали, последствие такого вопроса.

— Клянусь Бар… нет, честью, я говорю серьезно; в моем Коимбрском парке есть нечто вроде зверинца, выстроенного еще моим отцом. Я пополняю его мало-помалу новыми экземплярами, которых встречаю во время своих путешествий, но беру только хорошо дрессированных и спокойных животных. Герцогиня моя настолько боязлива, что я до сих пор еще не нашел для нее подходящих пантер, а ваши как раз мне подходят.

Во всякое другое время Сердар от души похохотал бы над герцогиней, придуманной воображением Барбассона, но в данный момент положение дел было слишком серьезно, чтобы развлекаться оригинальными выдумками своего друга.

— Полно же! — продолжал Барбассон с величайшим апломбом. — Пользуйтесь моим хорошим настроением духа; это моя фантазия, и я заранее согласен на ту цену, которую вы спросите.

— Но животные эти наш единственный заработок.

— Ба! Выдрессируйте других.

— Целые годы употребляешь на то, чтобы довести их до того совершенства, которого они теперь достигли.

— А если я дам столько, что вам хватит на несколько лет?

— О, тогда другое дело.

— Прекрасно! Цена?

— Это как твоему превосходительству будет угодно.

— Нет, я не люблю таких запросов, они всегда стоят дорого.

— Две тысячи рупий за пару.

— То есть пять тысяч франков?

— Если твое превосходительство находит, что это много…

— Нет… нет! Всякому жить хочется, пусть будет пять тысяч франков; пантеры мои, и я теперь же оставляю их у себя, чтобы вы не вздумали отказаться. Явитесь завтра на борт «Раджи»… впрочем… да, так будет лучше… Есть у вас клетка, в которой вы возите этих животных?

— Да, есть… нельзя же вести по городу пантер на свободе!

— В таком случае, с вашего позволения, сэр…

— Позвольте мне прервать вас, мой милый гость, я вам уже сказал, что вы можете распоряжаться, как вам угодно.

— Пользуюсь вашей любезностью и прошу приказать перенести моих пантер на веранду помещения, отданного в мое распоряжение.

— Нет ничего легче этого, милорд герцог! Пусть даже люди эти остаются подле них, чтобы смотреть за ними до тех пор, — надеюсь, это будет не так скоро, — пока ваше сиятельство не пожелает покинуть нас.

— Ваша любезность неисчерпаема, мой милый губернатор. Итак, решено: следуйте за моими людьми, они укажут вам место, где вы будете помещаться.

— Ваше помещение рядом с моим, милый герцог, — отвечал, смеясь, губернатор. — Позаботьтесь о том, чтобы новые пансионеры ваши не съели нас сегодня ночью.

— Во избежание этой маленькой неприятности, потому что они могут начать с меня, — отвечал Барбассон тем же тоном, — я и позаботился, чтобы их сразу заперли в клетку. Я боюсь, впрочем, чтобы они не стеснили здесь всех, а потому, как только слуги мои отдохнут, я прикажу им свезти их рано утром на борт, а может быть, даже и ночью. Прошу убедительно сделать распоряжение, чтобы тогда открыли двери и часовые не беспокоили их.

— Все будет исполнено. Слышите, О'Келли, — сказал сэр Вильям, обращаясь к стоявшему подле него адъютанту, — предупредите часовых, чтобы они пропустили в какой бы то ни было час людей герцога.

Адъютант почтительно поклонился и тотчас же отправился исполнять данное ему поручение.

Сердар смотрел на Барбассона глазами, в которых выражались и удивление необыкновенной изворотливости его ума, и благодарность, которую он до конца жизни своей будет чувствовать к нему за неоценимые услуги его в этом знаменательном для него случае. Теперь только понял он, как трудно было бы ему преодолеть затруднения, которые по милости провансальца устранялись как бы по волшебству; весьма возможно, что сам он и не справился бы с ними.

Все было исполнено, согласно данному распоряжению, и спустя несколько минут Барбассон, спешивший присоединиться к своим друзьям, спросил у жены губернатора разрешения удалиться к себе.

