I

Смутно, еще при первых проблесках наминающегося дня вырисовываются перед нами неясные очертания безбрежной поверхности Индийского океана, тихие и покойные волны которого еле отливают мелкой зыбью под дуновением свежего утреннего ветерка. Древний Тапробан, Цейлон, волшебный остров, «страна наслаждений» — Тео-Тенассерим — как зовут его бирманцы, просыпается постепенно, по мере того, как дневной свет заливает его гигантские пики, покрытые вечной растительностью, тенистые долины, служащие убежищем больших хищников, и берега, изрезанные красивыми бухтами и окаймленные кокосовыми пальмами с огромными, раскрытыми в виде султана листьями.

По всем тропинкам, соединяющим внутреннюю часть острова с городом Пуант де Галль, движется толпа сингалезов обоего пола, которые несут на голове или фрукты, или овощи, или циновки, или глиняную посуду, или шкуры тигров и пантер, или местные достопримечательности, спеша предложить все это многочисленным путешественникам, приезда которых ждут сегодня на прибывающих из Европы судах.

Это было в первых числах мая 1858 г., в самый разгар восстания индусов против английского владычества, а потому три парохода с солдатами и офицерами, с чиновниками гражданского ведомства и иностранными волонтерами, а с ними вместе и «Эриманта», французский корабль почтового ведомства, о прибытии которых возвещено было еще накануне, ждали у входа в фарватер, когда восход солнца позволит им войти в единственный и узкий канал, ведущий к порту.

В нескольких милях оттуда, на одном из высоких плато Соманта-Кунта, покрытом девственными, непроходимыми лесами, на берегу маленького озера с чистой и прозрачной водой, известного у туземцев под названием озера Пантер, стояли два человека, опираясь на карабины, и с трепещущим интересом наблюдали за прибытием пароходов. В нескольких шагах от них стоял здоровенный индус из племени махратов с огромными взъерошенными усами, жесткими и густыми бровями и с помощью малабарского метиса, лет около двадцати, разводил костер, предназначенный для приготовления завтрака.

Махрат был человек в полном расцвете сил, лет около тридцати пяти, высокого роста, красивого сложения, с умным и энергичным лицом; он сохранил все признаки величественной и победоносной расы, которая в течение трех четвертей столетия выдерживала натиск Индийской Компании. Он унаследовал ненависть предков к притеснителям своей страны и не мог слушать разговоров об англичанах без злобной улыбки и бессильного гнева, что придавало лицу его выражение необыкновенной жестокости.

Можно представить, с каким упоением выслушал он известие о восстании, угрожающем падением английскому владычеству, о восстании, которому он и сам способствовал всеми своими силами с того самого дня, когда Нана-Сагиб отдал приказание ввести в Дели войска сипаев и восстановил затем царское достоинство старого Набаба, потомка Авренга-Цеба (Великого Могола).

При первом же известии о восстании поспешил он к своему господину и просил у него разрешения присоединиться к армии Нана, осаждавшей Лукнов, но тот отвечал ему:

— Нет, Нариндра! — так звали махрата, — мне нужны твои услуги; к тому же тебе и без этого представится много случаев удовлетворить свою ненависть к англичанам. Мы сами будем скоро под стенами Лукнова.

Нариндра остался и не раскаялся в своем повиновении.

Молодой малабарец, помогавший ему в кулинарных занятиях, носил название Ковинда-Сами, но по принятому всеми обычаю имя это сократили и все называли его Сами, или просто «Мети». Он исполнял обязанности доверенного слуги своего господина, мы сказали бы лакея, не считайся это звание в джунглях Индостана слишком мало заслуживающим уважения.

Два человека, которые стояли у последних уступов пика Адама, на высоте 2000 метров над уровнем моря, и наблюдали за тем, как французские и английские суда, казавшиеся, благодаря расстоянию, лишь незначительными точками на голубом фоне неба, входили в порт Пуант де Галь, заслуживают еще более подробного описания ввиду того, что на них-то главным образом и сосредоточивается весь интерес этого повествования.

Несмотря на бронзовый загар, наложенный на их лица долгим пребыванием под тропическим солнцем и служивший как бы отпечатком жизни, полной всевозможных приключений и треволнений, в них с первого взгляда можно было признать людей, принадлежащих к белой расе. Старший, на вид лет сорока, был значительно выше среднего роста; хорошо сложенный, сильный и мускулистый он непринужденно и с чисто военной выправкой носил свой классический костюм настоящих охотников и исследователей, путешествующих в беспредельных лесах Азии и Америки и в пустынях Африки: панталоны с штиблетами до колен, охотничью блузу и пояс, за которым торчали револьверы и охотничий нож, заменявший по мере надобности то патронташ, то штык. На голове у него была надета одна из тех касок — «солас», — которые делаются из сердцевины алоэ и окружаются волнами из белой кисеи с целью уменьшить слишком резкое действие солнечных лучей.

Лицо этого авантюриста выделялось тонкими аристократическими чертами, мягкими и шелковистыми усами, закрученными кверху, темно-синими глазами, красивым ртом и слегка насмешливой улыбкой. Все лицо его, одним словом, носившее отпечаток редкой энергии, невольно заставляло вас вспоминать тип французского кавалерийского офицера, хорошо знакомого, благодаря карандашу Детайля.

Человек этот принадлежал действительно к этой нации и, надо полагать, служил когда-то в армии. Изысканные манеры, тщательная заботливость о своей наружности, несмотря на жизнь, полную приключений, изысканные выражения, которыми пестрил его разговор, — все указывало на то, что он не принадлежал к числу тех вульгарных авантюристов, которые бегут к чужеземным берегам вследствие нежелательных недоразумений с правосудием собственной страны… Но каково было его прошлое? Что делал он до своего появления в Индии? Никто из нас не бросает своей семьи, друзей и отечества, не имея на то серьезных причин и надежды вернуться обратно. И когда, собственно, появился он в этой стране лотоса? Все это такие вопросы, на которые никто не мог бы ответить, даже его товарищи, с которыми мы скоро познакомимся.

Вот уже много лет, как он бороздил полуострова Индостана, Цейлон и мыс Камарин, вершины Гималаев и берега Инда, границы Китая и Тибета вместе со своим верным Нариндрой, на помощь он взял молодого Сами еще в то время, когда товарищ его не явился к нему, чтобы разделить с ним таинственную жизнь его среди джунглей. Никогда, даже в часы грусти и уныния, когда человек спешит открыть близкому другу своему все, чем переполнено его сердце, никогда ни единым словом не сделал он намека на то, что относилось к давно прошедшей жизни его и к причинам, побудившим его покинуть свое отечество.

Даже имя его оставалось неизвестным; он не давал себе никакого, ни ложного, ни настоящего. Индусы звали его Белатти-Срахдана, — буквально: чужеземец, бродящий по джунглям. Для своих слуг он был просто Сагиб или Сердар, т.е. господин или командир.

Что касается его товарища, с которым он случайно встретился у крепостного вала в Бомбее, где в это время расстреливали сипаев с их женами и детьми, и с которым сошелся, благодаря одной и той же жажде мщения к англичанам, то он коротко сказал ему, когда они представились друг другу:

— В детстве меня звали Фредериком. Зовите меня Фред в память этого счастливого времени.

— All right! Очень хорошо, мистер Фред! — отвечал ему его собеседник.

Боб Барнет — так звали его — родился в Балтиморе от родителей старинного американского рода и, как истый янки, прошел через целый ряд занятий, не стесняясь при этом никакими предрассудками. В своей молодости он был пастухом индюков, коров, затем дантистом, школьным учителем, журналистом, адвокатом и политиком и наконец поступил волонтером в армию генерала Скотта во время войны с Мексикой в 1846 г. и вернулся оттуда с эполетами полковника федеральной армии.

Выйдя в отставку после заключения мира, он отправился в Индию и предложил свои услуги радже Аудскому, армия которого была дисциплинирована французскими генералами Алляром, Мартеном и Вентюра. Раджа, с отменной любезностью принимавший всех иностранных офицеров, назначил его главным начальником артиллерии, наградил его чином генерала, дворцом, имением и рабами. Перед ним открылась уже перспектива богатства и почестей, когда лорд Галузи, вице-король Индии, презрел все трактаты и высшие законы справедливости и права, конфисковал все земли раджи Аудского под тем лживым предлогом, — «что бедный государь не умеет управлять своим королевством и неурядицы, царящие в его государстве, служат худым примером пограничным с ним владениям Ост-Индской Английской Компании.»

Вот подлинные слова наглого и безнравственного декрета, освятившего это возмутительное насилие.

Раджа, не желая напрасно проливать крови подданных, отказался от своих прав на престол и, выразив с благородным негодованием протест против грабежа, отправился в Калькутту, где был заключен вместе со своей семьей во дворце на берегу Ганга, причем ему пригрозили, что навсегда лишат его пенсии, если он позволит себе малейшую попытку к возвращению своих прав.

Генералу Бобу Барнету приказано было удалиться в двадцать четыре часа не только из дворца и столицы, но даже из Аудского государства под угрозой быть расстрелянным за измену, как ему сказал офицер, доставивший приказ.

С этого дня янки жил одною только надеждою на мщение, а потому восстание сипаев, в котором он играл, как мы увидим после, весьма значительную роль, явилось как нельзя более кстати, доставив ему средства к удовлетворению своей злобы.

Боб был как в физическом, так и в нравственном отношении разительной противоположностью своего товарища. Толстый, короткий, дюжий, с громадным туловищем, короткими ногами, головой, непропорциональной его росту, он был истым представителем того англо-саксонского типа, который послужил поводом к названию всей расы общим именем Джона Буля, т.е. Джона Быка. Вульгарный и низкий тип этот часто встречается среди мясников города Лондона; после полуторастолетнего скрещивания он мало-помалу сгладился у англо-американских потомков первых пенсильванских колонистов. Но по странному влиянию наследственности он снова и во всем своем совершенстве восстановился у Боба.

Насколько товарищ его, даже во время самой страшной опасности, был спокоен, хладнокровен и рассудителен, настолько бывший генерал короля Аудского был вспыльчив, жесток и безрассуден. Сколько раз в течение девяти месяцев, когда они, как уполномоченные бывшего императора Дели, участвовали в партизанской войне против англичан, Боб подвергал их всех опасности быть изрубленными! Только благодаря хладнокровию и мужеству Сердара, спасался маленький отряд от опасности.

Боб был человек движения по преимуществу и во время опасности не отступал ни на один шаг назад; храбрый до безрассудства, он всегда был сторонником самых отчаянных планов и, надо сказать, что он иногда добивался полного успеха, несмотря на очевидное безумие своих соображений, так как враг не считал возможным, чтобы кто-либо отважился на такой поступок.

Так, в одну прекрасную ночь Фред, Нариндра и он, переодетые «мали» и «дорованами», т.е. слугами, исполняющими самые отталкивающие обязанности, похитили из английской казармы в Чинчура целое сокровище, состоявшее приблизительно из полутора миллиона золотых монет в двадцать шиллингов с изображением ее величества.

Распределив между собой обязанности, они должны были раз десять пройти взад и вперед и всякий раз мимо часовых, которые приняли их за настоящих слуг в лагере.

Поступок этот, как и сотни других, еще более удивительных, обеспечил за ними во всей Индии легендарную популярность не только среди англичан, но и среди туземцев. Вот почему губернатор Калькуттты, Бомбея и Мадраса, единственных городов, которые признавали еще британское владычество, благодаря своему положению морских портов, оценили их головы в двести пятьдесят тысяч франков, что составляло чуть ли не целое озеро рупий на местные деньги; четыре пятых этой суммы предназначалось на поимку одного только Белатти-Срахдана, чужеземца, бродящего по джунглям, тогда как Боб и Нариндра оценивались оба в пятьдесят тысяч франков.

Способ этот, заимствованный еще во времена варварства и сделавшийся обычным у английских властей, которые отказывались затем от низких агентов, сослуживших им службу, привлек к поимке авантюристов целую толпу негодяев, которым однако не удавалось еще обмануть их бдительности. Индусские воры и грабители, одни только способные согласиться на такую гнусную обязанность, не отличаются вообще мужеством, а потому ни один из них не решался встретиться с карабином Сердара, который одним выстрелом убивал ласточку во время полета и никогда не делал промаха, несмотря на любое отдаление предмета, в который он метил.

Но Фреду и его другу предстояло в скором времени иметь дело с врагами более опасными, если не по храбрости, то по количеству и ловкости; туземные шпионы донесли им, что полковник Лауренс, начальник полиции Бомбейского президенства, выпустил из тюрьмы целую сотню колодников, осужденных за принадлежность их к касте тугов или душителей, поклонников богини Кали; он обещал им не только полную свободу, но также и сумму, назначенную в награду тем, кто доставит живыми или мертвыми Сердара и его обычных спутников.

Угроза эта, представляющая опасность несравненно более ужасную, чем все, что угрожало им до сих пор, не особенно испугала, по-видимому, наших храбрых авантюристов, которые даже оставили в лагере, расположенном в известном только им одним месте в Гатских горах Малабара, небольшой отряд в двадцать пять человек, избранных Нариндрой среди старых сослуживцев своих. Сердар расставался с отрядом только в редких случаях, когда отправлялся для совершения одного из тех безумных подвигов, которые приводили в восторг туземцев и наводили таинственный ужас на англичан. Удары наносились внезапно и в тот момент, когда враг находился на расстоянии пятидесяти или шестидесяти миль от провинции. Фреду и товарищу его необходимо было иметь редкую смелость, чтобы решиться пройти одним всю восточную часть Индостана и проникнуть на Цейлон, не принимавший еще участия в восстании сипаев, и где рано или поздно известие о прибытии их должно было дойти до сведения властей Канди.

Проявление такой отваги было относительно легко в столь большой стране, как Индостан, где Срахдана всегда мог рассчитывать на содействие жителей даже в тех редких округах, которые оставались верными правительству, так как революция эта была борьбой не только «за религию», но и «за национальность», а потому каждый индус выражал более или менее открыто свое сочувствие Нана-Сагибу и бывшему императору Дели. Но здесь на Цейлоне, жители которого, все буддисты, враждовали со своими братьями индусами «из-за религиозных предрассудков», Сердар мог быть уверен, что он не только не получит поддержки, но, что, напротив, его будут преследовать, как дикого зверя, стоит только губернатору острова указать на него сингалезам, как на легкую и выгодную добычу.

Все, одним словом, заставляло предполагать, что маленький отряд сделается неминуемым предметом поисков, и одного этого факта достаточно уже будет для того, чтобы понять важность миссии, которую взял на себя Сердар, не колеблясь минуты пожертвовать для него своею жизнью и жизнью своих товарищей.

Они были под стенами осажденного Наной Лукнова, этого последнего оплота англичан в Бенгалии, когда однажды вечером вошел сиркар в палатку Срахданы и передал ему листок высохшего лотоса, на котором были начертаны какие-то знаки, понятые, вероятно, Сердаром, так как он немедленно встал и, не говоря ни слова, вышел вслед за посланным.

Два часа спустя он вернулся обратно, видимо озабоченный и задумчивый, и заперся вместе с Нариндрой, чтобы приготовиться к отъезду. На рассвете он отправился к Бобу, командовавшему отрядом артиллерии и хотел проститься с ним, когда тот крикнул: не клялись ли мы друг другу никогда не расставаться и делить вместе горе, труды, опасности, радости и удовольствия? И вот Фред нарушает данное слово, сам один хочет заняться своим делом, но Боб не понимает этого, он последует за ним против его желания, раз это нужно. К тому же присутствие его у Лукнова, который Нана решил погубить голодом, не нужно… В туземном лагере и без него есть достаточное количество европейских офицеров, которые всегда с полной радостью готовы заменить его.

Грубый по своей натуре, но способный на преданность, доходящую до самозабвения, янки привязался к Фреду всеми силами неразрывной дружбы и страдал, видя, что ему не отвечают тем же.

Когда он с разгоревшимся лицом, заикаясь почти на каждом слове из-за сильного волнения, кончил бесконечный ряд своих доводов, Фред ласково протянул ему руку и сказал:

— Мой милый Боб, я подвергаю жизнь мою риску из-за двух весьма важных вещей; на мне лежат две обязанности — долги и мести, для исполнения которых я ждал благоприятной минуты в течение целых двадцати лет. Я не имею права рисковать в этом случае твоею жизнью.

— Я отдаю тебе ее, — с жаром прервал его янки. — Я привык сражаться рядом с тобою и жить твоею жизнью. Скажи, что я буду делать без тебя?

— Будь по-твоему… едем вместе и будем по-прежнему делить с тобою худое и хорошее. Поклянись мне только, что ты ни в коем случае не спросишь меня ни о чем до той минуты, когда мне позволено будет открыть тебе тайну, которая принадлежит не одному мне, и объяснить тебе причины, руководящие моими поступками.

Боб сопровождал своего друга и ничего не желал знать. Какое дело до причин, побуждавших его действовать таким образом? Весело дал он Фреду требуемое от него слово и тотчас же побежал готовиться к отъезду.

Это было в то время, когда они расстались с маленьким отрядом махратов, который форсированным маршем отправился к Гатским горам на Малабарском берегу, чтобы сбить с толку полковника Лауренса и обмануть англичан относительно своих настоящих намерений.

Махраты, находившиеся под начальством Будры-Велладжа, назначенного великим моголом Дели субедаром Декана, скрылись в пещере Карли, близ знаменитых подземелий Эллора, и ждали того часа, когда наступит время играть предназначенную им роль. Маленький же отряд, который мы встретили вблизи озера Пантер, на вершине Соманта-Кунта, направился к Цейлону под предводительством Сердара, который повел его через непроходимые леса Травенкора и Малайялама. Он так искусно управлял своей экспедицией, что они добрались до самого сердца Цейлона, а между тем англичане, сделавшие этот остров местом склада съестных припасов и центром сопротивления против восставших индусов, совсем и не подозревали о приближении своих самых смертельных врагов.

План Сердара — наши привилегии повествователя позволяют нам, несмотря на молчание последнего, открыть его до некоторой степени — был в той же мере грандиозен, как и полон патриотизма. Гениальный авантюрист этот мечтал отомстить от лица Дюплекса и Франции англичанам за все их измены и, восстановив наше владычество в Индии, прогнать оттуда ее притеснителей. Восстала пока одна только Бенгалия, но стоило всем южным провинциям, входившим в состав прежнего Декана, последовать примеру их северных братьев

— и британскому владычеству наступил бы конец. Ничего не было легче, как добиться этого результата ввиду того, что воспоминания, оставленные французами в сердцах всех индусов восточной части полуострова, были таковы, что стоило дать малейший знак из Пондишери, и все они восстали бы, как один человек и изменили бы красным мундирам. Все раджи и потомки царственных семейств, опрошенные в тайне, дали слово стать во главе восстания, как только им пришлют трехцветное знамя и несколько французских офицеров для управления войсками.

В виду однако утвердившихся дружеских отношений между Францией и Англией трудно было ожидать, чтобы губернатор Пондишери исполнил желание, выраженное раджами юга и принял участие в общей свалке. Но вопрос этот мало смущал Сердара.

Этот действительно удивительный человек не миф какой-нибудь, выдуманный нами для общего удовольствия, но лично известный нам во время пребывания своего в Индии, которому недоставало лишь малого, чтобы вернуть нам эту чудесную страну; он составил смелый план, предававший в его руки на сорок восемь часов все правительство Пондишери; этого короткого срока было совершенно достаточно для того, чтобы раздуть восстание и взорвать на воздух корабль, спешивший в Индию с сокровищами Альбиона.

Истощенная войной с Крымом, не имея лишних войск в Европе и всего четыре тысячи солдат в Калькутте для подавления восстания в Бельгии, Англия в течение семимесячной смуты не нашла возможности послать подкрепления горсти солдат, преимущественно ирландцев, без всякой надежды победить двести тысяч сипаев старой армии Индии, которая восстала по одному слову Нана-Сагиба. Союз юга с севером должен был нанести непоправимый удар и было очевидно всем и каждому, что англичане, изгнанные из трех портов Калькутты, Бомбея и Мадраса, которые только одни еще держались на их стороне, должны были навсегда отказаться от мысли завоевать обратно Индию, на этот раз безусловно потерянную для них.

Три парохода, которые собирались войти сегодня утром в порт Пуант де Галль всего на каких-нибудь двадцать четыре часа, чтобы возобновить запасы угля и провизии, привезли с собой не более тысячи восьмисот солдат; но англичане в то же время прислали с ними лучшего своего офицера генерала Гавелока, своего крымского героя, который предполагал с помощью этого небольшого отряда снять осаду с Лукнова и удерживать натиск бунтовщиков в ожидании более сильных подкреплений.

Нана-Сагиб и Сердар, осведомленные в совершенстве об этом обстоятельстве, имели между собой очень длинное и секретное совещание; они не скрывали от себя того обстоятельства, что английский генерал, прославившийся своей смелостью и искусством, мог с помощью гарнизонов Мадраса и Кулькутты выставить около шести тысяч солдат старой линейной армии, и что сипаи, несмотря на превосходство своих сил, не устоят в открытом поле против мужества и дисциплины европейских солдат.

Тут только понял Нана, какую ошибку он сделал, не осадив на другой же день после начавшейся революции Мадрас и Кулькутту, как это советовал ему Сердар; но теперь было уже поздно, так как города эти были в настоящее время хорошо укреплены и могли несколько месяцев противостоять осаде. В это самое время Сердар и составил свой смелый план похитить генерала Гавелока, который один только был в силах вести предполагаемую компанию.

При мысли о возможности захватить в свою власть английского генерала по лицу Сердара пробегала странная улыбка, в которой опытный наблюдатель увидал бы сразу глубоко скрытое чувство личной ненависти; но улыбка эта пробегала, как мимолетная молния, и было бы невозможно основывать какое-либо предположение на этом факте, не появляйся всякий раз, когда произносилось имя Гавелока, то же самое характерное выражение, которое на несколько секунд меняло облик этого обыкновенно спокойного и серьезного лица.

Надо полагать, что в прошлом этих двух людей было какое-то приключение, которое поставило их лицом к лицу и теперь должно было снова натравить их друг на друга. Нет ничего удивительного, если невольно вырвавшиеся у Сердара слова о мести, которой он ждал в течение долгих лет, были намеком на это таинственное соперничество.

Абсолютное молчание относительно придуманного им плана являлось во всяком случае обязательным, а потому понятно, что Фред, несмотря на всю свою дружбу к Бобу, которого он в хорошем настроении духа называл всегда генералом, не мог доверить ему столь важной тайны, тем более, что Боб представлял собою живое олицетворение болтливости.

У него в жизни была также своя ненависть, о которой он рассказывал всякому встречному и при всяком удобном случае, и если враг его до сих пор еще ничего не знал об этом, то янки был здесь не виноват. Всякий раз, когда с ним случалось что-нибудь неприятное, он потрясал по воздуху кулаком и кричал таким голосом, который казался скорее смешным, чем страшным:

— Проклятый Максуэлл, ты поплатишься мне за это!

Максуэллом звали офицера, который по распоряжению высших властей проник во дворец генерала Боба Барнета и сообщил ему о приказании немедленно, не унося с собой ни одной рупии, покинуть дворец под угрозой быть расстрелянным.

И Боб, который, так сказать, нашел там клад и вел жизнь праздную среди цветов и благоуханий серали, только изредка, как начальник артиллерии осматривая крепостные пушки времен Людовика XIV, поклялся Максуэллу вечной местью, которую он дал себе слово удовлетворить рано или поздно.

По привычке к одной из своих бесчисленных профессий, так как в течение своей жизни, полной приключений, он до некоторой степени примыкал и к коммерции, — он не был бы янки без этого — он составлял в своей памяти нечто в роде бухгалтерской книги двойной системы, к которой все свои злоключения он вписывал в расход Максуэлла, обещая подвести баланс в первый же раз, как только случай снова столкнет его с этим офицером.

Солнце тем временем поднималось все выше и выше на горизонте, заливая золотисто-огненными лучами своими беспредельную равнину индийского океана и роскошную растительность острова, казавшегося огромным букетом зелени, томно омывающим подножие свое в огненно-металлической лазури волн. Вид, открывающийся с вершин пика Адама на целый ряд плато, капризные волнообразные изменения почв и долины, покрытые тамариндами, огневиками с красными, огненными цветами, тюльпановыми деревьями с желтыми цветами, банианами, индийскими фикусами, манговыми деревьями и цитронными деревьями, представлял собою такое живописное и восхитительное зрелище, какое трудно встретить в мире. Но нашим авантюристам некогда было освежать свои души соприкосновением с великим зрелищем природы: суда, величественно приходившие в это время по фарватеру, поглощали все их внимание. Они наблюдали за тем, как суда, обойдя осторожно песчаные мели, загромождавшие канал, направились к Королевскому порту и бросили наконец якорь близ самого порта в двухстах или трехстах саженях от берега. После нескольких минут молчаливого наблюдения Сердар положил бинокль обратно в футляр и, обращаясь к своему другу, сказал:

— Пароходы у пристани, наконец, через четыре или пять часов должен прибыть наш курьер. Как приятно получать время от времени известия из Европы!

— Говори сам за себя, — отвечал Боб, — ты поддерживаешь поистине министерскую корреспонденцию; я же, черт возьми, с тех пор, как нахожусь в этой стране, не получил еще ни одного лоскутка бумаги от своих прежних друзей. Когда я сделался генералом раджи Аудского, я написал батюшке Барнету и сообщил ему о своем повышении, но старик, всегда предсказывавший мне, что из меня ничего хорошего не выйдет, прислал мне сухой ответ в две строчки, что он не любит мистификаций… Вот единственное известие, полученное от моей почтенной семьи.

— Только бы Ауджали встретил Раму-Модели, — продолжал Сердар с задумчивым видом, не обращая внимания на болтовню своего друга.

— Ты напрасно послал его одного, — отвечал Боб, — я предупреждал тебя.

— Я не мог отправить ни Нариндры, ни Сами; они не знаю Пуанте де Галль, а так как тамульский и индостанский единственные языки, на которых говорят на Цейлоне, им неизвестны, они не могли бы разузнать о жилище Рами.

— А Ауджали? — со смехом прервал его Боб.

— Ауджали два года до начала войны прожил у меня вместе с Рамой-Модели и сумеет его найти. Можешь быть уверен в его сообразительности. Я ему, впрочем, вручил письмо, достаточно объясняющее все, на тот случай, если бы Рама не понял по виду курьера, что оно адресовано ему. В том же пакете находится целая серия корреспонденций, адресованных европейским офицерам в армии Нана, которые не могут иначе получить никаких известий во время войны с Англией, ибо у революционеров не имеется ни одного порта, посредством которого они могли бы сообщаться с заграницей.

— Достаточно малейшего подозрения, чтобы друг твой Рама был повешен на крепостном валу.

— Рама не боится ни англичан, ни смерти.

— Полно, — отвечал Боб несколько ворчливым тоном, — не станешь же ты уверять меня, что ты исключительно из любви к ремеслу сельского почтальона заставил нас пройти форсированным маршем всю Индию, чтобы стоять для каких-то наблюдений на верхушке пика Адама!

— Вот ты снова нарушил свою клятву, — с грустью сказал ему Сердар, — зачем предлагаешь такие вопросы всякий раз, когда представляется к этому случай, тогда как знаешь, что я не могу и не хочу тебе отвечать?

— Ну, не сердись, — сказал Боб, протягивая ему руку, — я ничего больше не буду спрашивать и с закрытыми глазами буду всюду следовать за тобой… только не забывай меня, когда понадобится наносить удары или получать их.

— Я знаю, что могу рассчитывать на твою преданность, — с искренним волнением отвечал ему Сердар. — Не бойся, ты понадобишься мне, вероятно, раньше, чем я желал бы этого.

Он взял бинокль и по-прежнему занялся наблюдением.

Так всегда кончались эти споры.

Тем временем Нариндра и Сами приготовили кофе и рисовые лепешки, простая и умеренная пища, составляющая обыкновенно первый завтрак.

— И дрянной же корм! — ворчал Боб Барнет, глотая мягкие лепешки, которые на местном наречии назывались «аппис» и были так же легки, как маленькие крокетки в форме ракушки, которые продают в Париже разносчики. — God bless me!* — Надо по меньшей мере триста семьдесят таких пилюль… я рассчитывал… чтобы насытить порядочного человека… и при этом ни одной капельки виски, чтобы согреть желудок. И подумать только, что у меня в подвале моего Аудского дворца все заставлено было первосортными винами, старым виски, бутылками двадцатилетнего джина, — и их выпили за мое здоровье, не пригласив даже меня, эти сатанинские красные мундиры!.. Не заберись мы еще на эту сахарную голову, а останься на равнине, мы могли бы найти у туземцев пищу и эррак (рисовая водка)!.. Еще один день рисовых лепешек и чистой воды, потому что кофе ни что иное, как вода, подкрашенная цветом «дебета» синьора Максуэлла… Не беспокойтесь, капитан, все будет полностью уплачено вам; мы одним ударом подведем балансы наших счетов…

>

I

Когда пароход, с которым они пришли проститься, исчез из виду, авантюристы поспешили спуститься обратно в джунгли, так как на том плато, где они находились, их легко мог заметить отряд сипаев, которым губернатор приказал оберегать верхний горный проход и которые вот уже несколько часов как заняли назначенный им пост.

Грозная опасность миновала, и первой заботой их было добыть себе пищу, ибо из-за быстроты событий, происшедших со вчерашнего дня, они не имели времени пополнить свою провизию и отыскать убежище на ночь, где бы могли быть в безопасности от хищных зверей и с тем вместе обсудить план действий, от которого зависело их существование. На этот раз дело шло не о борьбе с одинаковыми шансами на успех и неудачу и с силами, равными силам противников; они были против целого гарнизона и нескольких тысяч туземцев, которых неминуемо должен был поднять против них соблазн награды. В таком неравном бою нечего было надеяться исправить на другой день неудачи, случившиеся накануне: оставалось или победить, или умереть.

На стороне их было, или они думали, что было, одно лишь преимущество, заключавшееся в том, что они могли располагать собой в данный момент, чтобы приготовиться встретить врага, не опасаясь быть захваченными врасплох и окруженными в долине, где они нашли себе убежище, ибо они не могли вступить в борьбу даже с самым маленьким отрядом, не рискуя завязнуть в торфяных болотах, или сделаться добычею кайманов в болотах, или ягуаров и пантер в чаще лесов, или быть захваченными горстью людей в джунглях.

В беседах о разных опасностях и затруднениях, с которыми им придется бороться, им даже и не пришла в голову самая ужасная, грозившая им опасность; мы говорим о торге, заключенном между Кишнаей и сэром Вильямом Броуном, так как важный факт этот оставался им неизвестным.

Агенты Рама-Модели успели все-таки предупредить о присутствии в горах значительного количество шпионов, и сам он говорил уже об этом Сердару еще раньше, чем засада на Соманта-Кунта подтвердила их участие в преследовании. Никто из авантюристов не думал, однако, чтобы кто-нибудь из этих шпионов устоял против их карабинов.

Первую заботу их о пище разрешить было не трудно: дичи, как мы уже видели, было здесь такое количество, что им нечего было бояться голода; к тому же в болотах находилось множество иньяма, который мог прекрасно заменить собою хлеб и рисовые лепешки, отсутствие которых знаменитый Барнет совсем не чувствовал. Что касается фруктов, то одних бананов там было столько, что ими можно было бы прокормить целую армию, запертую в этой долине. Манги, эти почти исключительно сингалезские фрукты, попадались на каждом шагу, гуавы росли там кустарниками. Вообще вы могли встретить там представителей всех тропических фруктов.

Что касается жилья, самой необходимой вещи в этом опасном месте, то Рама-Модели непрочь был указать на грот, свидетеля подвигов Ауджали и генерала, но он боялся, что труп носорога заразил это место. Кроме этого грота ему были известны еще несколько других, хотя менее обширных, но все же удобных для того, чтобы служить временным убежищем.

Важный вопрос о дальнейшем плане действий авантюристы могли спокойно и внимательно обсудить после того, когда им удастся подкрепить свои силы, истощенные последними треволнениями и бессонными ночами.

Маленькая группа шла вдоль подошвы горы, придерживаясь дороги, по которой шел накануне Барнет, и честный янки рассказывал в это время своим друзьям все перипетии своего приключения с носорогом, о котором он не успел даже упомянуть из-за так быстро следовавших друг за другом событий. Оставаясь без пищи почти целые сутки, он не мог без сокрушения говорить о двух жирных, толстых утках, дожаренных как раз в пору, которых ему пришлось бросить, благодаря несчастной встрече; но болото, где жили эти чудесные пернатые недалеко, и он дал слово вознаградить себя за потерю.

— Если только мы найдем их на том месте, — отвечал Рама, которому он только одному сообщал о своих намерениях, потому что Сердар, погруженный в мысли, шел во главе отряда, как человек, которому некогда терять времени.

— Как! Ты думаешь, что я побеспокоил их и заставил изменить привычки и переменить место жительства?

— Нет, но тебе должно быть известно, что в джунглях столько же шакалов, сколько веток на бамбуке; труп носорога, убитого Ауджали, привлек их сюда, вероятно, целые тысячи и они целый день наслаждались его мясом. Носорог питается растениями и никогда не беспокоит водяных птиц, а эти хождения шакалов взад и вперед встревожили их. Успокойся, однако, недостатка в этом здесь не будет и завтра на озере Каллоо, которое тянется на несколько миль, мы сделаем порядочный запас чирков и браминских уток, сели только Сердар даст нам на это время.

— Почему так?

— Ты знаешь Сагиба так же хорошо, как и я… достаточно видеть его походку, чтобы предположить, что он не даст нам времени на охоту.

Продолжая идти, Сердар срывал время от времени находившийся ближе к нему банан и тут же на полном ходу съедал его. Нариндра и Сами, следовавшие по его пятам, молча делали то же самое.

— Они ужинают, — сказал Рама, — и нам не худо будет последовать их примеру. Я начинаю думать, что кроме этого мы ничего больше есть не будем сегодня.

— Не понимаю, право, как вы все созданы! С одной горстью риса и двумя-тремя фруктами вы целыми днями при жгучих лучах солнца идете все одним и тем же шагом; мне для этого необходима более существенная пища.

В эту минуту среди кустарников зашевелился обеспокоенный шумом шагов молоденький олень, у которого не выросли еще рога. Барнет мгновенно прицелился и выстрелил, положив животное сразу на месте. Барнет подбежал к нему, связал ему сухой лианой все четыре ноги и передал Ауджали, который охотно взялся за эту легкую ношу.

— Вот мой олень, — сказал генерал, потирая руки, — к черту едоков бананов!

Сердар даже не обернулся. Маленький отряд приближался тем временем к болотистому озеру, где Барнет так счастливо охотился. На всем пространстве, которое было доступно взорам, нигде, ни на поверхности воды, ни на траве на берегу, не было видно ни одной головки чирка или утки.

Предположения Рамы оправдались. Но маленький отряд ждал еще неожиданный сюрприз другого совсем рода: на расстоянии пятисот метров от грота, где должны были находиться останки носорога, вся земля была истоптана, точно тут в течение многих месяцев подряд толклось стадо баранов.

— Счастлив будешь ты, — сказал Рама-Модели своему путнику, — если найдешь хотя бы только рог твоего носорога, видишь, шакалы были здесь.

— Неужели ты думаешь, что в такое короткое время они сожрали весь труп?

— День и ночь!.. Они за это время могли бы съесть в десять раз больше… Можешь быть уверен. Когда ты узнаешь, что по вечерам с захода и до восхода солнца по улицам Пуант де Галль разгуливают тысячи шакалов, то поймешь, сколько их здесь.

— Ты прав… я помню, что в Бенгалии, на улице Чанденагора животные эти съели за три часа целую лошадь, сломавшую себе ногу и оставленную там своим хозяином. Но ты сначала думал, как я, что мы найдем жертву Ауджали в гроте, и сожалел поэтому, что она помешает нам поместиться там на ночь.

— Середины здесь никогда не бывает; шакалы, сколько бы их ни было, всегда все вместе совершают свою экспедицию и могли сегодня попасть случайно на противоположную сторону джунглей. Я и говорил так, потому что хорошо знаю их нравы. Труп животного мог остаться или нетронутым, или его не должно было остаться и следов, и я вижу теперь, что последнее предположение было верным. С другой стороны носорог этот мог жить в паре, и тогда переживший его самец или самка защищал бы тело своего спутника. Ты понимаешь, что в таком случае нам было бы опасно, несмотря даже на присутствие Ауджали, селиться в таком соседстве.

— Ты, видно, хорошо знаком с привычками обитателей джунглей?

— Все детство свое провел я в этом месте. Мой отец, принадлежавший подобно мне к касте укротителей пантер, поселился на Цейлоне, привлеченный сюда рассказами о Долине Трупов, и здесь мы охотились на тигра, ягуара, пантеру, чтобы получить премию от правительства, или же брали детенышей, которых затем продавали факирам и фокусникам. Бывали годы, когда мы их набирали до двухсот, и все-таки здесь найдутся такие еще места, откуда, если туда проникнет кто-нибудь, вряд ли выйдет живым, — столько там встречается хищников даже днем.

— Какое опасное существование! Как это вас тут не съели еще?

— Мы забирали детенышей во время отсутствия матерей, да иначе и нельзя. Помню, как один раз мы уложили в мешок трех маленьких черных пантер, так недель около двух, и вдруг услышали, что мать самым нежным ворчаньем даст знать о своем возвращении. Детеныши отвечали ей из мешка… Времени терять нельзя было, иначе мы погибли бы. Мы стояли у самого баниана; отец сделал мне знак, — и мы взобрались на дерево. Мы не бросили нашей добычи, но детеныши почуяли мать и принялись мяукать и ворочаться, как чертенята, в мешке; мать услыхала их крики и скоро заметили нас, несмотря на то, что нас трудно было рассмотреть среди густой листвы. Она прыгнула к дереву. Мы взобрались на ветки повыше; она за нами и пропасть бы мне, не успей отец мой с необыкновенной ловкостью отрубить ей одну из передних лап. Она свалилась сначала с дерева, но у нее хватило силы взобраться опять назад. Подвигалась она, однако, очень медленно и отец отрубил ей вторую лапу. На этот раз у нее не хватило сил лезть наверх, но она стояла на задних лапах, прислонившись к дереву, где были ее малютки и сердито ворчала. Мы вынуждены были подождать несколько часов, пока потеря крови не сделала ее безвредной, но она по-прежнему упорно держалась у дерева, с которого мы спустились по одной из нижних веток, не смея спуститься по стволу. Когда она увидела, что мы бежим от нее, она собрала последние силы и бросилась за нами, несмотря на искалеченные лапы. Но на полдороге к нам она упала, и отец ударом топора по голове кончил ее страдания.

— У вас не было ружья?

— Ни один туземец в то время не мог иметь ружья на Цейлоне.

— Как же вы охотились на взрослых?

— Мы рыли ямы в местах, куда ходит много этих животных, и покрывали их ветками, а потом, когда они попадали туда, мы убивали их копьями. Здесь в джунглях найдется тысяча таких ям, вырытых отцом и мною за эти двадцать лет.

— Вы с ним только одни занимались этим ремеслом на Цейлоне? — спросил Барнет, в высшей степени заинтересованный этим разговором.

— Да, одни и нас поэтому прозвали раджами джунглей. Почти все сингалезцы держат у себя поля, живут там и обрабатывают их. Земля плодородная, и они живут счастливо в полном изобилии. Такая жизнь не делает человека мужественным и ни один из них не посмеет провести даже одной ночи в этих джунглях, которые они прозвали Долиной Трупов, хотя никто из них не подверг себя здесь смерти и тут немного найдется останков человеческих… Отец мой умер уже, оставив нам с братом небольшое состояньице, и я бросил свое ремесло, которым опасно заниматься одному, а младший брат мой не в силах вынести утомлений и опасностей такой жизни.

— Не во время ли избиения в Гоурвар-Сити погиб твой отец?

— Да, — отвечал индус и глаза его сверкнули мрачной ненавистью, — он хотел кончить свои дни в родном городе и нашел там гнусный конец, ибо что может быть подлее, как убить старика семидесяти лет? Ни один из родных его не участвовал в восстании, и я примкнул к нему только после этого гнусного дела… ничто не может извинить такого преступления. Есть два человека на свете, которых я поклялся убить; это майор Кемпуэлл, старший комендант Гоурвара, и капитан Максуэлл, который командовал этим ужасным избиением. Не приезжай Сердар на Цейлон, где ему нужны были мои услуги, я был бы в эту минуту среди индусов, осаждающих крепость, чтобы сдержать свою клятву, и брат был бы со мной. Как только мы ступим на Большую Землю, я сейчас же поспешу туда; Сердар обещал мне замолвить за меня слово Нана-Сагибу, чтобы двух этих людей выдали мне.

— Разделим между собой, — живо перебил его Барнет, — Максуэлла отдай мне; у нас с ним старые счеты и я хочу предложить ему хорошую дуэль по-американски: карабин в руке, револьвер и охотничий нож у пояса, — и и вперед!

— Нет! С такими людьми не может быть дуэли, — сказал Рама с мрачным видом, — только медленной смертью среди ужасных мучений могут они искупить свои преступления.

— Постой! постой, Рама! — отвечал запальчиво Боб, — мои счеты с ним старше твоих и начались они за два года до восстания, когда негодяй этот выгнал меня из моего дворца в Ауди, а потому преимущество на моей стороне; впрочем, ты можешь быть уверен, что я не пощажу его, и если случайно, что по-моему невозможно, он убьет меня, ну! У меня останется утешение, что ты отомстишь за меня… Согласен, не правда ли? Мне Максуэлла?

В эту минуту послышался голос Сердара, звавшего Раму, что избавило последнего от ответа на затруднительный вопрос генерала.

Ауджали бросился вдруг вперед и исчез за скалой.

— Мы пришли, не так ли? — спросил Сердар охотника за пантерами. — Это, кажется, тот самый грот, о котором ты говорил и откуда друг наш Боб еле выбрался.

— Это он, я узнаю его, — воскликнул генерал.

— Мне кажется, Сагиб, — отвечал Рама, — мы можем там поселиться на все время, какое ты найдешь нужным. Если я не ошибаюсь, шакалы вычистили все наше помещение.

Предположения охотника осуществились во всех отношениях; в гроте не осталось ни малейших следов носорога. Животные стащили в кусты все до последней косточки, до рога включительно; там оставались только следы вчерашней битвы на почве, глубоко взрытой ногами двух колоссов. Ауджали был видимо поражен исчезновением своего врага и глухо ворчал, поглядывая на джунгли и как бы воображая, что то вернется назад и снова начнет битву.

Сердар решил отдохнуть в гроте до следующего утра с тем, чтобы рано на рассвете обсудить дальнейший образ действий; он просил каждого из своих спутников обдумать хорошенько за эти несколько часов, как лучше поступить по его мнению, чтобы терять как можно меньше времени на бесполезные споры.

Ауджали приказано было лечь поперек отверстия грота и оберегать сон своих товарищей, чтобы никому не нужно было ввиду того, что все устали, дежурить по очереди. Одного присутствия слона было достаточно, чтобы держать хищников на далеком расстоянии. Сделав все эти распоряжения, Сердар собрал охапку сухих листьев, положил их в углу и улегся на них. В течение целой недели с тех пор, как он прибыл на остров, энергичный человек этот не спал ни одного часа и, если держался на ногах, то лишь благодаря железной силе воли.

Нариндра и Сами тотчас же последовали его примеру, так как оба эти индуса разделяли с ним все его заботы; спустя несколько минут они уснули, что слышно было по их ровному и спокойному дыханию.

У Барнета были свои собственные идеи относительно гигиены; он был убежден, что не следует ложиться спать с пустым желудком, а потому развел костер из сухого дерева и начал ту же операцию, что и накануне, причем ему помогал Рама, поддавшийся на его увещевание. На этот раз уток на примитивном вертеле заменил молодой олень, и оба лакомки признались друг другу, что это еще лучше; утки отдают иногда болотом, что не всем может прийтись по вкусу, — прибавил Боб, утешая себя.

Какую странную ночь проводили авантюристы в джунглях под двойной защитой скал и честного Ауджали! Едва успело зайти солнце, как со всех сторон мрачной долины поднялся странный и дикий концерт: тявканье шакалов, ворчанье ягуаров и пантер, жалобные крики крокодилов, могучие перекликания диких слонов друг с другом до самого утра раздавались иногда в нескольких шагах от спящих, которые бессознательно воспринимали во сне эти звуки и им снились фантастические битвы, в которых сипаи и шпионы смешались в страшной сумятице со всеми дикими зверями в мире.

Всякий раз, когда крики эти раздавались поблизости от грота, слон ворчал глухо, не оставляя, однако, доверенного ему хозяином поста. Незадолго до восхода луны он начал выказывать все признаки сильнейшего гнева; молодой Сами, который только что проснулся, встал тихонько и подошел к нему, чтобы успокоить его. Ему показалось тогда, что между скалами впереди грота проскользнула какая-то тень, точно очертания человеческой фигуры, которая удалялась ползком и он хотел было сообщить об этом Нариндре, но видение это так быстро промелькнуло мимо него, что он подумал, будто ошибся и решил молчать, опасаясь, что его осмеют… он стоял так целый час, стараясь взором проникнуть сквозь густую тьму, которая набрасывала непроницаемый покров на все предметы, и прислушиваясь к каждому шуму, доходившему извне… Но ему ничего не удалось ни видеть, ни слышать, что подтвердило бы его видение, и он занял прежнее место рядом с махратом.

На рассвете Сердар был уже на ногах и разбудил всех. Это был час, назначенный им для совета, и он тотчас же, без всяких предисловий, открыл его.

— Вам известен, — начал он просто. — тот единственный вопрос, который нам необходимо решить и который заключается в следующем: как выйти из долины, два доступных прохода которой бдительно охраняются силами, настолько превосходящими наши, что мы не можем вступить с ними в открытый бой, а между тем, мы во что бы то ни стало должны найти выход отсюда. Вчера я большую часть дня думал об этом и в конце концов остановился на одной мысли, которая кажется мне более исполнимой; когда вы все изложите мне свои мнения, тогда и я скажу вам, имеет ли мое преимущество над вашими. Первое слово представляется обыкновенно самому молодому. Твоя очередь, Сами, сообщи же нам результат своих размышлении.

— Я только бедный слуга, Сагиб, и какой совет могут дать в свои годы? Только имей я необходимость выйти отсюда, я взобрался бы на Ауджали и под защитой хаудаха попробовал бы пробраться через северный проход, который ближе всего к индостанскому берегу… в одну из следующих ночей, до восхода луны.

— Это было бы недурно, будь оттуда всего только несколько миль до Манаарского пролива, где крейсирует Шейк-Тоффель на своей шхуне и ждет, чтобы свезти нас в Индию. Но по выходе из долины мы должны будем пробежать шестьдесят миль до конца острова и это во враждебной нам стране, вооруженной против нас. Не следует забывать, что все деревенские жители, сингалезы, наши завзятые враги, которых англичане уверили, что в случае торжества революции индусы немедленно завладеют Цейлоном, чтобы силою заставить туземцев принять браманизм… Впрочем, если ничего не придумаем лучше, попробуем и это. Твоя очередь, Нариндра!

— Я думаю, Сагиб, что нам следует расстаться и попробовать поодиночке, сегодня же вечером, пробраться через южный проход, хорошо всем известный, потому что это тот самый, по которому мы спускались сюда. В темноте мы можем пробраться ползком и тем легче, что местами он покрыт лесом, за которым легко скрыться; сипаи же не будут особенно его сторожить, потому что ждут, что мы выберемся через северный проход. Один по одному мы спустимся в Пуант де Галль, где найдем убежище у малабаров, наших приверженцев, которые доставят нам случай перебраться на Большую Землю. Сами, которого никто не знает в Пуанте де Галль, может остаться здесь дня на два, на три, вместе с Рама-Модели, которого никто не подозревает, что он с нами, благодаря тому, что он был переодет. Они оба приведут потом Ауджали, которому тем временем вернется его черный цвет, так что никто из сипаев у прохода не признает его за слона, способствовавшего нашему побегу. Сами и Рама свободно пройдут, как люди, только что охотившиеся в джунглях, чему поверят из-за прежнего ремесла укротителя пантер, и никто не удивится, что они провели несколько дней в долине… Я сказал.

— Превосходный проект, — сказал Сердар, — и мы решим, быть может, принять его, только с некоторым изменением, о котором я вам скажу, если мы ни на чем другом не остановимся… Тебе, Рама!

— Я собственно не присоединяюсь в плану Нариндры, но я только обыкновенный укротитель пантер; мне хорошо знакомы все хитрости животных в джунглях, но мозг мой неспособен на какие бы то ни было соображения.

— В таком случае никого больше не остается, кроме тебя, мой милый Боб,

— сказал Сердар, лукаво улыбаясь, так как слишком мало верил в изворотливость ума своего старого товарища.

— Ага! Да, именно я и говорил, — отвечал Барнет с видом человека, который моментально все соображает, — вот наступает моя очередь… Гм!.. Главное в том… Гм! Выйти отсюда… и поскорее… гм! гм! Ибо ясно, как день, что если нам не удастся выйти отсюда… гм!.. то без сомнения, что… что… вы, наконец, понимаете меня и… God bless me! Мое мнение, что не тем пятидесяти босоножкам, которые там наверху, черт возьми, помешать нам выйти отсюда… вот мое мнение!

— И ты тысячу раз прав, мой милый генерал, — сказал ему Сердар с невозмутимой важностью, — мы должны выйти и мы выйдем… тысячу чертей! Посмотрим, как это нам помешают.

И он отвернулся в сторону, чтобы не рассмеяться в лицо своему другу. Барнет сидел с важным видом, уверенный в том, что он дал самый лучший совет. Впоследствии, когда он рассказывал об этом происшествии, он всегда заканчивал его следующими словами: «Благодаря, наконец, смелому плану, предложенному мною, удалось нам выбраться из этого положения».

Вернув себе снова серьезный вид, Сердар продолжал:

— Лучший проект не тот, который влечет за собою меньше опасностей, а тот, который даст нам возможность скорее попасть в Пондишери.

— Браво! — крикнул Барнет. — Таково и мое мнение.

Сердар продолжал:

— Проект Нариндры был бы и моим, если только мы сделаем в нем небольшое изменение; вместо того, чтобы идти ночью в Пуант де Галль и поодиночке, предложив, что Сами и Рама не подадут никакого подозрения своим присутствием, мы отправимся днем под самым носом у сипаев. Нариндра, Боб и я, мы спрячемся на дне хаудаха, тогда как Сами и Рама займут свои обыкновенные места, — Рама не месте господина, Сами на шее, как корнак. Нет повода предполагать, чтобы солдаты вздумали засматривать внутрь хаудаха, и мы найдем, как говорит Нариндра, убежище у малабаров… Но когда и каким образом уедем мы из Пуант де Галль, не коммерческого города, куда приезжают одни пакетботы? Взять места на том, который возит почту на индостанский берег, весьма трудно ввиду существующего там строгого надзора; попробовать однако можно, если уехавший вчера пакетбот вернется через месяц… Между тем необходимо, чтобы на всем юге революция была бы через месяц в полном разгаре, и мы шли бы по Бенгальской дороге к Лукнову и Гоурвар-Сикри, куда нас зовут очень важные дела.

Голос Сердара при последних словах слегка понизился и внезапное волнение, которого он не в силах был сразу подавить, овладело им при мысли об антагонизме, который мог возникнуть между ним и Рама-Модели по поводу майора Кемпуэлла, которого индус считал убийцей своего отца. Он же прекрасно знал, как велико в Индии почтение к отцу, и был уверен, что индус никогда не откажется от мести, чтобы не опозорить семьи своей до третьего поколения. Он скоро однако оправился и продолжал:

— Проект этот лучший из всех, имей мы только возможность предупредить об этом Шейка-Тоффель, командира «Дианы», которая крейсирует в Манаарском проливе в ожидании нашего возвращения. Тем не менее мы вынуждены будем принять его… я хотел бы остановиться на нем, если попытка, которую я решил сделать, не приведет нас ни к какому результату. В этом отношении один только Рама может дать необходимые сведений, а потому я обращаюсь специально к нему.

— Я слушаюсь тебя, Сагиб.

— Все держатся того мнения, будто для выхода из этой долины существует всего только два прохода; мне же кажется невероятным, чтобы здесь не нашлось ни одного места, где бы решительный человек с помощью скал, деревьев, кустарников не мог добраться на самую вершину склонов, которые кончаются на той стороне утесами у самого моря. Что скажешь ты об этом?

— И я раз двадцать говорил себе то же самое, Сагиб, — отвечал Рама. — Я помню, что в детстве я часто карабкался по скалам, отыскивая гнезда горлиц, но не помню, чтобы мне когда-либо удалось вскарабкаться на самую верхушку.

— Ты считаешь это невозможным?

— Нет! Утверждать ничего не могу. Никто еще не пробовал этого, потому что успех в этом не интересовал. Та сторона, что к морю, состоит из утесов крутых и необитаемых, а потому опасный подъем, который можно было бы сделать по уступам со стороны долины, не привел бы ни к чему.

— Да, но для нас это было бы спасением; стоит только выйти из долины и начинается спуск к морю. Там среди кокосовых и пальмовых лесов, которыми покрыты склоны, мы могли, следуя вдоль берега, причем никто не подозревал бы нашего присутствия, добраться до пролива Манаарского, где нас ждет шхуна, и мы будем уже плыть в Пондишери, тогда как все будут думать, что мы еще в Долине Трупов.

— Мысль у тебя чудесная, Сагиб, — сказал Рама после нескольких минуту размышления, — я также согласен с тобой, что нам следует немедленно отправиться на поиски места, откуда нам легче будет взобраться наверх.

— God bless me! Хорошо сказано! Идем сейчас… Подымаемся… Карабкаемся… Черт возьми! Быстрота и натиск!.. Вот мое мнение… следуйте ему, оно превосходно.

— Лучший способ действовать быстро, как советует генерал, — продолжал Рама, — это разделить между собою склоны горы на участки, чтобы они отстояли на известном расстоянии один от другого. Каждый исследует свой участок и затем вернется в назначенное для свиданий место и сообщит о результате. Бояться заблудиться в этом случае нельзя, ибо все мы будем ходить взад и вперед у подошвы горы.

— Умно придумано, Рама, и нам теперь ничего больше не остается, как отправиться в путь. Но прежде всего, как ты говоришь, мы должны назначить место свидания, куда все должны вернуться сегодня вечером за час по крайней мере до захода солнца. Отдохнув хорошенько ночью, мы завтра утром двинемся на поиски.

— Расстояние, которое отделяет нас от склонов в сторону океана, не так велико, чтобы мы не могли оставить за собой этого грота, где мы всегда можем отдохнуть и расположиться поудобнее. Мы можем оставить в нем Ауджали, который будет несколько стеснять нас в наших поисках.

Предложение Рамы было принято единогласно и Сердар, желая избавить Боба, отличавшегося плотным сложением, от слишком для него утомительной прогулки, которая с его стороны вряд ли могли принести какой-нибудь результат, выразил свое мнение, что Ауджали может сделать какую-нибудь ошибку или заблудиться в джунглях, преследуя какого-нибудь тигра, а потому он находил нужным, чтобы один из них согласился «пожертвовать» собой и остался со слоном.

Мысль эта была принята и решили бросить жребий… Но как бывает всегда со всеми жребиями в таких случаях, судьба и здесь была снисходительна, — жребий пал на Барнета, который великодушно заявил, что принимает это избрание для общего блага.

Но в глубине души он ликовал… Целый день полного farniente и право заниматься поварским искусством, сколько хочешь… Болото было недалеко и на его долю наверное прилетит хоть несколько из тех чудесных уток, которых он хотел во что бы то ни стало попробовать; это желание упорно преследовало его, превратилось в настоящую болезнь… недаром же в самом деле наслаждался он тогда целый час их чудесным ароматом! Он не был уже таким тонким гастрономом, качество, свойственное людям с более утонченными вкусами, но которого никогда не бывает у настоящего янки. Он, как и все соотечественники его, отличался пылом и упорством, которое применял как к большим, так и к малым вещам. Шло ли дело об утке, или об игре жизнью в какой-нибудь экспедиции, он и в том и другом случае действовал с одинаковым увлечением, чтобы затем, раз желание его удовлетворено, забыть навсегда даже о том, что его вызвало. В настоящее время, после нескольких месяцев жизни, полной приключений, неслыханной усталости и безумного героизма, он чувствовал необходимость хотя бы в течение двадцати часов быть самому себе хозяином, пожить сибаритом в джунглях, ничего не делая, греясь на солнышке и наслаждаясь браминской уткой… Чего вы хотите? И великие люди имеют свои слабости.

II

Совет длился не более десяти минут, и не успели джунгли проснуться при первых проблесках света, как четыре человека во главе с Сердаром направились по той дороге, по которой они пришли накануне. Одного часа было достаточно, чтобы добраться до оконечности долины, ширина которой в этом месте не превышала трех километров; они скоро прошли это короткое пространство и достигли подножия крутого подъема, который по ту сторону переходил в утесы, кончавшиеся у самого моря.

Долина, как мы уже говорили, тянулась с юга на север на протяжении пятнадцати-шестнадцати миль. По мнению Рамы, прекрасно знакомого с расположении этой местности, можно было надеяться найти проход только в первой трети этого пространства, ибо две другие трети представляли собой крутые, почти отвесные скалы, совершенно лишенные растительности.

Для исследования оставалось таким образом всего пять миль, что давало на каждого человека одинаковое количество километров. Сердар, который был, можно сказать, лучшим ходоком в Индии, выбрал себе последние пять, а товарищи разделили остальное пространство следующим образом: Рама, Нариндра и молодой Сами.

Все пустились снова в путь и в конце пятого километра Сами остановился и начал свои исследования в обратном порядке. Таким образом по мере того, как они подвигались в своих изысканиях, они приближались к гроту, где все должны были встретиться вечером. На десятом километре остановился Нариндра, на пятнадцатом — Рама, а Сердар продолжал остальной путь.

Ловкий способ этот, придуманный для исследования местности, имел за собою то преимущество, что позволял всем четырем находиться в постоянном общении друг с другом. Прежде чем расстаться, они решили, что первый из них, который доберется до верхушки склона, даст знать об этом выстрелом из карабина, что повторит тотчас же ближайший к нему из спутников. Так как выстрел довольно хорошо слышен на расстоянии пяти километров, то все таким образом должны были узнать о результате, добытом их товарищем, и немедленно примкнуть к нему.

В том случае, если какая-нибудь опасность угрожала кому-нибудь из них, он должен был выстрелить два раза из карабина; повторенные тем же способом, эти выстрелы призывали остальных к нему на помощь. Мы скоро увидим, какие важные последствия имела такая предосторожность.

Расставшись с Рамой, Сердар продолжал свой путь тем легкими быстрым шагом, который присущ людям, привыкшим проходить большие расстояния. Осматривая нижнюю часть горы, где растительность была еще не так роскошна, как дальше, он вынужден был делать длинные обходы вокруг густой чащи кактусов и алоэ, через которые он не мог пробраться, или болотных топей, дающих о себе знать короткой и тощей травой.

Тишина невольно побуждала к мечтательности. Прошло несколько минут и Сердар, забывший совершенно, где он находится, перенесся мало-помалу к счастливым дням своего детства, которые протекали в старинном замке Бургундии, принадлежавшем его роду со времен царствования Карла Смелого… И в мыслях своих он снова видел перед собой феодальные башни, омываемые водой широких рвов, где жили миллионы лягушек, к монотонному кваканью которых, он так любил прислушиваться по вечерам; и подъемный мост, цепи которого служили ему трапециями; и парадный двор, выложенный каменными плитами, витые лестницы и высокие залы, украшенные портретами предков, богатырей, закованных в железо, одни из которых пали при Адинкуре, где герцог сопровождал короля вместе с высокими баронами, другие при Грансоне или под стенами Иерусалима. И с каким благоговением слушал он, как дедушка с седыми волосами рассказывал ему о подвигах предков. Потом — это была следующая эпоха — полковники короля, мушкетеры, маршалы, капитаны, полковники Французской гвардии; потом зал, украшенный в современном вкусе, портрет деда, который вместе с историей семьи знакомил его и с историей Франции: он был генералом дивизии, потерял руку при Ватерлоо. Он припоминал далее, что слушал не один… белокурая головка, ангельское и мечтательное личико девочки, моложе его на пять, на шесть лет… Девочка говорила детским голоском, когда дедушка останавливался:

— Еще дедушка!.. Еще!

Как дивно все это было!.. И глаза Сердара наполнились слезами, горькими и сладкими в то же время. Жизнь открывалась перед ним, такая прекрасная и беззаботная. И, продолжая делать обзор своей прошлой жизни, он вспомнил, как радовался, надев свои первые эполеты, вспомнил, с каким пылом и отвагою ехал в Крым, но тут лицо его покрылось смертельной бледностью… перед ним встала катастрофа, разбившая его жизнь. И он едва не разразился рыданиями, как это случалось с ним всякий раз, когда в нем просыпалось это ужасное воспоминание, когда вдруг нога его поскользнулась и он по самую грудь очутился в тине. Он испустил крик отчаяния, считая себя погибшим и чувствуя, что продолжает погружаться. Падая, он успел удержать карабин в руках, и это спасло его; он почувствовал, держась за него, что два конца его, дуло и приклад, лежат на твердой земле и не погружаются вместе с ним. Он выпрямился, поднялся на руках, пользуясь карабином, как точкой опоры, но медленно, постепенно, чтобы не сломать его, и вот наконец, после тысячи предосторожностей, ему удалось поставить сначала одно колено на твердую землю, затем другое… Он был спасен, но жизнью обязан простой только случайности, тому собственно, что топь начиналась чем-то вроде узкого канала и что карабин его вместо того, чтобы погрузиться с ним, лег поперек отверстия канала. Он увидел тут, что в таком месте, где смерть в разных видах ждет тебя на каждом шагу, не следует убаюкивать себя мечтами о прошлом, а следить за всем внимательным взором, прислушиваться к каждому звуку и быть всегда наготове.

Часть своего костюма он очистил, вымыв его в соседнем ручейке, полчаса спустя все высохло на солнце и он снова продолжал свой путь, прерванный несчастным приключением.

В ту минуту, когда он двинулся вперед, ему послышался вдруг какой-то шум с правой от него стороны в густой роще гуявов у подошвы горы. Он зарядил карабин и стоял несколько минут неподвижно, ожидая, что вот-вот выйдет из чащи тигр, так как пантеры и другие крупные представители кошачьей породы не выходят днем из своих убежищ; ничто не показывалось, однако, и он удвоенным шагом двинулся дальше, чтобы наверстать потерянное время. Но необъяснимый шум этот все же заставил его несколько задуматься, а так как он знал, что ягуар, побуждаемый голодом, нападает иногда неожиданно, то по какому-то невольному чувству обернулся назад, пройдя уже шагов пятьдесят. В эту минуту он находился на небольшой лужайке среди леса, совершенно залитой солнцем; в нескольких шагах от него листва деревьев была так густа, что солнце совсем не проникало сквозь нее; на расстоянии каких-нибудь ста метров все смешивалось среди полутеней, которые придают всем предметам, вследствие неясных и неопределенных очертаний, самые фантастические образы. Так, на том месте, по которому он шел каких-нибудь десять минут тому назад, ему показалось нечто вроде человеческого силуэта, который стоял у куста и пристально смотрел на него…

Кто мог осмелиться прийти сюда один, в эту опасную долину? Нет, это не что иное, как оптический обман! Он закрыл глаза, как это делаем мы всегда, чтобы убедиться, реально ли то, что мы видим, — а когда снова открыл их, то странный образ совершенно уже исчез.

— Обыкновенная игра света и теней! — пробормотал он. — Она часто вызывает такие явления. Если из ярко освещенного места посмотреть сразу в темное, перед глазами проходит как бы облако, которое изменяет вид самых простых предметов. Мне хочется, однако, выяснить это дело, никакие предосторожности не могут быть здесь лишними.

И он обернулся с целью убедиться, что кустарник, у которого произошла такая игра теней, не заключает в себе ничего подозрительного. Но ему казалось ненужным идти туда для разрешения своего недоразумения; едва сделал он несколько шагов по тому направлению, как из-за группы гуявов выскочил туземец бронзового цвета (таковы все жители Коромандельтского берега) и пустился бежать в самую чащу джунглей. Сердар тотчас же бросился его преследовать: два раза прицеливался он и два раза помешал ему ствол дерева, прикрывший собой негодяя.

Сердар понял, что, продолжая таким образом, он дает своему противнику возможность убежать; он решил отказаться от карабина и бороться с помощью быстроты. Интересы собственной безопасности требовали, чтобы он захватил туземца, который, весьма вероятно, был шпионом, предвестником, так сказать, более сильного отряда… Таковы были, по крайней мере, мысли, мелькнувшие у него в голове.

Он скоро заметил, что быстро выигрывает пространство: две-три минуты такой быстроты — и беглец будет в его власти. Но вот последний сделал легкий крюк в сторону, как бы желая изменить направление, но тотчас же пустился бежать по тому же направлению, по которому бежал до сих пор и которое вело его к большим болотам, сообщающимся с озером Каллоо… Следовать туда за ним, не имея надлежащих сведений о тамошнем местоположении, было положительно невозможным. Сердар употреблял сверхчеловеческие усилия, чтобы догнать его: он не бежал больше, он прыгал через кустики и кактусы, как тигр, преследующий добычу; в одно мгновение ока расстояние уменьшилось с поразительной быстротой… противник его ослабевал… Он уже совсем настигал его, когда вдруг, добежав до того места, где тот сделал поворот, почувствовал, что почва проваливается под его ногами, и вслед за этим исчез в яме для пантер, глубиною в шесть-семь метров.

Сотрясение было так сильно, что он потерял сознание. Кишная, вождь душителей, сдержал слово: жизнь Сердара в его руках, и тот, имя которого заставляло дрожать англичан, был его пленником. Опьяненный радостью успеха, шпион три раза падал ниц среди джунглей, благодаря богиню Кали за помощь, оказанную ему; затем он медленно направился к яме, задерживая дыхание и стараясь не делать ни малейшего шума. Время от времени он останавливался, прислушиваясь, не раздастся ли крик оттуда или жалоба, затем продолжал идти с прежней осторожностью.

Но вот он подошел к яме; там царила глубокая тишина, и не будь с одной стороны нарушены симметрия веток, трав и сухих листьев — верный признак, что поимка удалась, то Кишная, суеверный, как все индусы, подумал бы, что он был игрушкой воображения.

На трех четвертях всего отверстия ямы ветки и кустарники, прикрывавшие последнюю, оставались нетронутыми, и это обстоятельство благоприятствовало пленнику, не позволяя видеть снаружи того, что делалось внутри. К тому же яма эта была вырыта таким образом, что отверстие ее было меньше всей окружности ямы и звери никак не могли добраться до краев, вследствие чего еще труднее было видеть, что происходило на дне ее.

Обморок Сердара продолжался недолго, и он, придя к себя, сразу понял и адскую хитрость, употребленную его противником, а также и то, что он погиб, если не будет отвечать хитростью на хитрость.

Читатель понял, что Кишнае ничего не оставалось больше, как подновить и покрыть ветвями одну из старых ям, вырытых Рамой-Модели и его отцом для своей охоты. На это ему достаточно было одного часа работы, а час этот он сэкономил, пробежав напрямик через джунгли с заклинателем змей Веллаеном, который служил ему проводником. Оба они еще со вчерашнего дня бродили кругом грота, где ночевали авантюристы и, спрятавшись в нескольких шагах оттуда в густой чаще, присутствовали на совете, из которого окончательно узнали о намерениях своих противников.

Веллаен, отличающийся поразительной трусостью, боялся карабина и, не желая рисковать собой, сидел в продолжение всей предыдущей сцены спрятавшись в соседней чаще. Уверившись в том, что ему нечего бояться, он покинул свое убежище и присоединился к товарищу, но последний сделал ему знак рукой остаться позади и не мешать ему в его наблюдениях.

К счастью, Сердар, падая, не потерял ни револьвера, ни карабина; патронташ и охотничий нож также остались у пояса. Первой заботой его после того, как он пришел в себя от падения, было забраться в угол ямы, закрытой частью ветвей, которые не свалились под его тяжестью: это моментально скрыло его от всякого неожиданного сюрприза со стороны врага.

Прежде чем размышлять о чем-нибудь, он поднял карабин и, направив дуло к отверстию, нажал курок: раздался выстрел, разнесшийся гулом по всему лесу, и он с удовольствием прислушался, как звук громким эхом раскатился по окружающим скалам. Это было явным знаком того, что друзья его услышат и не преминут прийти ему на помощь. За первым последовал второй выстрел, как условный, если вы помните сигнал, знак на случай опасности.

Кишная был до того поражен первым выстрелом, что не мог удержаться от крика; он сделал быстрый прыжок в сторону, чтобы спрятаться, забывая при этом, что пленник не мог целить в него, потому что не видел его; после второго выстрела он понял все: негодяй был сметлив.

— Это сигнал, — сказал он себе, — через час все трое будут у меня на шее; надо подумать, что делать.

Уверенный в том, что пленник не будет в состоянии выбраться из ямы один, он бросился к Веллаену, который, полумертвый от страха, забрался ползком в кустарник, как только услышал выстрел, вообразив, что наступил его последний час.

— Эй ты, трус, — крикнул ему Кишная, — вставай: тебе нечего бояться, чтобы пули рикошетом попали в тебя из ямы. Иди сюда, мне нужны твои услуги; отойдем в сторону, нет никакой надобности, чтобы Срахдана слышал то, что я хочу сказать тебе.

Сообщники удалились на пятьдесят шагов от того места, где они стояли перед этим, и Кишная сказал:

— Два выстрела из карабина, которые ты сейчас слышал, назначены для того, чтобы предупредить товарищей Сердара, что он нуждается в их помощи. Они скоро будут здесь, и тогда нам не останется выбора, если мы не устраним этого затруднения, как вернуться в Пуант де Галль и объявить губернатору, что наше предприятие не удалось. Необходимо, чтобы пленник наш умер раньше, чем придут друзья освободить его. А так как ни ты, ни я, мы не такого роста, чтобы спуститься в яму и вступить в поединок с нашим противником, то следует другим способом убить его, не подвергая себя возмездию, которого я все равно не признаю законным.

— Нельзя ли воспользоваться принесенными копьями?

— Не будь это Сердар, можно было бы попробовать, особенно, если мы имели бы дело с таким вот, как ты, трусом, который дрожал бы всем телом в той яме и сидел бы там полумертвый от страха… надо придумать что-нибудь другое.

— Нашел! — воскликнул Веллаен, и по лицу его пробежала жестокая улыбка. — Видишь… кругом нас десятками считаются гнезда карриасов.

— Ты не хочешь, надеюсь, заставить муравьев съесть нашего пленника?

— Нет… Но ты знаешь, что в гнездах красных муравьев всегда можно найти две, три кобры, которые питают пристрастие к извилистым ходам этих гнезд. Что ты скажешь, если мы бросим нашему пленнику с полдюжины этих прекрасных животных?

— Я нахожу, что тебе пришла самая счастливая мысль, какая только может прийти человеку в таких обстоятельствах. Не бойся… тебе хорошо заплатят за счет королевы Белотопи (чужеземцев)… Твое ремесло ведь заговаривать змей, и для тебя пустая игрушка приложить ремесло свое к делу. Принес ты все, что нужно для этого?

— И вогу, и мешок здесь со мной.

— Начинай же! Никогда еще не было время так дорого, как теперь.

Веллаен вынул свой вогу, род маленького свистка из тростника, который употребляется всеми заклинателями, и, приблизившись к гнезду карриасов, стал на колени у одного из бесчисленных отверстий, которые, по его мнению, служили входом и выходом для змей. Но прежде всего он снял с себя всю одежду, чтобы не стеснять себя ничем. Стоя на коленях и устремив глаза на одно из отверстий, он затянул монотонную и странную песнь, предназначенную для того, чтобы умолить лесных духов быть благосклонными к его заговору.

— Скорее! Не тяни! — крикнул ему Кишная, умиравший от нетерпения и страха.

Но Веллаен, увлеченный своим делом, был так равнодушен ко всему окружающему, как будто бы для него ничего больше не существовало, и шпион англичан вынужден был выслушать до конца воззвание к духам. Веллаен взял затем свой свисток и извлек из него нечто вроде меланхоличного щебетанья, поразительно сходного со щебетаньем бенгальского зяблика. Надо полагать, что заклинатели змей обязаны успехом своей странной профессии именно этому совершенному подражанию.

Много раз уже сомневались в истине рассказов путешественников на этот счет; некоторые называли даже шарлатанами таких заклинателей, утверждая, что они всегда держат у себя известное количество прирученных и выдрессированный змей, которые идут на призыв хозяина и которыми они пользуются всякий раз, когда их просят на деле доказать свое искусство заговаривать. Но они поступают несправедливо, смешивая два совершенно различных класса людей: в Индии есть факиры и фокусники — часто одно и то же вместе, — которые живут тем, что показывают разные фокусы, особенно с прирученными змеями, и настоящие заклинатели, которые одарены властью — весьма естественною, как это видно из предыдущего — привлекать к себе змей, подражая пению некоторых птичек, которыми те любят лакомиться. Мы лично верим меньше влиянию мелодии, чем влиянию желудка, и нет ничего естественнее того факта, что змеи спешат на щебетанье птички, составляющей их любимое кушанье.

Веллаен был действительно опытный и ловкий заклинатель; не прошло и десяти минут, как пять великолепных змей сидели уже у него в мешке, и он мог рассчитывать пополнить и всю полдюжину.

Прошло уже полчаса с тех пор, как Сердар попал в западню, приготовленную для него Кишнаей: неподвижный, с стесненным от тревоги сердцем, считал он минуты, с нетерпением ожидая, когда к нему придут на помощь, и удивленный в то же время царящей кругом мертвой тишиной; он никак не мог понять, почему противник его остается в бездействии и не покушается на его жизнь. Рассуждая таким образом об опасности своего положения, он пришел к тому заключению, что негодяй нарочно завлек его в ту западню, чтобы в случае удачи немедленно известить об этом сипаев, которые охраняют южный проход и затем явятся сюда, чтобы расстрелять его, не дав ему даже возможности защищаться. Страшная перспектива эта вызвала у него приступ бессильного бешенства, выразившегося первым припадком, после которого к нему по закону естественной реакции вернулось присущее ему хладнокровие и мужество.

Он принялся через каждые пять минут стрелять из карабина, чтобы указать свои товарищам направление, которого они должны были держаться, спеша к нему на помощь. Ничто так не угнетало несчастного, как страшное, грозное молчание, окружавшее его. Особенно беспокоила его одна вещь: если враг его захочет прибегнуть к огню, то достаточно будет охапки сухих веток, чтобы погубить его самым жестокими варварским способом; он и не подозревал, что Кишная думал уже об этом, но вынужден был отказаться от этой мысли, так как ни у него, ни у Веллаена не было необходимых материалов для этого. Они так быстро собрались в путь, что забыли взять, что нужно. Что касается первобытного способа добывания огня посредством трения двух сухих кусков дерева, то они должны были отказаться от него: они находились в данный момент на низменном месте, покрытом болотами на протяжении нескольких миль кругом, и все куски дерева, собранные ими, были так пропитаны сыростью, что из них нельзя было извлечь огня.

Время шло быстро, не принося никакого изменения в положение Сердара, когда ему послышались чьи-то шаги, приближавшиеся к его тюрьме; чья-то тень затем на несколько минут преградила доступ света через отверстие, которое он сам сделал, раздвинув ветки во время своего падения. Что случилось? Это не могли быть его друзья, они криком дали бы ему знать о себе. Они позвали бы его! А тут ничего!.. Ничего, кроме этой безмолвной и грозной тени. Не наступил ли момент нападения, и враги его решили, наконец, показать свою силу?

Он не имел больше времени продолжать своих предположений… Свет показался в отверстии, и в ту же минуту какая-то бесформенная масса, похожая на сверток лиан, переплетающихся между собой, упала на дно ямы.

Волосы его поднялись на голове, и кровь застыла в жилах. Широко раскрыв глаза, немой от ужаса смотрел он на упавший сверток, в котором он узнал десяток кобр… Змеи густо сплелись клубком и издавали уже зловещее шипенье.

Сердар был человек энергичный; он не мог только сразу подавить присущее всем чувство отвращения, но едва проходило у него первое волнение, как он легко и быстро подавлял его и ясный, трезвый ум его тотчас же снова начинал работать, указывая ему самый логичный и практический способ действия. Так поступил он и в этом случае; другой на его месте не устоял бы против искушения ударить карабином в свернувшийся клубок, и ему действительно в первый момент пришло в голову сделать это, но он немедленно отстранил от себя эту мысль; карабин его, заряженный пулей, мог бы насквозь прострелить только одно из этих опасных пресмыкающихся, но остальные, услышав выстрел, немедленно набросились бы на него, а так как человек после одного только укуса кобры погибнет в десять минут, то здесь после такого количества укусов он погиб бы в одну минуту, как бы сраженный молнией.

Решение, на котором он остановился, было единственным, к какому в данном случае заставляет прибегать опыт: оставаться в полной неподвижности, так как змея эта нападает на человека и животных только в том случае, когда ее рассердят.

Тогда началась сцена, от которой могли поседеть волосы даже у самого храброго: прижавшись в углу, сидел Сердар, наблюдая затем, как кобры разделялись мало-помалу друг от друга и, продолжая шипеть, расползались по углам в разные стороны с очевидным намерением отыскать выход. Некоторые направились прямо к нему, и несчастному пришлось призвать на помощь все свое хладнокровие; одно-единственное движение могло указать ужасным животным, что перед ними живое существо, — и он погиб; но этим не кончилась еще пытка, которую ему пришлось вынести. Когда кобра не спит в глубине своей норы, или под мхом, или под кучей листьев, она очень любит обвиваться вокруг древесного ствола, и, удерживаясь спиральными кольцами нижней части своего тела, она раскачивает верхнюю часть его, открывает широко свою пасть, зевая, шипя и надувая свои липкие щеки, и затем движением, напоминающим жест желающего дать пощечину, выпускает изо рта как бы клубок тошнотворного и зловонного дыхания.

Первая из них, приблизившись к Сердару, выказала очевидное намерение рассмотреть внимательно странный предмет, находившийся перед нею; она обвилась вокруг его ног, вползла на колени, скользнула вдоль тела с каким-то зловещим трением, медленно добралась к лицу, шее, и теплота последней, видимо, понравилась ей; она свернулась там клубком, свесив голову на грудь несчастного, и оставалась в таком положении. За ней последовала вторая… третья, все наконец, так как им, по-видимому, не нравилась сырость ямы и они были счастливы, найдя место, где могли понежиться. Они разместились на ногах, на руках, на теле, превратившись в отвратительные браслеты или в пояс; толкая по временам друг друга, они раздражались, шипели, подымая кверху голову, как бы собираясь съесть друг друга, причем изо рта у них капала слюна, падая на лицо, шею и руки их жертвы… Одна из кобр, шаря головой в его одежде, нашла отверстие и забралась ему на грудь; приятная теплота этого места ей понравилась, и она расположилась там на покой… Нет, это было слишком! Вся энергия Сердара пропала… он потерял сознание, но, к счастью для себя, он остался в таком же положении благодаря стенкам ямы, и кобры, все более и более довольные, продолжали двигаться, шипеть, забавляться на бесчувственном теле Сердара…

Что же делали в это время другие участники этой драмы? Неужели несчастный должен был умереть, не дождавшись помощи от своих друзей?

Кишная и сообщник его сидели в кустах и не понимали, почему по-прежнему все так тихо в яме; они ждали шороха борьбы, криков и проклятий, а между тем там царила такая же тишина, как и до появления змей.

Заклинатель Веллаен был уверен в том, что Сердар со своей стороны также воззвал к духам покровителя, которые защитили его так, что ни он, ни Кишная не заметили этого. Но последний, менее суеверный и более умный, пожал плечами в ответ на это и осмеял сначала своего товарища, но затем сам мало-помалу поддался тому же суеверию и оба стали спрашивать друг друга, не лучше ли будет пойти и снять ветки, прикрывающие отверстие ямы, чтобы убедиться в этом. Но боязнь карабина взяла верх над суеверием, и они решили терпеливо ждать окончания приключения.

Они из предосторожности спрятались в самой густой чаще на тот случай, если бы спутники Сердара пришли к нему на помощь. Они поспешат, само собой разумеется, говорил Кишная, поскорее спасти его и не станут заниматься поисками виновников покушения на его жизнь.

В молчании спутников Сердара не было ничего необыкновенного; события сложились таким образом, что предосторожности, принятые для общей безопасности, дали совсем не те результаты, каких требовала намеченная цель. Дойдя до участка, предназначенного каждому из них для исследования, Сами, Нариндра и Рама немедленно приступили к поискам, и первый из них кончил данное ему поручение еще раньше, чем Сердар добрался до своего участка.

Случаю угодно было дать молодому Сами возможность найти проход у самой почти середины своего участка и в таком именно месте, где с первого взгляда никто и не догадался об его существовании. Позади целой группы почти перпендикулярных скал тянулся целый ряд обломков утесов, похожих на ступеньки лестницы, вытесанные каким-то гигантом; достаточно было небольших усилий, чтобы не утомляясь взобраться по ним до самой верхушки. Когда молодой индус, достигнув гребня горы, увидел перед собой обширную равнину Индийского океана, он не мог удержать громкого восклицания торжества: здесь было ручательство не только за спасение их всех, но и за успех великих проектов Сердара… Не медля ни минуты, подал он условленный сигнал, и выстрел его карабина, перекатываясь эхом от одной скалы на другую, прогнал мириады птиц, гнездившихся здесь по уступам скал; вслед за своим выстрелом он услышал ответный выстрел Нариндры, который в свою очередь, исполняя условие, дал знать Рамс.

Укротитель пантер добросовестно повторил тот же маневр, но Сердар в это время попал уже в приготовленную для него засаду, а так как он, преследуя Кишнаю, пробежал почти милю вглубь долины, то густая листва настолько ослабила движение звуковых волн, что звук выстрела не достиг до него. Те же результаты получились и от выстрелов из ямы: они тем менее могли достигнуть ушей его товарищей, что последние, после данного им сигнала, поспешили на основании условия соединиться вместе.

Когда через час после этого события три туземца сошлись снова, они сначала не очень беспокоились о молчании Сердара, зная, что он должен быть на целый час, по крайней мере, пути от них. К тому же сигнал этот он мог получить в то время, когда находился на самом высоком месте горы, и в таком случае не мог ответить раньше того, как сойдет оттуда.

Но часы проходили за часами, а Сердар не возвращался к товарищам, беспокойство которых перешло в ужас, когда солнце начало склоняться к горизонту; они стали подозревать, что с вождем их приключилось какое-нибудь несчастье… Но какое? Неужели он сделался добычей диких зверей? Или попал в какое-нибудь топкое болото, которое никогда не возвращает своей добычи? Никто не мог ответить на эти вопросы, которые они ставили друг другу в виде предположения, и Нариндра предложил наконец Рамс идти вдвоем на поиски Сердара, а Сами оставался на этом самом месте.

Поспешно отправились оба на поиски, подымаясь вдоль горы, как это они делали утром. Постепенно прошли они участки, предназначенные для исследования, пока не добрались до того, где должен был находиться Сердар, но ничего не нашли, что могло бы дать им надлежащее указание.

Напрасно кричали они чуть не до потери голоса и стреляли из карабинов через каждые пять минут; им отвечало только одно эхо, и давно уже наступила ночь, мрачная, непроницаемая, какая бывает под экватором перед восходом луны, а они все еще шарили в джунглях, приходя в отчаяние и отказываясь верить такому несчастию.

Наконец они сказали себе, что Сердар также открыл, вероятно, какой-нибудь проход и, быть может, избрал для возвратного пути вершину горы до участка, предназначенного Сами, и там спустился до того места, где находился последний… такое предположение было крайне маловероятно, но утопающий хватается и за соломинку. Форсированным маршем вернулись они к тому месту, где их ждал Сами, но и тут ничего не узнали нового. Удрученные глубоким отчаянием, направились все трое к гроту, откуда они с таким воодушевлением выходили на поиски прохода сегодня утром. Сомнения не могло быть больше: Сердар погиб или от пули шпиона, изменника, подкупленного англичанами, или в зубах одной из тех черных пантер, которые так обыкновенны в этом месте. Один только молодой Сами, в непоколебимой вере в звезду своего хозяина, качал головой и на все рассуждения своих товарищей отвечал:

— Срахдана Сагиба не так просто убить!

Напрасно доказывал ему Рама, что Сердар не мог оставаться в это время в джунглях.

— Мы же сидим здесь, мы! — отвечал метис с улыбкой непоколебимого убеждения.

— Но мы здесь потому, что ищем его.

— Пусть так! — отвечал Сами, которого никто не мог разубедить. — Но тот, кому неизвестно, что нас задерживает здесь, как мистеру Барнету, например, неужели вы думаете, что в эту минуту он не так же объясняет наше отсутствие, как мы отсутствие Сердара? Не правда ли? Ну, мы знаем дела Сердара и не можем ничего сказать. — И в подтверждение этого он снова повторил свою любимую фразу:

— Срахдана Сагиба не так просто убить!

И после минутного размышления прибавил:

— Я даже убежден — дружественные духи сказали мне это, — что Сердар вернется к нам.

Сын священника пагод Сами мог по пальцам перечислить всю иерархию Дивов или низших духов, которые по поручению богов руководят людьми, и питал абсолютное доверие к их внушениям, которые он приписывал им.

Что же делал Боб, пока происходили эти драматические сцены в джунглях?

После ухода друзей он начал с того, что комфортабельно позавтракал остатками молодого оленя, убитого им накануне; несколько сорванных им стручков индийского перца придали мясу прекрасный вкус, а большой корень иньяма послужил ему приятной заменой хлеба. Одна или две бутылочных тыквы, наполненных пальмовым соком, который начинал уже бродить, полили это пиршество, закончившееся фруктами, которые Потель и Шаб купили бы на вес золота для выставки в своем магазине; затем он закурил трубку и, развалившись под тенью большого тамаринда, защищавшего его от жгучих лучей солнца, предался наслаждениям отдыха и мечтаний, отложив до вечера стрельбу уток, о которых он не забывал ни на минуту.

К довершению этого блаженства небо, словно желая сделать день этот вполне совершенным, послало ему самые очаровательные сны. Покончив счеты с Максуэллом посредством американской дуэли, о которой заговорила вся пресса мира, он после торжества революции получил обратно все свои чины и привилегии, а также все богатства, конфискованные англичанами. Он возвратился в свой дворец, куда вошел по телам двух или трех офицеров, которые, лежа ниц на земле, служили ему вместо ковра, выражая этим почтение к его подвигам. Этого мало: из рук самого набоба Дели он получил орден великого офицера Зонтика и титул себудара Декана, который соответствует маршалу Франции. Заваленный по горло разными почестями, он призвал к себе своего младшего брата Вилли Барнета, которого очень любил, потому что никогда не видал его, чтобы передать ему свои бесчисленные привилегии. Он уже составлял заговор вместе с начальником черных евнухов, чтобы задушить старого набоба Дели согласно требованию всего населения, которое желало провозгласить императором его, Барнета, когда вдруг проснулся.

Он испустил глубокий вздох удовольствия.

— Какое счастье, что это был сон! — сказал он и снова вздохнул, хотя на этот раз с сожалением. — Слишком канальскую штуку задумал я. Это, правда, по-восточному… местного, так сказать, оттенка… Затем я приказал, чтобы сделали чучело из этого дьявольского евнуха, чтобы показать ему, как он смеет делать чучела их своих владык… и помешать ему сделать со мною то же самое… Впрочем! Если поразмыслить хорошенько, — продолжал он, потягиваясь и зевая во весь рот, — мне, собственно, кажется, что я не задушил бы старого набоба, вопреки всем традициям и местному колориту, потому что уважаю традиции предков и традиции… жаль все-таки, что в роду Барнетов не было до сих пор ни одного царственного лица, это, так сказать, дало бы ему известный лоск в Америке… вот бы удивился папаша Барнет, который всегда предсказывал, что из меня ничего хорошего не выйдет и что я кончу виселицей! Да, два дня тому назад я-таки едва не попал на нее… жаль, что не удалось мне отрезать от нее хоть маленького кусочка веревки, это, говорят, приносит счастье… А я еще уведомил семью о своей смерти… хорошо еще, что это не будет тяжелым ударом для них… У Барнетов сердце вообще крепкое, и нечего бояться, чтобы кто-нибудь из них умер, получив утку, которую я послал им, потому дело было серьезное и без слона Сердара… Кстати, об утке!.. Вот если бы убить одну, две… Думаю, что на этот раз мне удастся спокойно поесть их; не всякий раз насядет на тебя два носорога, да и Ауджали со мной.

Продолжая говорить с собой, он взял карабин и направился к озеру Каллоо, которое ему утром указал Рама-Модели. Озеро это находилось посреди самой чащи джунглей напротив грота. Побуждаемый своей страстью к охоте, Боб смело погрузился в чащу. Он шел уже около получаса между карликовыми пальмами и кустарниками, переплетенными между собой всевозможными лианами, сквозь которые он не мог пробраться без помощи Ауджали, удалявшего хоботом кусты с такою легкостью, с какою мы срываем пучки травы… когда услышал вдруг издали выстрел, а за ним почти немедленно второй…

— Стой! — сказал он. — Никак это карабин Сердара, только у нас с ним карабин с дулом из литой стали, я слишком хорошо знаю их звонкий и серебристый звук, чтобы ошибиться. Что ему там понадобилось? Впрочем, линия направления, по которой я иду, прорезывает долину вплоть до того места горы, где наши спутники занимаются в эту минуту исследованием. Надо полагать в таком случае, что долина в этом месте не на особенно низком уровне, если я мог услышать карабин.

Ауджали остановился сразу, как только услышал выстрелы; он поводил хоботом по воздуху, пыхтел, как раздувальные кузнечные мехи, и уши его, раскрытые веером, двигались взад и вперед, хлопая его по лбу, а маленькие умные глазки его вопросительно были устремлены в пространство.

— Подумаешь, право, что он также признал карабин своего хозяина, — сказал Барнет, заинтригованный пониманием животного; — что ж, удивительного тут ничего нет. Он часто слышал этот звук, который так отличается от других, и ничего нет особенного, если он научился распознавать его…

Прошло несколько минут, и оба, не слыша больше выстрелов, продолжали свой путь. Боб, как все охотники и военные, привык определять расстояние по слуху и рассчитал, что выстрел из карабина был сделан на расстоянии двух или четырех с половиною миль от него, т.е. около трех или четырех километров.

Вдали виднелись уже болота, окружавшие озеро со всех сторон, когда те же самые выстрелы послышались пять, шесть раз, по одному разу через минуту; на этот раз они слышались еще ближе, а потому еще труднее было ошибиться в том, что это был карабин Сердара.

— О! О! — воскликнул Барнет. — Тут, по-моему, пахнет битвой, выстрелы даже в самом разгаре охоты не следуют так быстро друг за другом… Биться без Боба Барнета! Ну, нет! Этого я не допущу. Стал, что, инвалидом, скажите пожалуйста? Когда вам угодно исполнять обязанности геометров-землемеров, искать проходы в горах, это не мое дело, и Барнет предпочитает тогда заняться кухней. Когда же имеется в виду наносить и получать удары, то не предупредить об этом Барнета значит не понимать самых обыкновенных законов приличия… Посмотрим, что там такое… Ну-с, друг мой Ауджали, вперед!

Выстрелы, послышавшиеся еще несколько раз, указали путникам путь, которого им следовало держаться. Скоро, однако, наступила полная тишина и Барнет, не имея возможности ничем больше руководствоваться, шел прямо перед собой. Но дорога, без того затруднительная, сделалась совсем непроходимой вследствие положения, которое принимали здесь болота; теперь это были не огромные лужи, более или менее тенистые, которые попадались ему на дороге и вынуждали его делать большие обходы, но целый непрерывный ряд лагун, сообщавшихся с озером, в которых вода доходила ему до живота, что очень утомляло его ввиду того, что он вынужден был держать постоянно на весу свои патронташи и карабин. В то время, как он, чувствуя непреодолимое отвращение к такого рода путешествию, спрашивал себя, не взобраться ли ему лучше на шею Ауджали, послышался вдруг еще один выстрел из карабина, и на этот раз еще ближе. Не успел он еще исполнить своего намерения, как слон, испустив громкий крик беспокойства, смешанного с радостью, бросился вперед, не заботясь о Барнете, который остался в болоте и не знал, идти ли ему вперед или вернуться назад.

— Ауджали! Ауджали! Назад, Ауджали! — кричал бедняга. — Ах, ты негодяй! Ты поплатишься мне за это.

Но Ауджали, глухой ко всем его мольбам, бежал вперед, подымая вокруг себя целый водоворот брызг и воды. Слон очень любил Барнета, у которого всегда были наготове какие-то лакомства для него, но раз благодарность не удержала Ауджали подле него, тем менее удержат его угрозы.

Какие едва уловимые звуки, доступные только одному этому животному, наделенному самым тонким слухом из всех живых существ, донеслись к нему? Какие намерения поразили его обоняние, если он мог остаться глухим к голосу своего друга Боба и оставить его в положении настолько же опасном, как и комичном?.. В пятистах метрах оттуда на поверхности озера плавал огромный аллигатор, который немедленно нырнул под воду, как только заметил Ауджали, но затем снова показался в нескольких шагах оттуда… Пропасть бы Барнету, заметь его только аллигатор раньше, чем ему удалось бы выбраться обратно на твердую землю.

Как бы там ни было, но Ауджали, благодаря совершенству развития некоторых из своих внешних чувств, о которых мы не можем составить себе надлежащего понятия, знал прекрасно, куда идет… Он шел, куда призывал его долг… на помощь своему хозяину… и никакие силы в мире не могли удержать его благородного порыва.

Казалось бы, что разветвление Каллоо у конца болота должно было остановить его, но он, не долго думая, переплыл его и вышел на твердую, сухую землю, где мог бежать скорее. Он бросился вперед и менее чем в пять минут добрался до той части джунглей, где скрылись Кишная и Виллаен, которые пустились бежать во весь дух, выказывая все признаки величайшего страха; они по-прежнему наблюдали за агонией своей жертвы и, увидя Ауджали, приняли его за дикого слона и поспешили скрыться от его бешенства.

В ту же минуту слон остановился, пораженный испарениями, которые он почуял в воздухе; он понял, что хозяин его недалеко и, руководствуясь тонким чутьем, направился прямо к яме.

У этого животного так хорошо развиты чувства обоняния и слуха, что в Индии нарочно делали опыты, результатам которых не поверили бы, пожалуй, не будь они подтверждены серьезными авторитетами. Слон отыскивал своего хозяина, который находился на расстоянии двух-трех миль, и притом в месте, совершенно ему неизвестном, если только, само собою разумеется, оттуда дул ветер. Он слышит также на неизмеримых расстояниях малейший шум и понимает, откуда он происходит. Подбежав к тому месту, где находился Сердар, в течение пяти или шести часов испытывавший невыразимые муки, Ауджали понял, что пришел к настоящему месту и, подойдя к отверстию ямы, издал целый ряд особых криков, которыми был полон его лексикон и в которых слышались нежность, удивление и гнев.

Почему же гнев примешивался к чувству удовольствия, которое он хотел выразить? А потому, что чутье его, дававшее ему знать о присутствии хозяина, доносило и испарения змей: это и приводило его в бешенство.

Сердар, давно уже пришедший в сознание после своего обморока, начинал терять всякую надежду, а потому, услыша голос слона, не мог удержаться от крика восторга, забыв даже, как опасно раздражать кобр, — крика дикого, сумасшедшего восторга, вырвавшегося у него со всею силою легких, крика, какой могут испускать только люди, видевшие смерть лицом к лицу и понявшие вдруг, что жизнь, которую они считали погибшей безвозвратно, снова возвращается к ним.

— Ауджали! Ауджали! Мой честный Ауджали! — воскликнул несчастный.

А слон по-прежнему тихо ворчал, выражая своему хозяину радость, что нашел его.

— Кто тут еще вместе с тобой, мой честный Ауджали? — спрашивал Сердар.

И он по очереди стал звать Барнета, Нариндру и двух остальных туземцев.

В эту минуту слон схватил покрышку из ветвей, лежавшую на яме, и сбросил ее вон. Свет моментально залил всю яму, и Сердар тут только понял, увидя Ауджали у краев своей тюрьмы, почему призывы его не получали никакого ответа; он понял также с ужасом, от которого сжалось его сердце, что спасение его, возможное при помощи товарищей, которым оно обошлось бы без большого труда, было невозможно при помощи одного слона.

Главная задача заключалась теперь в том, чтобы помешать последнему сделать какую-нибудь неосторожность, так как вид змей, когда осветилась яма, вызвал у него настоящий приступ гнева. Слон не боится укуса кобры; толщина его кожи защищает его от действия яда, что он, весьма вероятно, знает. Тем не менее достаточно одного вида самой маленькой змеи, чтобы привести его в бешенство.

А между тем то, чего так боялся Сердар, и способствовало его избавлению от неудобных и опасных гостей, которые поселились на нем. Увидя Ауджали, который ходил взад и вперед кругом ямы, ворча и стуча ногами по земле, кобры заволновались и, отделившись осторожно от тех мест, которые они занимали, тем самым избавили несчастную жертву от ужасного положения, в котором они держали ее в течение нескольких часов. Оставив в покое Сердара, они зашипели, надули щеки воздухом и, свернувшись спиралью, пробовали прыгнуть вон из ямы. Но несмотря на то, что они подымались в воздух с быстротою стрелы, они достигали только половины пространства, отделявшего их от врага, который возбуждал их гнев.

Змея принадлежит к числу созданий, стоящих на одной из самых низких ступеней развития, она положительно глупа, не соображает препятствий, которые могут встретиться ей по пути, и не приноравливается к ним. Она целыми часами будет биться о скалу, через которую хочет перейти, или пробовать пролезть в отверстие гнезда карриасов, слишком уж узкое для нее.

Судьба сжалилась на этот раз над долгими страданиями Сердара и соединилась с Ауджали для его спасения. Бегая кругом тюрьмы, где был его хозяин, он случайно столкнул в яму одну из бамбуковых палок, которые служили поддержкой для веток и листьев, прикрывавших отверстие ямы; палка, к счастью, упала таким образом, что образовала нечто вроде моста, идущего от дна ямы до ее внешних краев.

Не успел конец палки коснуться земли, как одна из кобр ринулась к ней с быстротою молнии и, свернувшись спиралью вокруг нее, так скоро выползла по ней из ямы, что Ауджали при всей своей ловкости не успел схватить ее. Не то было с другими; половине, по крайней мере, этих вредных животных сломал он хоботом позвоночный хребет и швырнул их на землю, где они судорожно извивались, не будучи в силах двинуться с места.

Когда последний враг его исчез из ямы, Сердар испустил громкий крик торжества… Он был спасен!

— Спасен! Спасен! — кричал он в экстазе. — Спасен! Благодаря тебе, Боже! Ты не допустил, чтобы я умер, не исполнив начатого мною дела. Так мы померяемся с вами, сэр Вильям Броун! Клянусь, я отплачу вам за те невыразимые муки, которыми я обязан вам, а что касается до орудий вашей мести, они не выйдут живыми отсюда.

Тот же самый бамбук, который помог кобрам выбраться из ямы, сделался и его орудием освобождения. Он вышел, однако, не сразу, но спустя несколько минут; реакция организма была у него так сильна, что ноги его дрожали и нервные судороги сковали его члены. Явление такой слабости никогда не продолжалось у него долго, а нетерпение быть на свободе побуждало его скорее употребить все возможные для этого средства. Схватив бамбуковую палку, он почти перпендикулярно установил ее в яме и затем с ловкостью акробата взобрался по ней наверх.

Видя своего хозяина здравым и невредимым, Ауджали не знал, чем выразить ему свою радость; он старался издавать по возможности более нежные трубные звуки, которыми наделила его природа вместо голоса, шевелил огромными ушами и делал тысячу прыжков, несвойственных его степенной наружности.

— Тише, Ауджали! Тише! Надо спешить… нам предстоит трудное дело сегодня ночью.

III

Долина начинала покрываться мрачными тенями заходящего солнца, которое давно уже перешло за уровень высоких гор, окружавших джунгли. Это было то именно время, когда Рама и Нариндра с отчаянием в душе искали своего друга гораздо выше тех мест, где происходили только что описанные события; далекое расстояние, а с тем вместе и густая растительность мешали Сердару слышать их призывы и выстрелы их карабинов.

— Идем, Ауджали! — сказал Сердар, усаживаясь на шее животного. — Скорее к проходу, дитя мое, пожирай пространство!

И он направил слона по тому направлению, по которому сам шел сегодня утром, так как у подошвы горы растительность была более редкая, низкая и поэтому не затрудняла движений слона. Трудно описать радость Сердара, наполнявшую его сердце в эту минуту. Полный доверия к будущему и слегка зараженный фанатизмом, как и все люди, долго жившие на востоке, он смотрел на чудесное избавление свое из приготовленной ему ловушки как на несомненный знак успеха на своих будущих предприятиях, на первом плане которых у него стоял акт правосудия и мести относительно человека, согласившегося быть агентом губернатора Пуант де Галля в этой подлой засаде. Вряд ли успел негодяй этот добраться до прохода, и наверное удастся захватить его, что было только вопросом времени и быстроты, после чего Сердар присоединится к друзьям, которые должны находиться в смертельном беспокойстве относительно его участи.

Сердару, как видите, не было известно, что туземец, преследовавший его, был не один, а вместе с сообщником, но рвение его нисколько бы не изменилось, будь это ему даже известно; он забрал себе в голову во что бы то ни стало доказать губернатору Цейлона, что Сердаром не легко завладеть, а раз он решил что-нибудь, он приводил это в исполнение, будь этот план так же безумен и отважен, как тот, который он задумал сейчас.

Поезжай он до конца в том направлении, по которому ехал, он встретил бы непременно Сами, дежурившего у подошвы горы, но проход, к которому он ехал, был не совсем в глубине долины, и к тому же он выигрывал около трех километров, т.е. полторы мили, прорезывая джунгли на расстоянии семи-восьми сот метров, прежде чем повернуть в ту сторону, где находился молодой индус.

— Так! — сказал он, внимательно всматриваясь в свет, видневшийся еще на верхушках, чтобы дать себе точный отчет о наступлении ночи. — Передо мною еще двадцать минут времени, это больше, чем нужно, чтобы добраться до середины горы.