— Я не замедлю последовать вашему примеру, — сказал сэр Вильям, — я не хочу присутствовать на ужине. Леди Броун займет мое место, а гости извинят меня, потому что я не отличаюсь крепким здоровьем.

— Вы были жертвой какого-нибудь несчастного случая? — спросил провансалец, которому все было прекрасно известно.

— Да, было покушение на убийство, и презренный виновник его, который до сих пор ускользал от всех поисков, в этот час получил уже, вероятно, заслуженное им наказание… он находился на судне, которое отправился преследовать броненосец «Королева Виктория»… Зачем, впрочем, я рассказываю вам о таких вещах, которые мало интересуют вас, и мешаю вам отправиться на отдых?

Оба крепко пожали друг другу руки, и Барбассон медленно, не спеша, направился в свои комнаты, находившиеся в первом этаже правого флигеля дворца. Ему одному из всех приглашенных на бале было отведено помещение во дворце; те же из остальных, которые не желали возвращаться ночью в Пуант де Галль, заняли помещение в гостиницах Канди. Таким образом, никто из посторонних не мог помешать своим присутствием исполнению планов Сердара.

Загородный дом губернатора Цейлона, выстроенный в изысканном вкусе, представляет настоящий дворец по своей обширности и величине своих служб и пристроек. Он находится в прелестной долине с богатой растительностью, тенистыми и благоухающими рощами, большим количеством ручейков и потоков, которые журчат по склонам гор, окружающих ее со всех сторон. Непосредственно над нею громоздится целый ряд крупных уступов, которые постепенно переходят в знаменитый пик Адама, где, по преданию, появился в первый раз праотец человеческого рода. Путешественникам до сих пор еще показывают на верхушке знаменитого пика след ноги, оставленный там Буддой, когда он перед восходом на небеса извлек из своего мозга первую человеческую чету.

Этот загородный дом, в котором губернаторы живут обыкновенно в течение всего жаркого времени года, начиная от мая и до октября, снабжен всем комфортом, какого только можно желать и о котором самые роскошные дома Европы дадут лишь весьма слабое понятие. Он состоит из главного корпуса, где находятся гостиные, праздничные залы, приемные, рабочий кабинет губернатора, столовые и зал совета, в котором, по желанию начальника колонии, собираются служебные лица. К главному корпусу примыкают два боковых флигеля, где находятся жилые помещения. В левом находились комнаты «леди губернаторши», так зовут на Цейлоне жену губернатора, а в правом — комнаты сэра Вильяма Броуна. Дети и прислуга европейского происхождения занимали соседний павильон.

Обширная веранда окружает весь второй этаж, соединяя между собой все комнаты и давая таким образом возможность не проходить через внутренность дворца. Комнаты, отведенные сэром Вильямом для Барбассона, примыкали, как уже сказано, к его собственному помещению. Они оставались всегда пустыми за исключением тех редких случаев, когда губернатор Цейлона принимал у себя своих коллег из Мадраса и Бомбея или вице-короля Калькутты.

Заблуждение сэра Вильяма Броуна относительно настоящего происхождения человека, выдававшего себя за благородного португальского пэра, не так уж неправдоподобно, как оно кажется с первого взгляда, если принять во внимание богатство и красоту яхты ценностью в несколько миллионов, — воистину королевская прихоть, возможная только при известном богатстве и высоком социальном положении.

За исключением адъютанта, друга и поверенного губернатора, никто другой не спал в этой части дворца, где кроме спальни находились курильная, ванная, библиотека, семейная гостиная, бильярдная, частный кабинет — все, что требуется комфортом для джентльмена, любящего свои удобства; это был, так сказать, частный «home» сэра Вильяма, куда могли входить только жена его, дети и близкие друзья. В Индии, где температура воздуха требует постоянного проветривания, двери в различных комнатах существуют только для виду; их никогда не закрывают, и обыкновенные портьеры, всегда подхваченные и приподнятые с одной стороны, — единственный известный там способ изолирования. Прислуга поэтому никогда туда не допускается и появляется только, когда раздается электрический звонок и на табличке показывается номер комнаты и имя слуги, который туда требуется.