И он двинул вперед Ауджали, который взбирался на гору с легкостью, поразительной для его колоссальной туши, по каменистым и скалистым склонам, которые сделались скользкими от действия на них обилия воды во время периодических дождей.

Сердар предвидел, что шпион, посланный против него, не останется в Долине Трупов после своей неудачи; чтобы не быть застигнутым его товарищами или им самим, если только ему удалось бы спастись из ямы, он до ночи будет, конечно, скрываться в самой густой чаще джунглей и только тогда решится выйти оттуда, чтобы добраться до прохода и вернуться в Пуант де Галль. Дело было теперь в том, чтобы добраться прежде него к тому месту, где он предполагает скрыться. Эта часть программы Сердара была исполнена им с успехом, и он расположился самым комфортабельным образом на маленьком плато, откуда он вместе со своими товарищами посылал последний привет «Эриманте», уносившей молодого Эдуарда Кемпуэлла в Пондишери.

Скрытый в тени огромного баниана, Ауджали стоял против прохода таким образом, что никто решительно не мог пройти мимо, не натолкнувшись на этого колосса. Приняв все предосторожности, Сердар сел на камень подле самого слона, скрываясь под одной с ним тенью; он знал, что глаза привыкают мало-помалу к темноте, а потому без этой предосторожности шпион может увидеть его раньше, чем он сам его заметит. Как ни было бы незначительно пространство, разделявшее их в тот момент, его было достаточно, чтобы дать индусу возможность пустить в ход быстроту своих ног, а в последнем случае Сердар не был уверен, что одержит победу. Но среди ночной тьмы, сгущенной еще тенью индийского фикуса, этого не надо было бояться.

Довольный тем, что может отвечать на утреннюю западню вечерней западней, и предвкушая наслаждение мести, хозяин Ауджали сидел, ничего почти не думая в ожидании своего врага.

Негодяи, испуганные появлением Ауджали, бросились бежать, как мы уже сказали, потому что приняли его за дикого слона. Первой заботой их было защищаться скорее от возможности нападения на них, и они не нашли ничего лучше, как взобраться на дерево, которое скрывало бы их и защищало от опасного животного. Сидя среди густой листвы, они присутствовали при всех перипетиях спасения их жертвы и каково же было их удивление, когда они увидели, что слон, принятый ими за жителя джунглей, способствовал освобождению пленника. После благополучного отбытия последнего на спине Ауджали они решили сойти со своего наблюдательного пункта и поделиться увиденным.

— Ну-с! — начал первый Кишная. — Здорово нас одурачили.

— Вот тебе, — отвечал Веллаен, — и тысяча рупий награды, которые ты мне обещал… убежали они теперь на спине этого проклятого слона.

— А я, ты думаешь, ничего не теряю здесь, не говоря о репутации, которой нанесен будет смертельный удар? Я вижу, как моя трость с золотым набалдашником догоняет твою тысячу рупий.

— Нельзя ли как-нибудь снова начать? Восемь дней, назначенные тебе сэром Вильямом Броуном для поимки Сердара, еще не прошли, и мы можем быть счастливее во второй раз.

— Простись с этой надеждой, мой бедный Веллаен! Ты знаешь, что говорят обыкновенно в наших деревнях на Малабарском берегу: «Одну и ту же ворону не ловят два раза подряд одним и тем же куском мяса». Так-то-с, мой милый! Ту же поговорку мы можем применить и здесь.

— Знаю это, Кишная! Но из этого не следует, чтобы одной и той же вороны нельзя было поймать на другой кусок мяса.

— Да, понимаю прекрасно… но признаюсь тебе, мой бедный Веллаен, что в голове у меня совсем пусто. Я воспользовался тем, что имел лучшего в своем мешке, и должен признаться, случаю угодно было, чтобы все довольно хорошо удавалось мне. Теперь же в моем распоряжении остались одни только хитрости, годные для таких только ничтожных людей, как ты, но они непригодны для Сердара, который будет теперь еще больше прежнего настороже.

— Ты не относился так презрительно к моей помощи сегодня утром, когда я предложил тебе прибегнуть к кобрам.

— Что ж, я не отрицаю того, что каждому из нас может хоть раз в жизни прийти в голову счастливая мысль, — сказал Кишная, смеясь, — но мне кажется с тобой этого не случится…

— Можешь смеяться надо мной, сколько тебе угодно. Это не мешает мне сказать, что, заключи я договор с губернатором, я не признался бы так скоро в своей неудаче.

— Ну, поступай себе так, как будто бы ты на моем месте; придумай что-нибудь хорошее, исполнимое, и я обещаю не только помогать тебе всеми своими силами, но еще удвоить вознаграждение, которое тебе обещал.

Веллаен задумался, и спустя несколько минут лицо его просияло.

— Вчера вечером, — отвечал он, — не пробирались ли мы ползком к гроту, где Сердар спал со своими товарищами? Кто помешает нам сделать то же сегодня вечером, затем мы проскользнем или, вернее, ты проскользнешь ползком в самый грот и убьешь его кинжалом, пока он будет спать.

— Вот видишь, мой бедный Веллаен, ты поступил неверно; вместо того, чтобы кончить твою первую мысль, которая предназначала нам обоим одну и ту же роль, чтобы «мы вместе проскользнули в грот», ты поспешил избавить себя от этого, предоставить мне одному подвергать себя опасности…

— Я не принадлежу к касте душителей, известных своей смелостью. Я, как тебе известно, простой заклинатель змей, продавец тигровых шкур, и мужество не свойственно моему ремеслу.

— Мы душим, но не убиваем кинжалом, — отвечал Кишная, находившийся в несколько шутливом расположении духа.

— Не убивай тогда, а задуши, — отвечал Веллаен, опровергая его доводы. Негодяй не мог так легко отказаться от надежды получить тысячу рупий, составлявших целое состояние для него.

— Кончим шутки, — сказал тогда Кишная сухим тоном, — и подумаем лучше, куда нам скрыться от опасности. Можешь быть уверен, что Сердар и его товарищи обшарят джунгли по всем направлениям, и если мы по какому-нибудь несчастному случаю не выберемся отсюда сегодня вечером, то завтра, наверное, будет поздно.

— Пусть будет по-твоему! Не хочешь попытаться еще раз, то нам ничего, действительно, не остается больше, как вернуться в Пуант де Галль.

В эту минуту Рама и Нариндра спускались в долину после бесплодных поисков, оглашая лес своими криками и выстрелами из карабинов.

— Слышал? — сказал Кишная своему сообщнику. — Через час они соединятся и у нас не хватит ловкости убежать от них.

Они теперь спешат к гроту, где Сердар, я сам слышал это утром, назначил им собраться. Видишь, прежде чем что-нибудь предпринять против нас, им нужно свидеться друг с другом и знать, что мы не только существуем, но что мы причина опасности, которой подвергался их друг. Это дает нам всего два часа отсрочки, и мы скорее должны воспользоваться ими.

Не желая попасть в руки товарищей Сердара, которые обходили пешком южную оконечность долины, предатели медленно направились в сторону прохода, чтобы прибыть туда только к ночи. Когда они добрались до первых уступов горы, прошел уже час с тех пор, как Сердар ждал их; подымаясь по склонам, ведущим к верхнему проходу, они старались делать поменьше шуму, опасаясь разбудить бдительность своих врагов, если те, паче чаяния, запоздали в джунглях. Веллаен просил сообщника пустить его вперед, потому что в большинстве случаев здесь нельзя было идти рядом.

— Ступай, трус! — отвечал ему Кишная. — Ты боишься, что нас будут преследовать, и хочешь, чтобы первые удары доставались мне.

Веллаен оставил без внимания этот новый сарказм своего достойного друга, поспешив воспользоваться данным ему позволением.

Им понадобилось не более получаса, чтобы добраться до места, где Сердар поджидал того, которого он знал и не мог иначе знать, как под названием «шпиона англичан».

Ночь была тихая и безмолвная; ни малейшее дуновение ветра не шевелило листьев деревьев, и, не будь оба сообщника босиком, шум шагов их по камням давно уже предупредил бы Сердара об их приближении. В эту минуту в соседней роще послышался обычный в это время крик гелло, жалобный и заунывный, который всегда наводит таинственный ужас на индусов, потому что зловещая птица эта предвещает близкую смерть тому, кто ее слышит с левой стороны от себя, — а роща, откуда слышался этот крик, находилась по левую сторону от ночных путешественников. Веллаен сразу остановился.

— Что случилось? — шепотом спросил его Кишная. — Почему ты не идешь дальше?

— Ну, слышал ты?

— Что?

— Крик гелло?

— Неужели нам ложиться посреди горы из-за того только, что этой зловещей птице угодно было нарушить молчание ночи своим отвратительным пением. В таком случае пропусти меня вперед, мне не особенно нравится долго оставаться здесь.

Веллаен, возвращенный к действительности этими словами, не пожелал идти назад, убежденный в том, что в случае нападения им нечего бояться, чтобы на них набросились спереди, и с новым жаром пустился дальше. Можно было подумать, что страх дает ему крылья; моментально опередил он на двадцать пять, тридцать шагов своего спутника, который продолжал идти все тем же ровным шагом, не замедляя и не ускоряя его.

Сами того не зная, приближались они к роковому месту. Еще несколько шагов, и зловещее пророчество гелло должно исполниться… Сердар замечает уже едва заметную тень, которая увеличивается… удлиняется… Притаившись в своем углу с охотничьим ножом в руке, готовый броситься на врага, ждет он с лихорадочным нетерпением… хотя в честной и великодушной душе этого человека является минутами сомнение в том, имеет ли он право убивать человека, притаившись в засаде? Человек этот, правда, искал его смерти, и утром он имел полное и законное право защищаться против него, но теперь, когда все это прошло, имеет ли он право сам, собственной рукой совершить над ним правосудие?

Правосудие! Какая горькая насмешка! Кому же передаст он этого убийцу для заслуженного возмездия?

Правосудие! Какая это случайная, изменчивая и относительная вещь! Не оно ли также преследует и его, не оно ли вооружило против него руку негодяя, избрало для него род смерти самый ужасный, какой только можно придумать?.. Не это ли правосудие будет петь похвалы человеку, который из тщеславия изменил своим соотечественникам и обещал доставить мертвым или живым первого борца за независимость своей страны, правую руку индусской революции? И не на его ли стороне должно быть правосудие? Не английское правосудие, разумеется, но правосудие совести, олицетворенное в лице каждого человека, который всегда имеет право защиты, «право возмездия суда Линча», когда находится в такой среде, где правительственное правосудие не защищает его.

И если он пощадит этого человека, кто поручится ему, что сам он не падет завтра под его ударами, и не только он, но и товарищи его? Полно! Долой эту смешную чувствительность, это ложное великодушие: не должен ли быть в эту минуту настоящим судьей тот, кто едва не погиб от руки приближающегося теперь негодяя? Нечего медлить, туземец уже в пяти шагах от него… пожалуй, прыгнет назад, убежит от него!

Сердар бросился вперед… Раздался страшный крик, один-единственный, потому что охотничий нож по самую рукоятку вонзился в тело негодяя, который с пронзенным насквозь сердцем упал, как бык, убитый на бойне… и остался недвижим… Он был мертв!

Сердар был смущен, поражен… В первый раз убивал он человека при таких обстоятельствах, но безопасность его товарищей требовала этого и волнение его скоро успокоилось. Заставив Ауджали схватить хоботом труп, он взобрался к нему на спину и приказал ему бежать через проход со всею возможною для него скоростью.

А между тем отряд сипаев по-прежнему занимал свой пост. Что же задумал Сердар? Одно из героических безумств, которые сделали его имя популярным на всем Индостанском полуострове. Он хотел бросить к ногам сэра Вильяма Броуна, губернатора Цейлона, труп того, которого он считал шпионом, посланным заманить его в западню, где он едва не погиб. Не зная в лицо Кишнаю, которого они видели ночью и то мельком у озера Пантер, он не подозревал, что принял заклинателя змей за предводителя душителей, тень за добычу, и что несчастный, которого он убил, был «одним из самых ничтожных орудий его.

Веллаен, однако, получил давно уже заслуженное им наказание за множество совершенных им преступлений. Он был сообщником Кишнаи и его приверженцев, которые продавали ему шкуры тигров и пантер, убитых ими в лесах Малабарского берега, за что он с своей стороны доставлял им молодых еще невозмужалых девочек и мальчиков, которых в известное время года приносили в жертву на алтарь богини крови и убийства, грозной Кали.

Негодяй похищал их тайком, заманивая сначала к себе, где поил одурманивающим питьем, от которого те засыпали на все время, необходимое ему. В таком виде он прятал их на дне повозки под шкуры ягуаров или тигров и направлялся в джунгли, где отдавал их тугам, получая взамен глиняную посуду, сандал, корицу и меха, — все то, одним словом, чем душители, живущие в лесах, вели торговлю.

Сердар избавил, следовательно, мир от чудовища, такого же опасного и преступного, как и Кишная; не принадлежа к касте душителей и не имея даже права, как последние, оправдываться своими религиозными убеждениями, он совершал страшные злодейства исключительно из корыстолюбивых целей.

Как бы там ни было, но Сердар не подозревал, что собирается бросить к ногам губернатора труп человека, которого тот не знает, тогда как Кишная, скрывшись в самой густой чаще леса, благословлял небо за ошибку, спасшую ему жизнь.

Доехав до вершины прохода у озера Пантер, где расположился лагерем отряд сипаев, Сердар пустил слона галопом. Луна еще не всходила, и ночная тьма была так глубока, что ничего нельзя было различить в двух шагах от себя; кроме часовых, весь отряд спал глубоким сном. На призыв часовых, однако, все солдаты вскочили моментально, схватились за оружие и выстроились. Ауджали пустился прямо на них, и Сердар, не отвечая на приказание офицера, который не видел даже к кому обращается, прорвался сквозь цепь солдат и крикнул на тумальском наречии, на котором он говорил, как туземец:

— Сердар убит! Приказ губернатора! Я везу труп его!

И он пролетел так быстро, что никто из отряда, пораженного его словами, не осмелился остановить его.

IV

Спустя час он был уже в Пуант де Галле.

В этот вечер было празднество у губернатора. Дворец был освещен, как во время какого-нибудь общественного торжества, и все общество из Канди, Коломбо и разных поселений, обжитых колонистами, явилось по приглашению сэра Вильяма Броуна, который давал большой обед, а затем бал в честь генерала Гавелока, собиравшегося принять командование над армией Индии.

Обед уже кончился, и все приглашенные собрались в зале для присутствия на приеме туземных вождей и раджей, который назначен был перед началом бала. Площадь перед самым дворцом была покрыта туземцами обоего пола, привлеченными любопытным зрелищем красных, шитых золотом мундиров английских офицеров, а также богатыми костюмами набобов и раджей; музыканты уланов губернаторской гвардии играли время от времени «God save the Queen Rule Britannia"*, а также, к великому удовольствию толпы, пьесы, аранжированные на мотив сингалезских песен.

>

I

Вся западная часть Индостана, известная под названием Малабарского берега, окаймлена длинной цепью гор неравномерной высоты, которая тянется на протяжении семи-восьмисот миль от мыса Коморина, где она начинается едва заметными уступами, до диких и суровых провинций Мейвара и Бунделькунца. Здесь она разделяется на несколько отрогов, главные из которых, продолжая свои путь к северу сливаются с первыми уступами Гималаев, пройдя сначала по границе Афганистана; другие же уклонившись в стороны, подобно нервным жилкам пальмового листа или пластинкам веера, понижаются постепенно, направляясь к равнинам Бенгалии, и умирают, так сказать, на берегу Ганга, как умирают благочестивые индусы, которые, чувствуя приближение смерти, приходят испустить последний вздох на берегу священной реки.

Горы эти носят сообразно своему положению разные названия, как Триводерамских гор, Гатских, Нильгернских, Беар; все они покрыты непроходимыми девственными лесами, которые тянутся капризными извилинами то по глубоким долинам, покрытым пятью или шестью поясами растительности, куда с трудом проникает луч солнца, то по крутым склонам, которые подымают до 2500 метров свои зеленые вершины среди небесной лазури или тянутся по обширным плато, покрытым дикими скалами, лощинами, где ревут потоки, шумят и пенятся каскады, где сверкают озера неизведанной глубины.

Несколько редких проходов, которые известны только проводникам, ведут отсюда в Триводерам, Гоа, Мирпур и другие города, но они так опасны и так мало посещаются, что большинство путешественников предпочитает ехать к месту назначения на маленьких пароходах, которые еженедельно ходят между Коромандельским берегом и Малабарским.

Густые и мрачные леса, покрывающие долины и склоны гор, до такой степени заселены дикими слонами и хищниками всякого рода, что сами проводники откажутся вести вас через них, если вы не наймете слона, специально дрессированного для такого опасного путешествия и способного защитить вас. На концах всех тропинок, которые извиваются по равнине и соединяют между собою деревни индусов, поставлены в том месте, где они приближаются к уступам, столбы с надписью на пяти или шести наречиях: тамульском, куарском, телингском, индостанском, пальском и английском, которая гласит: «Не ходите дальше из опасения встречи с хищниками». Можно было бы прибавить «из опасения тугов», потому что ужасная каста душителей, которых преследует и травит европейская полиция, нашла себе убежище в самых неприступных местах этой дикой страны, где никто не осмелится ни преследовать их, ни мешать в исполнении мрачных таинств Кали, богини крови.

Несмотря однако на бесчисленные опасности, которые угрожают существованию, несчастные изгнанники, известные под именем Тота-Ведда, скрываются там в течение уже многих столетий после приказа Дахира-Раджи, властителя Декана, который за какую-то провинность, забытую уже всеми, объявил их недостойными жить, как нечистых тварей, и запретил им употребление воды, риса и огня. Когда проклятие такого рода постигало какую-нибудь касту во времена браминского владычества, убийство члена этой касты становилось заслугой, и несчастные, на которых тяготел гражданский закон и религиозный предрассудок, не имея никаких средств укрыться от избиения массами, вынуждены были скрываться в чаще девственных лесов Малабарского берега. Потомки несчастных Тота-Ведда, присужденных к такой печальной участи в течение целых семи-восьми столетий, дошли постепенно до настоящего отупения и в настоящее время почти ничего не имеют общего с людьми. Чтобы избежать преследования людей и диких зверей, они строят себе жилища на верхушках самых высоких деревьев; они потеряли даже привычку ходить по земле, зато они умеют необыкновенно искусно и ловко лазить по деревьям и перепрыгивать с ветки на ветку. Благодаря пище, которая состоит у них, как и у обезьян, из плодов и нежных листьев, рост их уменьшился и члены их сделались до того худы, что общее строение их тела подходит ближе к строению шимпанзе, чем человека.

Жилье, которое они устраивают обыкновенно на верхушках исполинских банианов, настолько велико, что свободно может вместить в себе пять-шесть человек; оно состоит из пола, который искусно сделан из бамбуковых палок и поддерживается вилообразными ветками; кругом него стены из тростниковых циновок вышиною в два метра, а вверху крыша из листьев кокосового дерева.

Несчастные потеряли всякую способность членораздельной речи и говорят между собою с помощью целого ряда односложных междометий, применимых только к самым элементарным потребностям жизни. Они боятся соседства других индусов еще больше, чем тигров, потому что традиции, обрекшие их на изгнание и смерть, еще не ослабели у народа и всякий наир или раиот, который встретит случайно одного из этих проклятых, не задумается убить его, как змею или шакала. Тота-Ведда поэтому почти не выходят из лесу и путешествуют обыкновенно среди листвы деревьев, никогда, без крайней необходимости, не спускаясь на землю. Такое передвижение — настоящая игрушка для них, и они так ловко действуют при этом руками и ногами, что одерживают победу над обезьянами в этом воздушном путешествии.

Эти жертвы человеческого невежества встречаются обыкновенно между Гоа, столицей португальских владений в Индии, и Бомбеем в той именно местности, где горы, о которых мы говорили, достигают наибольшего развития в ширину и вышину. Под именем Нухурмурских гор они в ширину занимают пространство земли в пятьдесят-шестьдесят миль, а в длину в пять-шесть раз больше; они находятся в полном распоряжении тигров, ягуаров, пантер, слонов, которые живут там обществами в несколько тысяч голов, не считая аллигаторов, которые населяют озера высоких плато, сервалей, которыми по величине и хищным их наклонностям не следует пренебрегать, и громадных стад буйволов с мрачным и тупым взором, с блестящей и черной мордой, дикий рев которых разносится по долинам. Там, одним словом, вы найдете массу всевозможных животных, которых хватило бы, чтобы заселить весь мир, если бы цивилизация истребила их в других частях земного шара.

Мы не без основания сделали общий обзор этой дикой местности, а также тех странных живущих там существ, которые находят соседство диких зверей менее опасным, чем соседство себе подобных. Здесь именно произошли главные события, о которых мы теперь повествуем.

Несколько слов об общем положении Индии в тот момент, когда начинается наш рассказ, пополнят картину места действия.

Мы начинаем на другой день после обратного взятия Дели англичанами по окончании восстания сипаев: великое патриотическое восстание было потушено в море крови генералом Говелаком и его офицерами; избиение гарнизонов Шивераха, Бенареса, Гоурдвара-Сикри, бывшее только репрессией со стороны индусов, было в сто раз больше отомщено массовыми избиениями, которые продолжались целый год, да англичанин и теперь продолжает убивать железом, огнем и картечью — всем, одним словом, что попадается ему под руку.

Общий лозунг гласил: терроризировать Индию, чтобы раз и навсегда отнять у нее охоту возвратить свою независимость; старый император Дели умер от ужаснейших пыток, но, несмотря на все поиски и обещанную премию в сорок тысяч фунтов стерлингов, т.е. миллион франков, тому, кто доставит Нана-Сагиба и главных членов его европейского штаба, которым удалось скрыться от ярости англичан, их не могли найти.

Головы этого принца и трех европейцев, которые помогали ему защищать Дели, а затем способствовали его побегу, были оценены в эту сумму сэром Джоном Лауренсом, генерал-губернатором Индии. Узнав об этом, все авантюристы, находившиеся в это время в Индии, разлакомились такой прекрасной наградой и бросились выслеживать беглецов, которым удалось бежать, скрываясь среди дымящихся развалин Дели. Напрасно, однако, все эти случайные сыщики входили в союзы с самыми искусными туземными ищейками, они не могли открыть ничего, что навело бы их на след тех, кого они искали.

Мало-помалу и тем, и другим надоели бесплодные поиски, а так как при этом распространился слух, что Нана и маленький отряд его успели скрыться в Тибете, то большинство отказалось от своих проектов.

Из Лондона тем не менее постоянно присылались официальные приказы овладеть во что бы то ни стало главным вождем восстания. Полное и продолжительное умиротворение Индии могло быть достигнуто лишь этим способом, так как надо было или отнять насильно, или получить добровольно скипетр императоров могольских, ибо никто, кроме Нана-Сагиба, не имел права, по верованию народа, передать его своему преемнику.

Два человека, однако, которым высшие власти специально поручили это преследование, упорно продолжали поиски беглецов, и чем больше встречали затруднений, тем ожесточеннее преследовали свою цель. Первый был Кишная, начальник шайки душителей на Малабарском берегу; что касается второго, капитана Максуэлла, он, как мы видели, стяжал себе печальную известность своей жестокостью во время восстания. Во главе целого батальона шотландцев и артиллерийской батареи негодяй нападал на безобидные деревни, сжигал их дотла и расстреливал тех, кто пытался бежать, не разбирая при этом ни пола, ни возраста. Несколько раз попадался он в руки индусов, также и во время осады Гоурдвара-Сикри, но каждый раз каким-то чудом избегал участи, ожидавшей его и вполне заслуженной им, после чего еще вдвое более жестоким образом мстил за испытанный им страх.

В случае успеха кроме награды, обещанной вице-королем, капитана Максуэлла ждало еще производство в чин полковника сингалезских сипаев, но не за поимку Наны, а за поимку авантюриста Сердара. Обещая такое быстрое повышение этому офицеру, который занимал второстепенный пост в индийской армии, сэр Вильям Броун, коронный губернатор Цейлона, сказал ему:

— Помните, что мне надо доставить Сердара живым, это единственное условие для исполнения моего вам обещания. Арест Нана-Сагиба не касается меня.

На острове Цейлон, который находился в исключительной зависимости от королевы, считаясь принадлежностью королевства Англии, сэр Вильям Броун ни в чем не зависел от вице-короля Индии; он пользовался почти безграничной и бесконтрольной властью, назначая по своему усмотрению чины в армии туземцев и всем гражданским чиновникам колонии.

Мы знаем уже, что Кишнае за то же самое обещали высокое отличие, которое давалось только принцам королевского происхождения, а именно: право носить трость с золотым набалдашником не только ему, но и его потомкам мужского пола. Это единственное туземное отличие в Индии, и ценится главным образом потому, что основание его относится к баснословному периоду первой национальной династии Сурия-Вонза, т.е. солнечной династии.

Служа высшим политическим интересам, капитан Максуэлл и Кишная были в то же время бессознательными орудиями частной злобы, которые ни перед чем не должны были останавливаться, чтобы завладеть Сердаром.

К счастью для Нана-Сагиба и Сердара, им удалось по неожиданному стечению обстоятельств успешно скрыть свои следы от озлобленных и могущественных противников. Последние тем временем удвоили энергию ввиду того, что в непродолжительном времени предполагалось устроить празднество в честь королевы Виктории, которое вице-король хотел обставить таким торжеством и блеском, каких никогда еще не видели в Калькутте. Он решил, между прочим, что в том случае, если к этому времени будет пойман Нана-Сагиб, знаменитого вождя революции поставят на возвышении прикованным за ногу к статуе королевы, а в двух шагах от него на эстраде будут венчать лаврами генерала Говелака, залившего страну морем крови.

Сэр Джон Лауренс посылал к капитану Максуэллу и к Кишнае курьера за курьером, приказывая пустить все возможное в ход, чтобы привести в исполнение такую прекрасную и истинно английскую идею.

Таково было на другой день после взятия Дели положение обеих партий Индии, побежденных и победителей, положение, описание которого служит, так сказать, необходимым прологом к изложению последующих любопытных событий.

25 октября 1859 г. солнце начинало уже спускаться к поверхности Индийского океана, освещая последними пурпуровыми и золотистыми лучами верхушки столетних лесов, которые покрывают вершины Нухурмурских гор на Малабарском берегу; а с противоположной стороны в то же время медленно длинной вуалью развертывались сумеречные тени, шаг за шагом вытесняя свет и постепенно окутывая тьмой и безмолвием равнины Декана и величественную массу гор, которая служит им укреплениями.

Почти на самой вершине этих громад по обширному озеру, окруженному первобытными девственными лесами, быстро неслась по направлению к правому берегу небольшая шлюпка особенного устройства, планшир которой всего только на несколько сантиметров подымался над водой. На палубе никого не было, и не будь в задней части ее заметно легкого сотрясения, указывающего на присутствие винта, трудно было бы составить себе понятие о таинственной силе, которая управляла этим судном; как бы внимательно мы ни всматривались в этот феномен, мы не могли бы решить этой сложной проблемы, если бы разговор двух человек, только что вышедших на палубу, не разрешил наших сомнений.

Один из них, с лицом, обросшим, как у шимпанзе, — одни только глаза и нос выглядывали из-за черных лохматых волос, — похожий по своему типу и несколько грубым манерам на наших матросов с берегов Прованса, крикнул, вылезая из люка и присоединяясь к своему товарищу, вышедшему раньше него:

— Клянусь бородою Барбассонов, я начинаю думать, Сердар, что вы тонкую штуку придумали, перетащив «Эдуарда-Мари» в эту чертовскую трущобу.

— Как видите, Барбассон, — сказал, улыбаясь, тот, которого назвали Сердаром, — во всем надо ждать всегда конца.

— Мы, клянусь Богом, прекрасно делаем наши двадцать два узла с этой механикой, как вы ее там называете! Никак не могу удержать в памяти этого дрянного названия.

— Электромотор, мой милый Барбассон!

— В открытом море при сильном ветре не очень-то она расходится, ну а здесь, на этой утиной луже, она окажет нам большие услуги.

Вам, я думаю, нет надобности представлять, вы и без того узнали знаменитого адмирала флотов Маскатского имама, Шейка-Тоффеля, как гласит его мусульманское имя.

— Очень важные услуги, верно, — продолжал Сердар, — благодаря своей быстроте и запасу ящиков с картечью в трюме мы можем несколько месяцев пренебрегать силами, которые вице-король вздумал бы выслать против нас, если только шпионы его сумеют открыть наше убежище.

— Не считая того, Сердар, что я буду водить их до дня Страшного Суда по всему озеру, прежде чем они найдут вход в подземелья Нухурмура.

— И если это им удастся, а мы решили, что не отдадимся живыми в руки англичан, то обещаю вам, что ни один из наших противников не принесет вице-королю известие о нашем последнем подвиге.

— Как и об его исполнении… Мы даем им проникнуть в подземелье, подносим огонь к пороху, и прости-прощай вся компания… Мы прыгаем на три тысячи футов вверх над поверхностью моря… Вот род смерти, которого не предвидел Барбассон-отец, а это был человек, который предвидел далеко вперед. Я помню, что с самого нежного детства моего он всегда предсказывал, что я умру на веревке или буду расстрелян… бедный человек, он был бы доволен, увидя, что предсказание его должно исполниться… если англичане схватят меня…

— Только неосторожность или измена могут выдать нас, а так как между нами нет изменников…

Сердар произнес последние слова и вдруг остановился: едва заметная дрожь пробежала по его телу и глаза его пристально устремились в чащу леса, как бы желая проникнуть в самую глубину ее. Лес в этом месте так близко подходил к озеру, что ветки банианов и тамариндов тянулись сводом над поверхностью воды.

— Что случилось? — спросил Барбассон, удивленный видом своего спутника.

— Спуститесь в каюту и остановите шлюпку! — отвечал шепотом последний.

Моряк выпустил руль, который он держал рукой, выйдя на палубу, и поспешил вниз исполнить приказание Сердара. Последний тем временем, пользуясь быстротой судна, поставил его параллельно берегу, но слегка наискось, чтобы удобнее было пристать, а затем, в ту минуту, когда шлюпка собиралась остановиться, направил ее таким образом, чтобы она стояла левым бортом к берегу.

Последние содрогания легкого судна не прекратились еще, когда Сердар с карабином в руке прыгнул на берег, говоря Барбассону:

— Ждите меня и будьте готовы ехать по первому моему сигналу.

И, согнувшись вдвое, чтобы не зацепить за низкие ветки, он скользнул в лес.

II

Моряк не успел еще опомниться от удивления, как послышался на недалеком расстоянии выстрел, а вслед за ним крик боли и испуга.

— Стань на место… ко мне! — послышался в ту же минуту голос Сердара.

Барбассон исполнил приказ и в несколько прыжков очутился подле Сердара.

Там, барахтаясь и испуская жалобные стоны, лежало на лесном мхе тощее и безобразное существо с руками и ногами невероятной худобы, почти без мяса, нервы и мускулы на которых были натянуты, как сухожилия. Цвет кожи его был черен, как сажа, а пальцы на ногах, худые и длинные, были такие же неподвижные, как и на руках, и загибались внутрь, как у обезьян. С первого взгляда его можно было принять за одну из них, не будь у него довольно большой курчавой головы и не отсутствуй шерсть на всем его теле. Из раны в правом боку сочилась яркая и пенистая кровь; это заставило Сердара думать, что пуля попала в легкое.

Бедное создание смотрело на него с выражением такого ужаса, который брал, по-видимому, верх даже над его страданиями. Барбассон, взглянув на него, ошибся сначала в его происхождении.

— Тс! — воскликнул он довольно равнодушно. — Вы убили обезьяну! Бедному животному, черт возьми, недолго осталось жить.

— Вы ошибаетесь, Барбассон, — грустно отвечал ему Сердар, — это один из несчастных Тота-Ведда, живущих в этих уединенных местах, где они скрываются от людей, которые относятся к ним более жестоко, чем дикие звери, и я тем более огорчен этим случаем, что это вполне безобидные существа. Но что делать? В нашем положении мы то и дело должны быть настороже; малейший недосмотр может погубить нас. Я принял его за шпиона этого проклятого Кишнаи, который, по словам Рамы-Модели, несколько дней уже шныряет по равнине.

— Вы тут не виноваты, Сердар.

— Я заметил какое-то странное движение среди листвы в то время, как мы приближались к берегу озера, и подозрительность понудила меня доискаться причин этого движения; несчастный вместо того, чтобы скрыться среди листвы банианов подальше от меня, как поступают обыкновенно люди его племени, попробовал притаиться, чтобы не обратить на себя моего внимания, как настоящий шпион. От этого-то и произошло все зло.

— Вы говорите, что Кишная шныряет по окрестностям? — спросил Барбассон, которого новость эта взволновала больше раны туземца. — Вы не говорили нам об этом.

— К чему нарушать спокойствие Нана-Сагиба? Несчастный принц считает себя в безопасности в этих подземельях, да времени всегда хватит, чтобы предупредить его, когда опасность станет более острой. Рама-Модели вернулся вчера вечером в Нухурмур.

— Знаю… его очередь была следить за равниной. Он утверждал, что ничего не встретил угрожающего нашему спокойствию.

— По моему приказанию. Вы знаете, что Нана, мужественный на поле битвы, дрожит, как лист, при одной мысли о возможности попасть в руки англичан. Я предупредил поэтому Нариндру и Раму, которые одни только могут выходить оттуда, потому что враги наши не знают их, чтобы все важные, собранные ими известия они поверяли мне, — не потому, чтобы я хотел сделать из этого тайну для вас и Барнета, но из желания избавить принца от преждевременных и бесполезных тревог. Смерть он предпочитает в сто раз больше позорной публичной выставке, которой ему угрожают и которая лишит его престижа — англичане это знают — в глазах туземных народов.

— По мне так все равно! Убиваться из-за такого пустяка!

— Вы, мой милый Барбассон, не принц и не индус, вы не понимаете всей силы предрассудка у этого по-детски наивного и суеверного народа. Я говорил уже, что Рама предупредил меня о присутствии Кишнаи на Декане, но в этом нет ничего необыкновенного, потому что люди его касты живут среди отрогов этих гор, которые тянутся внутрь между Бомбеем и Эллором. Что мешает ему отправиться к ним? Великая пуджа, праздник Кали, приближается, и он захотел присутствовать на кровавых и таинственных церемониях, которые всегда бывают в это время года. Успокойтесь, впрочем! Если он обыщет эти горы на протяжении всех семи-восьмисот миль, начиная от Коморина до Гималаев, то и тогда еще останется довольно места для его поисков. Повторяю, опасаться можем мы только собственной неосторожности, ибо измена здесь немыслима. Нариндра и Рама пожертвуют жизнью по одному моему знаку, а что касается молодого Сами, то никакие самые жестокие пытки не вырвут у него ни единого слова.

— А так как сами мы не отдадимся в руки, то я начинаю думать, что веревка, обещанная Барбассоном-отцом своему наследнику, еще не скручена…

— Мы, однако, болтаем с вами, — сказал Сердар с видом глубокого сожаления, — и не думаем помочь этому несчастному, который, быть может, ранен смертельно. Помогите мне, Барбассон! Перенесем его на шлюпку… день склоняется к вечеру, и здесь становится слишком темно.

Оба нагнулись и общими усилиями подняли осторожно Тота-Ведду, который принялся стонать, употребляя отчаянные усилия, чтобы вырваться от них. Напрасно старался Сердар успокоить его ласковыми словами на разных местных наречиях, несчастный не знал ни одного из них. В конце концов он понял, однако, бесполезность своего сопротивления и подчинился беспрекословно; только изредка издавал он глухие стоны, вырываемые у него неосторожными движениями, которые увеличивали только его страдания.

Взобравшись на шлюпку, Сердар и спутник его осторожно положили свою ношу на палубу и поспешили отплыть дальше из-под тени, бросаемой на воду деревьями, чтобы воспользоваться последними минутами дня. Сердар приказал снова остановиться и занялся осмотром раны Тота-Ведды; он осторожно обмыл ее свежей водой и к удовольствию своему увидел, что пуля, скользнувшая по ребру, сделала нечто вроде царапины, тем менее глубокой, что бедняга состоял из кожи да костей; таким образом не только жизнь его не была в опасности, но достаточно было нескольких часов, чтобы он стал на ноги.

Барбассон тем временем принес ящик с медикаментами; Сердар еще раз обмыл рану, на этот раз бальзамом, разведенным водой, и положил на нее компресс из той же смеси, а затем прикрепил его бинтом. Туземец, умственные способности которого были чрезвычайно слабо развиты, не отдавал себе отчета в уходе, которым его окружали; самые фантастические мысли вертелись в этом слабом мозгу, который, благодаря вековечным страданиям, дошел до уровня обыкновенного животного. Но как только он почувствовал, что боль в его ране уменьшается, он успокоился и с меньшим уже ужасом смотрел на белых людей.

Кончив перевязку, Сердар уложил своего пациента на матрас, набитый водорослями, затем приготовил укрепляющий напиток из рома, сахара и воды и предложил ему. Удивленный Тота-Ведда взглянул на него нерешительно, не понимая, что он хочет от него, и принимаясь снова дрожать. Чтобы разуверить его и дать ему понять, что он должен делать с предлагаемым напитком, Сердар поднес к губам серебряный бокал и, отпив из него глоток, подал ему снова.

Бедный дикарь не заставил себя просить на этот раз, хотя все же попробовал напиток сначала с некоторым беспокойством, зато потом с жадностью поднес бокал к губам и выпил все одним залпом. Затем он взял руку Сердара, прижал ее несколько раз ко лбу в знак благодарности и зарыдал, как ребенок.

— Мне очень больно видеть такое наивное горе, — сказал Сердар своему спутнику, — я не могу не подумать при этом, до какого животного состояния может довести человека злоба ему подобных… Что нам с ним делать теперь?

— Не можем же мы тащить его с собою в Нухурмур? — сказал Барбассон.

— Ни одно существо в мире, — отвечал ему Сердар, — не должно знать тайны нашего убежища. Это недоступное место, которому нет подобного, быть может, на всем земном шаре, было открыто случайно нашим другом Рамой-Модели, заклинателем пантер. Это стоит того, чтобы послушать, если только вы не слышали уже об этом от него самого.

— Вы забываете, Сердар, что в течение всей войны за независимость я управлял вашей шхуной «Диана», которая ждет меня теперь в порту Гоа. Бедная «Диана», увижу ли я ее когда-нибудь? Затем я был с вами во время осады Дели, где я командовал артиллерийским отрядом в крепости, а потому почти не имел случая видеть Рамы. Со времени нашего приезда сюда я нахожусь постоянно на борту «Эдуард-Мари» и не мог ни часочка поболтать с заклинателем.

— Он мог бы рассказать это в нескольких словах, если бы только вспомнил; это так же коротко, как и трогательно. Однажды, когда он вместе со своим отцом охотился на этих вершинах за пантерами, он спустился и полетел через край пропасти, стены которой были почти вертикальны, но, к счастью, сплошь покрыты кустарниками достаточно крепкими, чтобы выдержать тяжесть его тела. Он инстинктивно схватился за один из них, но уже на двадцати метрах расстояния от верхнего края. Он прежде всего крикнул своему отцу, чтобы успокоить его, затем попробовал, держась руками за ветки, взобраться наверх, но напрасно; он мог схватывать их за концы, а тут они были слишком хрупки, чтобы довериться им. Совсем не то было бы, имей он необходимость спуститься; ему легко было бы перевешиваться с одного куста на другой, держась рукой за ствол у самого корня, т.е. за самую прочную часть кустарника. Но другого пути спасения ему не оставалось, и он, уведомив об этом отца, склонился над пропастью и, задыхаясь от волнения, начал опасный спуск. Отличаясь от природы необыкновенной силой, он, к счастью, встречал на пути своем целые группы пальм и молодых бамбуков, которые так близко стояли друг от друга, что ему удалось наконец добраться до дна после того, как он раз двадцать едва не сломал себе шеи. Он думал, что теперь спасен, когда перед ним возникло новое затруднение: он находился на глубине обширной воронки в форме конуса, самую широкую часть которой представляла почва, куда он добрался благодаря своей смелости и ловкости. Напрасно ходил он кругом, стена со всех сторон подымалась на высоту двухсот или двухсот пятидесяти метров, образуя с дном довольно острый угол; чтобы выйти из этой тюрьмы, где вместо крыши виднелось небо, ему нужно было подняться по такой же стене, по какой он спустился. Это то самое место, знаете, которое находится в конце подземелий и названо нами колодцем Нухурмура.

— Я так и думал.

— Вы понимаете остальное, потому что мы каждый день проходим тот лабиринт. Маленький ручеек, протекавший на дне этой огромной пропасти, терялся под одной из скал и, казалось, направлялся в самые недра земли. Рама-Модели не побоялся растянуться на дне ручья, который был, к счастью, неглубок, и в таком положении стал ползти под скалой, придерживаясь извилин ручейка. Так прополз он метров около пятидесяти, когда почувствовал, что туннель над ним становится выше и он очутился наконец среди целого ряда обширных пещер, откуда он, несмотря на все свое мужество, мог и не выйти. Только на второй день своего подземного заключения, чуть не умирая от голода и усталости, заметил он вдали луч света, который послужил ему проводником и дал возможность дойти до конца другого прохода, выходившего на озеро.

— Так вы, значит, эти два туннеля — один из колодца Нухурмура, другой со стороны озера — расширили, чтобы легче было проходить по ним, и устроили там убежище для себя и Нана-Сагиба?..

— Совершенно верно, мой милый Барбассон! И, как вам уже известно, мы закрыли с помощью камня, вращающегося на стержне, единственный вход со стороны озера, который легко мог кто-нибудь увидеть, несмотря на густую растительность, прикрывающую его. Нам никак нельзя открыть тайны нашего убежища этому туземцу; он может заметить его и затем, благодаря отсутствию сообразительности, может поддаться на подарки и обещания хитрого Кишнаи, если тот случайно проследит наши следы вплоть до этих гор. А случиться это может, ибо для достижения противного нужно было бы, чтобы никто из нас не выходил из подземелий Нухурмура.

— Они так великолепны, Сердар, что в них можно жить до конца дней своих. Вы ведь и сад устроили там?

— Да… а между тем, судя по наружному виду, ни за что не сказать, чтобы дно этой пропасти занимало поверхность в двадцать тысяч квадратных метров. Еще задолго до подавления восстания, когда Говелак шел на Дели и вопрос полного поражения был только вопросом одного месяца, я думал уже об этом убежище, о котором мне сказал Рама-Модели, как о месте весьма пригодном для Нана-Сагиба и тех из наших товарищей, которые останутся нам верными. Я поручил тогда же нашему заклинателю пантер перевезти туда с помощью Ауджали всякую утварь и запасы; он так хорошо исполнил все мои приказания, что мы можем жить там роскошно и в полном изобилии в течение нескольких лет. Что бы там ни было, но ввиду того, что на наши следы могут напасть совершенно случайно или во время охоты в горах, или во время рыбной ловли в озере, — две несчастных страсти, от которых не отучить Барнета, — нельзя ни под каким видом и ни единой душе открывать тайны относительно нашей крепости.

— Я с вами согласен, Сердар! Но я возвращаюсь к вопросу, поставленному вами в начале этого разговора. Что мы сделаем с этим беднягой?

— Мы можем сделать только одно, тем более что я совершенно успокоился относительно последствий его раны. Я уверен, что она зарубцуется дня через три, четыре, самое большее. Мы высадим его на том месте, где он находился, когда я выстрелил в него, он найдет сам свое жилье.

Приняв это решение, Сердар пощупал пульс раненого; он нашел его спокойным и не лихорадочным. На борту хранилась провизия, и Сердар решил накормить его, чтобы подкрепить его силы; он употребил тот же способ, как и при напитке, и, прежде чем предложить ему кушанье, сам отведал его. Туземец в ту же минуту набросился на то, что ему предлагали, и принялся пожирать с жадностью, выражая при этом на своем языке явные знаки удовольствия. Барбассон не в состоянии был удержаться, чтобы не сказать:

— Нет, право, мы сделали доброе дело… бедняга, черт возьми, умирал от голоду.

Шлюпку направили к берегу и сделали знак Тота-Ведде прыгнуть на землю, но бедняга не понимал, по-видимому; тогда они без всякой церемонии взяли его и положили на траву, потому что им некогда было тратить времени на бесполезную мимику. Думая, что теперь отделались от него, они поспешили отчалить от берега, но не отплыли они от него и десяти метров, как услышали шум тела, нырнувшего в воду, и невольно обернулись. Каково же было их удивление, когда они увидели над водой голову Тота-Ведды, который плыл, стараясь догнать их!

Ночь быстро последовала за днем, как это всегда бывает под тропиками, где нет почти сумерек, а потому, несмотря на небольшое расстояние, разделявшее их, туземец казался обоим французам маленькой черной точкой на поверхности воды.

— Надо ускорить ход! — сказал Сердар. — Когда он потеряет нас из виду, он вынужден будет вернуться на землю.

Барбассон увеличил силу тока, и шлюпка понеслась по спокойным водам озера, но в ту же минуту до слуха Сердара донеслись жалобные крики.

— У него может открыться кровотечение из раны; в воде оно бывает еще сильнее; несчастный потеряет силы и утонет, — сказал Сердар, как бы говоря сам с собою.

Затем, под влиянием невыразимой жалости, он воскликнул:

— Я не могу допустить, чтобы человек этот умер таким образом.

Крики усиливались, и голос становился все более жалобным и похожим на голос плачущего ребенка.

Сердар колебался: на карте стояли такие важные интересы, что он не считал себя вправе подвергать их опасности ради жизни этого несчастного дикаря. Но тут у него в голове блеснула мысль и положила конец всем его колебаниям.

— Что ж, — сказал он себе, — можно попытаться. Спасем его сначала, а там увидим.

И, наклонившись к люку, он крикнул:

— Задний ход, Барбассон! Я не хочу, чтобы на совести у меня оставалась смерть этого несчастного.

Провансалец, служивший несколько лет на государственной службе, выучился образцовой дисциплине, которая ставит наших моряков на первое место во всем мире. Он повиновался всегда и рассуждал только потом, если находил нужным сделать какое-нибудь замечание. Шлюпка слегка задрожала, и с минуту казалось, будто в ней происходит борьба между выработанной скоростью и новым движением в противоположную сторону, но в следующую за этим минуту она уже с прежней скоростью неслась по направлению к берегу. Прислушиваясь к жалобам, Сердар по звуку их понял, что шлюпка теперь в том районе озера, где находился туземец.

— Слабее, Барбассон, слабее! — сказал он. И шлюпка, сразу изменив ход, медленно заскользила по воде.

Крики прекратились… Тьма ночная была так велика, что положительно ничего нельзя было видеть кругом себя.

— У него, вероятно, ослабели силы, — бормотал Сердар с искренним огорчением. — Бедняга! Мы сделали все, что могли.

Не успел он произнести этих слов, как в шлюпке почувствовался легкий толчок и черная масса, одним прыжком выскочившая из воды, упала вдруг на палубу. Это был Тота-Ведда; туземец молчал, видя, что к нему спешат на помощь. То, что люди его племени потеряли в своем умственном развитии, пополнилось, с другой стороны, их необыкновенно развитыми физическими качествами: привыкшие жить в чаще лесов и двигаться среди глубокой тьмы, они видят ночью почти так же хорошо, как и днем, и положительно не знают усталости; они перегоняют самых быстрых животных; некоторые видели, как они перебирались вплавь через морские заливы в пятнадцать, двадцать миль и плыли два дня, направляясь к прибрежным островам, чтобы отыскать себе там убежище, прельщенные видом гор, которые синеватой линией выделялись вдали на горизонте.

Тота-Ведда, очутившись на шлюпке, тотчас же бросился к ногам Сердара и, подымая поочередно одну его ногу за другой, ставил себе на голову в знак почтения и подчинения; затем, ударяя себя в грудь, он горловым тоном произнес в несколько приемов: «Ури! Ури!»

В эту минуту луна, вырвавшись из чащи лесов, покрывавших верхушки гор, залила всю поверхность озера серебристыми волнами своего света. Ночное светило это отличается под ясным небом Индии таким сильным светом, что туземцы на своем образцовом языке называют тот период, когда спутница нашей земли достигает полнолуния, «лунными днями».

— Ури! Ури! — продолжал Тота-Ведда, снова повергаясь ниц перед Сердаром.

— Что он там говорит? — спросил Барбассон, вышедший в эту минуту на палубу.

— На тамульском наречии, которым говорят у подошвы этих гор, «ури» значит «собака», — отвечал Сердар. — Нет ничего особенного, если он запомнил это слово и, вероятно, хочет дать нам понять, что он будет нам предан, как собака; с другой же стороны, он, быть может, хочет сказать нам, как его зовут. Будь здесь Рама-Модели, он объяснил бы нам все это; он провел свое детство в этих горах и говорит на языке этих бедных людей так же хорошо, как и они сами… Пора, однако, возвращаться домой; в Нухурмуре, вероятно, беспокоятся, мы никогда еще…

Он не докончил начатой им мысли; меланхолический и пронзительный звук рога нарушил ночную тишину, и жалобные нотки его три раза скользнули по водам озера, принесенные легким ветерком, который в этих обширных долинах дует каждый вечер после захода солнца, когда в раскаленной атмосфере восстанавливается равновесие воздушных течений.

— Это Рама зовет нас, — сказал Сердар. — Вперед, Барбассон, и поскорее. Нам достаточно и двадцати минут, чтобы пролететь шесть миль, отделяющих нас от друзей.

— А Тота-Ведда? — спросил Барбассон.

— Я беру его на себя.

— All right! — как говорит Барнет. — Отвечал моряк.

И шлюпка снова понеслась по волнам. Туземец заснул, скорчившись в углу. Менее чем через полчаса вдали показался противоположный берег озера. Сердар, который не мог отвечать на сигнал, посланный ему из Нухурмура, потому что ветер дул ему навстречу, взял теперь в каюте висевший там буйволовый рог и извлек из него три звучных ноты, которые друг за другом и с различными изменениями разнеслись эхом по долинам.

— Теперь, когда мы предупредили наших товарищей, — сказал он своему спутнику, — остановитесь на минуту и помогите мне. Я должен принять небольшую предосторожность, чтобы этот туземец никогда не мог открыть тайны нашего таинственного убежища.

— Я не любопытен, — отвечал моряк, — это наше семейное качество, но клянусь бородою всех Барбассонов, прошедших, настоящих и будущих, предполагая, что знаменитая ветвь эта не угаснет со мною, я все же с нетерпением жду, что вы сделаете, чтобы скрыть вход в подземелье от этого «комка сажи».

Сердар не мог удержаться от смеха, выслушав эту тираду, прелесть которой увеличивалась акцентом, от которого наш марселец никогда не мог отделаться.

— Очень просто, — отвечал он, — я употреблю тот же способ, который так успешно заставил его есть; он, как ребенок, подчинится всему, что мы ему скажем. Одолжите мне свою голову, Барбассон!

— Обещаете мне отдать ее обратно?

— В полной сохранности.

— Получайте же! Это самое драгоценное, что я имею в этом мире, хотя Барбассон-отец всегда утверждал, что Бог забыл наполнить ее мозгами.

— Я сделаю вид, что завязываю вам глаза, и я уверен, что Тота безропотно позволит сделать и себе то же самое.

— Вот об этом я не мог бы догадаться. А как это просто! Как и все гениальные мысли, Сердар! Но я всегда говорил, что в вашем мизинце гораздо больше ума, чем у всех нас вместе взятых.

Хохоча от души над многословием своего спутника, Сердар приступил к исполнению своего проекта, который удался вполне. Разбуженный Тота с любопытством следил за тем, что он делает с Барбассоном, и позволил завязать себе глаза, нисколько не сопротивляясь.

В ту минуту, когда шлюпка пристала к берегу, авантюристов приветствовали Рама-Модели и Сами, которые с самого захода солнца с тревогой ждали их возвращения. Рама собирался уже передать своему другу тревожившие его заботы, но слова замерли у него на губах, когда он увидел третье незнакомое ему лицо; удивленный этой неожиданностью, он не мог отдать себе отчет, к какой касте принадлежит это существо.

— Это несчастный Тота-Ведда, которого я ранил, приняв его за шпиона, — поспешил Сердар, предупреждая его вопросы. — Я все подробно расскажу тебе потом; помоги мне сначала провести его в подземелье. Я завязал ему глаза, чтобы он не догадался, куда мы привели его.

Влияние Сердара на всех окружающих было так велико, что Рама-Модели не позволил себе сделать ни малейшего замечания. Он взял одну руку Тоты, тогда как друг его взял другую, чтобы помешать ему снять повязку, и оба вынесли его из шлюпки. Несчастный туземец снова принялся дрожать всем телом.

— Скажи, что ему незачем бояться нас, — сказал Сердар, обращаясь к Раме.

— Не знаю, поймет ли он меня, — отвечал последний, — некоторые из этих дикарей, заброшенные своими родителями с детства, доходят до такого состояния, что только кричат и от радости, и от горя, и от удивления и никогда не в состоянии запомнить тех выражений, из которых состоит язык их братьев, хотя и в нем всего только тридцать слов, не более.

Заклинатель пантер был прав: он никак не мог добиться, чтобы его понял Тота-Ведда. Несчастный был, вероятно, покинут матерью с самого раннего детства своего, и перед нами возникает мудреная проблема, каким образом мог он существовать среди всякого рода опасностей, окружающих его.

В нескольких шагах от озера среди чащи пальм, бамбуков и гуявов находился целый ряд утесов, нагроможденных друг на друга и доходящих до пятидесяти-шестидесяти метров высоты. Сердар притронулся к одному из них, часть которого тотчас же повернулась, открывая вход, устроенный самой природой и только с одной стороны несколько расширенный рукою человека. Маленький отряд скрылся спустя минуту внутри этого входа; Сами толкнул камень, закрывший вход, и он принял прежнее свое положение, так естественно прикрывавшее отверстие, что даже самый опытный глаз не мог бы ничего заметить.

Снаружи оставался один только Барбассон, который должен был, по своему обыкновению, отвезти шлюпку в небольшой залив вроде гавани, хорошо скрытый за ветвями деревьев, густо переплетенных лианами и ползучими растениями и образующих нечто вроде свода, где она была скрыта от всякого нескромного взгляда.

Пройдя двадцать метров среди полной темноты, Сердар и спутники его повернули вправо и очутились в обширном гроте, великолепно освещенном старой индусской лампой из массивного серебра с шестью рожками, которая висела на потолке пещеры, прикрепленная к нему посредством металлической цепи.

Сердар говорил правду, рассказывая Барбассону, что он за несколько еще месяцев вперед приготовил это убежище для последнего наследника древней империи моголов. Весь пол был устлан мягкими коврами из Кашмира и Непала, и вдоль стен, покрытых шелковой бенгальской материей, затканной серебром и золотом, стояли широкие и роскошные диваны с подушками всевозможной формы и величины. Мебель и разные вещи, дорогие Нана-Сагибу по воспоминаниям, были также перенесены сюда из дворца его в Беджапуре на Декане, который находился всего в пятидесяти милях расстояния от Нухурмура. Благодаря почти полному уединению этой местности, совершенно опустошенной последними войнами махратов, верные Нариндра и Рама-Модели, переодетые разносчиками, могли в несколько приемов перевезти эти вещи на спине слона, прикрыв их парусиной.

Вот почему принц, очутившись в этом месте после своего побега, полного треволнений, не верил своим глазам, увидя себя среди роскошного помещения, напоминающего одно из помещений его дворца. Целый ряд других гротов, обставленных более скромно, был занят спутниками изгнанного принца. Отсюда через коридор, увеличенный беглецами, можно было пройти в глубокую долину с отвесными стенами, которую Рама-Модели открыл с опасностью для жизни и которую назвали колодцем Нухурмура.

Нана-Сагиб жил здесь уже почти шесть месяцев с небольшим числом людей, оставшихся ему верными, а англичане до сих пор еще не могли напасть на его следы.

Но напрасно превращена была долина в прелестный сад, напрасно был он окружен всем, чего только желал, напрасно спутники, полные уважения к его несчастью, обращались к нему, как к царственному лицу, — жизнь, которую он вел в подземельях Нухурмура, так тяготила его, что он готов был отдать все спасенные им миллионы золота и драгоценных камней, чтобы вести свободную жизнь самого последнего из кули, ибо свобода есть первое благо в жизни, хотя ее ценят только тогда, когда потеряют. С некоторого времени он жил одною только мыслью: Сердар обещал ему отправиться на «Диане» вместе с Барбассоном на поиски какого-нибудь пустынного острова среди бесчисленных групп островов в Зондском проливе и на Тихом океане, куда все они собирались переселиться вместе с ним, вдали от мстительной Англии. С этого дня он то и дело побуждал его к исполнению своего обещания; но Сердар не хотел ехать в такое далекое путешествие раньше, чем не будет уверен в том, что утомленные войной англичане и целая армия их шпионов прекратят всякие преследования. В настоящее же время нечего было и думать о том, чтобы не только Нана-Сагиб, но еще более Сердар, который своими подвигами прославился по всей Индии, покинули это убежище, не рискуя быть немедленно узнанными и переданными в руки врагов.

III

В ту минуту, когда Сердар входил в грот, Нана-Сагиб сидел на диване и курил свой гука; шум шагов пробудил его от глубокой задумчивости, и он бросился к входившему.

— Как я рад твоему возвращению, Сагиб! — принц никогда не звал его иначе. — Ты запоздал сегодня, и я боялся, не случилось ли с тобой какого-нибудь несчастья.

— Нас задержало маленькое приключение, принц, в котором мы, к счастью, не подвергались никакой опасности. Но мы вынуждены были взять с собой нового сожителя, который, пожалуй, будет несколько стеснять нас.

И Сердар в нескольких словах рассказал Нана-Сагибу о том, что произошло. Тота-Ведда, которому сняли повязку с глаз, тотчас же упал к ногам Сердара, которого он, по-видимому, признавал своим господином.

— Дай Бог, чтобы тебе не пришлось раскаиваться в том, что ты спас его,

— сказал Рама, — я знаю людей этого племени, — у них нет середины: или они бывают злы и дики, как хищные звери, с которыми они живут, или кротки и привязчивы, как собаки, и бывают такими же мирными, как и они, если только привязываются к кому-нибудь.

— Ты знаешь, что говорит наш божественный Ману, — отвечал Нана-Сагиб.

— «Каждому доброму делу назначена своя награда владыкою всех вещей».

После нескольких минут разговора Сердар попросил именитого изгнанника позволить ему удалиться вместе со своими товарищами, потому что всем им необходимо подкрепить себя пищею и затем ввиду позднего часа отправиться на покой.

— Всегда один! — грустно прошептал принц, склоняя голову в знак согласия.

Предрассудки его касты абсолютно запрещали ему есть с Нариндрой и Рамой-Модели, которые не принадлежали к его касте, и с европейцами, которые не принадлежали к его племени.

Гастроном Барнет, целый день охотившийся в верхних долинах, где никто не мог беспокоить его, ибо ни один шпион не рискнул бы туда отправиться, вернулся домой с двумя молодыми оленьими телятами и поджарил их на вертеле, следя за приготовлением их со всем вниманием гурмана. Жаркое было дожарено в самый раз… и он начинал уже браниться за промедление, когда приход друзей вернул ему снова хорошее расположение духа.

Сибарит вел здесь жизнь как нельзя более подходящую к его вкусам: он охотился, ловил рыбу, готовил, благодаря всевозможным консервам, которыми изобиловал Нухурмур, самые изысканные кушанья, какие он придумывал для собственного своего удовольствия и для удовольствия своего друга Барбассона. Он почти не сожалел теперь о своем великолепном дворце в Ауде, откуда его без всякой церемонии выгнал некий капитан Максуэлл после конфискации этого королевства лордом Далузи, генерал-губернатором Индии. Ненависть его к вышеупомянутому капитану даже ослабевала со дня на день, не потому, чтобы он просто в этот момент ничего не желал в этом мире; свежая дичь каждый день, великолепная лакс-форель из озера, полное изобилие всевозможных тропических плодов, затем консервы: паштеты из гусиной печенки, норвежские анчоусы, оренбургская икра, копченая лососина из Сакраменто, окорока из Йорка и т.д… всего не перечислить. Прибавьте ко всему этому лучшие вина Франции, Венгрии, Рейнские, из Капштадта, бесчисленное количество ящиков с портером и индийским пэль-элем, шкап с ликерами, где Вдова Амфу, Бордо сочетались с Гарнье де ла Шартрез, и вы поймете, как должен был наслаждаться Барнет среди такого изобилия, которого он нигде больше не мог надеяться найти.

Он ни в чем не терпел недостатка, даже в дружбе, этой усладе жизни, на которую так скупы боги, что она встречается на земле лишь в виде исключения. Барнет встретил Барбассона, как Барбассон встретил Барнета; они дополняли друг друга, и посмотрите, сколько сходства между ними! Один родился в Марселе, другой в Нью-Йорке, в двух морских портах; когда один говорил о Канебьере, другой говорил о Бродвее. Оба почти в одно и то же время были выгнаны своими отцами пучками веревок; оба получили от почтенных виновников их существования одно и то же предсказание, что их или расстреляют, или повесят; заметьте, что в данный момент они находились на дороге к тому или другому и остановка была только за выбором; для окончательного решения вопроса им достаточно было прогуляться на равнину к англичанам. Оба бродили по всему миру и практиковались в разных ремеслах; если один вырывал зубы в тридцать пять секунд, то другой подшивал новые подметки под сапоги в двадцать пять минут; если Барбассон был адмиралом без флота у его высочества имама Маскатского, то Барнет был артиллерийским генералом без пушек у экс-раджи Ауда. Мы никогда не покончили бы с этим, если бы захотели перечислить все черты сходства, существующего между этими двумя знаменитыми особами, которые прибавляли ко всем их качествам еще одно

— быть верными несчастью: правда, они находили это для себя выгодным и не могли выйти отсюда, не рискуя испытать на себе справедливости предсказания своих отцов; но совершенства нет на земле, и они во всяком случае отличались неоспоримым качеством безусловной храбрости, которого никто не мог отрицать у них. Они, конечно, не бежали сами навстречу опасности, они предпочитали не встречаться даже с нею, но, если к этому их вынуждали обстоятельства, бились, как безумные. Чего же больше спрашивать от них?

Они были связаны узами такой тесной дружбы, что Барбассон-Орест не мог обойтись без Барнета-Пилада, а Пилад-Барнет не мог обойтись без Ореста-Барбассона. Они пользовались жизнью, не заботясь о завтрашнем дне. Два существа эти были самые счастливые из всех людей, окружающих Нана-Сагиба; подчиненные абсолютному влиянию Сердара, они были всей душой преданы ему и готовы в огонь и воду броситься за него, в том случае, конечно, если огонь этот был недалеко.

Одна только мысль мешала им быть совершенно счастливыми: доказательство того, что полного счастья нет на земле. Англичане могли в один прекрасный день схватить Нана-Сагиба, несмотря на охрану и преданность, окружающие его. Друзья не сомневались в том, что они найдут способ скрыться, но что будет тогда с ними, после того как они привыкли к наслаждениям жизни покойной, свободной от угрызений совести? Начинать снова бродячую жизнь вокруг света было им не по вкусу; Барбассон мог вернуться в Маскат, но, во-первых, казначей имама всегда забывал ему платить жалованье в течение двух лет его службы, что вынуждало его вознаграждать себя, увеличивая в свою пользу сбор таможенных пошлин в размере 50 на 100, а во-вторых, он мог найти свое место занятым, ибо благодарность государя — вещь неверная: «Настроение государя меняется, и безумец тот, кто ему доверяет», — сказал поэт. Правда, Барбассон Мариус исполнял обязанности адмирала и дантиста его величества, но так как он вырвал у него последний зуб за неделю до отъезда своего в Индию, то не мог больше рассчитывать на зубную боль, чтобы вернуть все прежнее свое влияние. Друзья много раз ломали себе голову над решением этой трудной задачи; несколько уже месяцев думали они все об этом, когда в одно прекрасное утро Барбассон в костюме Архимеда ворвался в грот, где спал Барнет:

— Нашел! Нашел! — крикнул он, как сумасшедший.

— Что такое? — спросил янки.

— Средство устроить свои дела в тот день, когда наш бедный принц…

— Понял, покороче!

— Не ты ли рассказывал мне, что соотечественники твои отличались страшным легковерием и какой-то Барнум нажил себе от них целые миллионы, показывая им кормилицу великого Вашингтона?

— Ничего нет более верного, я сам стоял у дверей и зазывал публику…

— По боку Барнума! Мы соблазним какого-нибудь индуса.

— Золотом!

— Где ты его возьмешь? Обещаниями… в этом отношении мы достаточно богаты.

— Догадываюсь…

— Дай мне кончить. Мы наденем на него старый ковер, тюрбан и саблю и перевезем его в твою страну.

— Барбассон, ты поражаешь меня!

— Мы будем брать один шиллинг за вход и показывать индуса под именем великого, несравненного Нана-Сагиба, о которого в течение двух лет разбивались все силы Англии.

— Барбассон, ты велик, как мир!..

— Это не твои слова, но все равно, я принимаю их — они вполне к месту. Мы скопим денег, купим дачу в окрестностях Марселя и будем проводить дни, обладая золотом, вином из Бордо, трюфелями и шелком.

Друзья упали в объятия друг друга и с тех пор не беспокоились больше о будущем.

Простившись с Нана-Сагибом, наши авантюристы отправились в свой грот, который выходил на внутреннюю долину, и сели ужинать. Нариндра не занимал сегодня своего обычного места; вот уже неделя, как он уехал в Бомбей за получением европейской почты, которая приходила туда для Сердара на имя преданного члена тайного общества «Духи Вод», к которому принадлежали также он и Рама.

В этот вечер Барнет и Барбассон были особенно веселы и воодушевлены, но оригинальные выходки их не веселили сегодня Сердара, который ел с рассеянным видом и все время после возвращения своего в Нухурмур был мрачен и озабочен; он не обращал даже внимания на Тота-Ведду, который, сидя на корточках, ловил на лету, как собака, все, что ему бросали. Отсутствие махрата, который был всегда олицетворением точности и должен был вернуться еще сутки тому назад, внушало ему грустное предчувствие. Он не мог определить своих чувств, но ему казалось, что в воздухе висела какая-то опасность, против которой он чувствовал себя бессильным, а между тем в последних известиях, принесенных Рамой-Модели, не было ничего, что указывало на неминуемую гибель, — он сам это сказал Барбассону.

Все тут, быть может, заключалось в одном только контрасте. От природы чуткий и деликатный, несколько нервный, человек этот, которого вид и выдержка указывали на высокое происхождение и которого какое-то странное, таинственное приключение выбросило из привычной ему среды, должен был по временам страдать, находясь между авантюристами самого обыкновенного сорта, не имевшими с ним ничего общего ни по своим мыслям, ни по своим чувствам.

Рыцарь в душе, он мечтал о независимости Индии как о мести Франции и Дюплекса своим вечным врагам; десять лет своей жизни употребил он на то, чтобы соединить и держать в своих руках все нити обширного заговора, который должен был навсегда уничтожить английское владычество на берегах Ганга. И вот на другой день успеха, когда во власти притеснителей этой древней страны оставалось всего только три города, без всякого почти укрепления, Калькутта, Бомбей и Мадрас, он не мог заставить вождей восстания, чтобы они шли против этих оплотов чужеземца и затем уже принимались за восстановление трона Дели. Он никак не мог заставить их понять, что реставрация могольской империи (показав индусам, что они, сбросив иго одного господина, кладут на себя иго другого) должна была парализовать общее воодушевление и придать восстанию характер обыкновенного бунта, а не народного движения. Юг Индии, не желавший владычества мусульман, отказался принять участие в восстании, и Сердар понял с того же дня, что победа англичан — вопрос времени. Но он поклялся отнять у них трофей этой победы и спасти Нана-Сагиба; после целого ряда настоящих чудес отваги и хитрости он добился своей цели, но сколько еще времени удастся ему скрывать принца от поисков своих врагов? Бывали дни, когда он совсем отчаивался в этом, а сегодня вечером будущее казалось ему еще более мрачным и закрытым черными тучами. Если его схватят, то ему не сделают чести умереть от двенадцати пуль, как солдату, с ним поступят как с авантюристом больших дорог и повесят в Калькутте на показ индусам, которых он хотел освободить.

Какой грустный конец для него… и какое горе для Дианы, его милой сестры! Она должна знать теперь, что этот брат, которого она еще лет двадцать тому назад считала умершим, жив еще… Но почему она не пишет ему? Неужели ее воспитали в той уверенности, что брат обесславил ее?.. Да, он покинул Францию обесчещенным, разжалованным… он носил уже эполеты и шпагу… Богу известно, виновен ли он. Что ж из этого? Жизнь отца ее детей стоила нескольких строчек благодарности… И ни одного слова, ни одного воспоминания от имени жены и матери, по крайней мере, если сестра не захотела признать брата… Нет, она не пишет! Фридерик де Монмор де Монморен не существует больше, есть только авантюрист, которого англичане повесят в первый удобный момент…

Таковы были размышления, волновавшие Сердара, в то время как другие два товарища его пили, смеялись и забавлялись с Тота-Ведда, как с животным, которого дрессируют. Последний, не бывавший никогда на таком празднестве, пожирал со страшною жадностью все, что ему давали, повторяя за всяким куском тот членораздельный крик, который он издавал раньше на шлюпке: Ури! ури! ури! Так как слово это следовало за питьем, предложенным ему Сердаром, а теперь за каждым куском, который ему давали, то Барбассон решил, что восклицание это служит дикарю для выражения удовольствия и должно соответствовать тем словам в других языках, которые выражают понятие о доброте, превосходстве и применяются ко всем вещам, употребляющимся в пищу и доставляющим наслаждение.

— Я не знал еще, что вы такой лингвист, Барбассон, — сказал Сердар, который поборол мало-помалу свои мрачные мысли и с любопытством следил за упражнениями своего питомца, забывшего, по-видимому, о своей ране.

— Тс! — воскликнул провансалец с комическим увлечением. — Это явилось у меня по вдохновению.

— Он, быть может, останется с нами, ему здесь нравится, — продолжал Сердар. — Я того мнения, что его следует назвать Ури, первым словом, которое он произнес.

Услышав знакомое слово, произнесенное тем, который нравился ему больше других, Тота взял его руки и несколько раз приложил их себе ко лбу.

— Это знак привета у этих несчастных, — сказал Рама-Модели. — Он хочет дать тебе понять, Сердар, что он любит тебя и будет предан тебе до смерти.

— И ты думаешь, Рама, что у него могут быть такие высокие мысли?

— Все же у него мозг человеческий, Сердар, но только, живя среди листвы деревьев, как обезьяна, он не имел сношения с другими людьми и не научился думать.

— И не имеет понятия о цивилизации, Рама, которая представляет собрание всех человеческих традиций. В этом отношении ему не много досталось на долю. Ты сам говорил, что у людей его племени всего тридцать-сорок слов для изображения тех физических потребностей, которые они вынуждены удовлетворять. Если же предположить, что привезенный нами бедный Тота, как это видно по отсутствию у него членораздельной речи, был брошен в детстве своими родителями, то в мозгу его не могли возникнуть понятия о привязанности, благодарности и т.д., и мы имеем перед собой существо, способное поддаться некоторой культуре, но не превосходящее в данный момент своим духовным развитием тех обезьян, с которыми он жил. Я думаю даже, что он никогда не научится говорить, потому что мозговые центры, управляющие членораздельной речью, атрофируются при отсутствии упражнения. Когда человек в таком виде достигает зрелого возраста, зло уже непоправимо и орган мышления не поддается развитию.

— Вы говорите как по книге, Сердар, — вмешался Барбассон. — Вы думаете, следовательно, что это выродившееся существо не способно усвоить себе никакого языка?

— Нам удастся, конечно, внушить ему кое-какие понятия, он будет даже понимать смысл наших выражений, я думаю только, что теперь слишком поздно развивать его мозговой центр речи, т.е. научить его говорить. Это своего рода опыт; за ним будет очень интересно следить, и он даст нам некоторое развлечение в нашей уединенной жизни, если только Богу угодно, чтобы она была такой же мирной, как раньше, и если дикарь этот, дитя леса, согласится остаться с нами, потому что воля его должна быть в той же мере подвижна, в какой мозг его мало развит.

Время прошло быстро среди этого разговора, и наступил час отдыха. Каждый из обитателей Нухурмура удалился в ту часть пещеры, которая ему была предназначена; Сердар, уходя, поручил Сами непременно разбудить его, как только вернется Нариндра.

Когда Тота-Ведда, которого мы впредь будем называть данным ему именем Ури, увидел, что все готовятся ко сну, он стал выказывать явные признаки беспокойства, и Рама-Модели догадался, что он по привычке своей проводит ночи на деревьях, ищет также, где бы ему примоститься для сна. Сердар приказал открыть дверь, сообщавшуюся с долиной, где находилось несколько вековых банианов, на широких внутренних разветвлениях которых туземец мог удобно устроиться сообразно своим привычкам. Увидя их, Ури вскрикнул от радости и бросился на первое из деревьев поближе к нему; скоро послышался треск ломаемых веток и шум срываемых листьев. Тота готовил себе постель на ночь.

Европейцы и туземцы вернулись в свои пещеры; мало-помалу все стихло в Нухурмуре, и молчание нарушалось только криком диких зверей, вышедших на поиски добычи, или мычаньем буйволов, спешащих на водопой, в ответ на которые раздавался по временам раздраженный голос Ауджали, стоявшего недалеко оттуда в помещении, устроенном исключительно для него. Но авантюристы привыкли к этим крикам; вместо того чтобы стеснять их, эти лесные голоса вполне гармонировали своей суровой и дикой поэзией с настоящими их чувствами.

IV

Они спали уже несколько часов, когда их внезапно разбудил странный концерт, раздававшийся, по-видимому, во внутренней долине. Это было нечто вроде смягченного рыгания, сопровождаемого мяуканьем, похожим на мяуканье кошки, но более громкое и резкое; в ответ на это раздавалось другое, еще более нежное, по-видимому, того же самого происхождения.

Сердар, Рама-Модели и Сами мгновенно вскочили на ноги, но Барнет и Барбассон продолжали спать спокойным сном людей, легко переваривающих пищу и не желающих беспокоить себя из-за пустяков.

— Ты слышишь эту бешеную музыку, Рама? Что случилось? — спросил Сердар.

— Это рычанье, Сагиб, походит на рычанье пантеры, когда она в хорошем настроении духа играет с своими детенышами и когда ничто не нарушает ее веселья. Слушайте… Это более нежное мяуканье издают ее детеныши, отвечая матери.

— Все это происходит в нашей внутренней долине, не правда ли?

— Да, крики эти оттуда.

— И ты думаешь, что это пантеры забавляются там, а не сервали… это было бы менее удивительно.

— Это пантеры, Сагиб, — настаивал Рама-Модели.

— Странно! — прошептал Сердар.

— Пантеры так же ловки, как и дикие кошки, и им ничего не стоит спуститься вниз, цепляясь за бамбук и кусты. Я же сделал это.

— Да, но детеныши?

— Они последовали за матерью.

— Удивительно! Сколько месяцев мы уже здесь, и в первый только раз осмеливаются дикие звери проникнуть в эту долину.

— Верно, Сагиб! Но в первый раз также в долине спит человеческое существо, добыча значит.

— А ведь твоя правда, но в таком случае, если животные эти привлечены запахом Ури, они съедят его.

Заклинатель пантер кивнул в знак согласия.

— О, нет, этого не будет… Идем к нему на помощь, нашего присутствия достаточно, чтобы обратить их в бегство.

— Благоразумнее посмотреть сначала, что там происходит. Нам это будет тем легче, что луна освещает теперь всю долину и слишком веселое настроение пантер не показывает, чтобы они ловили добычу.

— Ты уверен в этом?

— Тебе известно, Сагиб, что я всю свою молодость вместе с несчастным отцом своим, убитым в Гоурдваре, провел в изучении нрава молодых пантер, которых мы дрессировали для продажи фокусникам. Этих животных, особенно больших полосатых пантер из Малабара, которые достигают роста королевского тигра, легче всего укротить и приручить. Я очень хорошо изучил все изменения их голоса и могу уверить тебя, что те, которые находится теперь в долине, думают только об игре, а не об удовлетворении своего голода. Когда пантера преследует или подстерегает добычу, она молчит, и вот почему она так ужасна для охотника.

— Полагаюсь на тебя, Рама! Будем действовать осторожно и захватим на всякий случай карабины; мы должны быть наготове, чтобы помочь бедному Тота. Сами останется здесь; он невооружен и будет стеснять нас.

Они дошли до конца узкого коридора, толкнули осторожно камень, служивший вместо двери, как у входа со стороны озера, но открыли его не совсем, а лишь настолько, чтобы в случае надобности его можно было бы сразу закрыть. Они старались не делать шума, чтобы не встревожить пантер, и стали на пороге, задерживая даже дыхание и смягчая по возможности свои шаги. Перед ними открылось тогда зрелище самое странное, самое оригинальное и самое прелестное в то же время. На некотором расстоянии от того места, где они находились, Ури спокойно играл с двумя прекрасными полосатыми пантерами из той породы, о которой говорил Рама-Модели. Он то катался с ними по земле, причем все трое так сплетались между собой, что превращались в бесформенную массу, напоминающую одно из фантастических животных, придуманных воображением китайских живописцев; то, разделившись сразу, они принимались бегать друг за другом, перепрыгивая один через другого и принимая самые грациозные кошачьи позы. Зрители этой трогательной сцены, прислушиваясь и присматриваясь к ней, сразу поняли значение криков, которые так заинтриговали их. Пантеры, играя со своим другом, ворчали самым нежным и шаловливым тоном, а Тота в свою очередь подражал им в таком совершенстве, хотя и не мог придать той же звучности своему голосу, что даже Рама-Модели ошибся и приписал его крики детенышам пантеры.

— Я никогда не видел ничего более любопытного и более необыкновенного,

— шепнул Сердар на ухо Рамс.

— Это случается не так редко, как думают, — отвечал последний таким же шепотом. — Тота-Ведда берут пантер еще детенышами, кормят, постепенно приручают их и так привязывают к себе, что те никогда не расстаются с ними и ведут вместе один и тот же образ жизни. Когда Тота поймает лань или дикую козу, он даст пантере известную часть и животное терпеливо ждет подле него, пока тот делит дичь на куски. Если, напротив, пантера задушит вепря или теленка буйвола, то дальнейшее совершается в таком порядке: животное предоставляет дележку своему хозяину и получает кусок, какой тому вздумается дать ему. Тота-Ведда старается всегда приучить пантеру брать пищу только из его рук, чтобы ей и в голову не приходило, что она может сама распоряжаться ею. Большая часть этих животных, которых мы обучали, была продана нам жителями леса. И всегда это были детеныши, взятые в логовище во время отсутствия матери, но никогда ни один Тота не соглашался отдать нам пантеры, спутницы своей жизни.

Пока они шепотом разговаривали между собой, Ури и пантеры, все еще продолжая играть, удалились на другую сторону долины, и Сердар, не видя их больше, потому что они скрылись за деревьями, совершенно машинально подвигался в том же направлении, а за ним Рама, по-прежнему продолжавший свои объяснения.

Ни тот, ни другой не думали о том, как неосторожно они поступают, ввиду того особенно, что, увлеченные грациозной игрой, они оставили свои ружья у входа в пещеры, чтобы ничто не мешало им любоваться зрелищем, столь же любопытным, как и трогательным. Вдруг одна из пантер, прыжками возвращавшаяся назад, заметила двух неожиданных посетителей, которые осмелились нарушить их дружеские забавы. Она сразу остановилась и, положив морду на передние лапы, приняла кошачью позу, собираясь броситься на добычу, и громко зарычала… Сердар и Рама хотели бежать, но было уже поздно… они не успели бы пробежать пространство, отделявшее их от входа, и были бы настигнуты пантерой… Вторая пантера, продолжавшая играть с Тотой, присоединилась к ней в четыре, пять громадных прыжков и приняла выжидательную позу.

Сердар и Рама чувствовали себя погибшими. Стоило им повернуться, и кошки будут у них на плечах; им ничего больше не оставалось, как стоять неподвижно и испробовать влияние человеческого глаза на этих животных, чего нельзя отрицать, хотя средство это удастся не всегда. Взгляните на укротителя, усмиряющего своего льва или тигра, он ни на секунду не выпускает их из виду, держа все время под влиянием своего взора. Но ночью, во всяком случае, сила этого впечатления уменьшается; прошло несколько секунд — и обе кошки, как бы по обоюдному согласию, испустили еще более пронзительное рычание, чем в первый раз, съежились и, ударяя себя хвостом по бокам, приготовились прыгнуть, когда… вся сцена мгновенно изменилась.

Тота подбежал к ним почти в одно время с пантерами, но, не понимая еще опасности, которой подвергались люди, он остановился подле животных и скорее с любопытством, чем со страхом, наблюдал за происходившим перед ним зрелищем. Прошло несколько секунд самого невероятного напряжения, и Сердар и его товарищ считали уже себя погибшими. К счастью, у людей, закаленных среди всевозможного рода опасностей, умственная деятельность становится тем яснее, чем сильнее угрожающая опасность.

— Неужели это грубое создание допустит, чтобы нас разорвали на куски?

— подумал Сердар.

И в ту же минуту в голове его мелькнула мысль, заставившая его похолодеть от ужаса. Что если Тота думает, что и они также будут играть с пантерами? Тогда они действительно погибли. И он с отчаянием вскрикнул:

— Ури!

Слово это было произнесено с выражением такого ужасного отчаяния, что в неподвижном мозгу дикаря что-то шевельнулось… У него, без сомнения, мелькнуло вдруг сознание опасности, угрожавшей его другу… тому, кого он два раза признал своим господином, упав к его ногам… Он схватил моментально висевшую подле него ветку дерева, сломал ее с такой силой, какой у него и подозревать нельзя было, и, бросившись на пантер, принялся бить их, как попало, и с выражением необычайного гнева издавал по их адресу целый ряд восклицаний и странных криков, каких не встретить ни на одном языке мира.

И удивительная вещь! Пантеры, вместо того чтобы разозлиться за такое обращение, сразу, успокоившись, подползли к ногам своего хозяина, прося у него прощения, как это делают молодые щенята, когда их наказывают. Но дикарь не удовольствовался этим; он погнал их перед собой, как бы приказывая им воздать должную дань и его новым друзьям. Затем он передал Сердару ветку и сделал ему знак, чтобы и он в свою очередь хорошенько наказал пантер. Когда последний отрицательно покачал головой, Ури принялся жестикулировать с необыкновенным жаром, то указывая ему на животных, то на свои зубы, и, чтобы лучше дать понять себя, открывал и закрывал рот, делая вид, что хочет укусить и разорвать что-нибудь.

— Повинуйся ему, Сагиб! — сказал Рама-Модели. — Тота хочет тебе сказать, если ты не желаешь, чтобы эти животные съели тебя когда-нибудь, ты сегодня же должен дать им почувствовать свою силу… Он прав, поверь моей опытности и бей посильней!

Сердар не колебался больше, и пантеры покорно приняли от него наказание. Он протянул затем ветку Раме, чтобы тот исполнил ту же экзекуцию, но индус тихонько отстранил его руку.

— Нет, — сказал он, — я не пользуюсь такими средствами, но так как животные теперь успокоились, то хочу посмотреть, не забыл ли я своего прежнего ремесла… Оставьте меня одного с ними, на четверть часа только.

— Разве эта последняя формальность необходима? — спросил Сердар, улыбаясь.

— Непременно, Сагиб! Я, вы знаете, принадлежу к касте заклинателей, которая состоит из небольшого числа членов; перед тем как нас обучают этому искусству, мы должны поклясться Питре, т.е. душами наших предков, что никому не откроем тайны, доверенной нам. Кто нарушает эту клятву, тот сразу теряет свою власть, вот почему я не решился прибегнуть к заговору, когда эти ужасные животные набросились на нас.

Сердар не настаивал; он знал давно уже, что нет возможности бороться с предрассудками даже самых развитых и умных индусов. Он сделал Ури знак следовать за собой и, взяв его тихонько за руку, заставил войти в пещеру. Влияние его на этого дикаря было так велико, что последний не выказал ни малейшего знака удивления к такому поступку, которого он не понимал.

Когда спустя несколько минут Рама позвал Сердара, он лежал, небрежно развалившись на обеих пантерах, которые нежно лизали ему руки. Не успел, однако, показаться Тота, как пантеры оставили Раму и бросились к своему хозяину, осыпая его ласками с нежным прерывистым ворчаньем, чтобы показать, вероятно, как они рады снова увидеть его. Сердар не пытался даже скрывать своего удивления при виде такого быстрого результата, потому что друг его в первый раз показывал ему свое искусство.

— Действительно чудеса! — сказал он Раме, поздравляя его. — Ты также быстро можешь усмирить и пантер из джунглей?

— Это будет немножечко подольше, Сагиб, — отвечал заклинатель. — Я уверен, однако…

Он не кончил начатой им фразы. Хорошо знакомые всем обитателям Нухурмура звуки рога, которыми они давали друг другу знать о себе, послышались вдруг где-то вдали, но так слабо, что, не будь ночной тишины, никто не услыхал бы их.

— Это Нариндра, — сказал Сердар с невыразимой радостью. — Это он, я узнаю его сигнал; слушайте! Ауджали отвечает ему. Умное животное поняло призыв своего махута.

Это был действительно Нариндра, к числу обязанностей которого принадлежали и заботы о слоне. Вмешательство последнего произвело поразительное действие. Испуганные криками колосса, которого боятся все жители леса, пантеры мгновенно вскочили на ноги и пустились вдоль по долине; добежав до противоположной оконечности ее, они, нисколько не колеблясь и не уменьшая быстроты бега, начали карабкаться вверх по вертикальной почти стене, цепляясь за карликовые пальмы и бамбуки, пока не добрались до плато, где исчезли из виду в одну минуту. Присутствующие не успели еще опомниться от удивления, как Тота, следуя данному примеру, пустился с поразительной быстротой по долине и начал в свою очередь опасный подъем, хватаясь руками за ветки и кусты. Присутствующие были поражены; они не считали его способным на такой подвиг, особенно ввиду его раны.

Не сказав ни слова друг другу, Сердар и его товарищ бросились его преследовать, — у них блеснула одна и та же мысль. Собственная безопасность их требовала не выпускать из рук этого туземца, который знал теперь тайну их убежища и мог со дня на день, сам, быть может, не желая и не понимая важности такого поступка, выдать их врагам. Ему захочется, быть может, вернуться в долину, и тогда достаточно будет какому-нибудь шпиону видеть его спуск, чтобы удивиться и пожелать узнать, куда и для чего он спустился. Оттуда до открытия Нухурмура один шаг… Случай делает и еще более странные вещи. Несмотря на быстроту бега, Сердар и Рама добежали до конца долины только для того, чтобы увидеть бесполезность своей попытки… Тота-Ведда был уже почти наверху.

— Бегство это, Рама, большое несчастье, — сказал Сердар тоном полного уныния… Ты знаешь, суеверен я или нет? Так вот, у меня предчувствие, что бедный идиот этот, не желая, без сомнения, этого, будет причиной нашей гибели.

— Ты напрасно так беспокоишься, Сагиб! Надо невероятное, можно сказать, невозможное сочетание обстоятельств, — отвечал Рама, — чтобы этот дикарь, немножко поумнее двух пантер и не говорящий ни на одном понятном языке, мог бы выдать тайну нашего убежища. Ты знаешь, что одного вида людей достаточно, чтобы заставить его бежать.

— Я желал бы ошибиться, Рама! Будущее скажет, кто из нас двух прав.

Все случилось с такою быстротой и Сердар придавал такое важное значение всему этому происшествию, что оба забыли на минуту о сигнале Нариндры, который, изнемогая, без сомнения, от усталости, не хотел обходить кругом озера и просил, чтобы за ним выслали шлюпку. Повторные крики Ауджали напомнили им об этом. Слон очень любил своего махута, у которого всегда были наготове какие-нибудь лакомства для него; вот почему он не переставал плакаться и волноваться с первых же звуков рога.

— Не стоит никого будить, — сказал Сердар, — мы одни переедем на ту сторону озера, а Сами прикажем не спать до нашего возвращения. Я с нетерпением жду новостей от друзей, — и он прибавил со вдохом: — ах, если бы получить почту из Франции!.. Прогоним, впрочем, эту тщетную надежду… так горько бывает разочарование.

Они молча направились в пещеры, закрыли скалу за собой и, сделав необходимые распоряжения Сами, направились к выходу. Все спокойно спали в гротах, куда никакой шум не проникал извне. Проходя через комнату Нана, они остановились на минуту; принц ворочался на диване, который служил ему вместо постели; ему что-то не спалось, и он говорил бессвязные слова. Вдруг он приподнялся и, протянув руку, ясно произнес на индусском наречии: «За веру и отечество, вперед!». Потом снова лег, продолжая бормотать невнятные слова.

— Бедный принц! — воскликнул Сердар, проходя мимо. — Это те самые слова, которыми он двигал сипаев на англичан. Будь у него столько же ума, сколько мужества, ни он, ни мы не были бы здесь.

Придя на берег озера, Сердар взял свой буйволовый рог, чтобы отвечать Нариндре, который то и дело повторял свои сигналы, не зная, слышат его или нет. Он извлек из него сначала звучную и продолжительную ноту, которая означала на условном языке: «мы слышали»; затем вторую — отрывистую, быструю: «мы поняли», и наконец две, одну за другой: «мы сейчас будем в шлюпке».

Он остановился и ждал.

В ту же минуту из-за озера послышался целый ряд условных звуков — ответ Нариндры: «Это я, Нариндра, я вас жду».

Осторожность требовала, чтобы они имели в своем распоряжении целый ряд всевозможных сигналов; без этого они могли, ничего решительно не подозревая, попасть в засаду, тогда как при таком способе малейшего изменения не только количестве нот, но и известной интонации их достаточно было, чтобы возбудить подозрение.

Пять минут спустя шлюпка быстро и безмолвно неслась по поверхности воды. Луна скрылась в это время по другую сторону гор, и полная темнота царила на озере, которое было окружено со всех сторон высокими вершинами Нухурмурских гор и, не освещенное ни одним лучом света, казалось черным, как чернила. Темное беззвездное небо нависло над безмолвным пейзажем, точно мраморная покрышка над могилой.

Зрелище это было создано не для того, чтобы прогонять мрачные и грустные предчувствия, угнетавшие Сердара в течение всего вечера. Два друга проехали уже две трети пути, не обменявшись ни одним словом между собою, когда пронзительный крик, похожий на свист макака-силена, род обезьян, очень многочисленных в лесах Малабарского берега, прервал вдруг их молчание.

— Что это значит? — воскликнул Сердар, вскочив на ноги. — Не сигнал ли это?

— Это значит, что мы приближаемся к берегу, — отвечал Рама, — потому что леса, окаймляющие берега, дают убежище огромному количеству обезьян этого рода и крик этот ничего не может представлять для нас особенного.

— Да, но тебе, должно быть, известно также, что в тех случаях, когда звук рога может выдать наше присутствие врагу, мы заменяем последний криками животных, которых так много в этих лесах, что это никому не может внушить подозрения. Так, например, крик макака-силена, повторенный два раза, означает…

Слова замерли на губах Сердара… тот же крик повторился вторично среди ночной тишины.

— А! на этот раз я не ошибаюсь, это сигнал, — воскликнул Сердар с большим еще волнением и, не дожидаясь ответа Рамы, бросился к машине. В ту же минуту шлюпка уменьшила ход, сотрясения винта прекратились мало-помалу и судно остановилось на некотором расстоянии от берега, близость которого невозможно было определить в темноте.

— Я повиновался сигналу, — сказал Сердар Раме, который в этот вечер был очень оптимистически настроен. — Он означает остановку, в каком месте земли или воды мы не находились бы! Там происходит что-то необыкновенное.

— В том случае, конечно, Сагиб, — отвечал Рама, — если сигнал этот подал Нариндра. Я, например, ничего не нахожу удивительного, если второй макак отвечал первому или один и тот же крикнул два раза.

— Во всяком случае, я должен был повиноваться из осторожности, — продолжал Сердар с оттенком нетерпения в голосе.

— Я не порицаю того, что ты считал нужным сделать, Сагиб, я ищу только естественного объяснения фактов, в которых нет ничего удивительного в таких местах, как эти.

— Я желал бы, Рама, чтобы ты был прав… Во всяком случае, мы скоро узнаем, в чем тут дело. Третий крик, продолженный с намерением указать его происхождение, будет означать: «вернуться обратно». Тогда уж никаких сомнений не будет.

Прошло четверть часа томительного ожидания, но третьего сигнала не было… напротив, тихий звук рога, придерживаясь условных правил, дал знать людям в шлюпке, чтобы они продолжали свой путь. Вскоре после этого они без всяких затруднений пристали к берегу.

— Это ты, Нариндра, мой верный друг? — крикнул Сердар, не выходя даже из шлюпки.

— Да, Сагиб, — отвечал звучный голос, — это я. — И Нариндра тотчас же прибавил:

— Почта из Франции, Сагиб!

Услышав эти простые слова, Сердар почувствовал, что у него подкашиваются ноги и кружится голова. Известие, которого он ждал целые месяцы и которое должно было показать ему, остались ли у него еще семейные связи, привязывающие его к жизни, или он ни более ни менее как пария для своих и авантюрист для общества, это известие Нариндра привез наконец. Оно здесь, в двух шагах от него; через десять секунд он прочтет его; жизнь его стояла на карте, решалась судьба… если ему нечего больше любить, не на что надеяться… но нет, это невозможно. Его милая Диана, обожаемая сестра не могла изгнать его из сердца… И, весьма понятно, если в тот момент, когда мысли роем теснились у него в голове, мешались, сплетаясь одна с другой, ноги не могли его больше держать, руки дрожали, голос был сдавлен… Вот уже двадцать лет, как он бродит по миру, склоняя голову, удрученную презрением родных и проклятием своего отца!.. И ничего этого он не заслужил… Бог тому свидетель! Правосудие людей ошибается, но Его — никогда!

Вы не можете не понять теперь жгучей скорби человека, так несправедливо опозоренного… скорби авантюриста, известного под названием Сердара, при воспоминании об этой прелестной белокурой головке, о сестре, которую он покинул ребенком и затем в один прекрасный день нашел ее сына и дочь, явившихся к нему с просьбою спасти их отца от мести сипаев… Он спас их всех троих, послав им свое имя вместо привета, когда пакетбот уносил их с бомбейского рейда. Да, при воспоминании об этой сестре, сделавшейся женщиной, женой и матерью в семье, которая могла быть и его семьей, он чувствовал ненависть к тем, которые изгнали его, не пожелав даже выслушать его, и у него в то же время являлось безумное желание вернуться во Францию с гордо поднятой головой и доказательством своей невинности в руках, чтобы принудить людское правосудие, поразившее его, признать свое заблуждение и возвратить ему честное имя, украденное негодяями… Он знал теперь, где ему достать эти доказательства и то, чего он не сделал для тех, которые прокляли кровь от своей крови, плоть от своей плоти, не желая его принять, выслушать, снова разобрать дело, он сделает это во имя воспоминаний своего детства, во имя сестры, которую он так любил, а для этого было достаточно, чтобы она написала ему: «Брат, вернись… я никогда не обвиняла тебя, я никогда не проклинала тебя… брат, вернись, я люблю тебя».

И человек этот узнает минуты через две… секунды через две, написала ли ему это сестра. — Неужели вы думаете, что он не имел права волноваться?

И он даже не спросил Нариндру, что за причина, по которой он дал ему сигнал остановиться посреди озера, не спросил своего ловкого посла, следили ли за ним шпионы, занимаются ли до сих пор английские газеты Наной и им, Сердаром, подозревают ли о том, где они скрываются… Ее письмо… он думал только о ее письме, и когда Нариндра в тот момент, как ступил на землю, протянул ему пакет, он схватил это письмо, как скупец, хватающий потерянное им и снова найденное сокровище, прижал его к бьющемуся сердцу и, вернувшись немедленно на борт шлюпки, бросился в каюту, закрыл двери и люки, зажег лампу и положил драгоценное послание на стол. Писем оказалось пять; почему пять, когда только три человека знали, куда писать ему: лорд Инграхам, верный друг, всегда веривший его невинности и давший совет Эдуарду и Мари обратиться к нему с просьбой спасти отца, бывший консул Калькутты, уполномоченный восстания в Париже, и сестра, которой он писал.

Он взял наудачу одно из них, желая знать, поможет ли ему слепой случай найти именно то, которое он желал, и случай не обманул его, — он взял то, которое бросилось ему в глаза своим изящным видом. Заметили ли вы, что наружный вид писем почти всегда служит изображением характера тех, кто их пишет, особенно у женщин; а на этом, кроме изящества, находилась еще печать с гербом Монморов и Кемпуэллей. Дрожащей рукой сломал он печать, пробежал первые строчки и остановился… он задыхался от волнения.

Да, это было письмо сестры, и оно начиналось так:

«Дорогой брат!

Я никогда не обвиняла тебя, а следовательно, никогда не судила, но я много плакала о тебе и люблю тебя, как всегда любила…»

У него не хватило сил читать дальше, он опустил голову на руки и заплакал… Вот уже двадцать лет, как он не плакал… с того дня, когда военный совет лишил его чинов, когда с груди его сорвали орден Почетного Легиона… он плакал теперь второй раз.

Плачь, бедный мученик чести! День оправдания наступит. Какова же будет твоя радость, когда ты, увидя свою любимую сестру, протянешь ей доказательства твоей невинности, говоря:

«Читай… Оправданный уже в твоем сердце, я хочу быть оправданным и твоим умом, прежде чем ты поцелуешь меня в ответ на мой поцелуй».

Фредерик-Эдуард де Монмор де Монморен дал себе действительно клятву, что он увидится с сестрой только в тот день, когда ему удастся вырвать доказательство своей невинности у негодяев, которые погубили его. Говорят, что слезы успокаивают; они, во всяком случае, производят благодетельное действие на нервы, и Сердар почувствовал мало-помалу их действие… Он мог продолжать чтение письма.

Письмо было полно благодарности за спасение и за сохранение жизни мужа и отца. Она все знала, прелестная женщина: насилие, употребленное для спасения майора, которого честь обязывала умереть на своем посту; она была ему благодарна за то, что таким способом он спас честь офицера, спасая жизнь мужа; она знала, что он открыл свое имя Лионелю Кемпуэллю, Эдуарду и Мари в тот только момент, когда лодка, увозившая его обратно на берег, отчалила от парохода, шедшего в Англию, и ласково пеняла его за то.

Вдруг Сердара снова охватило сильное волнение. Что он прочел? Почему вскочил весь бледный, дрожащий?.. Диана писала ему, что Лионель назначен полковником 4-го шотландского полка, стоящего гарнизоном в Бомбее, а Эдуард прапорщиком того же полка. Могла ли она после этого оставаться в Англии с Мари, когда муж ее, сын и брат, все, что для нее дорого в мире, будут вдали? Нет, сердце ее не могло устоять, а потому все они едут вместе на следующем военном судне, отправляющемся в Бомбей, и судно это называется «Принц Уэлльский». Первоклассный броненосец этот находится под командой лорда Инграхама, который всегда защищал его, всегда был искренним другом Фредерика де Монмор, т.е. Сердара… Через три недели или через месяц после того, как он получит это письмо, «Принц Уэлльский» будет на рейде Бомбея… Диана надеялась, что брат будет там, чтобы получить их первые приветствия… Она знала об его участии в восстании, но все теперь кончилось, умиротворение полное, и муж ее, поддерживаемый лордом Инграхамом, получил от королевы приказ даровать амнистию Фредерику де Монмор де Монморену, признать его невиновным в участии, принимаемом им в восстании, как и во всем предыдущем и последующем, и запрещая всякому, кто бы он ни был, преследовать упомянутого Фредерика де Монмор де Монморена, за исключением того случая, если он будет по-прежнему упорствовать и с оружием в руках препятствовать восстановлению власти ее величества в принадлежащих ей индо-азиатских владениях… И Диана надеялась, что брат ее давно уже сложил оружие и не нарушит королевского благоволения, продолжая служить идее, великодушной, без сомнения, но химерной… Быть не может, чтобы он пожелал иметь своими противниками зятя и племянника, которые, как солдаты, вынуждены будут повиноваться данным во всякое время приказаниям! Диана не думала этого, она была убеждена в противном…

— Бедная Диана, если бы она знала! — сказал Сердар, дочитав длинное письмо до этого места. — Ах! рок преследует меня, несчастие не перестало рушиться на мою голову. Я не могу изменить своим клятвам, предоставить этого несчастного принца на волю англичан, которые в виде трофея повезут его из города в город, отдав его на поношение первым встречным… А с другой стороны, могу ли я отказаться от свидания, назначенного мне сестрою, не рискуя ослабить любовь ее к себе?.. И эта амнистия, которая дается только мне, могу ли я воспользоваться ею, не рискуя прослыть изменником в глазах моих товарищей?.. Что делать, Боже мой? Что делать? Просвети меня лучом Твоей бесконечной мудрости… Ты не допустишь торжествовать злу, разве только с той целью, чтобы заметнее было Твое правосудие… Неужели я мало еще страдал и не имею право надеяться на мир и покой?

В конце письма Диана сообщала брату, что отец, умирая, простил его, убежденный в его невинности, благодаря стараниям и доказательствам лорда Инграхама. Остальные письма были от его зятя, племянника и Мари; в них говорилось только о любви к нему и подтверждалось все, написанное в письме Дианы; пятое ему писал его корреспондент из Парижа — оно не представляло ничего важного.

Прочитав несколько раз письмо своей сестры и покрыв его поцелуями, Сердар долго думал о том странном положении, в которое его поставили. Напрасно ломал он себе голову, придумывая план, который мог бы удовлетворить всем его требованиям, и наконец остановился на одной всепримиряющей мысли, а именно: предоставить решение этого вопроса своим товарищам и затем поступить так, как будет решено большинством.

Решение это вернуло спокойствие его измученному сердцу; в первый раз после долгих лет почувствовал он, что оживает; любовь сестры и ее семьи вернула ему надежду, это высокое благо, без которого человечество давно уже впало бы в уныние. Когда к нему снова вернулось обычное самообладание, он вспомнил, что совсем забыл своих товарищей за эти долгие часы размышлений. Было, вероятно, четыре часа утра; ночь все еще была темная, но мрачные тучи, заволакивавшие небо, теперь уже рассеялись, и мириады звезд, мерцавших на небе, достаточно ярко освещали поверхность озера.