Поднявшись во второй этаж, Барбассон немедленно воспользовался удобством расположения комнат и отсутствием прислуги, чтобы познакомиться с порядком помещений и наметить направление, которого друзья его должны будут держаться, чтобы проникнуть в спальню губернатора. Он нигде не останавливался, чтобы полюбоваться неслыханным богатством внутреннего убранства, из боязни быть застигнутым врасплох сэром Вильямом, который сам говорил ему, что желает раньше удалиться на покой.

Он застал на веранде трех друзей своих, которые по обычаю туземцев сидели на полу у дверей его комнаты; подле них стояла клетка, предназначенная, по-видимому, для пантер, но тот, кто знал это назначение ее, очень удивился бы, открыв дверцу и найдя ее пустою. Внизу у веранды спали на циновках четыре матроса из свиты дона Васко Барбассонто… или, вернее, им приказано было казаться спящими. Друзья не сопровождали Барбассона во время осмотра им комнат во избежание могущих случиться важных последствий. И хорошо сделали, ибо не прошло и пяти минут после возвращения его из этой экскурсии, как появился губернатор, сопровождаемый двумя слугами с факелами в руках.

— Как ведут себя ваши новые пансионеры? — спросил сэр Вильям мимоходом.

— С мудростью, достойной высших похвал, милый губернатор, — отвечал Барбассон с обычной находчивостью, — не желает ли ваше превосходительство взглянуть на них?

— Не стоит беспокоить их, мой милый герцог!

И он прошел мимо, послав ему привет рукой. Спустя несколько минут он сказал своим слугам, отправляя их:

— Передайте господину О'Келли, — это был его любимый адъютант, — что я прошу его не оставлять всей тяжести приема на одной миледи; пусть остается с нею до конца бала.

Губернатор сам удалял таким образом последнее препятствие, которое могло помешать его похищению. Слуги скромно удалились, и Барбассон остался со своими друзьями.

Было два часа утра. Ночь принадлежала к числу тех чудных ночей, о которых имеют понятие только люди, бывшие под тропиками. Луна серебрила верхушки лесов, расположенных этажами по уступам долины и прорезанных там и сям, смотря по расположению почвы, огромными полосами непроницаемой черной тьмы. Тишина прерывалась одними только звуками оркестра, и аккорды его смешивались с звонким и журчащим шумом ручьев, прозрачные волны которых низвергались каскадами с высоких скалистых утесов. Прохладный ветерок, пропитанный приятным запахом гвоздичных деревьев, корицы и злаков полей, освежал атмосферу, раскаленную дневным зноем. Все покоилось мирным сном среди этой тихой и мечтательной природы: туземцы в своих шалашах из ветвей, усталые птицы среди пустой листвы и насытившиеся хищники, загнанные утренней свежестью в свои логовища. Одна только неутомимая молодежь, опьяненная аккордами вальса, все еще носилась по залам дворца, тогда как заспанные слуги, завернувшись в свои запоны и ожидая выхода господ, пестрили белыми пятнами луга и соседние рощи…

Не спали также на веранде и четыре человека, готовые по условному знаку одного из них исполнить самый отважный, самый необыкновенный, самый неслыханный план, на какой решались когда-либо авантюристы… похитить из собственных покоев, в самый разгар бала, несмотря на присутствие многочисленных гостей, бесчисленных слуг, стражи, караульных, офицеров и целой толпы любопытных позади решеток двора… первого сановника в стране, сэра Вильяма Броуна, коронного губернатора Цейлона. О, как билось у них сердце, у этих людей, и особенно у начальника, управлявшего остальными тремя.