Сердар вышел на палубу. Нариндра и Рама-Модели спали, завернувшись в одеяла. Он решил, что их незачем будить, так как махрат перед этим почти падал от усталости. Он пустил машину самым умеренным ходом. Ему было решительно все равно, когда вернуться в Нухурмур, раньше или позже; он совсем не хотел спать, а приятная свежесть ночи окончательно успокоила его кровь, как огонь бурлившую в его жилах под наплывом испытанных им недавно волнений. Он приладил румпель по направлению к пещерам, чтобы не тревожить своих мыслей заботами об управлении шлюпкой, и сел на переднем планшире, откуда удобнее было следить за ходом судна. Плавание это, — впрочем, не представляло ни малейшей опасности. Недолго оставался он предоставленным самому себе. Пробужденный дрожанием винта, Нариндра встал и, увидя Сердара, сел подле него.

— Сон не хочет знать меня, — сказал Нариндра тем мелодичным голосом, который поражал всех, кто первый раз слышал его.

— Я и не поблагодарил тебя, как ты того заслуживаешь, — отвечал ему Сердар. — Тебе обязан я самыми великими радостями своей жизни с тех пор, как приехал в эту страну.

— Жаль очень, если я омрачу твою радость, — сказал махрат, — я должен передать весьма важные известия своему другу.

— Говори!.. Я готов ко всему; после радости — грусть, после счастья — горькие разочарования. Такова участь всех человеческих существ и моя особенно больше чем кого другого, мой друг.

— Известия, привезенные мною, могут быть приятными и неприятными, смотря по тому, как ты на них посмотришь, Сердар! Английское правительство издало декрет о всеобщей амнистии относительно всех лиц, скомпрометированных последним восстанием; оно дает слово оставить жизнь Нана-Сагибу и платить ему пенсию, сообразную его сану. С ним, одним словом, будут обращаться, как со всеми принцами, лишенными трона; к тем же, которые в течение месячного срока не сложат оружия, отнесутся как к разбойникам с большой дороги и повесят. Случай этот мне кажется весьма благоприятным, чтобы положить конец жизни, которую мы ведем, потому что рано или поздно…

— О! Я знаю англичан, — прервал его Сердар, — они нарочно притворяются ласковыми, чтобы захватить Нана-Сагиба и привязать его к триумфальной колеснице Говелака. Нет! Мы не можем допустить, чтобы знамя независимости втоптали в грязь и унижали его в глазах индусов!

— Однако, Сердар…

— Продолжай свой рассказ, увидим потом, как лучше поступить.

— Англичане узнали самым странным образом, что Нана не покидал Индию.

— Каким же образом?

— Боюсь причинить неприятность своему другу.

— Говори, не бойся… Я сказал тебе, что готов ко всему.

— Да, я буду говорить, потому что должен сказать правду. В газетах Бомбея пишут, что правительство из Лондона прислало депешу вице-королю Калькутты, предупреждая его, что из рассказов твоей семьи…

При этих словах Сердар так вздрогнул, что Нариндра остановился, не решаясь говорить дальше.

— Продолжай! Продолжай! — сказал Сердар дрожащим голосом.

— От родных твоих в Европе узнали, что ты остался в Индии, а так как всем известно, что только благодаря твоей помощи мог бежать Нана-Сагиб, то все уверены, что он не расстался с тобой. Вот почему отдано приказание осмотреть по всем направлениям окрестности Ганга и большую цепь гор на Малабарском берегу, единственные места, где благодаря джунглям и густым лесам возможно долго скрываться от самых тщательных поисков.

— А затем…

— А затем, не доверяя туземцам, вице-король отправил батальон четвертого полка шотландцев из Бомбея, чтобы осмотреть Гатские горы, начиная от Бомбея до мыса Коморина, тогда как другой батальон сделает то же самое между Бомбеем и границами Кашемира.

— Прекрасно, нагуляются вдоволь, — холодно отвечал Сердар.

— Надеюсь… Сердара не так просто поймать. Не будет ли, однако, более благоразумным вместо того, чтобы противиться без всякой патриотической цели…

— Все? — перебил его Сердар.

— Я должен еще предупредить тебя, что большое количество индусов и иностранных авантюристов, соблазнившись суммой обещанной премии…

— Да, миллион, ни более, ни менее… Англичане хорошо платят изменникам…

— Готовятся идти вслед за войсками.

— Что касается этих, то мы заставим их раскаяться в своей смелости. У солдат же не тронем ни одного волоска на их голове; они повинуются тому, что им приказывают.

— Начальник их получит тоже снисхождение?

— Кто он?

— Капитан Максуэлл.

— Мясник Гоурдвара, Лукнова, Агры, Бенареса и сотни других мест?

— Он самый.

— Война кончена, и он нападает не на меня, у нас с ним нет ничего личного, но у него старые счеты с Барнетом и Рамой-Модели, вот случай для них свести балансы. Я думал, что этот убийца женщин и детей служит в туземной артиллерии.

— Да, но вице-король послал его в Бомбей с приказом к губернатору назначить его командиром экспедиции.

— Человек этот счастлив только среди крови и слез.

— Мне осталось сказать еще одно слово, и Сердар будет знать все.

В эту минуту перед Нариндрой и Сердаром выросла тень и сказала, пожимая им руки:

— Спасибо, Нариндра, спасибо за хорошую новость.

Это был Рама-Модели, привлеченный разговором.

— Ты слышал? — спросил Сердар.

— Я никогда не сплю, когда говорят об убийце моего отца, — мрачно отвечал заклинатель, — продолжай, Нариндра!

— У нас есть еще более опасный враг.

— Мы его знаем, это Кишная.

— А что вы о нем узнали?

— Рама-Модели был недавно на равнине; ему сказали там, что Кишнаю видели в окрестностях.

— Говорят, что правительство следит за всеми душителями в провинции, чтобы помешать им совершить празднество пуджа в честь Кали, а потому все они скрываются в горах на расстоянии десяти миль от Нухурмура. Закрывать глаза на это празднество обещали только с тем условием, чтобы взять в плен Нана-Сагиба; в таком случае им разрешат кровавые таинства, лишь бы только человеческие жертвы были взяты из их собственного племени.

— Это вещь серьезная, и надо быть настороже, — сказал задумчиво Сердар. — Один из этих демонов мне страшнее всех шотландцев. Мы с Нариндрой знаем кое-что об этом.

— Да, благодаря Кишнае нас едва не повесили в Пуант де Галле.

— И, не хвати присутствия духа у нашего друга-заклинателя, мы не разговаривали бы так спокойно на Нухурмурском озере.

При этом воспоминании оба с чувством пожали руку Раме-Модели.

V

В продолжение всего этого разговора шлюпка спокойно продолжала свой путь и наши авантюристы скоро уже должны были пристать к тому месту, которое находилось недалеко от входа в пещеры.

— Кстати, — сказал Сердар Нариндре, — наш разговор был так интересен, что мы забыли спросить тебя о причине твоего сигнала, который ты послал нам на озеро незадолго до нашего приезда к тебе.

— О, ложная тревога, — отвечал махрат, — мне послышался шум в кустах, и я на всякий случай, не узнав даже, в чем дело, хотел предупредить вас, чтобы вы были настороже…

Шлюпка приближалась к берегу, и обязанности Сердара и Рамы-Модели, один из которых должен был уменьшать быстроту хода, а другой направить шлюпку к месту остановки, не позволили Нариндре дать им более полное объяснение. К тому же факт, который так сильно взволновал обоих, когда ночью они были посреди озера, потерял свое значение с той минуты, как Нариндра назвал его ложной тревогой.

День не начинался еще, когда шлюпка была уже поставлена на место в укромный угол в заливе, скрытом деревьями, и все трое вернулись в Нухурмур. Все спали еще, за исключением Сами, раба своей обязанности. Сердар приказал ему немедленно разбудить принца и двух других товарищей своих, — положение было так важно, что требовало немедленного совещания.

Нана-Сагиб встал уже и приказал передать своим друзьям, что готов принять их.

— Что-то новое, кажется, — сказал он с тем покорным судьбе видом, который не покидал его со дня несчастья.

— Да, принц, — отвечал Сердар, — обстоятельства исключительной важности… Нам необходимо сговориться, чтобы составить план поведения и защиты, возлагающий на каждого известную роль и долю ответственности. Я подожду говорить, пока не явятся на зов наши другие два товарища.

В ту же минуту в помещение принца ворвались с растерянным видом и вооруженные с ног до головы Барнет и Барбассон.

— Что случилось? — спросил Барбассон. — Нас атакуют?

Сердар, догадавшийся, что Сами подшутил над ними, не мог удержаться от улыбки, несмотря на все свое серьезное настроение духа.

Молодой Сами, на обязанности которого лежала тяжелая задача будить каждое утро неразлучников, знал, с чем было сопряжено это удовольствие, когда он являлся, чтобы заставить их покинуть свои гамаки: направо и налево сыпались толчки и тумаки, которыми они щедро сопровождали свое вставание. Но это нисколько не беспокоило Сами, и он всегда добивался своего. Заметьте при этом, что адмирал и генерал сами назначали ему час, в которой он должен был разбудить их в те дни, когда они не были дежурными. Молодой индус, видя своего господина озабоченным, хотел сократить три четверти церемоний, включая сюда и тумаки, а потому сразу вбежал в грот Ореста и Пилада, крича во все горло:

— Тревога, тревога! Атака на Нухурмур!

И в одну секунду оба были готовы.

— Извините эту маленькую шутку, — сказал Сердар вошедшим друзьям, которые не знали, сердиться им или смеяться. — Мальчик виноват только наполовину; вы приглашены на военный совет, а такого рода совещания бывают только накануне битвы.

Серьезные слова эти как бы по волшебству успокоили Барнета и Барбассона; они поставили свои карабины и заняли места на диване, где уже сидели их друзья. По приглашению принца, занимавшего место председателя, Сердар обратился ко всем с речью и изложил, ничего не выпуская, все факты, уже известные читателю, к которым мы не вернемся больше.

Он рассказал о письме своей сестры, о предстоящем приезде ее со всей семьей в Индию, об амнистии для себя, — не поднимая, однако, покрова, скрывающего таинственное происшествие, разбившее всю его жизнь, рассказал также своим слушателям о том, что по странной и необыкновенной случайности доказательства его невинности находятся у него почти в руках, в самой Индии, и что, благодаря содействию своих друзей, он надеялся даже одно время завладеть ими, несмотря на трудность этого предприятия. В первую минуту у него под влиянием воспоминаний мелькнула мысль сделать их всех судьями своего положения и сообразно советам своих великодушных друзей он думал оставить на некоторое время пещеры Нухурмура, но не один, а с двумя из них, чтобы добыть доказательства людской несправедливости и принести их сестре, когда она ступит на почву Индии, это было бы для него величайшим счастьем, о каком может мечтать человек! Когда он составлял этот план, в Нухурмуре уже шесть месяцев все было совершенно спокойно; ему было известно, что все считают принца и его приверженцев бежавшими в Тибет или куда-нибудь в другое место и что преследование почти прекращено… Но вслед за этим он узнал один факт, и собственная честь приказывает ему забыть и отказаться от взлелеянной им мечты.

Здесь голос Сердара понизился и дрогнул от волнения, но он сейчас же продолжал с твердостью:

— Я отказался от этого проекта или, вернее, отложил его до лучшего времени, ибо мне тяжело думать, что все кончено для меня. Сделал я это потому, что положение вещей изменилось. Горы эти собираются осматривать на днях и туги, и отряд английской армии, не говоря уже о бесчисленном множестве авантюристов, состоящих из отбросов всех наций и алчущих премии, обещанной за поимку нас. Наши следы будут скоро открыты, мы вынуждены будем запереться в пещерах, выдерживать осаду, сражаться… и все это потому, что родные мои, испрашивая у королевы помилования для меня, имели неосторожность сказать, что я остался в Индии. Это тотчас же навело наших врагов на мысль весьма логичную, что только среди уединения этих гор могли мы найти себе убежище, потому что в течение шести месяцев нигде в другом месте не открыто наших следов. Но ошибка моих родных должна тяготеть на мне одном, и если я говорю о ней, то лишь потому, что хорошо знаю, к чему меня обязывает долг и уважение к данному слову, и знаю, что не допущу до обсуждения этого факта. Мы все клялись защищать принца до самой смерти, и все мы, я уверен, готовы сдержать эту клятву.

— Да, да! — крикнули Барнет и Барбассон, протягивая руку в сторону Нана-Сагиба. — Мы клянемся защищать его против англичан до самой смерти и скорее схоронить себя под развалинами Нухурмура, чем допустить, чтобы они взяли его в свои руки.

Странная вещь! Ни Нариндра, ни Рама-Модели не приняли участия в этой манифестации. Сердар не заметил этого, но слегка нахмуренные брови Нана-Сагиба показывали, что он обратил на это внимание.

— Благодарю, друзья мои! — отвечал Нана-Сагиб, с жаром пожимая протянутые к нему руки. — Я и не ожидал другого от великодушных сердец, оставшихся мне верными.

Когда волнение улеглось, Сердар продолжал:

— Теперь что мы должны делать? Подумайте и изложите каждый свой план. Я же со своей стороны предлагаю следующее; мы можем попытаться сделать одно из двух и по большинству голосов: во-первых, увидя, что нас окружают, мы можем покинуть Нухурмур и, переодевшись в разные костюмы, добраться по вершинам гор до самого Бомбея. Раз мы будем там, мы можем сесть на «Диану» и отправимся на поиски какого-либо неведомого острова в Зондском проливе или на Тихом океане, где принц, спасший свои богатства, может жить спокойно и счастливо.

— И вы все со мною, — прервал его Нана-Сагиб, — я захватил с собою одних драгоценных камней на десять миллионов, не считая золота.

— Мой второй проект, — продолжал Сердар, — запереться в Нухурмуре, где, мне кажется, нас очень трудно открыть. Два подвижных камня, которые закрывают входы, так хорошо подобраны ко всему остальному, что составляют как бы одно целое с теми, которые окружают их; толщина их такова, что они не издают никакого подозрительного звука при исследовании, да к тому же мы окончательно можем заглушить их. Съестных припасов у нас на два года, и, мне кажется, мы можем считать себя в полной безопасности. Все заставляет меня думать, что это их последняя атака против нас; через два-три месяца никто не будет больше думать об этом приключении и, если какой-нибудь случай не откроет нашего убежища, нам легко будет тогда сесть на «Диану», не возбуждая ничьих подозрений, и отправиться, как мы и хотели, на поиски более гостеприимной страны. Вот! Первый проект весьма опасен для исполнения, потому что над всеми портами учрежден самый тщательный надзор и ни одного судна не выпускают, не узнав имени пассажиров и куда оно отправляется, а если арестуют, то тут же и повесят. Второй проект имеет то преимущество, что без всякой опасности приведет нас к первому и во всяком случае, если нас захватят, мы взорвем себя на воздух, но не дадим повесить. Я кончил; ваша очередь говорить, друзья мои! Я готов присоединиться к тому из этих планов, который вам больше нравится, и ко всякому другому, который вы найдете лучшим.

— Ей-богу, Сердар, — сказал Барбассон, — невозможно найти что-нибудь лучшее, и, говоря это, я уверен, что передаю мнение всех присутствующих. Что касается меня, я принимаю ваш последний проект, во-первых, потому, что он не исключает первого, во-вторых, я считаю, что Нухурмур легко защитить, и мне здесь нравится; наконец, потому, что предсказание Барбассона-отца относительно повешения его наследника становится ложью. Я сказал.

— Что касается меня, — заявил Барнет, желавший показать, что он не забыл прежнего ремесла ходатая по делам, — я принимаю все заявления, оговорки, доводы и заключения своего товарища. Барнет-отец, который жив еще, не знаю, впрочем, наверное, был бы слишком счастлив, что младший из Барнетов сделал с помощью веревки свой последний жизненный прыжок.

Нариндра и Рама заявили, что не имеют собственного мнения и привыкли всегда и во всем следовать за Сердаром. Нана, заинтригованный этим новым уклонением от прямого ответа, устремил на них долгий и проницательный взгляд. Сердар был так озабочен, что мало обращал внимания на все происходившее кругом него. Ввиду того, что никто не возразил ему открыто, он решил, что они во всяком случае остаются в Нухурмуре.

— Не боитесь вы, — сказал Барбассон, — что присутствие вашего слона может указать шпионам, что хозяева находятся недалеко?

— Видно по всему, что вы не знаете Ауджали, — отвечал живо Нариндра. — Тот, кто подойдет к нему, не будет в состоянии никому рассказать, что видел его.

— Так… извините, пожалуйста, мое замечание, но теперь я получил объяснение и чувствую себя спокойным.

— Вы совершенно правы, Барбассон, — продолжал Сердар, — советую всем друзьям брать с вас пример. Не имеете ли еще чего сказать?

— Еще небольшое замечание, — отвечал провансалец. — Я готов отдать свою жизнь, но мне было бы величайшим утешением, имей я возможность сказать в последний час, что я все обдумал, все предусмотрел и что, ей-богу, не было возможности поступить иначе. Что думает об этом генерал?

— All is well that ends well, господин адмирал.

— Я не понимаю твоей тарабарщины.

— Все хорошо, что хорошо кончается, — перевел, улыбаясь Сердар.

— Видишь, это значит, что я всегда одного с тобой мнения.

— Ты мог бы сделать хуже, черт возьми! Говори ты на провансальском наречии — ты был бы самым умным из американцев… Теперь я перехожу к своему замечанию.

Разговор с Сердаром, всегда такой серьезный, становился, несмотря на важность обсуждаемых предметов, комичным, когда вмешивался Барбассон, как и всегда и во всех случаях, когда говорил этот потомок фокеян.

— Мы слушаем вас, Барбассон, — сказал Сердар с оттенком нетерпения в голосе.

— Вот как это пришло мне в голову. Вы сами сказали, Сердар, что только случай какой-нибудь может выдать наше убежище. Так вот, я думаю, что Тота-Ведда, которого нам не следовало, быть может, приводить сюда вчера вечером, и есть один из этих случаев. Тоту не следовало допустить до побега, чтобы нам не пришлось раскаиваться. Или, говоря иначе, надо задержать этого дикаря в Нухурмуре на все время, пока мы будем оставаться здесь.

— Как! вы не знаете… впрочем, вы спали и только мы с Рамой присутствовали при всем этом приключении. Мы действительно совершили из человеколюбия некоторую неосторожность, но теперь нет времени исправлять ее.

— О каком Тота-Ведде говорите вы? — живо перебил их Нариндра.

Сердар поспешил удовлетворить любопытство махрата и в нескольких словах рассказал ему о том, что случилось накануне, начиная с того, как Тота-Ведда был ранен в присутствии Барбассона, до появления пантер на зов своего хозяина и бегства их, о котором провансалец не знал.

По мере того, как рассказ его подвигался вперед, Нариндра выказывал все большие признаки волнения; бронзовый цвет его лица принял синеватый оттенок, и крупные капли пота выступили у него на лбу.

Сердар, весь поглощенный своим рассказом, не замечал этого, а другие свидетели этой немой сцены были так поражены внезапной переменой лица Нариндры, что не смели прервать его, думая в то же время, что Сердар сам прекрасно замечает, что происходит. Но вот Сердар взглянул на махрата, и у него невольно вырвалось восклицание самого горестного изумления.

— Бог мой, что с тобой, Нариндра?

— Мы погибли, — пробормотал Нариндра, еле держась на ногах, так сильно было овладевшее им волнение, — сигнал, посланный мною вам с берега…

— Ну?.. Успокойся и говори!

— Я слышал… шум… в кустах вдоль озера… и я спрятался, крикнув два раза, как макак… чтобы на всякий случай предупредить вас… А минут через пять мимо меня прошил знакомый мне факир, друг Кишнаи, начальника душителей. Своей ужасной худобой он так походит на Тота-Ведду, что можно ошибиться; за ним шли две ручных пантеры, которых он показывает любопытным жителям деревень. Они весело прыгали кругом него, а он говорил им: «Тише, Нера! Тише, Сита! Добрые мои животные, надо спешить. Хороший день заработали мы сегодня». И он шел все дальше по направлению к равнине.

Нариндра, к которому мало-помалу вернулось его хладнокровие, кончил рассказ без всяких остановок.

— Одурачены! Одурачены этим подлым негодяем Кишнаей; он один в мире способен задумать, подготовить и выполнить такой ловкий маневр!..

— В таком случае ничего больше не остается, как бежать из Нухурмура. Шансы Барбассона-отца подымаются… берегись веревки, мой бедный Барнет! — жалобным тоном сказал марселец.

Он был способен шутить даже на эшафоте.

— Нет еще, — сказал Сердар, ударив себя по лбу, — я думаю, напротив, что мы спасены. Слушайте! Не подлежит никакому сомнению, с моей стороны, по крайней мере, что ложный Тота-Ведда был подослан Кишнаей. Эти люди, как вы знаете, готовы за несколько су нанести себе самые ужасные раны, изуродовать себя и броситься под колеса колесницы, на которой во время бывших празднеств возят Шиву и Вишну; они, так сказать, питают абсолютное презрение к жизни и страданиям. Не останавливаясь на некоторых более темных для нас обстоятельствах, как появление двух пантер на зов своего хозяина, обстоятельство, во время которого мог легко сыграть свою роль роковой случай, упомянутый недавно, надо обратить внимание на тот важный факт, что факир не знает и не может указать входа в пещеру со стороны озера; я, к счастью, сам завязывал ему глаза и отвечаю за то, что он ничего не видел. Будьте уверены, что Кишная и приверженцы его не посмеют никогда спуститься в долину под огнем наших карабинов и захватить нас. Шотландцы могут, конечно, сделать это с помощью крепостных лестниц, если им прикажут спуститься, но начальник душителей пожелает сохранить для себя честь поимки и не передаст им о своем открытии…

— Клянусь бородой Барбассонов, — воскликнул провансалец. — Сердар, вы выше всех нас… Вы все растете в моих глазах! Сюда, к нам, дети юга, достаточно говорить в полслова.

— Я желал бы знать…

— Что, я отгадал?

— Верно… И если вы отгадали, то можно держать какие угодно пари, что наши предположения сбудутся.

— Так вот, Сердар, нет ничего легче, как дополнить ваше рассуждение. Кишная, не считая возможным спуститься в долину, пожурит факира за то, что он не остался подольше с нами, чтобы узнать, где находится таинственный вход, через который его провели с завязанными глазами; тогда весьма возможно, что мнимый Тота-Ведда осмелится вернуться той же дорогой, какою вышел, как будто бы уходил только погулять со своими пантерами. Я вполне уверен, что так все произойдет. Разве только Кишная дурак и не пожелает воспользоваться неожиданным случаем, давшим ему возможность провести шпиона в самые пещеры… Вы сами сказали, Сердар, что мы спасены, а потому бьюсь об заклад, что ни один из душителей в мире не найдет среди сотни долин на вершине горы ту, в которой находится вход в пещеры.

Сердар сиял… Его мысль именно передал Барбассон так ясно и точно, что он хотел уже выразить ему свое удивление его проницательностью, когда появился Сами, совсем испуганный и расстроенный.

— Сагиб, — сказал он Сердару, — я не знал, что там происходит, но мне кажется, кто-то стучит по стене со стороны долины, и Ауджали несколько минут уже кричит, как сумасшедший.

— Это Тота, черт возьми! — воскликнул торжествующий Барбассон, — кто же кроме него мог пробраться в долину… Ловкий парень этот Кишная, он хочет воспользоваться этим случаем… Большой ум вредит, говорят в моей стране.

— Открыть? — спросил Сами.

— Отчего же нет! Чем мы рискуем? — воскликнул провансалец.

Все присутствующие окаменели от удивления при таком быстром обороте дел, хотя все случившееся было вполне естественно. Ничего не могло быть логичнее того заключения, что Тота поспешил за своими пантерами, испуганными криком слона, и что Кишная не удовольствовался теми неполными сведениями, которые он принес, зная хорошо противников, с которыми ему приходилось бороться. В последнем случае немедленное возвращение Тота-Ведды было лучшим средством для удаления всяких подозрений. Начальник тугов тем менее должен был колебаться, отправляя его обратно, что лично он ничем не рисковал в этом деле, а, напротив, в случае успеха выигрывал все. Он не мог даже сомневаться в успехе ввиду дружеского приема, сделанного туземцу, тем более что не знал, как изменилось положение после сообщения, сделанного Нариндрой. Во всем этом не было даже никакого странного стечения обстоятельств; факты всегда совмещаются и всегда вытекают один из другого, как и понятия. Сердар и Барбассон рассуждали сообразно логике событий.

После минутного колебания Сердар сделал знак Сами, и последний, поспешив в коридор, повернул камень не без некоторого волнения, охватившего и всех жителей Нухурмура. В ту же минуту Тота-Ведда — это был он — оросился большими прыжками через отверстие и, добежав до Сердара, упал к его ногам. Пантеры его не посмели следовать за ним и остались снаружи. Сами закрыл на всякий случай вход; он не хотел, чтобы кошки эти явились на помощь своему хозяину. Сердар дал знать друзьям едва заметным знаком, как важно, чтобы они предоставили вести разговор ему одному.

— Ну-с, мой милый Ури, вот ты и вернулся, — сказал он туземцу, гладя его ласково по руке, как это он делал накануне. И он нарочно обратился к нему на канарском наречии, на котором Тота, как слышал Нариндра, говорил со своими пантерами.

— Ури! Ури! — повторял Тота с таким прекрасно разыгранным видом невинности, что все невольно любовались совершенством, с каким он исполнял свою роль.

— Злой, — продолжал Сердар, — оставить своих друзей, не предупредив их об этом! Неужели же тебе не понравилась кухня Барнета? А ведь он вчера превзошел самого себя.

— Ури! Ури! Ури! — отвечал факир с полным равнодушием животного.

Сердар подумал, что, разговаривая долго таким образом, они не подвинутся ни на шаг вперед; он чувствовал, как кровь у него кипела в жилах, и сдерживал себя, чтобы не слишком резко перейти к самому делу. С другой стороны, он с нетерпением ждал, когда какое-нибудь судорожное, едва заметное движение на лице хитрого мошенника покажет, что он не ошибался. Слова, слышанные Нариндрой, были, само собою разумеется, самым подавляющим из доказательств, но во всей наружности этого тощего существа было столько естественного, неподдельного, все черты лица его дышали такой наивной радостью, когда он снова увидел своего вчерашнего друга, что Сердар невольно спрашивал себя, не был ли Нариндра игрушкой заблуждения.

Он хотел испробовать еще одну последнюю попытку, прежде чем прибегать к принудительным мерам, к которым он не питал особенного доверия. Принуждение мало действует на факиров, привыкших считать пустяком всякую физическую боль и лишения, и нет примера, чтобы таким путем добились чего-нибудь от этих людей, раз они дали клятву молчать.

Самое лучшее было поразить чем-нибудь, получить хотя бы самое ничтожное указание, а затем подействовать на него с помощью одного из тех предрассудков касты или религии, которые имеют такое сильное влияние на индусов. Сердар остановился на этом решении, с тем чтобы в случае неуспеха лишить свободы ложного Тота-Ведду и поставить его в невозможность вредить. Сделав вид, что он без всякого особенного внимания смотрит на него, чтобы не возбудить его подозрений, но в то же время не теряя из виду его лица, он продолжал по-прежнему дружески говорить с ним.

— Ты хорошо сделал, вернувшись к нам, бедное ты заброшенное создание,

— сказал он. — Ты ни в чем не будешь терпеть недостатка у нас, так же как и пантеры, которых ты так любишь.

Взглянув затем ему в лицо, он быстро, как молнию, бросил ему фразу, услышанную Нариндрой:

— Тише, Нера! Тише, Сита! Надо спешить, мы хороший денек заработали сегодня.

Как ни был он подготовлен к своей роли, удар был слишком силен и непредвиден, чтобы ложный Тота отнесся к нему с обыкновенным своим равнодушием. Глаза его загорелись, брови сдвинулись, и он бросил быстрый взгляд в сторону коридора, по которому пришел, как бы спрашивая себя, есть ли у него какие-нибудь шансы для побега. Но это продолжалось одно лишь мгновение; больше он никаким движением не выдал своих мыслей. Лицо его сохранило детски-наивное выражение, которое так удавалось ему, и он третий раз повторил слово, служившее ему для передачи всех впечатлений: «Ури! Ури!», сопровождая его веселым взрывом хохота, чтобы скрыть охвативший его ужас, потому что в эту минуту он должен был считать себя погибшим.

Как ни мимолетно было впечатление, пробежавшее по лицу факира, оно не ускользнуло от Сердара, который выждал окончания припадка веселости и сказал ложному Тоте тоном, исключавшим всякую попытку к дальнейшим фокусам:

— Прекрасно играешь свою роль, малабар, но комедия продолжалась довольно долго… Встань и, если дорожишь жизнью, отвечай на предлагаемые тебе вопросы.

Это было ясно и внушительно, и факир понял, что ничего не выиграет притворством. Повинуясь данному приказанию, он встал, прислонился к стене и ждал, что ему скажут, с выражением глубокого презрения и полнейшего равнодушия. Это не был больше тот тщедушный идиот-недоносок, которого присутствующие видели перед собой всего каких-нибудь пять минут тому назад, а существо мужественное, все состоящее из нервов и мускулов, несмотря на страшную худобу свою, с энергичными чертами лица.

Человеку этому нужны были большая сила воли и необыкновенное искусство, чтобы исполнить роль с таким совершенством, что все были обмануты и даже одну минуту сомневались в правдивости показаний Нариндры.

— Хорошо, — сказал Сердар, когда тот повиновался его приказанию. — Ты признаешься, следовательно, что понимаешь Канарское наречие; продолжай так поступать, и, надеюсь, мы сговоримся с тобой. Главное, не лги.

— Рам-Шудор отвечает, когда хочет, молчит, когда хочет, но Рам-Шудор никогда не лжет, — отвечал индус с достоинством.

— Кто прислал тебя, чтобы шпионить за нами и выдать нас?

Факир покачал головою и не сказал ни слова.

— Напрасно скрываешь ты его имя, — сказал Сердар, — мы его знаем: это Кишная, начальник касты тугов в Мейворе.

Индус с любопытством взглянул на своего собеседника, пораженный и удивленный. Присутствующие вывели из этого заключение, что Кишная, по своему обыкновению, действовал в тени и не думал, чтобы присутствие его в этой местности было замечено.

— Посмотри на нас хорошенько, — сказал Сердар, продолжая свой допрос,

— знаешь ты всех, кто находится здесь?

— Нет, — отвечал факир, с большим вниманием рассматривая по очереди всех присутствующих.

— Можешь поклясться?

— Клянусь Шивой, который наказывает за ложную клятву.

— Так ты не знаешь нас, у тебя нет мести против нас и ты соглашаешься служить человеку, который принадлежит к касте, презираемой всеми в Индии, чтобы предать нас ему.

Индус не отвечал, но всем было ясно, что в эту минуту он боролся с каким-то сильным волнением.

— Я думал, — продолжал Сердар, — что факиры посвящают жизнь своим богам и что между ними не найдется ни одного, который согласился бы служить шпионом разбойников и убийц.

— Рам-Шудор не был шпионом, Рам-Шудор никогда не делал зла, — мрачно отвечал индус, — но у Рам-Шудора есть дочь, которая была радостью его дома, а теперь старая Парвади оплакивает свою дочь Анниаму, которую туги похитили, чтобы принести ее в жертву на следующую пуджу… и Рам-Шудор стал малодушен, когда Кишная сказал ему: «Сделай это, и твоя дочь будет тебе возвращена». И Рам-Шудор сделал, что ему сказал Кишная, чтобы старая Парвади не плакала дома и чтобы ему отдали Анниаму.

И по мере того, как он говорил, все больше и больше прерывался его голос и крупные слезы текли у него по лицу. Глубокое молчание царило в гроте; все эти закаленные люди, которые сто раз жертвовали своею жизнью на поле битвы, чувствовали, что ими овладевает волнение и глубокое сожаление к этому человеку, этому отцу, который оплакивал свою дочь, забывая, что он хотел предать их самому жестокому врагу. Спустя несколько минут Сердар снова заговорил с ним, стараясь придать строгий тон своему голосу.

— Итак, ты признаешь, что нашей жизнью ты хотел выкупить жизнь твоей дочери. Какое наказание заслужил ты за это?

— Смерть, — отвечал индус, совершенно уверенным на этот раз голосом.

— Хорошо, ты сам произнес свой приговор.

Бросив многозначительный взгляд на своих товарищей, Сердар продолжал:

— Даю тебе пять минут, чтобы приготовиться к смерти.

— Благодарю, Сагиб, — сказал факир без всякого бахвальства, — я хотел бы только проститься с бедными животными своими… они всегда были мне верны и так любили Анниаму.

— Ага, вот куда! — воскликнул Барбассон по-французски, думая, что индус не понимал, вероятно, этого языка. — Это своего рода маленький фокус, чтобы пантеры защищали его, а самому дать тем временем тягу. Ах, черт возьми! Это слишком хорошо… нет, слишком хорошо, это своего рода антик, честное слово… я готов расплакаться.

— Ошибаешься, Барбассон, — сказал Рама-Модели, — ты не знаешь людей нашей страны. Человек этот приготовился к смерти и не сделает попытки бежать.

— Эх! Эх! Я готов на опыт, не будь только опасно прибегать к нему.

— Что ты скажешь на это, Рама? — спросил Сердар, несколько поколебавшийся в своем намерении.

— Я отвечаю за него, — отвечал заклинатель.

— И я также, — прибавил Нариндра.

Нана-Сагиб склонил голову в знак согласия.

Сердар подчинился этому единодушному заявлению.

— Если все удастся, как я думаю, — сказал он, — мы сделали хорошее приобретение.

Он сделал знак факиру следовать за собой и направился к выходу во внутреннюю долину, где оставались пантеры, приказав Сами стоять наготове с карабином в руках, ибо не имел никакого желания сделаться жертвой своего великодушия.

Тут произошла сцена действительно необыкновенная. Перейдя через порог входа в пещеру, Рам-Шудор кликнул животных, весело прыгавших по долине. Пантеры бросились к нему и осыпали его ласками; они лизали ему руки, лицо, весело вскрикивая и мурлыча с невыразимой нежностью, затем сворачивались у его ног, подымались и одним прыжком перепрыгивали ему через голову, делая вид, что хотят убежать от него, затем возвращались, ложась у его ног и взглядом вымаливали ласки, которыми он щедро осыпал их.

— Я взял их к себе совсем маленькими, — сказал он Сердару, — всех из одной берлоги; в то время они почти ничего не видели, а когда они стали ходить и играть, то принимали меня за мать и кричали, если я уходил от них. Они никогда и никому худого не сделали, возьми их в награду за то зло, которое я хотел всем вам сделать… Ну, теперь кончено, я готов.

— Хорошо, — сказал Сердар, заряжая револьвер.

— О, только не здесь, они разорвут тебя, как только увидят, что я падаю.

— Войдем в пещеру, они ничего не увидят тогда.

Они вошли в пещеру, и камень тотчас же закрылся за ними. Кончено! Пантеры не могли защитить своего хозяина.

— Ну-с, Барбассон, убедились вы теперь? — спросил Сердар.

— Это выше моего понимания, ей-богу! И мне, как говорят, надо было видеть, чтобы поверить.

Рам-Шудор ждал…

— Итак, жизнь твоя принадлежит нам.

— Да, принадлежит, — просто отвечал индус.

— Ну, так мы сохраним ее тебе, и так как ты нам более полезен живым, чем мертвым, то мы предлагаем тебе служить нам, пока ты нам будешь нужен.

Факир, ожидавший получить роковой удар, не верил своим ушам; он, не моргнувший до сих пор бровью, вынужден был прислониться к стене, чтобы не упасть.

— Ты даришь мне жизнь?

— С условием, что ты будешь верно служить нам.

— Я буду твоим рабом.

— Знай, что мы сумеем вознаградить тебя; пуджа Кали совершится еще через пять недель, мы успеем за это время наказать Кишнаю и вернуть тебе дочь твою.

— Сагиб! Сагиб! Если ты сделаешь это… Рам-Шудор будет твоею тенью, будет смотреть твоими глазами и думать твоей головой… я буду почитать тебя, как Питре, ибо наш божественный Ману говорит: «Кто умеет прощать, тот близок богам».

И Рам-Шудор, подняв руку к небу, произнес страшную клятву, которую ни один индус, будь он сто раз изменником, вором и убийцей, ни за что не нарушит, раз она сорвалась у него с языка.

«Во имя великого Брамы Сваямбхувы, существующего самим собою, вечная мысль которого живет в золотом яйце, во имя Брамы, Вишну и Шивы, святой троицы, явленной в Вирадже, вечном сыне, пусть я умру далеко от своих, в самых ужасных мучениях, пусть ни один из моих родных не согласится исполнить на моей могиле погребальных церемоний, которые открывают врата Сварги, пусть тело мое будет брошено на съедение нечистым животным, пусть душа моя возродится в теле ястребов с желтыми ногами и вонючих шакалов в тысяче тысяч поколений людей, если я нарушу клятву служить всем вам и быть преданным до последнего издыхания. Я сказал; пусть дух Индры запишет в книге судеб, чтобы боги-мстители помнили это».

И, кончив эту клятву, Рам-Шудор обошел всех присутствующих, брал у каждого руку и прикладывал ее к своей груди и голове; подойдя к Сердару, он три раз повторил эту формальность, чтобы показать, что своим господином он признает исключительно его и в случае разногласия будет повиноваться исключительно ему одному.

— Теперь, — сказал Рама-Модели Сердару, — в какой бы час дня или ночи ты ни нуждался в этом человеке, какова бы ни была вещь, которую ты прикажешь ему, он твой телом и душой и никогда, будь уверен, не изменит этой клятвы. Чтобы ты понял всю ее важность… ты знаешь, Сердар, я люблю тебя и предан тебе, но я не произнес бы тебе такой клятвы, потому что в том случае, если я нарушу ее, даже не намеренно, боги-мстители не забудут мне этого.

— Тебе этого не нужно, Рама, — сказал Сердар, — чтобы быть преданным и поступать хорошо.

Сердар и Рама обменялись крепким рукопожатием, в котором сказалось все, что они пережили за эти десять лет обоюдных опасностей и страданий.

— А я? — сказал Нариндра, подходя также к Сердару.

— Ты, — отвечал Сердар, — не есть ли ты, как показывает твое имя (Нара

— дух, Индра — бог), что ты дух, соединяющий две наши души.

Трудно было действительно встретить таких трех существ, как эти люди, столь различных по происхождению, традициям и правам и так тесно соединенных душой и сердцем. Скоро должен был пробить час, когда оба индуса должны были дать своему другу новое доказательство любви и преданности.

Видя, как Сердар, чтобы остаться с Наной-Сагибом, мгновенно отказался от давно лелеянной им мечты восстановить свою репутацию, Рама и Нариндра, которым друг их открылся в тяжелую минуту, были очень огорчены этим. Сколько раз видели они, как этот гордый и чувствительный человек чуть не падал под тяжестью грустных воспоминаний и готов был покончить с жизнью, чтобы найти вечный покой в вечном сне… Когда кончилась трогательная сцена, прибавившая еще новое лицо к маленькому обществу Нухурмура, и в ту минуту, когда все прощались с Наной-Сагибом, Нариндра быстро шепнул на ухо Раме:

— Мне нужно по секрету поговорить с тобою, зайди ко мне через минуту.

— Я то же самое хотел сказать тебе, — отвечал заклинатель.

— Смотри только, чтобы никто не догадался о нашем разговоре!

— Даже Сердар?

— Сердар в особенности.

И они расстались. Нариндра под предлогом усталости (он, действительно, после того, как покинул Бомбей, шел сорок восемь часов, день и ночь, не переставая) просил разрешения уйти на покой и удалился в тот грот, где он помещался вместе с заклинателем.

Несколько минут спустя Рама уже подымал циновку, служившую вместо двери, и входил к своему другу.

— Вот и я, Нариндра, — сказал он.

— Будем говорить шепотом, — сказал махрат, — Сердар не должен знать о нашем проекте, который мы исполним, если ты согласишься. Я знаю его, он не согласится на это.

— Я имею тоже нечто предложить тебе, но ты говори сначала, ты первый подал мысль об этом разговоре.

— Весьма возможно, что у нас с тобой одна и та же мысль… выслушай меня и отвечай мне откровенно. Что ты думаешь об эгоизме и равнодушии, с каким Нана-Сагиб принимает в жертву привязанности самую дорогу мечту, все, что Сердар приносит ему?

— Я думаю, как и ты, Нариндра, что принцы смотрят на людей, как на орудие, как на рабов своей воли, и считают важным лишь то, что касается их самих.

— Очень хорошо, я уверен теперь в твоем содействии. Когда я увидел сегодня, как Сердар жертвует собой, даже забывая о восстановлении своей чести, о любви сестры, которая едет в Индию, чтобы вырвать брата из этой жизни авантюриста, которую он ведет так давно, — мне показалось одну минуту, что мы будем свидетелями одного из тех чудных зрелищ, какие, мои бедный Рама, встречаются только в «Парнасе» или «Састрасе», ибо века героев прошли. Я думал, что Нана-Сагиб не захочет уступить в великодушии и величии души тому, кто столько раз жертвовал собою для него; но мечта моя была непродолжительна и отвращение наполнило мое сердце, когда я увидел, с какою легкостью он принимает все от других, ничего не давая им взамен. Чем рискует он во всяком случае? Он кончит дни свои во дворце, получит изрядную пенсию от англичан после того, правда, как послужит трофеем во время празднества в честь подавления восстания, тогда как нам угрожает позорная смерть, ибо, будь уверен, если прощают вождю, то лишь для того, чтобы сильнее поразить его приверженцев, а Сердара тем менее пощадят за то, что он пренебрег амнистией королевы, дарованной ему по просьбе его семьи. Ах! Скажи только Нана: «Сердар, я принимаю в жертву твою жизнь, но не могу допустить, чтобы ты жертвовал своей честью. Иди и исполни то, что ты хотел, восстанови свое доброе имя, верни себе всеобщее уважение и любовь семьи, я здесь в безопасности, как при тебе, так и без тебя. Когда ты все это исполнишь и затем пожелаешь устроить мой побег, чтобы доставить меня в свободную страну, где потомку императоров могольских не грозит никакое унижение, я буду счастлив, если ты именно меня обяжешь такой услугой»… Ах, да! Скажи он это, как бы это было прекрасно, как достойно внука двадцати королей, которые, продолжая спать в пыли веков, почувствовали бы, что последний отпрыск их далек от малодушия… Нет, он удостоил только благодарности людей, которые жертвуют своею честью и жизнью, чтобы гордость его не страдала и на гербе не было ни одного пятна… Так не будет же этого, Рама! Довольно! Я не хочу, чтобы истинный герой независимости умер, обесчещенный этой куклой, которая играла в цари, вместо того чтобы с мечом в руке гнать англичан до самого океана и кончить начатое дело. Нет, этого не будет, потому что я, воин махратского племени, т.е. чистой индусской расы, я не обязан преклоняться перед этим мусульманином могольской расы, предки которого еще за шестьсот лет до владычества англичан поработили мою страну. Этого не будет, потому что Сердар ошибается… Ничему иному, как собственному мужеству удивляется он, восхищаясь героизмом принца, бессильного лицом к лицу с противником и не умеющего добиться успеха. Мы охраняем его, а он все время проводит в том, что курит гуку на диване или спит. Да, в лице Нана-Сагиба Сердар уважает знамя независимости, тогда как только сам он и может быть символом последней и останется навсегда надеждой и образцом чести для таких патриотов, как мы с тобой. Я не хочу поэтому, чтобы Сердар жертвовал для него собою и рисковал выйти с оружием в руках против полка, которым через месяц будет командовать его зять, а знамя нести племянник. Мы, Рама, должны спасти нашего друга помимо его воли, и, повторяю, так, чтобы он не подозревал ничего, ибо сам он не согласится на это.

— Я слушал, не перебивая тебя, Нариндра, — отвечал заклинатель, — и каждое твое слово отвечало на мою мысль. Но к какому средству прибегнем мы, чтобы добиться своей цели? Ты знаешь характер Сердара и непоколебимость его убеждений.

— Я нашел это средство, Рама!

— Какое?

— Сам Нана-Сагиб должен действовать в этом случае, мы сами по себе ничего не сделаем.

— Он никогда не согласится.

— Ошибаешься, Рама, — холодно отвечал Нариндра, — я решился на все, чтобы устранить непоправимое несчастье.

— Даже изменить Нане? — спросил заклинатель.

— Ты забываешь, Рама, что я королевского происхождения; я также потомок древних королей, я последний представитель династии махратов, которая царствовала на Декане и никогда не подчинялась могольским владыкам Дели. Сама Англия признала право моего отца на титул раджи, но я не хотел быть пенсионером англичан и войти в стадо набобов без королевства, которое украшает собою зало вице-короля Калькутты. Я никогда не склонял головы перед Наной и не связывал себя клятвой с его судьбой… Но не бойся, я не изменю ему, я хочу только принудить этого малодушного человека действовать, хоть раз в своей жизни, как подобает царственному лицу… И я хотел просить тебя сегодня же вечером присутствовать при нашем разговоре, в тот именно час, когда Сердар совершает свой обычный объезд кругом озера… Мне необходимо будет твое присутствие, Рама!

— Хорошо, я пойду с тобой.

— Я хочу просить у тебя одного обещания.

— Какого?

— Что бы ты ни видел и ни слышал — не вмешивайся.

— Это так важно?

— Я хочу спасти Сердара.

— Даю тебе слово.

— А теперь, что ты хотел мне сказать?

— Мне ничего не остается, как удалиться, Нариндра, у нас с тобою одинаковые мысли. Как и ты минуту тому назад, я находил, что Сердар губит себя навсегда, не принося никакой пользы нашему делу, которое так неумело защищал Нана-Сагиб; но напрасно я ломал себе голову, я не находил исхода.

— До вечера! Если я не проснусь сам, так как с самого ухода своего из Бомбея ни минуты не отдыхал, то дай мне знать, едва только Сердар выйдет.

— Хорошо… Да хранит твой сон Индра, твой покровитель, и да пошлет он тебе во сне счастливое предзнаменование.

VI

В тот час, когда Сердар отправлялся на обычный осмотр озера — мера предосторожности, которой он никогда не упускал из виду, — он послал предупредить Барнета и Барбассона, чтобы они готовились сопровождать его. Накануне еще пришел он к тому убеждению, что на шлюпке недостаточно иметь двух человек, из которых одному приходится следить за машиной, а другому управлять рулем, а потому в случае какой-либо тревоги ему с одним спутником трудно располагать свободой действий.

Он был еще печальнее и мрачнее обыкновенного. Увлеченный великодушием своего характера, он дал клятву утром, что не покинет Нана-Сагиба, пока не водворит его в безопасное место. Он не сожалел об этом, потому что приписывал неосторожности своих родных новые меры, принятые вице-королем, чтобы завладеть изгнанником; он не мог только побороть горьких душевных мук, исполняя то, что считал своим долгом. Он не скрывал от себя, что он погубил не только планы своего счастья, которые составлял в течение стольких месяцев, видя в будущем свое честное имя восстановленным, свой собственный очаг, любовь близких, счастливую жизнь, наконец… свою сестру, которая спешила в Индию, чтобы обнять его. Она к великому огорчению своему узнает, что он, вопреки ее призыву, продолжает безрассудную борьбу, сделавшуюся преступной после амнистии правительства, которое поступило в этом случае очень умно, выказав себя великодушным. Каково же будет горе этой дорогой сестры, когда она увидит, что он остался глух к голосу сердца и рассудка? А между тем не исполнил он разве своего долга, приготовив это убежище в Нухурмуре, куда он привез принца после побега, и неужели он до конца своей жизни должен находиться в зависимости от капризов изгнанника? Мысли эти толпились в его голове и мучили его. Увы, еще накануне он был свободен… свободен ехать, куда хочет, и Нана только одного просил у него: отыскать какой-нибудь отдаленный остров и свезти его туда на «Диане», но позже… увлеченный своей рыцарской натурой, он связал себя клятвой, которая не позволяла ему даже встретить своей сестры, потому что для этого он должен был выказать покорность… обезоружить себя… а он не мог этого сделать.

Но ведь ничего нет бесчестного в таком подчинении… Когда борьба кончена, когда нет армии, нет регулярных войск, закон победителя есть закон страны… а когда не сражаются, особенно за свою страну, это дает право обращаться с тобою, как с разбойником большой дороги… Жизнь Нана-Сагиба в полной безопасности, его одного пощадят, а остальных повесят… Не безумие ли это, безумие, которого никто не поймет, упорствовать и не сложить оружия?

Странно, что Сердар пришел мало-помалу к тому же рассуждению, какое Нариндра изложил Раме, но у логики есть свои несокрушимые законы. Нана отказался сдаться, пусть так, это его дело, и пока борьба продолжалась при обыкновенных условиях, честь требовала оставаться ему верным; но с того дня, как англичане объявили, что они не лишат жизни вождя восстания, а повесят всех, кто не сложит оружия, было низостью со стороны Нана держать при себе горсть верных ему людей, которые вследствие этого должны были кончить жизнь свою на веревке, тогда как он, по словам Нариндры, рисковал только тем, что становился пенсионером Англии.

Сердар, конечно, не доходил до таких крайних заключений, чувство чести было у него слишком сильно, чтобы рассуждать таким образом, но он чувствовал, сам не признаваясь себе в этом, что на месте Нана он не поступил бы таким, по выражению Нариндры, эгоистичным образом. Долго прогуливался он по долине, предаваясь мучительным думам, но в конце концов, как и всегда, поборол себя и свои болезненные сожаления.

— Жребий брошен, — сказал он, — слишком поздно; я поклялся и сдержу свою клятву.

И он послал сказать Барнету и Барбассону, чтобы они отправлялись к шлюпке.

Не успели они отъехать от берега, как Нариндра и Рама отправились к Нана-Сагибу.

— Что нужно? — спросил принц, приподымаясь на диване, удивленный тем, что они вошли к нему без всякого доклада.

— Нам нужно поговорить с тобою, Нана, — отвечал Нариндра, — а так как все это должно остаться тайной между тобою, Рамой и мною, мы ждали отъезда Сердара, чтобы прийти к тебе.

— Что случилось? — спросил принц, заинтригованный торжественным тоном махрата.

— Я прямо пойду к цели, Нана, — продолжал Нариндра.

— Мы пришли просить тебя освободить Сердара от клятвы, которую он дал тебе сегодня утром под влиянием великодушия, ибо этим он подписал свой смертный приговор, а твоя, — он хотел сказать «особа», но поправился, — твоя свобода не стоит жизни такого человека.

— По какому праву явились вы сюда? — надменно спросил принц.

— По какому праву? — перебил его Нариндра. — Приступим же сейчас к решению нашего вопроса, нам некогда терять времени. Вот оно, мое право.

И он навел револьвер на Нана-Сагиба.

— Ты хочешь убить меня?

— Нет, но убью, если ты будешь упорствовать. Я спасу тогда жизнь шести человек, а это чего-нибудь да стоит.

— Как смеешь ты третировать меня, потомка императоров могольских?

— Во мне также течет королевская кровь, Нана, и еще более древняя, чем твоя. Не будем спорить, я держу тебя в своей власти и пользуюсь этим.

— Чего ты хочешь от меня?

— Я говорил уже, но могу объяснить еще раз, чтобы ты меня лучше понял. До амнистии, объявленной англичанами, известие о которой я принес сегодня утром, мы все могли одинаково биться за твою жизнь и, конечно, до самой смерти защищали бы тебя. Сегодня положение изменилось: англичане дали слово пощадить твою жизнь и назначить тебе пенсию, сообразную твоему сану, тогда как нам, если мы не воспользуемся амнистией, обещают три сажени веревки, т.е. позорную смерть воров. Ты заметил, вероятно, что ни я, ни Рама не присоединились к клятве, данной тебе европейцами?

— Да, заметил.

— Но этого нам мало; ты можешь поступить с другими двумя, как хочешь, но что касается Сердара, мы дали себе слово спасти его против его воли и против твоей. С твоей стороны, Нана, будет беспримерной подлостью, если ты, как это и случится рано или поздно, будешь жить во дворце в Калькутте, пользоваться английским золотом, после того как повесят настоящего героя войны за независимость, человека, которого мы почитаем, как Бога. Вот почему сегодня же вечером, когда он вернется, ты позовешь его и, освободив от клятвы, потребуешь от него, прикажешь ему отвечать на зов сестры, сделать все необходимое для восстановления своей чести и возвращения должного места на своей родине. Ты можешь прибавить, что, раз он исполнил задуманные им планы, ты попросишь его помощи, но не для того, чтобы защищать тебя и сражаться с английскими войсками, а чтобы отвезти тебя на «Диане» в какую-нибудь отдаленную страну, где ты будешь жить на покое с твоими богатствами.

— Я вижу, в чем дело, — сказал Нана-Сагиб с горькой улыбкой. — Под предлогом спасти Сердара вы хотите сохранить свою собственную безопасность.

— Ах, как ты нас мало знаешь, Нана! Слушай! Рама, произнеси следующие слова вместе со мной.

«Я, Нариндра, клянусь Нитре моими предками и „страшной клятвой“, если Нана-Сагиб исполнит верно то, о чем я его прошу, защищать его до самой смерти в том случае, если он предпочтет славный конец английскому плену».

— И вы это сделаете?! — с удивлением воскликнул Нана-Сагиб.

— Мы поклялись твоя очередь.

— А если я откажусь?

— Я прострелю тебе голову сию минуту. — И махрат приставил дуло револьвера ко лбу принца.

— Остановись! — крикнул последний в ужасе. — Остановись! Я согласен на все, но вы не покинете меня?

— Мы поклялись тебе.

— Хорошо, я сегодня же вечером сделаю то, о чем вы меня просите.

— Поклянись священной клятвой.

Принц колебался, и Нариндра снова поднял револьвер. Приходилось покориться ужасной необходимости, и Нана-Сагиб произнес клятву.

— Этого было бы довольно минуту тому назад, — продолжал Нариндра, — но теперь мы требуем, чтобы ты написал эту клятву и подписал ее своим именем.

Несчастный был побежден и без малейшего возражения покорился новому требованию.

— Все, — сказал Нариндра, пряча на груди листок пальмы, на котором писал принц. — Мне остается только дать тебе совет. Сделай это с величием и великодушием, подобающим царственному лицу, и Сердар, не имея никакого подозрения, сохранит еще более сильную привязанность к тебе.

— Вы оставите мне, по крайней мере, двух чужеземцев?

— О! Тех-то! Так как они рано или поздно будут повешены в Индии или где-нибудь в другом месте, то нам это решительно все равно. К тому же у тебя достаточно золота, чтобы выкупить их.

— А вы?

— Не беспокойся, мы будем биться в первом ряду подле тебя, мы тебе не подданные, не друзья, не наемники на твоем жалованьи.

И с этими словами Нариндра и Рама удалились. Да и пора было, Сердар вернулся, объехав только ближайшие к Нухурмуру берега.

Нана-Сагиб поступил по совету Нариндры… по-царски. Трудно описать удовольствие Сердара, когда его не только освободили от клятвы, но он услышал еще полные достоинства слова Наны:

— Я не могу после того, как англичане объявили, что пощадят мою жизнь, требовать от тебя, чтобы ты жертвовал мне своею. Что скажет история, которая составляет список малейших поступков принцев, если я соглашусь принять твою жертву, когда мне не угрожает больше никакой опасности? Ты приготовил мне убежище в Нухурмуре, которое трудно отыскать, и я подожду здесь лучших дней. Если позже, когда ты кончишь свои дела, ты вспомнишь меня, я приму гостеприимство твое на «Диане», и мы отправимся вместе на поиски земли, где потомок Ауренг-Цеба и Надир-Шаха может жить и умереть спокойно, не испрашивая милости у англичан.

Сердар ушел от него со слезами на глазах и с сердцем, переполненным восторженным удивлением к своему герою, слабостей которого он никогда не хотел видеть.

— Какая жалость, что нам не удалось освободить Индию! — сказал он своим друзьям. — Какой великий государь был бы у нее!

— Так вот всегда и пишут историю! — шепнул Нариндра на ухо Раме-Модели.

Всю ночь не мог Сердар закрыть своих глаз; он не помнил, чтобы испытывал хоть раз такую радость с того дня, когда двадцать два года тому назад, вечером во время битвы при Исли, маршал Бужо приколол ему на грудь крест Почетного Легиона, сорванный потом, благодаря тому негодяю… Он был свободен… Свободен наконец… А виновник всех его несчастий находился, по соизволению неба, в Индии. Человек этот, который добился того, что военный суд лишил Сердара чина и ордена, который был причиной того, что отец его проклял, вся семья оттолкнула от себя, что он вот уже двадцать лет бродит по всему миру, чтобы заглушить свое отчаяние беспрерывным передвижением с места на место, заговорами, битвами, — этот человек назывался Вильямом Броуном и был губернатором острова Цейлона. Год тому назад он встретился с ним лицом к лицу и думал, что убил его во время дуэли без свидетелей, но Богу было угодно, чтобы он остался жив, дабы дать возможность бывшей его жертве вырвать у него признание и доказательство его подлого поступка. Вот куда немедля хотел отправиться Сердар, теперь снова Фредерик де Монмор де Монморен; ему хотелось привести это доказательство своей сестре, чтобы первое слово, услышанное ею от него, было: «Твой брат был всегда достоин тебя».

За час до восхода солнца на берегу озера стоял Ауджали с хаудахом на спине и ждал, пока маленький караван кончал свои последние приготовления в путь. Сердар брал с собою только Нариндру и Раму, которым Нана-Сагиб разрешил сопровождать его. Беспечный принц, помня слова индусов: «Мы будем биться в первом ряду, но с тобою», — предпочитал оставить у себя чужестранцев, которые не придут каждую минуту тревожить его покой и будут хорошо служить ему благодаря его золоту. Не странно ли, что человек этот, выказавший столько мужества во главе восставших сипаев, впал после поражения в полную апатию, присущую всем восточным принцам? Не будь у него той беспредельной гордости, которая заставляла его бояться, как смерти, публичной выставки перед народом, которая на основании индусских предрассудков должна была низвести его на один уровень с париями, он бы давно уже сдался англичанам и поселился в одном из дворцов на берегах Ганга, чтобы вести там созерцательную жизнь, какую ведут лишенные трона раджи.

В ту минуту, когда маленький отряд готовился отправиться в далекий путь к Гоа, чтобы сесть там на шхуну «Диана» и ехать в Пуант де Галь, к Сердару подошел со своими пантерами Рам-Шудор и просил его, как милости, позволения сопровождать его. Сердар хотел сначала отклонить его просьбу, когда в голове у него мелькнула одна мысль.

— Кто знает, что может случиться? — пробормотал он.

Пантеры, привыкшие уже к слону, которому Нариндра преподал урок, как он должен вести себя с ними, весело прыгали вокруг него. Сердар указал факиру на них и сказал:

— Можешь ты заставить их сидеть в хаудахе?

— Если желаешь, Сагиб, — отвечал факир, — эти животные дрессированные, которых я показываю на праздниках в деревне, они привыкли повиноваться одному моему знаку.

И, чтобы доказать это, приказал пантерам прыгнуть на спину колосса. Ауджали, успокоенный присутствием своего махута, принял довольно хорошо этих новых еще для него путешественников.

— Закрыть хаудах и в путь! — громким и звучным голосом скомандовал Сердар.

Кто может описать неизмеримую радость, наполнявшую его грудь! Двадцать лет ждал он этого сладостного часа!.. Да, это правда, его ждет борьба с врагом могущественным, в распоряжении которого находились все средства для защиты, но мысль эта не могла удержать его ни на минуту. План его давно уже созрел… Он был уверен в успехе, да, наконец, чего нельзя было сделать с такими отважными людьми, как Нариндра и Рама-Модели! Когда маленький отряд перешел гору Нухурмур, Сердар остановился. У ног его лежали свежие тихие воды озера, сверкавшие под первыми лучами восходящего солнца; со всех сторон тянулись друг за другом пригорки и долины, покрытые непроходимыми лесами, среди которых трудно было различить тот именно, где шел путь к таинственному жилищу в Нухурмуре.

— Нет, — сказал он после нескольких минут глубокого размышления, — только измена может открыть это убежище… Я спокойно могу ехать.

Повернувшись затем к слону, высившемуся над обширным Индийским океаном, волны которого слегка отливали лазурью под первыми лучами пробуждающегося дня, он сделал вызывающий знак рукой в сторону острова Цейлона и воскликнул:

— Теперь наша очередь с вами, сэр Вильям Броун!

Путешественники и не заметили, спускаясь к берегу, вдоль которого они должны были ехать вплоть до самого Гоа, как из-за группы пальм выглянула чья-то голова и долго с зловещей улыбкой следила за ними. Это был Кишная, начальник тугов. Спустя несколько времени после того, как противники его потерялись среди извилин леса, он вышел из-за деревьев, где скрывался.

— Хорошо, — сказал он, — Рам-Шудор с ними, они скоро узнают, что значит доверяться Рам-Шудору… Ха-ха! Славную историю придумал он им… Его дочь, прекрасная Анниама у тугов!.. И «страшная клятва»… Безумцы, они не знают, что туги признают одну только Кали, мрачную богиню, и что для них не существует никаких клятв, кроме тех, которые они произносят над трепещущими внутренностями жертв…

Уверенный в том, что никто его не слышит, он с зловещим хохотом воскликнул:

— Ступайте, спешите в пасть волка. Вильям Броун предупрежден уже, что Рам-Шудор везет ему друзей… Вы будете довольны приемом. — И он повернул в сторону озера Нухурмур.

I

В это утро Барбассон был в прекрасном настроении духа, а Барнет видел все в розовом цвете; отъезд Сердара не нарушал ни в чем довольства двух друзей. Мы даже не поручимся за то, чтобы отъезд этот в сильной степени не способствовал увеличению спокойствия духа, душевного мира и жизнерадостности, которую в данную минуту испытывали оба они в равной степени.

Этот человек знатного, по-видимому, происхождения, с изысканными манерами, приветливый, но сдержанный, внушал им почтение; они чувствовали себя неловко в его присутствии: его нельзя было похлопать по жилету, обращаться к нему с бесцеремонными шуточками, какие позволяются между друзьями. Он не был, одним словом, из их общества, и, хотя позволял им обращаться с собой просто, что вполне допускалось их настоящим образом жизни и положением, они никогда не могли решиться на это; между тем нет ничего более фамильярного по своей натуре, чем провансалец, а тем более — янки. Вот вам пример — ничто так не даст надлежащего понятия, как пример, — одолжите лошадь провансальцу раз, другой, а в третий он скажет: «Доброе животное эта наша лошадь». А янки со второго раза не отдаст вам ее больше, если не забудет отослать вам ее в первый.

Несмотря на то, что в Нухурмуре пользовались полной свободой, руки у Барбассона и Барнета были не так развязаны, как они того хотели бы; присутствие Сердара сдерживало их, что происходило более от сознания собственного ничтожества, чем от того, как он всегда относился к ним.

Раз он уехал, они становились хозяевами пещер, потому что о Нана-Сагибе бесполезно и говорить; принц жил один в той части пещер, где Сердар приготовил для него помещение, пил только воду, курил все время гуку и не мог стеснять наших двух авантюристов, которые дали себе слово кататься как сыр в масле за время отсутствия Сердара. Они в тот же день принялись за исполнение своего намерения. Было уже двенадцать часов, а стол все еще был покрыт остатками десерта.

— Скажи мне, Барнет, — начал Барбассон после вкусного завтрака, который привел его в прекрасное расположение духа, потому что оба несколько злоупотребили прекрасным бургундским, — скажи мне… у меня накопилось множество идей, и мне хочется, чтобы ты одобрил их.

И он налил себе вторую чашку душистого мокко, отливавшего золотистыми искрами.

— Как и мне, Барбассон.

— Зови меня Мариусом, хочешь? Как-то приветливее… Ты мой друг, не правда ли?

— Идет на Мариуса, — отвечал Барнет с сияющим лицом, — с одним условием.

— С каким?

— Чтобы ты звал меня Бобом, это нежнее; ты мой друг, как и я твой, не так ли?

— И получается два друга.

И приятели расхохотались с тем глупым видом, какой бывает у людей, дошедших до границы опьянения.

— Условие заключено, — сказал Барбассон, — ты будешь звать меня Мариусом, а я тебя Бобом.

— Я говорил тебе, мой милый Мариус, что у меня в голове скопилась куча проектов, относительно которых мне хотелось бы знать твое мнение.

— И я, как ты, мой милый Боб, — отвечал марселец, — если бы ты мог видеть все мысли, которые шевелятся у меня в мозгу, их… их как звезд на небосклоне… Как ты находишь, однако, удобно нам здесь рассказывать или нет… Эта лампа прожигает мне череп, а с меня довольно и моих идей, которые сталкиваются, переталкиваются… К тому же я не нахожу нужным, чтобы Сами присутствовал при нашем конфиденциальном разговоре… Не пройтись ли кругом озера? Разговаривая о своих делах, мы можем употребить с пользой время и наловить превосходных лакс-форелей… недурное блюдо к ужину.

— Браво, Мариус! Не считая того, что мы подышим свежим воздухом, насладимся прекрасной природой, голубыми волнами, обширным горизонтом, листьями лесов, мелодичным пением птиц…

— Я не знал, что ты поэт, Боб…

— Чего ты хочешь? Можно разве вдохновиться, когда живешь в норе?

— Идем…

— Возьму только карабин и сейчас к тебе…

— Вот еще, Боб, погоди… Никакого оружия, кроме наших удочек.

— С ума ты сошел, Мариус? Или на тебя действует это превосходное бургундское…

— Ни слова больше, не то пожалеешь… Слушай и удивляйся моей проницательности. Что сказал махрат, вернувшись из Бомбея?

— Ей-богу, не помню.

— Он сказал, — продолжал Барбассон, отчеканивая каждое слово, — что англичане даровали полную амнистию всем иностранцам, участвовавшим в восстании, с условием, что иностранцы эти сложат оружие.

— Так что ж, мы ведь не можем сложить его, мы… мы клялись защищать до самой смерти…

— И наивен же ты, мой бедный Боб! Дай я кончу…

И он продолжал поучительным тоном:

— Видишь, Боб, надо уметь жить, иначе ты сделаешься жалкой игрушкой событий, с которыми человек сильный должен уметь справиться. Ясно, что пока Нана-Сагиб платит нам и мы не вынуждены будем бежать, мы не складываем и не сложим оружия; что касается англичан… представь себе, что мы в одно прекрасное утро попадаем, — ведь они, смотри, тут как тут, — попадаем среди отряда Хигландеров*.

>

I

«Диана» очень быстро совершила свой переезд. По прошествии сорока восьми часов, — а даже самые лучшие суда употребляют на это от пятидесяти шести до шестидесяти часов, — она на заходе солнца была уже в виду Паунт де Галль, т.е. на другой день после своего отъезда из Гоа. Прибудь она получасом раньше, она могла бы войти в порт, теперь же она должна была провести ночь на море; после шестичасовой пушки фарватер становится недоступным ввиду множества песчаных мелей, которыми он был усеян.

Всякий, кому приходилось раньше жить с Сердаром, не узнал бы его теперь; веселый, довольный, неистощимый говорун, он как будто бы начинал вести новое существование, и друзья его Нариндра и Рама, всегда видевшие его мрачным и сосредоточенным, удивлялись бы, конечно, такой радикальной перемене в его характере, не знай они печальной тайны его жизни, бывшей причиной его мрачного настроения, а также текущих событий, которые возвращали семью их другу и объясняли его настоящую веселость.

Но не все еще было кончено, и, как ни основательно был очищен горизонт, преданные люди видели на нем много еще черных точек, которые вполне оправдывали их беспокойство относительно последнего, задуманного Сердаром предприятия. Они не испытывали ни малейшей боязни за себя лично; преданность их человеку, который пожертвовал собой для борьбы за независимость их страны, доходила до полного забвения их собственных интересов и даже жизни, а потому личные расчеты их не имели ничего общего с тревогой, которую внушало им будущее.

Они думали только о своем друге, видели только его и если в своем беспокойстве о нем не выражали, как он, ничем не омраченной радости, то лишь потому, что боялись, как бы не рухнул задуманный им светлый план. Достаточно было какого-нибудь непредвиденного препятствия, чтобы случай отдал Сердара во власть его жестокого и беспощадного врага, ненависть которого увеличилась еще страданиями после трагической дуэли, едва не стоившей ему жизни.

Как бы увеличились их опасения, подозревай они только роль, которую негодяй Рам-Шудор согласился играть в этих событиях. Увлеченные великодушием своего характера и ловкостью, с какою презренный играл свою роль, они приняли его сторону, когда скептик Барбассон выразил недоверие к этой комедии. Но всякий мог бы тут ошибиться: ни один факир, ни один индус, каким бы негодяем он ни был, не осмелится произнести напрасно «страшную» клятву и тем самым попирать ногами не только религиозные верования, но и все кастовые традиции, все понятия о чести своей страны. Один только туг способен на подобную вещь, а они не знали, что мнимый факир принадлежал к этой всеми презираемой касте. Власть клятвы над индусами всех классов такова, что Рам Шудор наотрез отказался бы, если бы от него потребовали поклясться именем богини Кали, а если бы он произнес требуемую клятву, то ничто в мире, даже месть родных, не заставило бы его нарушить ее.

За некоторыми весьма редкими исключениями, примером которых могут служить Рама и Нариндра, вопрос о чести представляет в Индии ни более ни менее, как формулу, человек может быть честным и бесчестным, смотря по роду клятвы, которую он произнес. Несмотря, однако, на то, что присущая им наблюдательность была усыплена, они чувствовали инстинктивное отвращение к Рам-Шудору, а потому были очень довольны, когда Сердар согласился взять его с собой, вместо того чтобы оставить в Нухурмуре, где он мог поддаться искушению (по их мнению по крайней мере) и воспользоваться известной ему тайной, чтобы получить от англичан обещанную премию за поимку Сердара и Нана Сагиба. Теперь же, напротив, они могли следить за всеми его поступками и при малейшем подозрении сделать его безвредным.

Но оказалось, что в этом случае они столь же ошибались, как и были правы, ибо задуманный Кишнаей план был так ловко составлен, что представлял собою обоюдоострое оружие, режущее с обеих сторон. Оставшись в Нухурмуре, Рам-Шудор предавал Нана-Сагиба; отправившись на «Диане», он готовился предать Сердара. Нариндра и Рама не предвидели возможности первого факта; что касается второго, то, раз было пробуждено их недоверие, они ждали малейшего указания, чтобы убедиться в его возможности.

С тех пор, как они покинули Гоа, недоверие их все усиливалось. Кроме тощего тела, в Рам-Шудоре ничто не напоминало факира. Люди этого сорта, воспитанные в походах, привыкшие к общению с браминами, приобретают известного рода привычки, образ жизни, разговор, чего они не замечали в нем. Факиры, кроме того, совершают утром и вечером известные обряды, которые предписываются им религией; утром при восходе солнца и вечером при заходе этого светила они простираются ниц, преклоняясь перед Индрой, богом света и огня; три раза в день они читают гимны Веды в честь своих предков и всякое дело и всякий поступок в своей жизни сопровождают стихами и «ментрамами» — заклинаниями, призывающими на помощь добрых духов и отгоняющих злых. Ничего этого не исполнял Рам-Шудор; он был, по-видимому, так чужд всем обычаям, что это на второй же день бросилось в глаза Раме и Нариндре, и они тотчас сообщили друг другу о своих подозрениях.

Рам-Шудор, одним словом, имел так мало общего с факирами, что не знал даже самых простых правил для исполнения роли этого лица, — иначе он исполнил бы все предписания, чтобы еще лучше усыпить бдительность тех, кого он хотел обмануть. Друзья пришли к этому заключению после двадцати четырех часов пребывания на борту, где все были так тесно соединены друг с другом, что не имели возможности уединиться.

Но если Рам-Шудор не факир, в чем нельзя было сомневаться, если он только выдал себя за такого, чтобы лучше скрыть свои намерения, то кого хотел он обмануть и в чью пользу совершал он этот обман?

Таково было заключение или, вернее, двойной вопрос, который вытекал из этого заключения и который Нариндра и Рама поставили друг другу на второй вечер, когда они, удалившись в свою каюту, делились своими впечатлениями. Первый вопрос они решили легко: Рам-Шудор не мог иметь никого в виду, кроме Сердара, на борту «Дианы», по крайней мере. Только это лицо, которое играло такую выдающуюся роль в войне за независимость и прославилось своими подвигами, которое приобрело множество врагов, с ожесточением преследовавших его, могло внушить большой интерес предателю. Что касается второго — в чью пользу действует мнимый факир, — они тоже в силу рассуждения пришли к логическому заключению, и весьма точному, как это показывают знакомые нам уже события.

Рам-Шудор, пойманный врасплох в Нухурмуре, сознался еще тогда, что он агент Кишнаи, а потому следовало искать, в чью пользу действовал начальник тугов. Лицо, вполне подходящее для того обстоятельства, было одно: сэр Вильям Броун, губернатор Цейлона, который еще раньше пользовался услугами Кишнаи, чтобы завладеть Сердаром, когда последний приговорен был к смерти вместе с Нариндрой и вместе с ним же спасен Рамой-Модели и Ауджали.

Поспешность, с которой Рам-Шудор просил Сердара взять его с собой, указывала также на известное его намерение. Накануне отъезда он мог незаметно выйти ночью через внутреннюю долину и затем отправиться для совещания к начальнику тугов, который, выбирая между Наной и Сердаром, предпочел по известным ему причинам последнего, — или, точнее, поручил своему верному шпиону предать Сердара Вильяму Броуну, а сам рассчитывал воспользоваться отсутствием защитников и завладеть принцем.

Придя к такому заключению, друзья решили посвятить весь следующий день неустанному наблюдению за Рам-Шудором, не привлекая к себе его внимания. Решено было также предупредить Сердара и употребить все свое влияние на него, чтобы заставить его запереть мнимого факира на все время, пока экспедиция на Цейлон потребует их присутствия на земле.

К убеждению в измене Рам-Шудора они пришли на основании собственного рассуждения и близкого знакомства с правами и обычаями настоящих факиров. Тем не менее они не скрывали от себя, что все эти факты, важные для них, нелегко повлияют на великодушную натуру Сердара, особенно ввиду того обстоятельства, что сорок восемь часов тому назад они сами поддержали правдивость слов Рам-Шудора, а с тех пор не случилось ни одного факта, чтобы изменить это мнение.

Надо было, следовательно, добыть во что бы то ни стало этот осязательный, очевидный факт, указывающий на измену; без этого, они чувствовали, будет трудно убедить Сердара. Между тем Рам-Шудору достаточно было перекликнуться двумя-тремя словами с одним из тех «макуа», которые на своих пирогах окружают вновь приходящие судна, чтобы предупредить сэра Вильяма Броуна. Они были индусы и знали, как ловко, несмотря ни на какой надзор, переговариваются между собой туземцы.

Но как добыть этот факт? Они решили употребить для этого все силы своего ума. В их распоряжении был еще целый день, а в один день можно много чего сделать.

Счастливая звезда Сердара снова всходила на горизонте, несмотря даже на то, что Барбассон мог опоздать и не приехать вовремя. Проницательности и чутья Нариндры и Рамы было достаточно, чтобы и на этот раз спасти его.

На следующий день вечером, когда с «Дианы» можно было различать вершины Кюранайгалла и пика Адама, Нариндра, прогуливаясь по палубе, обратился к Раме и сказал ему:

— Я нашел средство сорвать маску с Рам-Шудора; но для того, чтобы я мог привести в исполнение свой план, необходимо устроить так, чтобы мы сегодня вечером не попали в порт.

— Я это возьму на себя, — отвечал Рама — мне достаточно сказать одно слово моему брату. Уменьшив быстроту движений винта, но так, чтобы Сердар этого не заметил, мы опоздаем и не попадем в проходной канал, а потому вынуждены будем провести ночь на море.

— Иди же и скажи ему… Да, будем лучше говорить о других, совершенно посторонних вещах; мне кажется, что Рам-Шудор о чем-то догадывается… Он не спускает с нас глаз.

Шпион тугов действительно, продолжая забавляться со своими пантерами, с которыми он в проекте, касающемся Сердара, должен был играть весьма важную роль, был, видимо, чем-то встревожен. Неужели он заметил, что служит предметом наблюдений? Догадаться об этом было невозможно, а между тем он время от времени бросал злобные взгляды на двух индусов, и лицо его как-то странно передергивалось. Не боялся ли он также, что предприятие его рухнет в последнюю минуту? В первый раз, когда негодяй был пойман врасплох, он вывернулся, благодаря своему хладнокровию и комедии, которую раз двадцать разучивал под руководством хитрого Кишнаи, никогда ничего не делавшего наобум; но он чувствовал, что на этот раз, если его поймают, ничто не спасет его от заслуженной им участи.

Одна вещь интересовала его в высшей степени. Со времени отъезда из Гоа Рама-Модели под предлогом развлечься сколько-нибудь и припомнить прежнее ремесло заклинателя пользовался всяким удобным случаем, чтобы испробовать свое влияние на пантер, и, как это ни странно, в течение двух дней он приобрел такую власть над этими животными, что всякий раз, когда он устремлял на них пристальный взгляд и обращался к ним коротко и повелительно, они переставали заниматься своим хозяином и повиновались только человеку, который положительно очаровал их.

Негодяй, однако, принял все предосторожности, чтобы никто до последней минуты не догадался ни о чем и чтобы сам он казался чуждым тому, что произойдет в назначенный час. Он должен был передать губернатору Цейлона «олле», которое было написано Кишнаей и на котором самый опытный глаз не мог бы разобрать ни одного знака. С этой стороны ему нечего было беспокоиться в том случае, если бы у него нашли этот пальмовый лист. Что касается передачи его, то проще этого ничего не было.

Когда суда ждут посещения санитарной комиссии, которая должна выдать им свидетельство о пропуске, появляется задолго еще до официальной пушки целая толпа туземцев, которые подъезжают к ним на пирогах и предлагают пассажирам разные съестные припасы, местные редкости, попугаев, обезьян. Достаточно было передать одному из них «олле» и прибавить при этом магические слова: «Для губернатора!», чтобы послание минут через десять достигло своего назначения.

Рам-Шудор и не подозревал, что такой простой способ не ускользнул от проницательности двух индусов, и считал себя с этой стороны совершенно обеспеченным от всякой неожиданности.

Он был очень раздосадован, узнав, что «Диана» вынуждена провести ночь в открытом море. На основании естественного психологического закона у него с той минуты, как в душу его закрались смутные опасения, они с каждым часом все усиливались и превращались в невыносимую пытку. С трудом пересилил он овладевший им ужас, когда увидел, что должен еще одну ночь провести на борту «Дианы»… Он чувствовал инстинктивно, что во всем скрывается нечто для него неведомое и ничего хорошего не предвещающее.

Когда «Диана» очутилась в виду Коломбо и, обойдя восточную оконечность острова, направилась к Пуант де Галль, то оказалось, что официальная пушка еще минут за двадцать перед этим объявила проходной канал закрытым. Бесполезно было поэтому идти к порту, и шхуна остановилась в шести-семистах саженях от небольшой красивой яхты, бросившей там якорь всего за каких-нибудь четверть часа до ее приезда.

Вдали виднелся китайский пакетбот, который приближался, изрыгая, наподобие водяного чудовища, целые потоки дыма. Он прошел мимо двух стоявших на якоре судов и стал совсем почти поперек парохода, чтобы на следующий день пройти первым в канал. Пакетботы имеют то преимущество, что у них всегда свои собственные лоцманы, которые избавляют их таким образом от необходимости ждать очереди, что весьма важно для коммерческих судов. На этот раз опоздание приходилось на долю «Дианы», которая, не имея собственного лоцмана, не могла пройти в порт раньше пакетбота и раньше яхты, пришедшей до нее. Это составляло три-четыре часа ожидания, включая сюда и все необходимые формальности. Рам-Шудор перечислял про себя все эти неблагоприятные для него обстоятельства и был бы готов отдать десять лет своей жизни за то только, чтобы очутиться в тени великолепных кокосовых пальм, окаймляющих берега острова.

Будь подле него Барбассон, тот, наверное, прочел бы ему небольшую речь относительно предчувствий, которая вряд ли бы способствовала уменьшению его тревоги. Несчастный рассчитывал только на защиту своих пантер в случае какого-нибудь непредвиденного происшествия; много лет уже подряд готовил он их к тому, чтобы они могли защитить его, и был уверен, что они не изменят ему в час опасности. Мысль эта успокоила его, и он с покорностью судьбе ждал хода событий.

Когда были кончены все операции, необходимые перед тем, как стать на якорь в таких морях, как Индийский океан, где очень часто налетают циклоны, Сердар и его два друга, стоя на задней части судна, с любопытством рассматривали маленькую яхту, вблизи которой они бросили якорь. Никогда еще не видели они такого красивого и изящного судна, которое осмелилось бы рискнуть на путешествие в такую опасную область и с такими высокими мачтами, какие были на нем.

— Это чья-то увеселительная яхта, — сказал Сердар, — она принадлежит, вероятно, какому-нибудь богатому англичанину, которому вздумалось объехать кругом света на такой ореховой скорлупе. Только у этого народа и могут быть подобные фантазии.

Он взял подзорную трубу и навел ее на маленькое судно… Едва, однако, бросил он на него взгляд, как вскрикнул от удивления, но тотчас же из предосторожности поспешил скрыть свои чувства.

— Что такое? — с беспокойством спросили в один голос Нариндра и Рама.

— Но это ведь невозможно, — говорил сам с собою Сердар. И он снова взглянул в ту сторону, продолжая бормотать про себя: — Странно… какое сходство! Но, нет, это он! Нет, я сплю, вероятно… это физически невозможно… он был там с нами.

— Ради Бога, Сердар, что все это означает? — спросил Рама.

— Смотри сам! — отвечал Сердар, передавая ему подзорную трубу.

— Барбассон! — воскликнул заклинатель.

— Как, Барбассон? — рассмеялся Нариндра, — не на воздушном ли шаре явился он сюда?

— Тише! — сказал Рама. — Надо полагать, в Нухурмуре произошло что-нибудь особенное, трагическое, быть может… Будем говорить тише, мы не одни здесь.

Заклинатель снова долго смотрел в подзорную трубу.

— Да, это Барбассон, — подтвердил он, — взгляни сам.

И он подал подзорную трубу Нариндре, сгоравшему от нетерпения. То же имя сорвалось и у Нариндры с губ.

— Барбассон! Да, это Барбассон!

Все трое молча переглянулись друг с другом; они были так поражены, что не знали, что им думать и говорить. Сердар хотел еще раз проверить себя, но на палубе яхты не оказалось больше того лица, которое он искал.

— Ну-с! — сказал он своим друзьям. — Это ни более ни менее, как обман наших чувств вследствие случайного сходства, которым мы не должны увлекаться ввиду физической невозможности подобного факта.

— Это Барбассон, Сердар, — отвечал ему Рама, — я узнал его шляпу, его обычную одежду… Каково бы ни было сходство, оно не может доходить до таких мельчайших подробностей.

— Но рассуди сам, — сказал Сердар, — мы ведь ни единой минуты времени не теряли в дороге. «Диана» занимает первое место по своему ходу среди судов на этом море и обгонит какой угодно пакетбот. И вот мы приезжаем сюда, а Барбассон, которого мы оставили в постели, благодушный Барбассон, который так дорожит своими удобствами, спит чуть не до полудня, очутился вдруг здесь на судне, бросившем якорь прежде нас!.. Полно! Это такие факты, против которых нельзя ничего возразить.

— Как себе хочешь, Сердар, но глаза мои говорят, что это сам Барбассон, а рассудок прибавляет: там произошла какая-то страшная драма и наш товарищ бросился за нами вдогонку, чтобы сообщить нам об этом. В Гоа он нашел эту красивую яхту и перегнал нас.

— Чистейший самообман, мой бедный Рама!

— Смотри, вот он опять на палубе, не спускай с него подзорной трубы; если это он, то сейчас же ты увидишь с его стороны какой-нибудь знак.

— Но, неисправимый ты резонер, если он догонял нас с той целью, чтобы сообщить что-нибудь важное, почему же он до сих пор не явился сюда? Он двадцать раз мог подплыть сюда на своей лодке.

— Это, по-моему, неопровержимое доказательство, — нерешительно поддержал его Нариндра.

— Это Барбассон! — упорствовал Рама. — И я прекрасно понимаю, почему он ждет ночи, чтобы явиться сюда.

Сердар для очистки совести навел еще раз на яхту подзорную трубу. В ту же минуту индусы увидели, как он побледнел… Не успели они еще обратиться к нему с вопросом, как Сердар с совершенно расстроенным лицом обратился к ним и сказал шепотом:

— Это Барбассон! Он также смотрел в подзорную трубу и, узнав меня, три раза притронулся указательным пальцем к губам, как бы в знак молчания. Затем он протянул руку к западу, что я понимаю так: как только наступит ночь, я буду у вас. Ты был прав, Рама, — в Нухурмуре случилось что-нибудь особенное.

— Или только готовится еще!

— Что ты хочешь сказать?

— Подождем до вечера; объяснение будет слишком долгое и не обойдется без восклицаний, жестов удивления, компрометирующих выражений лица… и без этого уже довольно… Нариндра меня понимает.

— Если ты все будешь говорить загадками…

— Нет! Ты знаешь, Сердар, как мы тебе преданы, так вот» одолжи нам несколько секунд еще, ну, несколько минут, солнце скоро уже сядет… Мы хотим объясниться непременно в присутствии Барбассона; сердце говорит мне, что нам при нем легче будет объяснить то, что мы хотим тебе сообщить.

— Однако…

— Ты желаешь… пусть будет по-твоему! Мы скажем тебе, но ты предварительно дай слово исполнить то, о чем мы тебя попросим.

— О чем же это?

— Мы вынуждены сказать, что нарушим молчание только с этим условием.

— Как торжественно! — сказал Сердар, невольно улыбаясь, несмотря на все свое волнение. — Ну! Говори же!

— Прикажи немедленно, не спрашивая у нас объяснения, заковать Рам-Шудора и посадить его в трюм.

— Я не могу сделать этого, не зная, на каком основании вы требуете такого приказания. — отвечал Сердар, переходя от одного удивления к другому.

— Хорошо, тогда подождем Барбассона.

Сердар не настаивал, он знал, что друзья не будут говорить, а потому оставил их, чтобы отдать необходимые приказания на ночь и распорядиться относительно сигнальных огней — необходимая предосторожность при стоянке на якоре для избежания столкновения с другими проходящими мимо судами. Затем он поднялся на мостик, чтобы как-нибудь убить время и пораздуматься на свободе… Он не мог понять, на каком основании обратились к нему друзья с такою просьбою… Она так мало согласовалась с тем, как они недавно еще защищали Рам-Шудора, что он принял ее за самую обыкновенную уловку, за желание прекратить всякий дальнейший спор… Рам-Шудор со времени своего отъезда не сделал ничего, чем можно было бы оправдать такую суровую меру; к тому же он предназначал ему весьма деятельную роль в последующих событиях, а раз факир исчезал со сцены, он вынужден был радикально изменить весь свой план… впрочем, он посмотрит! И это необъяснимое появление Барбассона, таинственный способ действия… Все это до такой степени заинтриговало его, что все личные заботы его отошли на задний план. Он не выпускал из виду маленькой яхты и, когда сделалось совершенно темно, заметил, как от нее отделилась черная точка и направилась в сторону «Дианы»; минут пять спустя к шхуне пристала лодка — и Барбассон, плотно завернутый в матросский бушлат, чтобы никто не мог его узнать, моментально вскочил на борт.

— Сойдем в вашу комнату, — поспешно сказал он Сердару, — никто, кроме Нариндры и Рамы, не должен знать, что я здесь, на судне, а в особенности никто не должен слышать то, что я скажу.

Дрожа от волнения, Сердар провел его в свою комнату, находившуюся в междупалубном пространстве, где никто не мог их подслушать, не попав на глаза рулевому. Нариндра и Рама последовали за ним. Закрыв дверь каюты, Сердар бросился к провансальцу и схватил его за руки, говоря:

— Ради Бога, мой милый Барбассон, что случилось?.. Не скрывайте от меня ничего.

— В Нухурмуре произошли ужасные вещи, а еще ужаснее те, которые должны случиться здесь. Но прежде чем сказать хотя бы одно слово, прошу не спорить, — дело идет о жизни всех нас, — не спрашивать никаких объяснений, вы узнаете все… Охраните себя прежде всего от Рам-Шудора.

Услышав эти слова Барбассона, произнесенные им с необыкновенной быстротой, без всякой почти передышки, Рама и Нариндра вскрикнули и бросились к дверям… Но в ту минуту, как выйти, они вспомнили вдруг, что только один Сердар вправе распоряжаться… Остановившись, они ждали, еле переводя дыхание…

— Да идите же, — крикнул им Барбассон, — не допускайте его говорить с кем-нибудь.

— Идите, — сказал Сердар, понявший деликатность своих друзей, побудившую их остановиться. — Скажите, что по моему приказанию.

Рама и Нариндра поспешили на переднюю часть судна, уверенные, что найдут там мнимого факира.

— Спокойно и без борьбы, Нариндра, — сказал Рама, — будем действовать лучше хитростью.

— Рам-Шудор, — сказал Рама индусу, который курил, спокойно облокотившись на планшир, — командир требует, чтобы сегодня вечером все сидели у себя в каюте.

— Хорошо, я пойду, — отвечал туземец.

Не успел он войти в каюту, как Нариндра спокойно закрыл задвижку и поставил на страже одного из матросов, поручив ему не выпускать оттуда пленника. Исполнив эту обязанность, оба поспешили к Сердару и рассказали ему, с каким хладнокровием позволил Рам-Шудор запереть себя.

Бесполезная предосторожность! Поручение Рам-Шудора было уже на пути к исполнению. Они опоздали! Барбассон должен был распорядиться об этом еще на палубе в самый момент своего прибытия.

Не успела дверь запереться за Сердаром и его спутниками, как какой-то человек, скрывавшийся позади гросс-мачты, поспешно спустился по лестнице в лодку Барбассона и передал «олле» одному из малабарских матросов, сказав ему при этом:

— Греби изо всей мочи, проезжай канал… это губернатору Цейлона… дело идет о твоей жизни… приказ капитана.

Человек этот был Рам-Шудор. В два прыжка, как кошка, вернулся он обратно на борт и встал у планшира, где его нашли потом Нариндра и Рама. В то время, как последние сопровождали его вниз, лодка отчалила от «Дианы» и понеслась среди ночной тьмы, унося с собою ужасный пальмовый лист, предназначенный для губернатора сэра Вильяма Броуна.

Долго разговаривали между собой собравшиеся в каюте Сердара о событиях в Нухурмуре… Печальный конец Барнета вызвал у всех слезы на глазах, и бедный Барбассон, рассказывая все подробности этой ужасной драмы, смешал свои слезы со слезами своих товарищей.

Когда улеглось первое волнение, все приступили к обсуждению дальнейших действий. Решено было сегодня же ночью подвергнуть Рам-Шудора наказанию, которое он заслужил за свои бесчисленные преступления. Сердар предлагал просто-напросто застрелить его, но Барбассон настаивал на более тяжелом, хотя и таком же почти быстром наказании.

— Привязать ему ядро к ногам и бросить животным в воду! — сказал провансалец.

— Во имя человеколюбия и ради нас самих, — отвечал Сердар, — не будем поступать как дикари.

— Очень он заботился бы о человеколюбии, этот негодяй, добейся он успеха в своих злобных планах!

Нариндра и Рама присоединились к Барбассону, и Сердар не возражал больше, рассчитывая на то, что в самую последнюю минуту он вмешается как командир судна.

Разговор продолжался очень долго; прошло два часа, прежде чем Сердар стал объяснять Барбассону неизвестный последнему план, который должен был предать их в руки сэра Вильяма Броуна без всякого шума и борьбы, потому что открыто, силой его нельзя было похитить на глазах всего гарнизона Пуант де Галля… Вдруг послышался легкий стук в двери. Это был брат Рамы, явившийся предупредить Барбассона, что хозяин лодки желает его видеть.

— Пусть войдет! — сказал провансалец.

Сива-Томби вышел из скромности, пропустив в каюту матроса.

— Капитан, — сказал матрос, — губернатор Цейлона приказал мне передать это вам.

Если бы молния влетела внезапно в каюту, то и она не произвела бы такого действия, как эти слова… Только быстрый и проницательный ум провансальца вывел всех из затруднительного положения.

— Подай сюда и можешь идти! — скомандовал он коротко, и тот немедленно повиновался.

— Вы в переписке с губернатором? — пролепетал Сердар.

Нариндра и Рама были поражены и с недоверием смотрели на Барбассона. Последний, прочитав письмо, побледнел от бешенства и воскликнул:

— О, я задушу тебя собственными руками! Никогда в мире не видано было таких негодяев!

— Что все это означает? — повелительным тоном спросил его Рама.

— Это означает, тысяча чертей, — отвечал провансалец, — что мы болваны… мы никуда не годны… мы… мы разбиты на голову, разбиты этими негодяями!.. Вот, читайте… нам ничего не остается больше, как сняться с якоря и спасаться… благо, мы еще можем это сделать.

Рама взялся прочитать письмо. Губернатор не позаботился даже о том, чтобы замаскировать свое сообщение. Письмо было написано на тамульском наречии одним из его туземных секретарей:

«Сэр Вильям Броун горячо благодарит Кишнаю и хвалит его за ловкость. Завтра все будет готово, чтобы принять их прилично. Как было ранее условлено, в порту ждет броненосец и осыплет шхуну огнем своих батарей. Дня через два Кишная может явиться в загородный дом губернатора в Канди и получить там, по случаю дня рождения его превосходительства, обещанную ему награду.»

— Итак, негодяй предупрежден! — воскликнул Сердар, сжимая кулаки с налитыми кровью глазами. — Но кем? Ради Бога, кем?

— Не ищи долго, Сердар, — прервал его Рама. — Все объясняется теперь само собою. Пока Барбассон просил тебя арестовать Рам-Шудора, негодяй не терял времени и отправил письмо Кишнаи губернатору Цейлона через хозяина лодки, на которой приехал наш друг.

— Быть не может!..

— И сомнений никаких нет… сам хозяин привез ответ.

— Ах! Как эти люди хитры и как досадно, когда они тебя одурачат, — сказал Барбассон, но уже более спокойным голосом на этот раз.

— Какой демон преследует меня по пятам, разрушая все мои предприятия?.. Нет, не стоит бороться против своей судьбы, я проклят от самого дня своего рождения! А недели через две приезжает моя сестра!.. И как я радовался при мысли, что покажу ей доказательство своей невинности!

— Она никогда не сомневалась в ней, как и мы, — сказал Рама, — не был ли ты всегда в наших глазах самым честным и великодушным из людей?

— Знаю и мне всегда служило большой поддержкой в жизни уважение людей, которых я люблю… Но ты должен понять мое отчаяние, Рама, что от меня, как неуловимый мираж, бежит час восстановления моей чести. С того самого дня, как я нашел свою нежно любимую сестру, которая, думал я, росла с презрением в душе к несчастному изгнаннику; когда я издали почувствовал, что сердце ее бьется в унисон с моим, — я захотел сделаться в глазах всех достойным ее. Я был опозорен приговором военного суда и только приговором того же суда могу занять снова надлежащее место. И подумать только, что доказательства здесь, в двух шагах от меня, а я не могу заставить негодяя дать мне их!..

— А ты никогда не пробовал действовать на него убеждением? — спросил Нариндра.

— Это невозможно… доказательства, восстанавливающие мою честь, должны погубить его. Генеральский чин, место в Палате Лордов, губернаторство Цейлона, бесчисленные ордена… все будет у него отнято. Приговор суда, оправдывая меня, в свою очередь опозорит его, потому что меня судили за преступление против чести, совершенное им и взведенное им же на меня с помощью его сообщника. Друзья мои! Друзья мои! Я слишком несчастен!..

И бедный изгнанник не выдержал и громко зарыдал. Это душу раздирающее горе тронуло до глубины души Нариндру и Раму, и слезы показались у них на глазах.

— Ах, что я только чувствую, когда вижу слезы этого прекрасного человека, — пробормотал провансалец сквозь зубы. — Ну-ка, сын мой, Барбассон! Вот тебе случай плыть на всех парусах и прибегнуть к неисчерпаемым источникам твоего воображения… Подумаем-ка немножечко… Так… так!.. Мне кажется, это было бы неглупо… Не будем, однако, увлекаться… Возможно ли это? А почему нет? Нет, ей-Богу, изложим-ка наше дело, — и Барбассон обратился к Сердару.

— Полноте, мой добрый Сердар, клянусь Барбассоном, вы предаетесь отчаянию из-за пустяков… Я, напротив, нахожу, что положение наше несравненно лучше, чем было раньше.

При этих словах все подняли голову и с жгучим любопытством устремили глаза на своего собеседника; зная гибкость и изворотливость его ума, они с удвоенным вниманием приготовились слушать, что он им скажет.

— Да, мои добрые друзья, — продолжал Барбассон, польщенный интересом, который возбудили его слова, — мы отчаиваемся, тогда как, напротив, должны были бы радоваться. Проследите внимательно придуманный мною план.

Сердар приготовился, можно сказать, пить его слова.

— Я не знаю плана друга нашего Сердара, — продолжал Барбассон, — но думаю, что он не имел никакого намерения вступать в борьбу с флотом и гарнизоном, которым командует этот Вильям Броун, а потому силу, которой у нас нет, приходится заменить хитростью. Сейчас можете судить, имеют ли сходство ваши планы с моими. Ваш враг настороже теперь, говорите вы? Но ведь он настороже против открытой атаки, я же думаю, что вы не имели никакого решительно намерения пойти к нему еще до измены этого мошенника Рам-Шудора и сказать: «Здравствуйте, господин губернатор, придите-ка поболтать немножко со мною на моей шхуне „Диана“, я ваш заклятый враг, и вы, конечно, узнаете меня!» Так как я предполагаю, что вы имели намерение переодеться и затем, захватив его, скрутить хорошенько и доставить сюда на борт со всем почетом, подобающим его сану, то спрашиваю, кто мешает вам сделать то же самое и теперь?.. Прибытие «Дианы» известно, и она не может войти в порт… дайте в таком случае необходимые приказания Сива-Томбе, который управляет ею, пусть он два или три раза проедет мимо прохода с Рам-Шудором, повешенным на реях. Когда губернатор, приняв его за Кишнаю, увидит, что его провели, больше даже, одурачили, он прикажет своему броненосцу отправиться в погоню за шхуной, которая, как хороший ходок, будет подсмеиваться над ним да и затащит его к мысу Горн. А в то время, как любезный Вильям Броун будет находиться в той приятной уверенности, что все мы на борту «Дианы», мы себе преспокойно войдем в порт на нашем «Радже», куда переберемся сегодня же ночью. Это португальское судно, все бумаги у меня в порядке, есть также и документ на право владения, в котором на всякий случай были пропущены места. Я заполнил их своим именем, и там значится, что яхта принадлежит Дон Хозе-Эммануэло — у них там всегда много имен подряд… Генрико-Хоакино-Васко де Барбассонто-Карваяль, богатому дворянину, который путешествует для собственного удовольствия… вот! Если мой план хорош, Сердар, мы исполним его; если же он не годится…

Он не мог продолжать… Сердар бросился к нему и крепко обнял его, называя своим спасителем.

— Да, — сказал он, когда прошла первая минуту волнения, — вы спасаете мне жизнь, давая мне возможность вернуть себе честное имя. С некоторым изменением вследствие исчезновения одного из действующих лиц, т.е. Рам-Шудора, мой план целиком тот же, а потому его легко будет исполнить.

Рама и Нариндра рассыпались в похвалах и поздравлениях Барбассону.

— Все устроилось к лучшему, — прервал их провансалец, — не будем же терять времени в бесполезных разговорах… надо действовать по возможности скорее, нам осталось всего каких-нибудь два часа до утра. Хотите слушать меня, так сейчас же немедленно и без всяких допросов повесим Рам-Шудора.

— Следовало бы выслушать его, — отвечал Сердар.

— К чему! В делах подобного рода я на стороне англичан, которые, словив какого-нибудь разбойника или даже неудобного для них честного человека, отправляют его сейчас же танцевать на верхушку талей, и все кончено… К чему слушать целую кучу лжи… Послушай меня тогда в Нухурмуре

— и мой бедный Барнет был бы еще жив… Не будь Рам-Шудора, вы взяли бы с собой Сами, а так как нам тогда нельзя было оставить пещер без сторожа, мы не пошли бы на рыбную ловлю… Вот оно, соотношение причин. Если сердце ваше слабеет, позвольте мне самому заняться этим маленьким дельцем, я все беру на себя.

Сердар хотел протестовать, но Нариндра и Рама энергично восстали против него. Индусы знали, что негодяю достаточно будет затронуть чувствительную сторону Сердара и последний дарует ему жизнь, поставив его только в невозможность вредить им.

— Нет, Сердар, — решительно отвечал ему Рама, — мы знаем, что вы закуете его в цепи и посадите в трюме, где он не будет в состоянии мешать вашим планам, но кто может поручиться, что он, благодаря своей дьявольской хитрости, не удерет оттуда? Согласитесь, что, не приди в голову губернатора глупая мысль отвечать нам, мы погибли бы безвозвратно; милосердие не всегда бывает источником человеколюбия, а является следствием слабости характера.

Бедный Сердар все еще колебался… Он принадлежал к числу тех избранных душ, которым загадка жизни кажется настолько великой, что вне волнений битвы они ни за что не решатся хладнокровно прекратить человеческое существование.

— Сердар, — торжественным тоном обратился к нему Барбассон, — в Гоа живет честный человек, который доверил мне жизнь двенадцати матросов. Если вам нужна моя жизнь, скажите мне, но я не считаю себя вправе жертвовать их жизнью… А потому, так же верно, как то, что меня зовут Мариус Барбассон, если через пять минут туг не будет повешен, я снимаюсь с якоря и везу их обратно…

— Делайте что хотите! — отвечал побежденный Сердар. — Но не будьте слишком жестоки.

— Будьте покойны, — сказал провансалец, — мне нет равного в делании мертвых петель.

Он сделал индусам знак следовать за собой, и все трое поспешили вон из комнаты. Две минуты спустя Рам-Шудора повесили на палубе с крепко связанными позади спины руками. Негодяй был бледен, как мертвец, но старался держать себя непринужденно и бросал кругом злобные взгляды. Было решено не говорить с ним ни одного слова. Четыре матроса, окружавшие его, держали штыки наготове.