Сэр Вильям уже спал давно глубоким сном; двадцать раз уже пробирался Барбассон к дверям его комнаты и, возвращаясь обратно, объявлял всякий раз, что он ясно слышал спокойное дыхание спящего… Приступая, однако, к задуманному им плану, который являлся справедливым воздаянием за двадцать лет страданий и нравственных пыток, Сердар колебался… В данный момент он боялся не неудачи, но успеха… Великодушный человек этот, высеченный из античного мрамора, не думал в этот час о неоспоримой законности своего поступка, нет! Он говорил себе: человек этот погубил меня, это правда; он поступил хуже, чем отняв жизнь у меня, он лишил меня честного имени, изгнал из общества, к которому я принадлежал, из армии, мундир которой я носил… Но с тех пор прошло двадцать лет; теперь он генерал, член Палаты Лордов, он занимает одно из самых высоких положений в своей стране… Будь только это, моя ненависть еще увеличилась бы, — ибо и я мог бы достигнуть такого положения, чина и почестей… Но он женат, у него пять человек детей, которые, насколько я заметил, одарены всем, что может наполнить сердце отца гордостью и любовью к ним. Пять молодых девушек, которых я видел, когда мы ждали у решетки, раздавали несчастным обильное подаяние и обращались к ним с кроткими словами утешения… Сердар спрашивал себя, имеет ли он право разбить в свою очередь эти пять жизней, повергнуть в отчаяние ни в чем не повинных девушек, поразить двойным ударом сердце жены и матери. Бог заповедал людям прощение грехов ближних, и само общество учредило юридическую давность для самых ужасных преступлений, а потому не будет ли и с его стороны великодушнее простить?

А пока он размышлял, время быстро неслось вперед… Барбассон начинал терять терпение, а Сердар не смел сообщить друзьям своих мыслей… он чувствовал, что они ответят ему: твой отец умер от отчаяния, твоя мать с горя последовала за ним в могилу, родители твои, которых преждевременно сгубило твое бесчестие… наконец твоя сестра… Диана скоро должна приехать.

— Полно! — сказал Барбассон, вернувшись еще раз после своей рекогносцировки, — будет это сегодня или же вы хотите дождаться восхода солнца, чтобы нас легче было схватить еще до прибытия нашего в Пуант-де-Галль?.. Сердар, если вы опять ломаете себе голову над какой-нибудь сентиментальностью, то я сейчас же отправлюсь спать и остаюсь по-прежнему Васко Барбассонто… разбирайтесь там сами, как хотите.

— Полно колебаться, — в свою очередь шепнул Сердару Рама, — подумайте о вашей сестре, племянниках, о нас, наконец, которых вы затащили сюда.

Отступать было поздно. Сердар употребил над собой последнее усилие воли и отогнал осаждавшие его мысли. Затем, чтобы отрезать себе всякое отступление, он сказал друзьям:

— Вперед!

— Давно пора, — отвечал провансалец. — Следуйте за мной! У меня с собой кляп, веревки, платок и… тысячи чертей! Никаких колебаний.

Все четверо медленно, скользя по веранде, как тени, двинулись вперед и с этой минуты не произнесли ни единого слова. Роли были распределены между всеми: по человеку на каждую руку, Нариндре, как человеку с геркулесовой силой, две ноги, а четвертый, т.е. Барбассон, должен был заложить кляп в рот и обвязать голову платком, чтобы губернатор не мог видеть своих похитителей.

Все живущие в Индии имеют обыкновение, ложась в постель, надевать короткие, по колени, панталоны из легкого сырцового шелка и из такого же материала курточку, — ввиду известного устройства комнат, открытых для всех сквозняков.

Заговорщики скоро добрались до гостиной, которую они прошли, стараясь по возможности умерить шум своих шагов. Барбассон приподнял портьеру и сделал друзьям знак, означавший: он здесь. Все четверо остановились; при свете ночника — «веррин» — они увидели, что лица их бледны, как у алебастровых статуй. Барбассон заглянул в комнату.

— Он спит! — сказал он еле слышным шепотом.

Отступать было поздно, надо было действовать быстро… Сэр Вильям мог проснуться каждую минуту и надавить электрическую кнопку, находившуюся у него под рукой. Они вошли… восемь рук опустились сразу на несчастного; он не успел еще проснуться, как во рту у него был уже кляп, а на голове платок, и вслед за этим руки и ноги его были так крепко связаны веревками, что он не в состоянии был шевельнуть ими. Нариндра в одно мгновение подхватил сэра Вильяма на руки и, как перышко, снес его на веранду, где его уложили в клетку для пантер, снабженную матрацем.

— Возьмите его одежду, чтобы он мог одеться завтра, — скомандовал Барбассон Раме в тот момент, когда Нариндра уносил свою ношу… С той минуты, когда сэр Вильям был связан, Сердар не притронулся к нему.