— Зачем меня связали, что нужно от меня? — спросил он с мрачным видом.

Никто не отвечал ему.

Взглянув тогда на Барбассона, приготовлявшего мертвую петлю, туг сказал ему, сдерживая свое бешенство:

— Вы хотите убить меня, но и всех вас повесят.

Барбассон не проронил ни слова.

— Слышишь, ты, — крикнул ему пленник, — повесят! повесят! повесят!

Провансалец не выдержал.

— Ошибаешься, мой Шудорчик! Я не желаю, чтобы ты унес с собою сладкую надежду, что будешь отомщен. Ты хочешь что-то сказать о твоем друге губернаторе? Знай же, что он сделал большую глупость ответить тебе… Хозяин лодки принес письмо мне… из этого следует, мой Шудорчик, что за ученого двух неученых дают, и дня через два твой друг будет в нашей власти… И если он вздумает хитрить… видишь, как я мастерски делаю галстуки из конопли… я и ему надену такой же. Посмотрим, как этот придется на тебя…

В ту минуту, когда Барбассон, желая подтвердить слова свои действием, собирался накинуть петлю на шею Рам-Шудора, последний ударом головы опрокинул одного из матросов и одним громадным прыжком очутился вне сомкнутых штыков.

— Ко мне, Нора! Ко мне, Сита! — крикнул он.

Услышав этот призыв, обе пантеры, спавшие в межпалубном пространстве, выскочили оттуда, дрожа всем телом, и бросились к своему хозяину.

— Защитите меня, добрые мои животные! — крикнул им негодяй. — Защитите меня!

Страшные кошки с вытянутыми вперед лапами, сверкая глазами и раздувая ноздрями, готовились вцепиться в первого, который вздумал бы приблизиться к Рам-Шудору. Все это произошло с такою быстротою, что никто решительно и не подумал вовремя о том, чтобы запереть люк в помещении, где были пантеры.

— Ну-ка, подойди теперь, храбрец! — ревел туг. — Подойдите, нас всего трое против всех вас.

Весь экипаж моментально схватился за оружие, и двадцать карабинов направились на пантер.

— Стойте! Не стреляйте! — крикнул Рама, храбро выступая вперед.

— Нора, Сита! Чужой, чужой! Берите его! — ревел на тамульском наречии Рам-Шудор.

Пантеры присели, вытянувшись на гибких лапах и готовясь броситься по первому знаку.

Рама стоял, склонившись вперед, смотрел на них в упор и, вытянув вперед руки, не делал ни малейшего движения, чтобы избежать их прыжка. Все присутствующие затаили дыхание и ждали, что будет; Сердар, привлеченный шумом, вышел на палубу и с лихорадочным волнением смотрел на всю эту сцену.

Слушая приказания своего хозяина, пантеры ворчали, волновались, но не трогались с места.

Кто восторжествует, заклинатель или человек, который их воспитал?

С одной стороны их осыпал строгими выговорами и бессильными криками Рам-Шудор; с другой — перед ними стоял Рама, неподвижный, с сверкающими глазами, в которых сосредоточились, казалось, все силы его и откуда вылетали огненные искры, прожигающие насквозь мозг хищников и парализующие их волю.

Мало-помалу раздражение животных улеглось под влиянием этого взора и, к великому удивлению свидетелей этой сцены и самого Рам-Шудора, они ползком, с легким визгом приблизились к Раме и легли у его ног.

Заклинатель победил укротителя.

Прошло еще несколько минут — и туг искупил свои преступления.

II

Время близилось к рассвету и наши авантюристы, дав все необходимые инструкции Сива-Томби, которому они могли слепо довериться, поспешили на борт «Раджи».

На заре маленькое судно вошло в порт вслед за китайским пакетботом. После посещения санитарной комиссии ему был выдан следующий пропуск:

«Раджа», яхта в 50 тонн, принадлежащая Дону Васко де Барбассонто-Карвайаль, который путешествует для собственного удовольствия с тремя офицерами — 1 европеец, 2 туземца — и 12 матросами, прибыла из Гоа. Больных на борту нет».

Сердар и его товарищи числились среди экипажа. Бросив якорь почти у самой набережной, потому что яхта неглубоко сидела в воде, они заметили необыкновенное движение на борту «Королевы Виктории», первоклассного броненосца, который готовился выйти в море. Да и весь город Пуант де Галль находился в сильном волнении ввиду небывалого еще случая: какое-то неизвестное судно крейсировало, начиная с самого восхода солнца, у входа в канал на конце талей, соединенных с брам-реей, висел труп, и губернатор отдал приказание, чтобы «Королева Виктория» отправилась за ним в погоню. Броненосец случайно развел пары еще накануне, а потому ему достаточно было нескольких минут, чтобы приготовиться в путь.

Все жители, солдаты и офицеры гарнизона собрались на террасах домов и на возвышенных местах вблизи берега с целью полюбоваться этой погоней.

Как и в тот день, когда Сердар и Нариндра шли на казнь вместе с бедным Барнетом, вся огромная терраса во дворе губернатора была наполнена дамами и высшими сановниками, включая сюда и многочисленный штаб во главе с сэром Вильямом Броуном.

Поимка морских разбойников и наказание, которое должно было их постигнуть, являлись настоящим праздником для всех присутствующих, слышавших, как губернатор сказал командиру «Королевы Виктории».

— Вы знаете, что на море имеете полное право чинить правосудие, а потому, надеюсь, избавите наши судебные места от разбирательства дела этих негодяев.

— Через час, господин губернатор, они, как четки, повиснут на моих реях!

Час спустя оба судна исчезли из виду на западе. День прошел и солнце уже заходило, а «Королева Виктория» все еще не возвращалась.

По прибытии в город Барбассон отправился передать свою визитную карточку губернатору, как это всегда принято делать у знатных иностранцев. Туземный художник выгравировал ему эти карточки на великолепном картоне в десять сантиметров длины и украсил их герцогской короной… Барбассон не задумался бы выдать себя и за принца.

Дон Хозе-Эммануэль-Генрика-Хоакино-Васко де Барбассонто-Карвайаль, герцог де Лас-Мартигас — пэр королевства.

— Ле-Мартиг, — объяснил Барбассон своим друзьям, — маленькая деревушка в окрестностях Марселя, где я воспитывался у кормилицы. Титул мой, как видите, относится к воспоминаниям моего детства.

В ответ на визитную карточку губернатор пригласил благородного герцога де Лас-Мартигаса на празднество в Канди, которое должно было состояться дня через два.

— Передайте его превосходительству, что я принимаю его любезное приглашение, — отвечал Барбассон дежурному адъютанту, который явился с визитом от имени сэра Вильяма Броуна и передал ему приглашение на празднество.

— Вы забыли разве, — сказал Сердар после отъезда офицера, — что именно сегодня ночью, на исходе празднества… вы, быть может, отказываетесь от участия с нами?

— Напротив, Сердар!.. Но, так и быть, признаюсь вам… Хотя я и не такой гурман, как бедный Барнет, но не прочь присутствовать на обеде его превосходительства. Англичане хорошо устраивают эти вещи, а с овцы хоть шерсти клок и то хорошо… Что касается нашего дела, не беспокойтесь, я успею улизнуть и присоединиться в нужное время.

«Королева Виктория» не вернулась и на следующий день, но происшествие это не было настолько важно, чтобы из-за него откладывать празднество, которое сэр Вилльям устраивал по случаю дня своего рождения для сингалезских принцев и для выдающихся лиц английской колонии.

Авантюристы употребили время, отделявшее их от великого дня, на то, чтобы приготовиться к своим ролям и проникнуться ими; малейшая ошибка, малейшая неосмотрительность могли стоить жизни им всем, ибо в случае неудачи не было сомнения, что сэр Вильям не пощадит никого из них.

Сердар всю последнюю ночь провел в том, что писал своей сестре полный отчет о своей жизни; он изложил ей, как в предсмертной исповеди, каким образом произошло то роковое событие, которое сгубило всю карьеру его и принудило, как отверженного парию, скитаться двадцать два года по всему миру. И он клялся ей, что в этот торжественный час, накануне того дня, когда он предстанет, быть может перед Всевышним Судией, ни одна недостойная ложь не осквернила его предсмертного рассказа. Письмо свое он заканчивал подробным изложением попытки, которую он предпринимал вместе с избранными друзьями не для того, чтобы отомстить, а чтобы вырвать у негодяя, сгубившего его ради собственного спасения, бумаги, необходимые для восстановления его чести. Он говорил ей, что в том случае, если это письмо дойдет к ней, это будет служить доказательством того, что план его не удался и она никогда больше не увидит его, ибо неудача — это смерть.

Одновременно с этим он послал ей свое завещание, в котором передавал ей все свое значительное состояние, доставшееся ему по разделу после смерти отца, точный список которого она найдет у его нотариуса в Париже, честно управлявшего имением за все время отсутствия хозяина.

Кончив письмо, он вложил в него прядь своих волос, кольцо, доставшееся ему от матери и никогда не покидавшее его; все это он положил в конверт, запечатал его, написал адрес, передал одному из членов общества «Духов Вод», к которому он питал полное доверие, и просил его доставить по назначению в Бомбей, если по прошествии недели он не потребует его назад.

Когда солнце взошло в этот великий для него день, он был на все готов. Всякое волнение исчезло бесследно из его сердца; он готовился совершить в высшей степени правое дело, хотя люди, он знал это, осудят способ, которым он пользовался для этого. Но совесть заранее оправдывала его, потому что правосудие в той же мере было бессильно помочь ему исправить свою ошибку. Кончив все эти приготовления, он призвал к себе своих друзей, высказавших желание помочь ему в предприятии.

— Обнимем друг друга, — сказал он им, — сегодня, быть может, последний день, что все мы вместе; для меня, для меня одного, жертвуете вы, — тут голос его дрогнул, — я не прав, быть может, соглашаясь…

Ему не дали кончить. Нариндра и Рама протестовали против его слов, прижав его крепко к своей груди, а Барбассон в это время клялся и божился, говоря, что он имеет право распоряжаться своей жизнью, как ему нравится, что он никого не оставляет после себя и что, наконец, это уже вовсе не такой драгоценный подарок, чтобы Сердар так дорого ценил его!

Настаивать было невозможно больше, и Сердар, предполагавший в последнюю минуту возвратить данное слово тому из трех, кто выскажет об этом сожаление, удовольствовался тем, что крепко пожал всем руку, говоря:

— Итак, до вечера!..

Обед, предшествовавший балу в загородном доме сэра Вильяма Броуна, был великолепен; его смело можно было сервировать на царском столе в торжественный день. Никогда еще не присутствовал Барбассон на подобном празднестве; он заказал себе на скорую руку фрачную пару у одного из портных Пуант де Галля и украсил его большим бантом ордена Христа. Можете представить себе нашего провансальца в этой сбруе с его простым лицом, покрытым целым лесом взъерошенных бакенбард, черных, как смоль, и шапкой волос на голове, доходивших чуть ли не до самых бровей и остриженных теперь ежом, с кирпичным цветом лица вследствие загара, с огромными руками, сутуловатыми плечами и шатающейся походкой, наподобие морской качки… тип истого матроса с берегов Прованса.

Но этикет и происхождение имеют такое значение в глазах англичан, что одного его титула — его считали герцогом и пэром — достаточно было для того, чтобы находить его изысканным в своем роде и, главное, оригинальным. К счастью для него, никто из приглашенных не знал португальского языка. Но если бы случайно и нашелся такой, то Барбассон нисколько не смутился бы этим: он просто-напросто заговорил бы с ним на провансальском наречии.

За столом он сидел по правую сторону жены губернатора, ибо среди присутствующих, за исключением сэра Вильяма, не было никого, равного ему по своему происхождению и положению, занимаемому в обществе. Всякий на его месте чувствовал бы себя неловко от несоответствия, существующего между почетом, который ему оказывали, и его настоящим положением, но Барбассон не удивлялся ничему. Поведение его в продолжение вечера отличалось поразительной смелостью и фамильярностью, присущей морякам; англичане находили это весьма оригинальным и приписывали все эти вольности и бессмыслицы португальским привычкам. Понадобился бы целый том для подробного описания этого смехотворного вечера.

Когда доложили, что обед подан, Барбассон встал с торжественным видом, поправил свой орденский бант, провел рукой по волосам и, выделывая ногами па, как для танцев, подошел к жене губернатора и предложил ей руку. Привыкнув выбирать по установленному этикету сама себе кавалера, она была сначала очень удивлена этим, но затем по знаку своего мужа встала и приняла его предложение. Он повел ее к столу, отставляя в сторону ноги, чтобы не наступить ей на платье, и держа руки калачиком с таким видом, что, будь здесь французы, они задохнулись бы от смеха. Проведя ее к столу, он отвесил ей великолепный реверанс, какой делал обыкновенно, провожая танцовщиц в кабаках Тулона.

Она грациозно отвечала ему тем же, подумав про себя: «Это один из португальских обычаев». Остальные приглашенные, подражая знатному иностранцу, сделали то же, — вельможа ведь, привыкший стоять с открытой головой в присутствии короля и называющий его кузеном…

— Мы с ним немного родственники, — говорил он во время обеда.

— Я не знаю португальского языка, — сказала леди Броун, занимая свое место.

— И я также, — отвечал легкомысленный Барбассон, но, к счастью, на провансальском наречии.

— Но если вы говорите по-французски…

— Немножко говорю, — отвечал Барбассон, улыбаясь, — прошу только извинить мои patagues, прекрасная дама.

Англичанка улыбнулась и слегка покраснела. «Это, надо полагать, португальское выражение», — подумала она.

— Очень рада, это дает нам возможность поболтать немного, — продолжала она.

— Да, да! — отвечал Барбассон. — Мы можем маленько покалякать.

И в таком роде весь обед.

— Он не очень худо говорит по-французски, — шепотом сказала леди Броун своему мужу, — он примешивает только много португальских слов.

Постепенно «герцог» дошел до непозволительного состояния, он пил все время крепкие вина и притом полными стаканами, говоря своей соседке:

— Не худо оно, ваше винцо… кто поставляет вам его?

По мере опустошения бутылок разговор Барбассона становился все более и более пикантным. Пробуя стакан капштадского, он конфиденциально заявил своей соседке:

— Ну, этого голубенького не выхлещешь шести бутылок подряд… Здоровую затычку забьешь себе им в голову.

На этот раз англичанка подумала, что он все сказал по-португальски.

Желая показаться еще более интересным и припомнив фокусы, которыми угощаются приказчики, сидя за обедом, он клал бисквиты на нос и затем легоньким щелчком отправлял их в стакан, или, положив на стакан, отправлял тем же манером себе в рот. Затем он проделывал фокусы эквилибристики со всеми предметами, которые попадались ему под руку, как ножи, вилки, бутылки, тарелки, к великому удивлению всех присутствовавших, громко выражавших свой восторг:

— Verg nict, indecol! (Право, это очень мило!).

Пример его заразил мало-помалу всех, и каждый в свою очередь пробовал проделать то же самое, но, конечно, безрезультатно, а так как англичане всегда преклоняются перед превосходством, то благородный герцог имел поразительный успех. Одобренный единодушными аплодисментами, Барбассон вдруг встал, схватил стул и, поставив его одной ножкой на нос, обошел таким образом кругом стола, рискуя убить кого-нибудь из гостей в случае нарушенного равновесия.

Восторженными браво приветствовали англичане этот фокус, безумными ура и разными тостами; но что творилось, когда после подражания крикам животных он, чтобы закончить свой сеанс, принялся ходить на руках! Крики дошли до полного неистовства, все принялись поздравлять его, и каждый пожелал выпить бокал шампанского за его здоровье. Барбассон чокался со всеми, отвечал на все тосты и говорил:

— Да, да! Вы хотите споить меня, но этого вам не удастся! — и он действительно пил… пил, как бездонная бочка, и этого не было совсем заметно.

Степенные люди говорили:

— Удивительно оригинальны его португальские обычаи.

Молодые люди делали ему овации, а губернатор говорил с восторгом, что никогда еще не было у него так весело.

Вот вам прямое доказательство того, что этикет — вещь условная, выдуманная людьми, чтобы наскучить друг другу.

Одна знатная старуха-англичанка сказала нашему провансальцу:

— Мосью Барбассонте, неужели все герцоги у вас и пэры такие же веселые, как и вы?

Барбассон отвечал:

— Все, прекрасная дама, и король первый подает нам пример.

Все пришли к тому заключению, что придворная жизнь португальского короля самая оригинальная и самая веселая в мире.

Но наибольшей популярности достиг Барбассон во время бала, когда успех его превратился в настоящий триумф. Вместо холодного танца, состоящего из спокойных прохаживаний взад и вперед, как это было принято в то время в официальных салонах, наш провансалец познакомил англо-сингалезов со всеми красотами хореографического искусства самого сомнительного свойства и, по собственному выражению своему, задал им такого танца, что самому Шикару не угнаться за ним. Это был такой вечер, одним словом, о котором долго помнили на острове Цейлон; англичане до сих пор еще говорят о знаменитом португальском герцоге, а в семьях высшего общества, когда подается десерт, все джентльмены и леди забавляются тем, что поддерживают в равновесии бисквиты на носу, и многими другими фокусами, которым их научил Лузитанский вельможа… Вот что значит сила традиции!

Развеселив таким образом все общество, Барбассон и не подозревал, какую большую услугу оказал он делу Сердара. Для успеха последнего необходимо было, чтобы друзья его могли, не внушая никому подозрения, пробраться во дворец сэра Вильяма; дело это было не последней трудности, ибо после своей дуэли с Фредериком де Монморен губернатор удвоил число караулов, отдав приказание, чтобы часовые стреляли беспощадно во всякого, кто попытается пробраться во внутренность дворца или его службы. Вот почему, когда в полночь, в самый разгар бала, губернатору доложили, что три индуса-фокусника просят разрешения показать ему двух пантер, нарочно выдрессированных к дню рождения его превосходительства, — фокусники эти были поражены количеством военных караулов, мимо которых их вели во дворец.

— Милорд герцог, — сказала леди Броун, обращаясь к Барбассону, — вы познакомили нас с любопытными обычаями Португалии, позвольте же и нам в свою очередь показать вам зрелище, которое не часто встречается в вашей стране.

— Какое зрелище, прекрасная дама? — спросил провансалец, который так называл всех дам и тем приобрел репутацию прелестного человека.

— Мы покажем вам хищников, дрессированных туземцами.

Барбассон вздрогнул, услышав эти слова, указывавшие на приход друзей его во дворец. До сих пор он только забавлялся от души, как и в те времена, когда, будучи матросом флота, выходил на берег, чтобы проесть и пропить все свое жалованье, но теперь на сцену выступало настоящее действие, когда после поднятия занавеса должна была начаться драма, в которой он сам собирался участвовать по прошествии нескольких часов.

Одного этого напоминания достаточно было, чтобы из головы его испарились все винные пары, которыми он так злоупотреблял, и вернулось его обычное хладнокровие.

III

Известие о новом зрелище, устроенном, по словам губернатора, в честь его гостя, благородного герцога, заставило всех удалиться на один конец зала, тогда как на другом конце его слуги разостлали циновки для предстоящих упражнений.

Когда в залу вошли три туземца в сопровождении двух пантер, которые покорно, как собаки, следовали за ними. Барбассон сразу узнал Нариндру и Раму, переодетых фокусниками, зато он раза два-три присматривался, прежде чем отдать себе отчет в тождестве третьего лица, — так искусно загримировался Сердар. Не было никакой возможности признать европейца в человеке с бронзовым цветом лица и с волосами, заплетенными в косы, которые были положены на верхушке головы, как это делают обыкновенно фокусники. Чтобы убедиться в этом тождестве, провансальцу пришлось напомнить себе, что, кроме Сердара, никто не мог быть с махратом и заклинателем.

Костюм Сердара, более богатый, чем у его спутников, указывал на него как на начальника труппы и позволял ему в то же время играть второстепенную, наблюдательную роль, не привлекая к себе исключительного внимания публики. Он принял эту предосторожность, чтобы не быть узнанным своим врагом, хотя был так искусно загримирован, что ему нечего было бояться с этой стороны.

Пантеры маневрировали великолепно и, по приказанию Рамы-Модели, исполнили большую часть тех упражнений, которым их обучают фокусники. Изящное общество, собравшееся в зале, показало своими аплодисментами и количеством рупий, брошенных туземцам, с каким удовольствием присутствовало оно при этом зрелище, главная прелесть которого заключалась в том, что хищные животные так покорно и непринужденно подчинялись человеку.

Сердар прекрасно знал, что по окончании представления туземцам прикажут удалиться из дворца, а потому присматривался как можно внимательнее к расположению его, чтобы без всяких затруднений вернуться сюда обратно ночью. Здесь на месте убедился он, с какими затруднениями будет сопряжена эта операция, которая может подвергнуть их обстрелу со стороны часовых, так искусно расставленных кругом дворца, что им легко было следить за всем, что происходило вблизи него. Вот тут Барбассону снова пришлось пустить в ход новое доказательство своего гения, всю важность которого Сердар понял сразу, так как эта выдумка устраняла самую трудную часть опасного предприятия. В ту минуту, когда ложные фокусники собирались удалиться, провансалец вернул их обратно:

— Позвольте, господин губернатор, — сказал он, — маленький каприз пришел мне в голову…

— Пожалуйста, мой милый герцог, распоряжайтесь, как у себя дома.

Туземцы приблизились к ним.

— Скажите мне, добрые люди, не согласитесь ли вы уступить мне за хорошую цену ваших умных животных?

— Ты смеешься над нами, бедными людьми, — отвечал Сердар, радуясь в душе; он сразу понял, как мы уже сказали, последствие такого вопроса.

— Клянусь Бар… нет, честью, я говорю серьезно; в моем Коимбрском парке есть нечто вроде зверинца, выстроенного еще моим отцом. Я пополняю его мало-помалу новыми экземплярами, которых встречаю во время своих путешествий, но беру только хорошо дрессированных и спокойных животных. Герцогиня моя настолько боязлива, что я до сих пор еще не нашел для нее подходящих пантер, а ваши как раз мне подходят.

Во всякое другое время Сердар от души похохотал бы над герцогиней, придуманной воображением Барбассона, но в данный момент положение дел было слишком серьезно, чтобы развлекаться оригинальными выдумками своего друга.

— Полно же! — продолжал Барбассон с величайшим апломбом. — Пользуйтесь моим хорошим настроением духа; это моя фантазия, и я заранее согласен на ту цену, которую вы спросите.

— Но животные эти наш единственный заработок.

— Ба! Выдрессируйте других.

— Целые годы употребляешь на то, чтобы довести их до того совершенства, которого они теперь достигли.

— А если я дам столько, что вам хватит на несколько лет?

— О, тогда другое дело.

— Прекрасно! Цена?

— Это как твоему превосходительству будет угодно.

— Нет, я не люблю таких запросов, они всегда стоят дорого.

— Две тысячи рупий за пару.

— То есть пять тысяч франков?

— Если твое превосходительство находит, что это много…

— Нет… нет! Всякому жить хочется, пусть будет пять тысяч франков; пантеры мои, и я теперь же оставляю их у себя, чтобы вы не вздумали отказаться. Явитесь завтра на борт «Раджи»… впрочем… да, так будет лучше… Есть у вас клетка, в которой вы возите этих животных?

— Да, есть… нельзя же вести по городу пантер на свободе!

— В таком случае, с вашего позволения, сэр…

— Позвольте мне прервать вас, мой милый гость, я вам уже сказал, что вы можете распоряжаться, как вам угодно.

— Пользуюсь вашей любезностью и прошу приказать перенести моих пантер на веранду помещения, отданного в мое распоряжение.

— Нет ничего легче этого, милорд герцог! Пусть даже люди эти остаются подле них, чтобы смотреть за ними до тех пор, — надеюсь, это будет не так скоро, — пока ваше сиятельство не пожелает покинуть нас.

— Ваша любезность неисчерпаема, мой милый губернатор. Итак, решено: следуйте за моими людьми, они укажут вам место, где вы будете помещаться.

— Ваше помещение рядом с моим, милый герцог, — отвечал, смеясь, губернатор. — Позаботьтесь о том, чтобы новые пансионеры ваши не съели нас сегодня ночью.

— Во избежание этой маленькой неприятности, потому что они могут начать с меня, — отвечал Барбассон тем же тоном, — я и позаботился, чтобы их сразу заперли в клетку. Я боюсь, впрочем, чтобы они не стеснили здесь всех, а потому, как только слуги мои отдохнут, я прикажу им свезти их рано утром на борт, а может быть, даже и ночью. Прошу убедительно сделать распоряжение, чтобы тогда открыли двери и часовые не беспокоили их.

— Все будет исполнено. Слышите, О'Келли, — сказал сэр Вильям, обращаясь к стоявшему подле него адъютанту, — предупредите часовых, чтобы они пропустили в какой бы то ни было час людей герцога.

Адъютант почтительно поклонился и тотчас же отправился исполнять данное ему поручение.

Сердар смотрел на Барбассона глазами, в которых выражались и удивление необыкновенной изворотливости его ума, и благодарность, которую он до конца жизни своей будет чувствовать к нему за неоценимые услуги его в этом знаменательном для него случае. Теперь только понял он, как трудно было бы ему преодолеть затруднения, которые по милости провансальца устранялись как бы по волшебству; весьма возможно, что сам он и не справился бы с ними.

Все было исполнено, согласно данному распоряжению, и спустя несколько минут Барбассон, спешивший присоединиться к своим друзьям, спросил у жены губернатора разрешения удалиться к себе.

— Я не замедлю последовать вашему примеру, — сказал сэр Вильям, — я не хочу присутствовать на ужине. Леди Броун займет мое место, а гости извинят меня, потому что я не отличаюсь крепким здоровьем.

— Вы были жертвой какого-нибудь несчастного случая? — спросил провансалец, которому все было прекрасно известно.

— Да, было покушение на убийство, и презренный виновник его, который до сих пор ускользал от всех поисков, в этот час получил уже, вероятно, заслуженное им наказание… он находился на судне, которое отправился преследовать броненосец «Королева Виктория»… Зачем, впрочем, я рассказываю вам о таких вещах, которые мало интересуют вас, и мешаю вам отправиться на отдых?

Оба крепко пожали друг другу руки, и Барбассон медленно, не спеша, направился в свои комнаты, находившиеся в первом этаже правого флигеля дворца. Ему одному из всех приглашенных на бале было отведено помещение во дворце; те же из остальных, которые не желали возвращаться ночью в Пуант де Галль, заняли помещение в гостиницах Канди. Таким образом, никто из посторонних не мог помешать своим присутствием исполнению планов Сердара.

Загородный дом губернатора Цейлона, выстроенный в изысканном вкусе, представляет настоящий дворец по своей обширности и величине своих служб и пристроек. Он находится в прелестной долине с богатой растительностью, тенистыми и благоухающими рощами, большим количеством ручейков и потоков, которые журчат по склонам гор, окружающих ее со всех сторон. Непосредственно над нею громоздится целый ряд крупных уступов, которые постепенно переходят в знаменитый пик Адама, где, по преданию, появился в первый раз праотец человеческого рода. Путешественникам до сих пор еще показывают на верхушке знаменитого пика след ноги, оставленный там Буддой, когда он перед восходом на небеса извлек из своего мозга первую человеческую чету.

Этот загородный дом, в котором губернаторы живут обыкновенно в течение всего жаркого времени года, начиная от мая и до октября, снабжен всем комфортом, какого только можно желать и о котором самые роскошные дома Европы дадут лишь весьма слабое понятие. Он состоит из главного корпуса, где находятся гостиные, праздничные залы, приемные, рабочий кабинет губернатора, столовые и зал совета, в котором, по желанию начальника колонии, собираются служебные лица. К главному корпусу примыкают два боковых флигеля, где находятся жилые помещения. В левом находились комнаты «леди губернаторши», так зовут на Цейлоне жену губернатора, а в правом — комнаты сэра Вильяма Броуна. Дети и прислуга европейского происхождения занимали соседний павильон.

Обширная веранда окружает весь второй этаж, соединяя между собой все комнаты и давая таким образом возможность не проходить через внутренность дворца. Комнаты, отведенные сэром Вильямом для Барбассона, примыкали, как уже сказано, к его собственному помещению. Они оставались всегда пустыми за исключением тех редких случаев, когда губернатор Цейлона принимал у себя своих коллег из Мадраса и Бомбея или вице-короля Калькутты.

Заблуждение сэра Вильяма Броуна относительно настоящего происхождения человека, выдававшего себя за благородного португальского пэра, не так уж неправдоподобно, как оно кажется с первого взгляда, если принять во внимание богатство и красоту яхты ценностью в несколько миллионов, — воистину королевская прихоть, возможная только при известном богатстве и высоком социальном положении.

За исключением адъютанта, друга и поверенного губернатора, никто другой не спал в этой части дворца, где кроме спальни находились курильная, ванная, библиотека, семейная гостиная, бильярдная, частный кабинет — все, что требуется комфортом для джентльмена, любящего свои удобства; это был, так сказать, частный «home» сэра Вильяма, куда могли входить только жена его, дети и близкие друзья. В Индии, где температура воздуха требует постоянного проветривания, двери в различных комнатах существуют только для виду; их никогда не закрывают, и обыкновенные портьеры, всегда подхваченные и приподнятые с одной стороны, — единственный известный там способ изолирования. Прислуга поэтому никогда туда не допускается и появляется только, когда раздается электрический звонок и на табличке показывается номер комнаты и имя слуги, который туда требуется.

Поднявшись во второй этаж, Барбассон немедленно воспользовался удобством расположения комнат и отсутствием прислуги, чтобы познакомиться с порядком помещений и наметить направление, которого друзья его должны будут держаться, чтобы проникнуть в спальню губернатора. Он нигде не останавливался, чтобы полюбоваться неслыханным богатством внутреннего убранства, из боязни быть застигнутым врасплох сэром Вильямом, который сам говорил ему, что желает раньше удалиться на покой.

Он застал на веранде трех друзей своих, которые по обычаю туземцев сидели на полу у дверей его комнаты; подле них стояла клетка, предназначенная, по-видимому, для пантер, но тот, кто знал это назначение ее, очень удивился бы, открыв дверцу и найдя ее пустою. Внизу у веранды спали на циновках четыре матроса из свиты дона Васко Барбассонто… или, вернее, им приказано было казаться спящими. Друзья не сопровождали Барбассона во время осмотра им комнат во избежание могущих случиться важных последствий. И хорошо сделали, ибо не прошло и пяти минут после возвращения его из этой экскурсии, как появился губернатор, сопровождаемый двумя слугами с факелами в руках.

— Как ведут себя ваши новые пансионеры? — спросил сэр Вильям мимоходом.

— С мудростью, достойной высших похвал, милый губернатор, — отвечал Барбассон с обычной находчивостью, — не желает ли ваше превосходительство взглянуть на них?

— Не стоит беспокоить их, мой милый герцог!

И он прошел мимо, послав ему привет рукой. Спустя несколько минут он сказал своим слугам, отправляя их:

— Передайте господину О'Келли, — это был его любимый адъютант, — что я прошу его не оставлять всей тяжести приема на одной миледи; пусть остается с нею до конца бала.

Губернатор сам удалял таким образом последнее препятствие, которое могло помешать его похищению. Слуги скромно удалились, и Барбассон остался со своими друзьями.

Было два часа утра. Ночь принадлежала к числу тех чудных ночей, о которых имеют понятие только люди, бывшие под тропиками. Луна серебрила верхушки лесов, расположенных этажами по уступам долины и прорезанных там и сям, смотря по расположению почвы, огромными полосами непроницаемой черной тьмы. Тишина прерывалась одними только звуками оркестра, и аккорды его смешивались с звонким и журчащим шумом ручьев, прозрачные волны которых низвергались каскадами с высоких скалистых утесов. Прохладный ветерок, пропитанный приятным запахом гвоздичных деревьев, корицы и злаков полей, освежал атмосферу, раскаленную дневным зноем. Все покоилось мирным сном среди этой тихой и мечтательной природы: туземцы в своих шалашах из ветвей, усталые птицы среди пустой листвы и насытившиеся хищники, загнанные утренней свежестью в свои логовища. Одна только неутомимая молодежь, опьяненная аккордами вальса, все еще носилась по залам дворца, тогда как заспанные слуги, завернувшись в свои запоны и ожидая выхода господ, пестрили белыми пятнами луга и соседние рощи…

Не спали также на веранде и четыре человека, готовые по условному знаку одного из них исполнить самый отважный, самый необыкновенный, самый неслыханный план, на какой решались когда-либо авантюристы… похитить из собственных покоев, в самый разгар бала, несмотря на присутствие многочисленных гостей, бесчисленных слуг, стражи, караульных, офицеров и целой толпы любопытных позади решеток двора… первого сановника в стране, сэра Вильяма Броуна, коронного губернатора Цейлона. О, как билось у них сердце, у этих людей, и особенно у начальника, управлявшего остальными тремя.

Сэр Вильям уже спал давно глубоким сном; двадцать раз уже пробирался Барбассон к дверям его комнаты и, возвращаясь обратно, объявлял всякий раз, что он ясно слышал спокойное дыхание спящего… Приступая, однако, к задуманному им плану, который являлся справедливым воздаянием за двадцать лет страданий и нравственных пыток, Сердар колебался… В данный момент он боялся не неудачи, но успеха… Великодушный человек этот, высеченный из античного мрамора, не думал в этот час о неоспоримой законности своего поступка, нет! Он говорил себе: человек этот погубил меня, это правда; он поступил хуже, чем отняв жизнь у меня, он лишил меня честного имени, изгнал из общества, к которому я принадлежал, из армии, мундир которой я носил… Но с тех пор прошло двадцать лет; теперь он генерал, член Палаты Лордов, он занимает одно из самых высоких положений в своей стране… Будь только это, моя ненависть еще увеличилась бы, — ибо и я мог бы достигнуть такого положения, чина и почестей… Но он женат, у него пять человек детей, которые, насколько я заметил, одарены всем, что может наполнить сердце отца гордостью и любовью к ним. Пять молодых девушек, которых я видел, когда мы ждали у решетки, раздавали несчастным обильное подаяние и обращались к ним с кроткими словами утешения… Сердар спрашивал себя, имеет ли он право разбить в свою очередь эти пять жизней, повергнуть в отчаяние ни в чем не повинных девушек, поразить двойным ударом сердце жены и матери. Бог заповедал людям прощение грехов ближних, и само общество учредило юридическую давность для самых ужасных преступлений, а потому не будет ли и с его стороны великодушнее простить?

А пока он размышлял, время быстро неслось вперед… Барбассон начинал терять терпение, а Сердар не смел сообщить друзьям своих мыслей… он чувствовал, что они ответят ему: твой отец умер от отчаяния, твоя мать с горя последовала за ним в могилу, родители твои, которых преждевременно сгубило твое бесчестие… наконец твоя сестра… Диана скоро должна приехать.

— Полно! — сказал Барбассон, вернувшись еще раз после своей рекогносцировки, — будет это сегодня или же вы хотите дождаться восхода солнца, чтобы нас легче было схватить еще до прибытия нашего в Пуант-де-Галль?.. Сердар, если вы опять ломаете себе голову над какой-нибудь сентиментальностью, то я сейчас же отправлюсь спать и остаюсь по-прежнему Васко Барбассонто… разбирайтесь там сами, как хотите.

— Полно колебаться, — в свою очередь шепнул Сердару Рама, — подумайте о вашей сестре, племянниках, о нас, наконец, которых вы затащили сюда.

Отступать было поздно. Сердар употребил над собой последнее усилие воли и отогнал осаждавшие его мысли. Затем, чтобы отрезать себе всякое отступление, он сказал друзьям:

— Вперед!

— Давно пора, — отвечал провансалец. — Следуйте за мной! У меня с собой кляп, веревки, платок и… тысячи чертей! Никаких колебаний.

Все четверо медленно, скользя по веранде, как тени, двинулись вперед и с этой минуты не произнесли ни единого слова. Роли были распределены между всеми: по человеку на каждую руку, Нариндре, как человеку с геркулесовой силой, две ноги, а четвертый, т.е. Барбассон, должен был заложить кляп в рот и обвязать голову платком, чтобы губернатор не мог видеть своих похитителей.

Все живущие в Индии имеют обыкновение, ложась в постель, надевать короткие, по колени, панталоны из легкого сырцового шелка и из такого же материала курточку, — ввиду известного устройства комнат, открытых для всех сквозняков.

Заговорщики скоро добрались до гостиной, которую они прошли, стараясь по возможности умерить шум своих шагов. Барбассон приподнял портьеру и сделал друзьям знак, означавший: он здесь. Все четверо остановились; при свете ночника — «веррин» — они увидели, что лица их бледны, как у алебастровых статуй. Барбассон заглянул в комнату.

— Он спит! — сказал он еле слышным шепотом.

Отступать было поздно, надо было действовать быстро… Сэр Вильям мог проснуться каждую минуту и надавить электрическую кнопку, находившуюся у него под рукой. Они вошли… восемь рук опустились сразу на несчастного; он не успел еще проснуться, как во рту у него был уже кляп, а на голове платок, и вслед за этим руки и ноги его были так крепко связаны веревками, что он не в состоянии был шевельнуть ими. Нариндра в одно мгновение подхватил сэра Вильяма на руки и, как перышко, снес его на веранду, где его уложили в клетку для пантер, снабженную матрацем.

— Возьмите его одежду, чтобы он мог одеться завтра, — скомандовал Барбассон Раме в тот момент, когда Нариндра уносил свою ношу… С той минуты, когда сэр Вильям был связан, Сердар не притронулся к нему.

Едва слышное «Гм!» предупредило матросов, спавших в саду, что пора отправляться. Четыре малабара вскочили все сразу и мгновенно исчезли из виду. Приближался момент, требовавший наибольшего хладнокровия, чтобы на виду у всех уйти спокойно, не внушив никому ни малейшего подозрения.

— Я беру все на себя, — сказал торжествующий Барбассон.

Клетку несли на палках, прикрепленных с двух сторон; Рама и Нариндра подняли ее и двинулись вперед с Сердаром во главе. Провансалец заключал шествие. Все шло хорошо, пока они двигались по веранде и спускались с лестницы; это была наименее опасная часть пути и — хорошее предзнаменование

— пленник не делал ни малейшего движения. А между тем, хотя он был крепко связан веревками, он ничем не был прикреплен внутри клетки и потому ничто не могло помешать ему стучать локтями и ногами по ее стенкам. Наши авантюристы поступили, таким образом, крайне неосторожно, оставив ему свободу движений. В ту минуту, когда они приблизились к самому опасному месту своего пути, т.е. к веранде перед парадной гостиной, которой никак нельзя было миновать, внутри клетки послышался сильный стук и клетка так покачнулась, что Рама и Нариндра еле удержали равновесие. Они были моментально окружены гуляющими, которых было очень много, так как танцующие вышли немного отдохнуть и подышать чистым воздухом в промежуток времени между двумя кадрилями.

— Мы погибли! — подумали авантюристы.

Сердар и оба носильщика страшно побледнели. К счастью для них, провансалец не растерялся.

— Предоставьте мне свободу действий, а сами идите вперед, — шепнул он своим друзьям.

— Ах, гадкие животные, им там по-видимому, не очень-то нравится! — сказал он громко, чтобы все могли его слышать.

К нему подошел адъютант О'Келли.

— Вы, следовательно, милорд герцог решили отослать их на борт?

— Да! Они подняли там такой шум, что я боялся, как бы они не разбудили сэра Вильяма.

Не успел Барбассон произнести этих слов, как в клетке поднялось такое движение и она так сильно раскачалась, что Раму едва не отбросило к одной из ближайших колонн; но он, по счастью, не выпустил из рук своей ноши.

— Странно, — послышался женский голос, — почему они не рычат? Можно подумать, что там внутри сидит человек, а не животное.

Сердце Сердара и обоих носильщиков замерло от ужаса, одну минуту они подумали, что все погибло.

— Прекрасная дама, — сказал Барбассон, — да будет вам известно, что пантеры рычат только на свободе!.. Ну, вы там, вперед! — грубо крикнул он на носильщиков. — Вы обманули меня, говоря, что пантеры ваши привыкли к клетке… А если двери откроются под их толчками, кто поручится мне, что обезумевшие животные не бросятся на толпу? — и он прибавил еще громче, чтобы слова его были слышны: — Со мною к счастью, револьвер, и прежде чем они успеют выскочить, я размозжу им голову!

Он нарочно сделал ударение на последних словах: «я размозжу им голову!»

И несчастный губернатор, несмотря на состояние, в котором находился, понял это, вероятно, так как толчки прекратились, как бы по волшебству. Благородный герцог продолжал, и на этот раз с намерением делая ударение на своих словах.

— Имей возможность бедные животные понять, как хорошо будут с ними обращаться, они не тратили бы напрасно своих сил.

Так или иначе, но веранда осталась позади. Адъютант, сам провожавший их до дверей, снова предупредил стоявший у выхода караул, и авантюристы скоро очутились на улице. Карета, запряженная четверкой лошадей, которая привезла Барбассона и его людей и наружным видом своим напоминала охотничий экипаж, стояла уже наготове, и лошади от нетерпения фыркали и раздували ноздри.

— Вы также нас покидаете, господин герцог? — спросил удивленный адъютант.

— О нет — отвечал Барбассон с невозмутимым хладнокровием, — мне необходимо только отдать кое-какие приказания.

Адъютант из скромности удалился и направился в танцевальный зал.

— А теперь, друзья мои, — шепотом сказал провансалец, — во весь дух, вперед! Счастливо же мы отделались, клянусь Богом! Пары разведены на «Радже»… часа через два мы выйдем из форта.

— Нет, — отвечал Сердар, — вы сказали, что не уезжаете, и часовой, слышавший ваши слова, может удивиться.

— Вы правы, чуть не сделал промаха! Садитесь все в экипаж и поезжайте шагом до того места, где нас не будет больше видно. — И затем он громко добавил: — Сойди сюда, Рама, мне нужно поговорить с тобою… я хочу прогуляться и не прочь пройтись сотню метров.

Заклинатель понял и поспешил к нему. Экипаж проехал медленно, шагом, расстояние в четверть мили, а затем, когда дворцовый караул не мог больше никого ни видеть, ни слышать, Барбассон и Рама заняли места подле своих друзей. Лошади, почувствовав, что поводья опущены, понеслись, как стрела, по направлению к Пуант де Галлю.

— Спасены! Спасены! — кричал с торжеством Барбассон.

— Пока еще нет! — отвечал Сердар.

— Эх, милейший! Хотел бы я знать, кто догонит нас теперь.

— А телеграф? Не слишком-то еще хвастайте победой, мой милый! Не знаете вы разве, что кабинет губернатора в Канди соединен проволокой с Пуант де Галль и с его береговыми фортами. А потому, если происшествие это заметят раньше, чем через два часа после того, как мы выйдем в открытое море, нас не только арестуют по приезде нашем в Пуант де Галль, но еще пошлют ко дну ядрами из форта: ведь туда дадут знать в тот момент, когда мы сядем в лодку.

— Верно, вы ничего не забываете, Сердар! — сказал разочарованный Барбассон. — Ба! Надо иметь больше доверия к своей звезде.

Легко понять после этого, с каким тяжелым сердцем проезжали наши авантюристы пространство, отделявшее их от Пуант де Галля, куда они все же прибыли без всяких препятствий. На «Радже», как сказал Барбассон, были уже разведены пары и из предосторожности даже поднят якорь, а потому ничего не оставалось больше, как сесть на борт вместе с ящиком, в котором находился несчастный губернатор. Луна только что зашла, и как нельзя более кстати, так как это давало возможность пройти канал, не будучи замеченными. Что касается опасности наскочить на берег, то на борту находились прекрасная карта и компас, а провансалец, как опытный моряк, брался вывести яхту в море без всяких приключений. Он сам поместился у руля и взял к себе двух матросов, чтобы те помогли ему в случае надобности. Машинисту он дал один только приказ:

— Вперед! На всех парах!

И как раз вовремя! Не успели они выйти из узкого входа в канал, как два потока электрического света, пущенных из фортов, скрестились друг с другом и осветили порт, канал и часть океана, ясно указывая на то, что похищение и побег уже открыты. В ту же минуту раздался выстрел из пушки и ядро, скользнув по поверхности воды, пролетело в нескольких метрах от борта.

— Да, как раз вовремя! — сказал Сердар, вздохнув с облегчением. — Только теперь вправе мы сказать, что спасены.

Он приказал двум матросам поскорее освободить сэра Вильяма от связывающих его пут и затем запереть его в комфортабельной каюте в междупалубном пространстве, не обращая внимания на его протесты и не отвечая на его вопросы. Прежде чем вступить в разговор, для которого он только что рисковал своею жизнью, он хотел убедиться в том, что «Раджа» окончательно вышел из цейлонских вод. Сэр Вилльям, против всякого ожидания, увидя, с кем он имеет дело, замкнулся в презрительном молчании. Когда матросы собрались уходить от него, он сказал им с величественным видом:

— Скажите вашему хозяину, что я прошу только одного: я желаю, чтобы меня расстреляли, как солдата, а не вешали, как вора.

— Тоже еще фантазия! — сказал Барбассон. — Знаем мы этих героев, подкупающих Кишнаев для убийства!

— Он вспомнил, что хотел нас повесить, — вмешался Нариндра, — и сам боится той же участи.

— Так же верно, как и то, что я сын своего отца, он хочет показать себя стоиком, чтобы затронуть чувствительную струнку Сердара и тем спасти свою жизнь… Увидим, увидим, но, по-моему, он в сто раз больше Рам-Шудора заслуживает веревки.

Из форта послали вдогонку еще несколько ядер, но, убедившись в своем бессилии перед быстрым ходом «Раджи», который находился теперь вне выстрела, решили прекратить стрельбу.

Так как во всем порту Пуант де Галле не оказалось больше ни одного судна, которое можно было бы отправить по их следам, наши авантюристы решили не ждать «Дианы» и направились в Гоа.

Они буквально падали от усталости после целого ряда ночей, проведенных без сна, а потому Сердар, несмотря на все свое желание тотчас же вступить в решительный разговор со своим врагом, вынужден был уступить просьбе своих товарищей и дать им несколько часов отдыха. Решено было поэтому отложить до вечера торжественное заседание, на котором все они должны были присутствовать.

IV

День прошел без всяких приключений, и в условленный час, после того как Барбассон дал нужные приказания для дороги, чтобы ничто не мешало им, Сердар и товарищи его собрались в большой гостиной яхты, приготовленной для этого случая.

— Друзья мои, — сказал Сердар, — вы представляете настоящий суд, и я приглашаю вас быть моими судьями; я желаю, чтобы вы могли взвесить все, что произошло с той и с другой стороны, и решить, на какой из них все права и справедливость. Все, что вы по зрелом и спокойном размышлении найдете справедливым, чтобы я исполнил, — я сделаю без страха и колебания, клянусь в том моею честью. Забудьте все, что я говорил вам в часы душевного излияния, потому что ради Барбассона, который ничего или почти ничего не знает, я должен рассказать все с самого начала.

Барбассон был избран двумя своими коллегами президентом военного суда, как более способный дать отпор сэру Вильяму. Все трое сели кругом стола, и тогда по приказанию их привели сэра Вильяма. Последний с презрением окинул взглядом собравшееся общество и, узнав Барбассона, тотчас же открыл словесную пальбу, бросив ему в лицо следующую фразу.

— Вот и вы, благородный герцог! Вы забыли познакомить меня со всеми вашими титулами и не прибавили к ним титулов атамана разбойников и президента комитета убийц.

— Господа эти не ваши судьи, сэр Вильям Броун, — вмешался Сердар, — и вы напрасно оскорбляете их. Они мои судьи… я просил их оценить мое прошлое и сказать мне, не злоупотребил ли я своими правами, поступая известным образом по отношению к вам. Вы будете иметь дело только со мной, и если я приказал доставить вас сюда, то лишь для того, чтобы вы присутствовали при моих объяснениях и могли уличить меня в том случае, если какая-нибудь ложь сорвется у меня с языка.

— По какому праву позволяете вы себе…

— Никаких споров на этой почве, сэр Вильям, — прервал его Сердар, голос которого начинал дрожать от гнева при виде человека, столько лет заставлявшего его страдать. — Говорить о праве не смеет тот, кто вчера еще подкупал тугов убить меня… Клянусь Богом, замолчите, не смейте говорить оскорблений этим честным людям, которые не способны на подлый поступок, иначе я прикажу бросить вас в воду, как собаку!

Барбассон не узнавал Сердара, не узнавал того, который, по собственному выражению его, был «мокрая курица». Он ничего не понимал потому, что никогда не имел случая видеть Сердара, когда вся энергия его подымалась на защиту справедливости, — а в данный момент дело шло о том, чтобы не позволить низкому негодяю, сгубившему его, оскорблять близких ему друзей. Выслушав это обращение, сэр Вильям опустил голову и ничего не отвечал.

— Итак, вы меня поняли, сударь, — продолжал Сердар, — собственные свои поступки предаю я на суд своих честных товарищей… Будьте покойны, мы с вами поговорим потом лицом к лицу. Двадцать лет ждал я этого великого часа, вы можете подождать десять минут и затем узнаете, что я, собственно, от вас хочу.

И он начал:

«Друзья мои, вследствие обстоятельств более благоприятных, быть может, чем того заслуживали мои личные достоинства, я уже в двадцать два года был капитаном, имел орден и был причислен к французскому посольству в Лондоне. Как и все мои коллеги, я часто посещал „Military and navy Club“, т.е. военный и морской клуб. Там я познакомился с многими английским офицерами и в том числе с поручиком „horse's guards“ Вильямом Пирсом, который после смерти его отца и старшего брата унаследовал титул лорда Броуна и место в Палате Лордов. Человек этот был моим близким другом.

Я работал в то время над изучением береговых укреплений и защиты портов. Мне разрешили черпать необходимые для меня сведения в архивах адмиралтейства, где находится множество драгоценных документов по этому предмету; я часто встречался там с поручиком Пирсом, который был тогда адъютантом герцога Кембриджского, начальника армии и флота и президента совета в адмиралтействе. Как-то раз, придя в библиотеку, я застал там всех чиновников в страшном отчаянии; мне объявили, что вход и чтение в архивах навсегда запрещены иностранным офицерам; — тут я узнал, что накануне кто-то открыл потайной шкап и похитил оттуда все секретные бумаги и в том числе план защиты Лондона на случай, если бы он был осажден двумя или тремя союзными державами.

Я ушел оттуда сильно взволнованный. Вечером ко мне зашел Вильям Пирс с одним из своих молодых товарищей, которого звали Бюрнсом; мы долго разговаривали о происшествии, так сильно взволновавшем меня ввиду того, главным образом, что я не мог кончить начатой мною весьма важной работы. Молодые люди сообщили мне, что между украденными бумагами находились настолько важные документы, что, будь виновником этого похищения английский офицер, его расстреляли бы как изменника; затем они удалились. Не знаю почему, только посещение это произвело на меня тяжелое впечатление. Оба показались мне крайне смущенными, сдержанными, что вообще не было свойственно им; затем, странная вещь, они попросили меня вдруг показать им планы, рисунки и разные наброски, которыми я сопровождал свои письменные занятия, тогда как раньше никогда этим не интересовались. Они их ворочали, переворачивали, складывали в картон, снова вынимали оттуда… Одним словом, вели себя крайне непонятным образом.