Едва слышное «Гм!» предупредило матросов, спавших в саду, что пора отправляться. Четыре малабара вскочили все сразу и мгновенно исчезли из виду. Приближался момент, требовавший наибольшего хладнокровия, чтобы на виду у всех уйти спокойно, не внушив никому ни малейшего подозрения.

— Я беру все на себя, — сказал торжествующий Барбассон.

Клетку несли на палках, прикрепленных с двух сторон; Рама и Нариндра подняли ее и двинулись вперед с Сердаром во главе. Провансалец заключал шествие. Все шло хорошо, пока они двигались по веранде и спускались с лестницы; это была наименее опасная часть пути и — хорошее предзнаменование

— пленник не делал ни малейшего движения. А между тем, хотя он был крепко связан веревками, он ничем не был прикреплен внутри клетки и потому ничто не могло помешать ему стучать локтями и ногами по ее стенкам. Наши авантюристы поступили, таким образом, крайне неосторожно, оставив ему свободу движений. В ту минуту, когда они приблизились к самому опасному месту своего пути, т.е. к веранде перед парадной гостиной, которой никак нельзя было миновать, внутри клетки послышался сильный стук и клетка так покачнулась, что Рама и Нариндра еле удержали равновесие. Они были моментально окружены гуляющими, которых было очень много, так как танцующие вышли немного отдохнуть и подышать чистым воздухом в промежуток времени между двумя кадрилями.

— Мы погибли! — подумали авантюристы.

Сердар и оба носильщика страшно побледнели. К счастью для них, провансалец не растерялся.

— Предоставьте мне свободу действий, а сами идите вперед, — шепнул он своим друзьям.

— Ах, гадкие животные, им там по-видимому, не очень-то нравится! — сказал он громко, чтобы все могли его слышать.

К нему подошел адъютант О'Келли.

— Вы, следовательно, милорд герцог решили отослать их на борт?

— Да! Они подняли там такой шум, что я боялся, как бы они не разбудили сэра Вильяма.

Не успел Барбассон произнести этих слов, как в клетке поднялось такое движение и она так сильно раскачалась, что Раму едва не отбросило к одной из ближайших колонн; но он, по счастью, не выпустил из рук своей ноши.

— Странно, — послышался женский голос, — почему они не рычат? Можно подумать, что там внутри сидит человек, а не животное.

Сердце Сердара и обоих носильщиков замерло от ужаса, одну минуту они подумали, что все погибло.

— Прекрасная дама, — сказал Барбассон, — да будет вам известно, что пантеры рычат только на свободе!.. Ну, вы там, вперед! — грубо крикнул он на носильщиков. — Вы обманули меня, говоря, что пантеры ваши привыкли к клетке… А если двери откроются под их толчками, кто поручится мне, что обезумевшие животные не бросятся на толпу? — и он прибавил еще громче, чтобы слова его были слышны: — Со мною к счастью, револьвер, и прежде чем они успеют выскочить, я размозжу им голову!

Он нарочно сделал ударение на последних словах: «я размозжу им голову!»

И несчастный губернатор, несмотря на состояние, в котором находился, понял это, вероятно, так как толчки прекратились, как бы по волшебству. Благородный герцог продолжал, и на этот раз с намерением делая ударение на своих словах.

— Имей возможность бедные животные понять, как хорошо будут с ними обращаться, они не тратили бы напрасно своих сил.

Так или иначе, но веранда осталась позади. Адъютант, сам провожавший их до дверей, снова предупредил стоявший у выхода караул, и авантюристы скоро очутились на улице. Карета, запряженная четверкой лошадей, которая привезла Барбассона и его людей и наружным видом своим напоминала охотничий экипаж, стояла уже наготове, и лошади от нетерпения фыркали и раздували ноздри.

— Вы также нас покидаете, господин герцог? — спросил удивленный адъютант.

— О нет — отвечал Барбассон с невозмутимым хладнокровием, — мне необходимо только отдать кое-какие приказания.

Адъютант из скромности удалился и направился в танцевальный зал.

— А теперь, друзья мои, — шепотом сказал провансалец, — во весь дух, вперед! Счастливо же мы отделались, клянусь Богом! Пары разведены на «Радже»… часа через два мы выйдем из форта.

— Нет, — отвечал Сердар, — вы сказали, что не уезжаете, и часовой, слышавший ваши слова, может удивиться.

— Вы правы, чуть не сделал промаха! Садитесь все в экипаж и поезжайте шагом до того места, где нас не будет больше видно. — И затем он громко добавил: — Сойди сюда, Рама, мне нужно поговорить с тобою… я хочу прогуляться и не прочь пройтись сотню метров.

Заклинатель понял и поспешил к нему. Экипаж проехал медленно, шагом, расстояние в четверть мили, а затем, когда дворцовый караул не мог больше никого ни видеть, ни слышать, Барбассон и Рама заняли места подле своих друзей. Лошади, почувствовав, что поводья опущены, понеслись, как стрела, по направлению к Пуант де Галлю.

— Спасены! Спасены! — кричал с торжеством Барбассон.

— Пока еще нет! — отвечал Сердар.

— Эх, милейший! Хотел бы я знать, кто догонит нас теперь.

— А телеграф? Не слишком-то еще хвастайте победой, мой милый! Не знаете вы разве, что кабинет губернатора в Канди соединен проволокой с Пуант де Галль и с его береговыми фортами. А потому, если происшествие это заметят раньше, чем через два часа после того, как мы выйдем в открытое море, нас не только арестуют по приезде нашем в Пуант де Галль, но еще пошлют ко дну ядрами из форта: ведь туда дадут знать в тот момент, когда мы сядем в лодку.

— Верно, вы ничего не забываете, Сердар! — сказал разочарованный Барбассон. — Ба! Надо иметь больше доверия к своей звезде.

Легко понять после этого, с каким тяжелым сердцем проезжали наши авантюристы пространство, отделявшее их от Пуант де Галля, куда они все же прибыли без всяких препятствий. На «Радже», как сказал Барбассон, были уже разведены пары и из предосторожности даже поднят якорь, а потому ничего не оставалось больше, как сесть на борт вместе с ящиком, в котором находился несчастный губернатор. Луна только что зашла, и как нельзя более кстати, так как это давало возможность пройти канал, не будучи замеченными. Что касается опасности наскочить на берег, то на борту находились прекрасная карта и компас, а провансалец, как опытный моряк, брался вывести яхту в море без всяких приключений. Он сам поместился у руля и взял к себе двух матросов, чтобы те помогли ему в случае надобности. Машинисту он дал один только приказ:

— Вперед! На всех парах!

И как раз вовремя! Не успели они выйти из узкого входа в канал, как два потока электрического света, пущенных из фортов, скрестились друг с другом и осветили порт, канал и часть океана, ясно указывая на то, что похищение и побег уже открыты. В ту же минуту раздался выстрел из пушки и ядро, скользнув по поверхности воды, пролетело в нескольких метрах от борта.

— Да, как раз вовремя! — сказал Сердар, вздохнув с облегчением. — Только теперь вправе мы сказать, что спасены.

Он приказал двум матросам поскорее освободить сэра Вильяма от связывающих его пут и затем запереть его в комфортабельной каюте в междупалубном пространстве, не обращая внимания на его протесты и не отвечая на его вопросы. Прежде чем вступить в разговор, для которого он только что рисковал своею жизнью, он хотел убедиться в том, что «Раджа» окончательно вышел из цейлонских вод. Сэр Вилльям, против всякого ожидания, увидя, с кем он имеет дело, замкнулся в презрительном молчании. Когда матросы собрались уходить от него, он сказал им с величественным видом:

— Скажите вашему хозяину, что я прошу только одного: я желаю, чтобы меня расстреляли, как солдата, а не вешали, как вора.

— Тоже еще фантазия! — сказал Барбассон. — Знаем мы этих героев, подкупающих Кишнаев для убийства!

— Он вспомнил, что хотел нас повесить, — вмешался Нариндра, — и сам боится той же участи.

— Так же верно, как и то, что я сын своего отца, он хочет показать себя стоиком, чтобы затронуть чувствительную струнку Сердара и тем спасти свою жизнь… Увидим, увидим, но, по-моему, он в сто раз больше Рам-Шудора заслуживает веревки.