Каково же было мое удивление, когда на следующий день рано утром ко мне явился старший секретарь посольства в сопровождении английского адмирала и двух незнакомых мне прилично, в черный костюм одетых мужчин, принадлежавших, по-видимому, к высшим чинам полиции.

— Любезный товарищ, — сказал мне секретарь, — посещение наше исключительно формальное и делается по распоряжению посланника с целью положить конец неблаговидным толкам по случаю похищения в адмиралтействе.

— Меня! Меня! — пробормотал я, совсем уничтоженный. — Меня обвиняют!

Посетители с любопытством следили за моим смущением, и я уверен, что оно произвело на них худое впечатление. Ах! Друзья мои, правосудие слишком много придает значения внешним проявлениям, чтобы сразу напасть на истину. Верьте мне, никто так худо не защищается в подобных случаях, как люди невинные.

Секретарь отвел меня в сторону и сказал:

— Успокойтесь, мой милый, я понимаю ваше удивление, но дело в том, что среди исчезнувших бумаг находится переписка английского посланника по поводу смерти Павла I, бросающая странный свет на это происшествие, в котором русские обвиняли англичан, а потому правительство делает все возможное, чтобы помешать этой переписке выйти за пределы государства. Вы работали в адмиралтействе в двух шагах от потайного шкапа, а потому весьма естественно, что находитесь в списке тех лиц, которых желают допросить.

— Хорошо, — отвечал я, — пусть меня допрашивают, но предупреждаю вас, что я ничего не знаю; о происшествии я узнал от чиновников адмиралтейства, которые сообщили мне также о мерах, принятых после похищения.

— Вам придется также, — продолжал секретарь со смущенным видом, — допустить нас к осмотру ваших бумаг.

— Только-то? — воскликнул я, уверенный в своей невинности. — Все, что у меня здесь, в вашем распоряжении.

— Я был в этом уверен, — заметил секретарь. — Господа, мой товарищ — и он сделал ударение на этом слове — не противится исполнению вашего дела.

Ах, друзья мои, как мало был я опытен тогда! Мне следовало прибегнуть к дипломатическим тонкостям, против которых сам посланник не мог бы ничего поделать. Прежде чем министр иностранных дел и военный министр во Франции пришли бы к какому-нибудь решению, а оно во всех случаях было бы благоприятно для меня, я имел бы достаточно времени, чтобы разрушить злые оковы, опутавшие меня… Уверенный же в своей честности, я погубил сам себя.

Что было дальше? Между моими рисунками чиновники нашли два самых важных письма из знаменитой похищенной переписки. Вся сцена моментально изменилась…

— Вы нас опозорили! — воскликнул секретарь с презрительным видом.

Уничтоженный этим непредвиденным ударом, я упал, как громом пораженный.

Напрасно, когда поднялся, негодовал я, напрасно протестовал, рассказывая о посещении накануне.

— Не доставало еще этого, — прервал меня секретарь, — обвинить людей, принадлежащих к самому древнему дворянству Англии.

Я понял, какая глубокая пропасть разверзается подо мною… я должен туда упасть — и ничто не может спасти меня оттуда… Я сокращаю свой рассказ… Двадцать лет прошло со времени этих событий, но я до сих пор при одной мысли о них испытываю самые ужасные страдания… Я был отправлен во Францию на усмотрение военного правительства, настоятельно требовавшего моего наказания, а потому меня судили военным судом.

Там я сумел защищаться… Я рассказал все подробности посещения двух английских офицеров и их необъяснимого поведения; я сообщил о том факте, что тот из двух офицеров, который сделался впоследствии лордом Броуном, уплатил неожиданно более полумиллиона долгов. Я закончил свою речь следующими словами: «Это дело, господа, стоило, вероятно, нескольких миллионов и могло соблазнить младшего сына знатной семьи, не имеющего никакого состояния. Но чего мог желать французский офицер, капитан двадцати двух лет, награжденный орденом и имеющий ежегодный доход в триста тысяч франков… Офицер, который, как я уже доказал вам, не играл в карты, не держал пари, не участвовал в скачках и расходовал только десятую часть своих доходов? На что мне было золото России, которая будто бы купила эти нужные ей бумаги»…

Я говорил два часа, говорил отрывисто, внушительно, с негодованием — и меня выслушали… Но была одна существенная улика, которой я никак не мог уничтожить, — присутствие двух писем у меня. Я убедил своих судей, но они не могли оправдать меня. Они сделали все, что могли: устранили обвинение в краже со взломом и в простой краже, но так как обвинение было необходимо во избежание серьезных столкновений с Англией, то мне предъявили обвинение в злоупотреблении доверенными мне документами, содержание которых было будто бы мне сообщено, что являлось крайней нелепостью и в нравственном отношении было равносильно оправданию. Последствия этого были для меня ужасны; я избежал тюрьмы, но меня разжаловали и отняли орден Почетного Легиона.

Не буду говорить вам об отчаянии своей семьи, я много рассказывал вам об этом в минуты своего отчаяния… Я хотел умереть, но мать заклинала меня жить и искать доказательств своей невинности для восстановления своего честного имени. Я поклялся ей, что ни при каких обстоятельствах не буду покушаться на свою жизнь. Я отправился в Лондон и, как призрак, как тень, преследовал двух негодяев, которые погубили меня, надеясь рано или поздно найти что-нибудь для уличения их в подлости. Я был богат и мог бросать золото, покупать преданных себе людей; я достиг того, что завел свою собственную полицию, которая день и ночь преследовала их. Горе тому, который совершил бы какую-нибудь неосторожность, чей разговор подслушали бы, ибо даже у стен были глаза и уши. Негодяи, чувствуя себя окруженными непроницаемой сетью шпионов и надсмотрщиков, обратились к влиянию своих родных и добились, чтобы их отправили в Ост-Индскую армию. Но об этом я узнал только, когда потерял их из виду и не мог найти их следов.

Был, однако, один человек, который знал, что я невиновен, но не мог исправить ошибки правосудия. Лорд Инграхам, бывший в то время английским посланником в России, сделал по время интимного разговора с одним из тамошних высоких сановников, когда они заговорили о пропаже знаменитой корреспонденции, следующее заявление:

— Клянусь честью, капитан де Монмор де Монморен неповинен в том, в чем его упрекают.

Да будет благословенно имя благородного лорда! Он всегда, при всяком удобном случае, защищал меня, и мой отец, благодаря ему, мог закрыть глаза, сняв с меня проклятие, которое он призвал на мою голову; он был в отчаянии, что ему не удастся дожить до дня моего оправдания.

Я мог бы кончить на этом, друзья мои, но я хочу познакомить вас еще с одним фактом, который является главной побудительной причиной, заставившей меня просить вас помочь мне в сегодняшнем акте правосудия. Один из двух негодяев, которые похитили переписку и затем, чтобы отвлечь от себя подозрение, положили мне два письма в мои папки, — а именно поручик Бюрнс, получивший затем чин полковника и смертельно раненный в крымской кампании,

— не хотел умереть, имея такое преступление на своей совести. Он написал подробный отчет о случившемся, указал своего сообщника, способ, с помощью которого они открыли потайной шкап, и как погубили меня; в конце он просил у меня прощения, чтобы, говорил он, получить прощение верховного Судии, перед которым он готовился предстать… Он просил католического священника, который присутствовал при этом, и тот согласился в качестве свидетеля подписать этот отчет.

Вильям Пирс, бывший в то время генералом, командующим бригадой, в которой служил Бюрнс, был свидетелем его раскаяния. Он боялся его порицания, а потому поручил следить за ним и и решительную минуту дать ему знать обо всем. В ночь, последовавшую за смертью полковника, это важное признание, отданное на хранение священнику, было украдено из палатки последнего в то время, как он спал. Кем? Вы должны догадаться… генералом Пирсом, теперешним лордом Броуном».

— Это ложь! — прервал его последний, не произнесший ни единого слова во время этого длинного рассказа.

— О! Только на это из всего моего показания вы нашли возможность возразить мне? — спросил Сердар с презрительной улыбкой. — Вот что уличит вас: сообщение священника, который, негодуя на совершенную у него кражу, написал обо всем этом моей семье.

И Сердар вынул из своего портфеля письмо и передал его Барбассону.

— Клянусь честью, — продолжал сэр Вильям, — я не похищал признание Бюрнса, о котором вы говорите.

И он сделал инстинктивное движение рукой, как бы собираясь достать какую-то бумагу. Жест этот поразил Барбассона.

— Надо будет посмотреть! — подумал он про себя.

— Честь сэра Броуна! — воскликнул Сердар с нервным смехом. — Не играйте такими словами! Кому же другому, кроме вас, интересно было завладеть этим письмом? Если вы не сами взяли его, то поручили украсть кому-нибудь из ваших уполномоченных. Я кончил, друзья мои! Вы знаете, что он с тех пор, опасаясь моей мести, преследовал меня, как дикого зверя, унижаясь до союза с тугами, лишь бы убить меня. Мне только одно еще остается спросить у вас: неужели двадцать лет моих страданий и преступлений этого человека недостаточно для того, чтобы оправдать мое поведение, и что право жизни и смерти, которое я присвоил себе, не есть мое самое обыкновенное право законной защиты?

После нескольких минут совещания Барбассон отвечал торжественным голосом:

— По единодушному согласию нашему и по чистой совести человек этот принадлежит вам, Сердар.

— Благодарю, друзья мои, — отвечал Сердар, — это все, чего я хотел от вас. — И, обернувшись к сэру Вильяму Броуну, он сказал ему: — Вы сейчас узнаете мое решение. Я не могу просить вас возвратить мне признание Бюрнса, которое вы, конечно, уничтожили; но я имею право требовать, чтобы вы написали это признание в том виде, как оно было сделано, чтобы не оставалось никакого сомнения в моей невинности и в вашей виновности и чтобы я имел возможность представить его военному суду для отмены приговора, позорящего меня. Только на этом условии и ради жены вашей и детей могу я даровать вам жизнь… Напишите, о чем я вас прошу, — и, когда мы приблизимся к берегу Цейлона, лодка свезет вас на берег.

— Следовательно, — возразил сэр Вильям, — вы хотите отправить к жене моей и моим детям опозоренного мужа и отца?.. Никогда!.. Скорее смерть!

— Не выводите меня из терпения, сэр Вильям; бывают минуты, когда человек самый кроткий становится беспощадным, неумолимым… и забывает даже законы человеколюбия.

— Я в вашей власти… мучьте меня, убейте меня, делайте со мной что хотите, мое решение непреложно… Я совершил в молодости преступление, большое преступление, и не отрицаю этого… я горько сожалею об этом и не хочу, сославшись даже на Бюрнса, игравшего главную роль во всем этом деле, умалить значение этого преступления. Но так постыдно отказаться от положения, которое я занимал, потерять чин генерала и место в Палате Лордов, вернуться к жене и детям, чтобы они с презрением встретили меня, — здесь он не мог побороть своего волнения и со слезами, которые вдруг оросили все его лицо, задыхаясь от рыданий, закончил свой монолог, — не могу согласиться, никогда не соглашусь… Вы не знаете, что значит быть отцом, Фредерик де Монморен.

— Бесчестие сына было причиной смерти моего отца, сэр Вильям!

— Не будьте же на меня в претензии, если я хочу умереть, чтобы не опозорить своих детей! Выслушайте меня, и вы не будете настаивать и возьмете мою жизнь, которую я отдаю, чтобы искупить свой грех. Да, я был негодяем, но мне было двадцать лет, мы проиграли огромную сумму, Бюрнс и я; я не хочу, поверьте мне, оскорблять его памяти, уменьшая свою вину против вас, но должен сказать все, как было. Он один взломал шкап в адмиралтействе, он против моего желания согласился на постыдный торг, толкнувший его на преступление; я виновен только в том, что согласился сопровождать его к вам, чтобы разделить с ним плоды его преступления. Вы почти не были знакомы с ним, и посещение его показалось бы вам странным… Это, конечно, не уменьшает вины и преступление не заслуживает извинения, но искупление, которого вы требуете от меня, выше моих сил… Неужели вы думаете, что и я не страдаю? Двадцать лет живу я с этим угрызением совести; я пытался преданностью своей стране, честным исполнением своих обязанностей войти, так сказать, в соглашение со своею совестью, но это не удалось мне… И с тех пор, как вы блуждаете по всему миру, мысли мои, трепещущие, беспокойные, следуют за вами, и я дрожу каждую минуту, что вот наступит час возмездия. Ибо этого часа, часа правосудия Божьего, я жду также двадцать лет, уверенный, что он наступит, роковой, неумолимый! Какая пытка!

Лоб несчастного покрылся крупными каплями пота, и члены его судорожно подергивались. Невольное чувство сострадания начинало овладевать Сердаром; великодушный, он в эту минуту тем легче поддался этому чувству, что не было возможности думать, чтобы пленник играл комедию, заранее придуманную им.

— Вы говорите о семье вашей, пораженной вашим несчастьем! — продолжал несчастный среди рыданий. — Чем больше вы правы, тем больше я думаю о своей… помимо моих детей и всего рода Броунов, мой позор падет еще на четыре ветви… многочисленный род Кемпуэллов из Шотландии, Канарвонов из графства Валлийского.

— Кемпуэллов из Шотландии, говорите вы… Вы в родстве с Кемпуэллами из Шотландии? — прервал его Сердар с горячностью, которая удивила всех свидетелей этой сцены.

— Леди Броун, — бормотал пленник, выбившийся из сил, — урожденная Кемпуэлл, сестра милорда д'Аржиль, главы рода, и полковника Лионеля Кемпуэлла из 4-го шотландского полка, прославившегося во время осады Гоурдвар-Сикри.

Услышав эти слова, Сердар судорожно поднес руку ко лбу… Можно было подумать, что он боится потерять рассудок; глаза его с безумным взором устремились в пространство… тысячи самых несообразных мыслей зашевелились в мозгу… Жена лорда Броуна урожденная Кемпуэлл? И месть должна поразить их… Вдруг точно черный покров заслонил ему глаза; он сделал несколько шагов вперед, размахивая руками… кровь прилила ему к сердцу, к вискам, он задыхался… Наконец, под влиянием какой-то высшей силы он хрипло вскрикнул и упал на руки Рамы, который бросился, чтобы поддержать его. Барбассон вне себя хотел броситься на пленника, но Нариндра удержал его знаком.

— Сэр Вильям Броун, — сказал махрат громовым голосом, — знаете вы, кто этот человек, которого вы поразили в самое сердце… знаете ли?

Последний, пораженный всем происшедшим, не знал, что ему отвечать, а потому Нариндра с ожесточением бросил ему в глаза следующие слова:

— Этот человек, молодость которого вы загубили, зять Лионеля Кемпуэлла, брата леди Вильям Броун.

Черты лица несчастного сразу изменились; он всплеснул руками и, рыдая, упал на колени подле Сердара, лежавшего без сознания.

— Поди-ты! — пробормотал Барбассон сквозь зубы. — Плачь слезами крокодила, ты можешь поставить пудовую свечу этому случайному родству, ибо, клянусь Магометом, моим также случайным пророком, без этого ничто не помешало бы мне надеть на тебя конопляный галстук и отправить в гости к твоему другу Рам-Шудору.

Сэр Вильям Броун схватил руки Сердара, все еще лежавшего неподвижно, и с выражением глубокого горя воскликнул:

— Боже Великий, да поразит Твое правосудие виновного, но пощади этого человека, так много страдавшего! Клянусь перед всеми вами, что честь его будет восстановлена!

— Неужели он говорит искренно? — сказал Барбассон, начиная колебаться… Ба! Не будем терять его из виду!

Придя в себя, Сердар долго смотрел на сэра Вильяма, все еще стоявшего на коленях подле него и орошавшего слезами его руку.

— О, оставьте ее мне, — говорил сэр Вильям с выражением отчаяния, казавшегося на этот раз глубоким и искренним, — не отнимайте ее у меня в знак прощения, я сделаю все, чего вы ни потребуете от меня. Я дал клятву в этом, когда вы лежали без сознания, и каковы бы ни были для меня последствия этого, ваша честь будет восстановлена.

Сердар не отнимал руки, но и не отвечал; видно было по всему, что в нем происходит та героическая борьба, из которой благородные и великодушные люди всегда выходят победителями. Рама и Нариндра, хорошо знавшие характер своего друга, ни одной минуты не сомневались в том решении, которое он примет, а также в том, что на этот раз они не должны мешать Барбассону. Говоря языком матросов, последний был «опрокинут вверх дном» оборотом, какой принимали события, и, чтобы не присутствовать при том, что он называл слабостью характера, отправился на капитанский мостик, чтобы бросить взгляд на маневры, как сказал он Раме. Уходя, он бормотал про себя:

— Все это притворство!.. Видал я уже это в Большом театре Марселя, когда давали «Два брата поляка»… Павловский хотел убить Павловского, который украл у него документы… Там тоже были украденные бумаги, и был также болван, исполнявший комическую роль, тоже Барбассон. В ту минуту, когда Павловский хочет помиловать Павловского, который не хочет отдавать ему бумаги, вот как Вильям Броун, они вдруг узнают друг друга и проливают слезы на жилете один другого: «Мой брат!.. Мой брат! Прости меня!..» А Женневаль, который играл Павловского, бросился на колени, как Броун, восклицая: «Прости! Прости!» И Павловский простил Павловского, как Сердар простил Вильяма Броуна. Все это было красиво, черт возьми! Но тогда я заплатил всего двадцать пять су, а сегодня я раз десять чуть не потерял своей шкуры… Хватит с меня и одного раза, я ухожу.

И, довольный своим монологом, провансалец отправился на мостик; но что бы там он ни говорил, как ни старался придать всему смешной вид, он был гораздо больше взволнован, чем хотел показать. Несомненно, что некоторые чувства, и особенно родственные, всегда находят отголосок в сердце человека, всего наименее расположенного чувствовать их, даже в тот момент, когда их изображает искусный актер.

Сердар, как и предвидел Барбассон, не замедлил произнести это слово прощения, которое хотело сорваться с его языка еще накануне, когда он увидел хорошеньких дочерей губернатора. Нет поэтому ничего удивительного, если открытое им родство положило конец его колебаниям.

— Да, я прощаю вас, — сказал он с глубоким вздохом, — я останусь проклятым людьми, авантюристом, Сердаром… Зачем призывать отчаяние и несчастье на голову молодых девушек, которые еще только начинают жить, имеют все, чтобы быть счастливыми, и первые серьезные мысли которых будут, так сказать, осквернены презрением к отцу?

— Нет, Сердар! Дело так поставлено в настоящую минуту, что я не приму этой жертвы, хотя бы вся семья моя погибла от этого… Но могу вам сообщить, что… жертва ваша не нужна.

— Что вы хотите сказать?

— Бюрнс в своем признании не говорит о сообщнике; перед смертью он обвинял только себя и в воровстве, и в том, что подбросил письма в вашу папку, не считая себя, вероятно, вправе призывать на меня правосудие людей, когда сам готовился предстать перед правосудием Бога. Вы можете оправдать себя, нисколько не замешивая меня в это дело… я все время хранил это признание.

— Быть не может! — воскликнул Сердар с невыразимым восторгом и счастьем. Затем он с грустью прибавил, взглянув на своего прежнего врага: — Вы, должно быть, очень ненавидите меня, если не хотите отдать мне…

— Нет! Нет! — прервал его сэр Вильям. — Но после того, что вы выстрадали, я не верил вашему прощению, и хотя признание Бюрнса не могло служить основанием для обвинения меня, но я хотел избежать скандала, который должен был неминуемо разразиться, если бы вздумали привлечь меня к ответственности…

— А признание это? — живо спросил его Сердар.

— Оно заперто в моем собственном письменном столе в Пуант де Галль… Нам стоит только вернуться, и завтра же оно будет в вашем распоряжении.

Сердар устремил на него продолжительный взгляд, который хотел, казалось, проникнуть в самую душу его собеседника.

— Вы не доверяете мне? — спросил сэр Вильям, заметив это колебание.

— Моя сестра приезжает через пять-шесть дней, — отвечал Сердар, не умевший лгать, а потому избегавший прямого ответа, — мне некогда больше сворачивать в сторону, если я хочу вовремя встретить ее… Но, раз слово прощения сорвалось с моего языка, я не буду больше удерживать вас здесь!

Точно молния, сверкнула радость в глазах негодяя, который все еще не верил своему спасению. Сердар это заметил, но чувство радости было так естественно в этом случае, что он продолжал:

— Сегодня вечером, когда пробьет полночь, мы проедем мимо Жафнапатнама, последнего сингалезского порта; я прикажу высадить вас на землю. И если вы действительно заслуживаете прощения прошлого… вы немедленно перешлете мне это признание по каналу через Ковинда-Шетти, хорошо известного судохозяина в Гоа. Клянусь вам, сэр Вильям Броун, что имя ваше не будет упомянуто на разборе дела, возбужденного мною по приезде во Францию.

— Через сорок восемь часов после приезда моего в Пуант де Галль признание Бюрнса будет у Ковинды, — отвечал сэр Вильям, который не мог скрыть своих чувств, несмотря на всю свою хитрость.

В эту минуту Барбассон открыл дверь.

— Парус! Траверс впереди! — сказал он. — Я думаю, это «Диана», которая, прокатив порядком «Королеву Викторию», посеяла ее преспокойно по дороге и бежит теперь на всех парах к Гоа.

Все поспешили на мостик, чтобы удостовериться в этом. Да, это была «Диана», которая виднелась вдали на севере и со своими белыми парусами казалась огромным альбатросом, несущимся над волнами.

— Держитесь ближе к берегу, Барбассон! — сказал Сердар. — Мы высадим сэра Вильяма в Жафнапатнаме.

— А! — отвечал провансалец, кланяясь губернатору. — Вы лишаете нас своего присутствия?

— Я очень тронут выражением такого сожаления, — отвечал ему в тон сэр Вильям.

Сердар удалился со своими друзьями… Барбассон подошел к англичанину и, глядя на него в упор, сказал:

— Смотрите прямо на меня! Вы насмеялись над всеми здесь, но есть человек, которого вам не удалось провести, и это я! — и он ударил себя в грудь. — Если бы это зависело от меня, вы бы еще два часа тому назад танцевали шотландский джиг у меня на реях. — И он повернулся к нему спиной.

— Если ты только попадешься мне на Цейлоне!.. — мрачно пробормотал сэр Вильям.

Спасен! Он был спасен! Негодяй не мог верить своему счастью; но зато как хорошо играл он свою роль… сожаления, угрызения совести, нежности, слезы, все было там… Он отправился к себе в каюту, чтобы на свободе предаться радости, овладевшей всем существом его; он сел на край койки, скрестил руки и, склонив голову, предался размышлениям… Никогда еще не подвергался он такой опасности! Приходилось играть во всю… малейшая неосторожность, и он погиб… Как ловко затронул он чувствительную струну! И как кстати открылось это родство, о котором он не знал… Так сидел он и размышлял, а глаза его и голова все более и более тяжелели… Он очень устал после ночи, проведенной в клетке для пантер, и мало-помалу склонился на койку и заснул.

Провансалец не терял из виду ни одного из его движений и все ходил взад и вперед мимо полуоткрытой каюты (как это делают вахтенные офицеры, которые пользуются часами службы, чтобы прогуляться), приучая слух сэра Вильяма к равномерному шуму своих шагов. Последнему не могло прийти в голову никакое подозрение, потому что он занимал единственную каюту на палубе маленькой яхты. Барбассон был себе на уме! Отличаясь необыкновенно изворотливым умом, как это мы не раз уже видели, он в ту минуту, когда сэр Вильям горячо клялся, что не похищал признания Бюрнса, заметил один из тех инстинктивных жестов, в которых сознательная воля не принимает никакого участия. Психолог на свой манер, Барбассон старался доискаться причины такого бессознательного движения сэра Вильяма и занялся целым рядом своеобразных выводов одного из тех «maistres en revasseries"*, которых Рабле называет «des asttracteurs de guintessence"**. Он также попытался найти квинтэссенцию мысли, управлявшей рукою сэра Вильяма, — и задал себе вопрос, не находилось ли признание, о котором говорил Сердар, в бумажнике самого губернатора.

>

I

Старинный город Беджапур, столица древней династии Омра, низвергнутой великим Ауренгом-Цебом, тихо покоился, окруженный историческими развалинами и целым лесом тамаринд, гранатов и олеандр, которые мало-помалу заполнили все внутренние дворы, сады дворцов и памятников, превратив в недоступное почти убежище эти места, — свидетели былой роскоши и великолепия раджей Декана.

Было, вероятно, часа два утра. Полный диск луны, медленно плывший среди золотистой пыли беспредельных пространств, освещал серебристыми лучами этот океан зелени и цветов, откуда, подобно островам, выглядывали четырехугольные башни, террасы из белого мрамора, полуразрушенные купола, колонны и портики — остатки роскошных зданий этого города, который современные ему поэты называли «городом чудес». История его походит на главу из «Тысячи и одной ночи».

Историк рассказывает, что Феришта-Магомет, сын Баязета II, низвергнув с трона своего отца, приказал, по обычаю всех Стамбульских калифов той эпохи, убить всех своих братьев, дабы не иметь ни одного соперника. Но вместо младшего из них, Юзуфа, палачи убили, сами этого не подозревая, черкесского пленника, которым мать принца подменила последнего.

Юзуф жил, никому неизвестный, лет до шестнадцати, когда болтливость кормилицы, открывшей тайну его рождения, принудила его удалиться в Персию, где он получил от набоба Дели, с которым очень подружился, разрешение собрать войско, чтобы затем, по совету того же набоба низвергнуть браминское владычество, всесильное на Декане. В тот час, когда он во главе своих войск отдавал приказание двинуться в путь, над его головой несколько минут парил гума, род коршуна, появление которого в таких случаях считается предзнаменованием великой судьбы; это вызвало взрыв энтузиазма у его приверженцев. Юзуф завоевал весь Декан и провозгласил себя императором под именем Адила-Шаха. Чтобы ознаменовать свое царствование, он заложил первое основание того города, развалинами которого мы теперь любуемся…

Ни малейшее дуновение ветерка не шевелило листвы деревьев и не давало даже тени движения всем этим остаткам прошлого. Среди величественного безмолвия ночи кажется, что жизнь навсегда отлетела из этих мест и что перед вашими глазами одно из тех обширных кладбищ, где в тишине веков спят и воспоминания, и люди, и памятники, и боги. Но это впечатление, производимое развалинами и темнотой, скоро рассеивается, ибо, заглянув внутрь Мульке-Медан — развалины на равнине, — вы замечаете разбросанные там и сям, без всякого порядка дома, хижины и шалаши, указывающие, что люди не совсем еще покинули древний Беджапур.

Весь день был невыносимо знойный и душный. Индусы с наслаждением сидели теперь на пороге своих жилищ, курили и разговаривали в течение всех первых часов ночи, вдыхая полной грудью свежий и ароматный воздух, охладивший закаленную атмосферу. Шум разговоров, однако, постепенно смолкал, и вместе с тем гасли на верандах лампы из чеканной меди или из черной глины; а когда на верхушке гопарама (род минарета) великой пагоды падиал священным гонгом дал знать, который час, все удалились во внутренность жилища, и тишина ночи с этих пор нарушалась только пронзительным тявканьем шакалов, к которым примешивалось сердитое ворчанье домашних слонов… Беджапур спал.

Нет возможности представить себе всей поэтической и сказочной прелести этих громадных развалин, царствующих на всем пространстве, видном глазу, над роскошной растительностью. У подошвы их, прилепившись к колоннадам из порфира, портикам из мрамора, цоколям из яшмы и розового гранита, выстроены в разном стиле, сообразно касте и состоянию, дома и хижины нынешних жителей.

Одного факта достаточно будет, чтобы дать вам понятие о великолепном, волшебном зрелище, которое еще и поныне представляют собою эти развалины. Там и теперь насчитывают до семисот мечетей и столько же дворцов и мавзолеев из мрамора, в которых вы найдете все виды архитектуры: византийские купола, готические шпицы, греческие полукруги, чудеса арабского искусства перемешиваются друг с другом, доказывая лучше всех историков правдивость легенды, которая утверждает, что Адил-Шах призвал со всего мира сведущих художников и искусных рабочих, чтобы они помогли ему выстроить город, равного которому не было бы во всей вселенной.

При воспоминании об этих развалинах в воображении невольно возникают песчаные и пустынные равнины Пальмиры, Ниневии, Фив, Мемфиса. Постепенное истощение почвы было одной из самых главных причин, поразивших в самое сердце древние цивилизации, как Ассирия и Египет. Но ничего подобного не было в плодородных странах Декана; развалины Беджапура находятся среди редкой по своему великолепию природы, и мы напрасно доискивались бы причин такого разрушения, не будь нам известно, что из зависти Ауренг-Цеб приказал разрушить «город чудес», чтобы ни один город Индии не мог бы соперничать с чванной пышностью Дели, столицы империи моголов.

Беджапур, насчитывавший в свое время более пятисот тысяч жителей, заключает теперь всего четыре-пять тысяч душ, разбросанных по всему огромному пространству, которое он когда-то занимал. Это немало способствует прелести всего волшебного зрелища, так как индус, устраивая себе дом, выбирал наудачу место и лепил его у памятника, который больше нравился ему. Это своеобразное распределение дало в результате город без улиц, жилища которого раскинуты среди исполинских развалин, украшенных всеми богатствами растительного царства.

Все это придаст ландшафту поистине волшебный вид, особенно если смотреть на него в тихие благоуханные ночи Индии, при ярком свете месяца, блеск которого увеличивается несравненной чистотой неба Малабарского берега.

Самый любопытный среди этих памятников древности — не с точки зрения архитектуры, но по своему особенному расположению — это Дворец в семь этажей. Представьте себе огромную башню с семью этажами и с семью сторонами, а на каждой стороне семиугольника обширный висячий сад, украшенный самыми красивыми растениями и редкими деревьями. Каждый этаж и каждый сад не соединены друг с другом; пройти в них можно при помощи разных лестниц, вход на которые доступен только с помощью особой системы подъемных мостов. Даже пушка бессильна против этих плотных масс земли, поддерживаемых стенами в 10 метров толщины.

Ауренг-Цеб, несмотря на всю свою жажду разрушения, пощадил это великолепное здание, истинное чудо архитектуры, которое стоило жизни своему строителю. Кималь-Хан, опекун молодого короля, сына Адила-Шаха, приказал умертвить строителя, чтобы он не разгласил тайны устройства этой башни, делавшего из нее недоступную крепость. Этот Камиль-Хан, жаждавший трона, хотел таким образом приготовить для себя верное убежище на тот случай, если бы народ вздумал мстить за смерть Измаила-Шаха, которого он предполагал задушить; но королева-мать, подозревавшая его намерения, предупредила его и приказала своему служителю заколоть его кинжалом.

Махратские воины, докончившие затем дело Ауренга-Цеба, не посмели, как и он, тронуть таинственный дворец, охраняемый легендой, по словам которой памятник этот должен был принести несчастье всякому, кто осмелится поднять на него руку. Следующий факт немало способствовал тому, чтобы верование это укоренилось в народных массах.

Мосты каждого этажа, когда они были подняты, так плотно примыкали к стене, что составляли с нею как бы одно целое, и раджи, — одни только знавшие, как управлять ими, — сообщали эту тайну своему наследнику только на смертном одре. Дора-Адил-Шах, последний властитель этой династии, сошел в могилу скоропостижно, не успев никому сообщить этой тайны, — и с тех пор в течение трех столетий никто не поднимался выше первого этажа, подъемный мост которого был опущен во время смерти монарха. Аурен-Цеб хотел силою проникнуть в это странное здание, — но при первом же ударе по камню мотыгой, она отскочила назад и убила работника, исполнявшего приказание своего повелителя. Последний, увидев в этом наказание неба, бежал оттуда в страхе, — и происшествие это, раздутое воображением народа, защищало дворец несравненно лучше многочисленного и хорошо вооруженного войска.

Повсюду носились слухи, что в известные эпохи года все Омра, умершие от кинжала или яда, — а таких было много, — составляли адский хоровод, и тогда в верхних этажах дворца, куда никто еще не проникал после смерти Дора-Адила-Шаха, мелькали в окнах призраки и огни. Так как эти зловещие собрания не отличались периодической правильностью, а жители Беджапура избегали после заката солнца подходить к таинственному зданию, то мало кто мог похвастаться тем, что видел, хотя бы издали, похоронные собрания ночных призраков. Но те, кому случайно удавалось быть свидетелями этих странных фактов, подтверждали их; басни эти так гармонировали с суеверным характером индусов, что никому из них не приходила мысль сомневаться в них.

Итак, в эту ночь жители Беджапура спокойно спали, не предчувствуя тех таинственных и странных событий, местом действия которых будет древний замок Адила-Шаха.

Падиал, согласно древнему азиатскому обычаю, только что прокричал на все четыре стороны горизонта медленным и монотонным голосом следующую фразу: «Два часа утра! Люди высшей и низшей касты, спите мирным сном, нового нет ничего!» Он готовился уже растянуться на своей ротанговой циновке до следующего часа, когда, взглянув случайно в сторону дворца Адила-Шаха, невольно вздрогнул. Из узких верхних этажей, величественно подымавшихся над верхушками больших деревьев, тянулись легкие полосы света, которые, отражаясь на темной зелени окружающей листвы, пестрили их желтоватыми пятнами. Луна начинала уже спускаться на восток, а тени, увеличивающиеся все больше и больше, окружали тьмой все здание.

— Питри, мертвые! — пробормотал падиал с суеверным ужасом.

Он стал шепотом читать ментрамы — заклинания, которые способствуют удалению призраков и злых духов… Парализованный страхом, бедняга не мог оторвать свой взгляд от этого странного зрелища… В первый раз представлялись такие вещи глазам ночного сторожа, и впечатление, полученное им, было тем сильнее, что он до сих пор принадлежал к числу скептиков, которые с сомнением качали головой всякий раз, когда во время продолжительных вечерних бдений поднимался вопрос о странных явлениях во дворце Омра. Вот уже двадцать лет, как он после своего отца исполнял обязанности падиала, с незапамятных времен переходившие по наследству в его роде, — и никогда еще не замечал он ничего особенного в старом здании, которое каждый вечер поднималось перед его взором, мрачное и безмолвное. Но ужас его еще более усилился, когда он заметил тени, мелькавшие взад и вперед мимо окон и затемнявшие по временам свет; бедняга, бывший трусом не меньше других и беспомощный против этих, по его мнению, сверхъестественных явлений, чувствовал, что волосы его становятся дыбом и ноги подкашиваются под ним… Несколько минут стоял он, прислонившись к балюстраде минарета, чтобы не упасть, повторяя с необыкновенным жаром все известные ему формулы заклинаний.

Народная мифология индусов населяет небеса, землю, леса и воды целым сонмом духов, призраков, гномов, вампиров и т.д.; все это — души умерших, грехи которых преградили им доступ в «сваргу», или жилище блаженных. Все образование низшей касты ограничивается поэтому изучением с самого детства множества ментрамов, которые относятся ко всем категориям злых существ и ко всем случаям жизни; всю жизнь свою индус проводит в чтении молитв и заклинаний, предназначенных для защиты от невидимых врагов, которые постоянно мучат его и мешают всем его предприятиям.

Прошло несколько минут, и, как бы под влиянием заклинаний, свет мгновенно исчез во дворце семи этажей; огромное здание погрузилось в полную темноту. Счастливый своим успехом, который он приписывал ментрамам, падиал успокоился и принялся раздумывать, что ему делать; он спрашивал себя, не лучше ли будет вместо того, чтобы придерживаться обыкновенной формулы, ударить в следующий час в гонг гопарама и объявить всем о случившемся событии?.. Но в таком случае не подвергнется ли он мести тайных сил и проклятых ракшаза, избравших дворец Омра для своих посмертных заседаний?.. Раздумывая об этом, он громко говорил сам с собою — по примеру всех боязливых людей, почерпающих мужество в звуках собственного голоса, — как вдруг ему показалось, что какая-то неясная тень бесшумно скользнула в соседнюю рощу. Живые меньше трогали его, чем мертвые; он спрятался позади одной из колонн, поддерживавших капитель минарета, и, затаив дыхание, решил наблюдать, желая удостовериться, не было ли все это лишь игрой воображения.

Этот падиал, по имени Дислад-Хамед, был во время великой войны за независимость шпионом на жалованьи у англичан; член знаменитого тайного общества «Духов Вод», он уведомлял губернатора Бомбея о всех решениях, принятых Нана-Сагибом, и следил за всеми раджами Декана, которых подозревали в желании примкнуть к защитникам народных прав. Теперь же, когда Нана-Сагиб был побежден и скрывался от врагов в тайном убежище Нухурмура, посреди пустынных гор Малабарского берега, падиал все еще продолжал доносить победителям о жителях провинции, которые втайне или открыто принимали сторону восстания. Много тысяч людей было убито по одному его донесению во время кровавых расправ, которыми англичане опозорили свою победу. Он тем более был уверен в своей безнаказанности, что слыл за горячего патриота и умел так ловко вести свои темные дела, что никому не внушал ни малейшего подозрения.

Надо правду сказать, что до сих пор он тщательно избегал всяких доносов на Беджапур; город этот таким образом избежал военных судов, которые переезжали из провинции в провинцию, чтобы отыскивать и наказывать патриотов. Но и он не вполне избежал угрожавшей ему участи, так как сэр Джон Лауренс, вице-король Индии, назначил военную комиссию, долженствовавшую оперировать исключительно в Декане — ввиду событий, о которых достаточно будет упомянуть вкратце.

Мы знаем уже, что после окончательного подавления восстания Гавелком Сердар вместе с марсельцем Барбассоном и несколькими преданными ему индусами спас Нана-Сагиба при осаде Дели и что принц, скрывавшийся в пещерах Нухурмура, не был отыскан англичанами. Спокойный за судьбу Нана, Фредерик де Монмор де Монморен отправился во Францию, чтобы добиться оправдания перед военным судом, который обвинял его.

Во время его отсутствия Нана-Сагиб оставался в недоступных пещерах Нухурмура под охраной знаменитого Барбассона из Марселя и четырех туземцев: Рамы-Модели, заклинателя; Нариндры, махратского воина, потомка древних королей Декана; Рудры, следопыта, и Сами, доверенного слуги Сердара.

Фредерик де Монморен должен был после своего возвращения, несмотря на тщательные выслеживания англичан, помочь принцу бежать и доставить его на один из многочисленных островов Зондского пролива, где Нана мог бы спокойно жить вдали от британской мести.

Сэр Джон Лауренс, вице-король Индии, совершенно потерял следы вождя восстания сипаев и, несмотря на то, что несколько раз доносил в Лондон о неизбежном аресте Нана-Сагиба (в этом его уверяли шпионы, разосланные им по всей Индии), все же должен был сознаться самому себе, что так же мало подвинулся вперед, как и в первые дни. Последние известия, полученные им, указывали на полную неудачу всех поисков принца. Капитан Максуэлл исчез месяц тому назад, и не было возможности узнать, что с ним случилось. О Кишнае, вожде тугов, услугами которого не брезговал благородный лорд, говорили, что его повесили с большею частью его приверженцев по приказанию офицеров 4-го шотландского полка; отряд захватил их в тот момент, когда они собирались приносить человеческие жертвы на алтаре Кали, богини убийства и крови.

Все соединилось для того, чтобы препятствовать намерениям вице-короля, а между тем ему необходимо было во что бы то ни стало завладеть Нана-Сагибом; дело шло об окончательном успокоении Индии, а это было невозможно до тех пор, пока в руках его не будет принц, осмелившийся поднять знамя независимости.

Недаром Индия — классическая страна тайных заговоров; это, пожалуй, единственная страна в мире, где возможен такой факт, что двести пятьдесят тысяч сипаев знали за целый год вперед день и час, назначенные для восстания, — и между ними не нашлось ни одного изменника!

Странная вещь: Нана-Сагиб не покидал Индии после своего поражения, а между тем вице-король, несмотря на могущественные средства, которыми он располагал, никак не мог узнать, где он скрывается. Он догадывался, что таинственный Декан со своими древними развалинами, бесчисленными пещерами, храмами, высеченными в недрах земли и соединенными с подземельями, тянувшимися на пятьдесят-шестьдесят миль, с крупными горами и непроходимыми лесами, мог доставить беглецу прекрасное убежище. Но вице-король не знал, в какой части этой обширной местности принц спрятался. Последняя депеша Максуэлла, посланная им из Бомбея, гласила только: «Дня через три Нана будет нашим пленником». И вот прошло пять недель, а офицер этот не давал о себе никаких вестей. Вице-король был почти уверен, что Максуэлл погиб при исполнении своей миссии. Несчастный вице-король не мог придумать, что ему делать. Лондонская пресса начинала возмущаться постоянными неудачами этого сановника, поговаривали о его неспособности и даже об измене. На нескольких митингах требовали уже смещения сэра Джона, и лорд Руссель, председатель верхней палаты, в последней официальной бумаге намекнул уже о возможности отозвания вице-короля, если по прошествии месяца дело это не будет кончено к полному удовлетворению правительства.

История, думаем мы, никогда еще не заносила на свои страницы бесследного исчезновения лица, игравшего столь важную роль, как Нана-Сагиб. Но неоспоримо, что труп последнего не был найден среди убитых во время осады Дели и что английские власти неоднократно получали доказательство пребывания принца в самой Индии. Власти судили по участи, постигавшей большинство тех людей, которые рьяно преследовали принца (их никогда не видели больше и не было даже возможности узнать, что с ними случилось), а также по тому драматическому происшествию, которым закончилась эта необыкновенная эпопея; с ним-то мы и познакомим читателя.

Этот эпизод в истории Индии так искусно скомбинирован из самых невероятных событий, что нет даже надобности призывать на помощь воображение для придания ему большего интереса. Все факты, излагаемые нами, абсолютно точны; все лица, которые играют здесь роль, существовали в действительности, — мы только изменили их имена, и истории не придется переделывать ни одного из важных событий, здесь описанных.

Даже и теперь, несмотря на несколько десятков лет, прошедших с тех пор, жизнь, приключения и смерть Нана-Сагиба покрыты непроницаемой тайной, и мы не имеем претензии уверять читателя, будто совершенно приподняли этот таинственный покров. Все, описанное здесь, взято со слов товарища принца по оружию, марсельца Барбассона (последний — не кто иной, как М. В-her, которого мы знали в Пондишери). И все-таки кончина этой легендарной личности неизвестна… Никто не знает — и никогда, быть может, не будет знать, — в каком месте земного шара провел изгнанный принц последние дни и где он спит вечным сном, — если только Рама-Модели, единственный индус, согласившийся покинуть Индию вместе с принцем, не оставит какого-нибудь документа, из которого мы узнаем, где Нана-Сагиб провел последние годы своей жизни.

Сэр Джон Лауренс не знал, без сомнения, что ставит в этом приключении свою жизнь на карту; но свое вице-королевство он ставил на нее несомненно. А так как ему страстно хотелось сохранить за собой это великолепное наместничество, где он пользовался более обширной властью, чем королева Виктория в Британии, то и решил отправиться в Декан, в самый Беджапур, желая лично распоряжаться последней попыткой, предпринимаемой для поимки Нана-Сагиба и его товарищей. Чтобы замаскировать свой план, он скрыл от всех, даже от близких к нему лиц, свои настоящие намерения и объявил, что едет в древнюю столицу Декана вследствие необходимости учредить верховное судилище, уполномоченное наказывать тех, кто действовал заодно с бунтовщиками, и призвать на суд раджей Майсура и Травенкора; последние обвинялись в том, что они предлагали губернатору Пондишери свергнуть иго Англии и поднять восстание на юге во имя Франции. Беджапуру таким образом предстояло видеть в своих стенах те репрессии, которые залили кровью Бехар, Бенгалию и Пундаб.

Лауренс открыл свой план начальнику полиции, полковнику Джемсу Ватсону, и объяснил ему причину, понуждающую его действовать всеми способами, чтобы добиться успеха. Он просил полковника отправить туда несколько лучших своих сыщиков и указать ему самого ловкого следопыта в Декане, которому он лично хотел передать свои инструкции. Полковник Ватсон немедленно указал вице-королю на знакомого уже нам падиала Дислада-Хамеда, как на самого ловкого и самого верного шпиона из всех, соглашавшихся служить Англии. Негодяй исполнял действительно с поразительной точностью все приказания притеснителей своей страны.

В достопамятный вечер, когда он пришел в такой ужас при виде света и теней во Дворце семи этажей, падиал и не подозревал еще, какую честь окажет ему скоро сэр Лауренс, доверив деликатную и опасную миссию открытия следов Нана-Сагиба. Но он и без того должен был скоро узнать или, по крайней мере, понять это.

Внимание падиала привлекла тень, скользнувшая в соседнюю с минаретом рощу; не успел он спрятаться за колонну, откуда собирался наблюдать за всем происходящим, как услышал, что его зовут:

— Дислад! Дислад!

— Кто там? — спросил последний.

— Нанда-Сами, сын Канда-Сами, — отвечал незнакомец, — первый скороход его светлости сэра Лауренса, вице-короля Индии… посланный от него к падиалу.

— Что нужно вице-королю от меня? — с удивлением спросил падиал. — Поднимись ко мне, Нанда-Сами, я не могу оставить свой пост ранее первого часа дня.

Через несколько минут скороход был уже на верхушке гопарама.

— Привет тебе, — сказал падиал. — Чего желает вице-король от своего недостойного слуги?

— Мой господин, — начал скороход без всяких предисловий, — приезжает сегодня в Беджапур и приказывает тебе явиться к нему вечером, как только покров бога ночи спустится на землю, незадолго до восхода луны.

— Повинуюсь! Я явлюсь к властителю властителей, как только покров бога ночи спустятся на землю, незадолго до восхода луны. Но куда должен я явиться?

— Во дворец Омра.

Падиал едва не вскрикнул от удивления, но тут же вспомнил, что первый и второй этажи дворца вполне доступны, что они роскошно убраны и предназначены для приема губернаторов и других знатных путешественников. Он не находил нужным сообщать своему собеседнику о ночном происшествии и ограничился тем, что отвечал:

— В назначенный час я буду во дворце Омра. Но пропустит ли меня стража?

— Ты не должен обращаться к ней и ни к кому из служащих там людей… Я сам буду там и проведу тебя так, что никто не заметит твоего присутствия; вице-король хочет говорить с тобой втайне… Вот все, что мне поручено сказать тебе… Салам, Дислад, да будут к тебе благосклонны боги-покровители!

— Салам, Нанда, да спасет тебя Шива от худых встреч!

II

— Страшная клятва. — План начальника полиции. — Поручение к Нана-Сагибу. — Серьезное решение. — Честолюбие ночного сторожа.

Едва только посол удалился, падиал, исполняя свои обязанности, снова ударил в гонг и медленно произнес обычную фразу:

— Три часа утра, люди высшей и низшей касты, спите в мире… Нового нет ничего!

Нового нет ничего! Такова власть формул и вековых обычаев! «Нового нет ничего» — а дворец Адила-Шаха, необитаемый в течение трехсот лет, осветился в самых неприступных своих частях. «Нового нет ничего», а между тем должно было совершиться одно из крупнейших событий, виденных в провинции, — приезд вице-короля. Но этим не исчерпывались еще все новости.

Прошло минут десять после того, как падиал лег на циновку, завернувшись в свой запон, — и вдруг его разбудило пение хохлатого буль-буль на недалеком расстоянии от гопарама. Оно доносилось как будто бы с большого тамаринда, огромные ветви которого поднимались над развалинами целым куполом. Дислад-Хамед вздрогнул; он не ошибался относительно происхождения этого пения, несмотря на все совершенство подражания, ибо певчая птичка, грустную мелодию которой он только что слышал, никогда не поет после захода солнца.

Это был сигнал.

Приподнявшись на своей циновке, ночной сторож стал прислушиваться, и почти в ту же минуту снова повторилось пение, на этот раз более громкое и продолжительное.

— Ну, это, конечно, они, — прошептал Дислад-Хамед, — надо повиноваться.

И он в свою очередь с необыкновенным искусством воспроизвел тот же сигнал; затем, не колеблясь ни минуты, сошел вниз и направился к тамаринду, росшему неподалеку оттуда среди развалин древнего храма Шивы. Два туземца с лицами, закрытыми волнами белого газа, ждали его там.

— Откуда держите путь? — спросил падиал.

— Из страны, где Духи летают над водами, — отвечал один из незнакомцев.

— Тень священных слонов падает на восток, — сказал падиал.

— И час правосудия пробил, — суровым голосом отвечал второй незнакомец. — Ты готов?

— Готов.

— Хорошо. Следуй за нами!

— Долго я буду в отсутствии?

— Это ведомо только тому, кто вышел из золотого яйца.

— В таком случае я скажу сыну, чтобы он заменил меня на гопараме.

И отойдя на несколько шагов, падиал громко свистнул. На зов его тотчас же прибежал мальчик лет четырнадцати-пятнадцати.

— Ты будешь стучать ночные часы, — сказал ему Дислад. — Если я не возвращусь ни сегодня вечером, ни в следующие дни, заменяй меня, пока не вернусь… Не забывай читать ментрамы против духов, которые будут мучить тебя каждую ночь, чтобы ты забыл часы. Уведоми свою мать и отправляйся на гопарам.

Мальчик поклонился, не говоря ни слова, и так же быстро исчез, как и явился.

Один из незнакомцев приблизился к падиалу и надел ему на голову род капюшона, предназначенного для того, чтобы он ничего не мог видеть; затем каждый из них взял одну его руку и оба повели его среди развалин. Уверенность их походки указывала, что они хорошо знакомы с этими местами. Все трое хранили полное молчание, но падиал все время думал о том, нельзя ли узнать, куда его ведут, следя за поворотами, которые его заставляли делать. Но спутники, как бы отгадав эти мысли, всеми силами старались сбить его с толку; каждую минуту они заставляли его возвращаться, поворачивали налево, направо, останавливались без всяких поводов и снова начинали идти, описывая незаметно для него круг, и приводили его к тому месту, которое только что оставили. Дислад-Хамед скоро понял, что ориентироваться при таком образе действий невозможно. Он решил идти машинально, не заботясь больше о дороге, по которой его вели, и мысли его приняли другое направление. Он спрашивал себя: даст ли ему какое-нибудь поручение один из верховных вождей общества «Духов Вод», которые никогда и никому, даже посвященным второй степени, не сообщали места, избранного ими для совещания, или, быть может, уведомленные о бесчисленном множестве случаев измены с его стороны, они зовут его перед лицо тайного трибунала, состоящего из семи членов, которые не произносили другого приговора, кроме смертного… И в том, и в другом случае члена общества предупреждали и приводили точно таким же образом к верховным начальникам. Только посвященный первой степени, то есть жемедар, получал заранее сообщение о месте собрания и о часе, когда туда следовало явиться; но Дислад-Хамед был субедар, то есть посвященный второй степени.

Мысль, внезапно мелькнувшая у него в голове, что через несколько минут его ждет, быть может, наказание за все его преступления, заставила его похолодеть от ужаса; он не мог удержать невольной дрожи, которую его спутники заметили, вероятно, так как сильнее сжали его руки, как бы желая помешать ему бежать. Падиал слишком хорошо знал обычаи знаменитого тайного общества, а потому был уверен, что дрожь эта не останется неизвестной верховным вождям; понимая, какое важное значение это может иметь для него, он несколько раз повторил это движение, чтобы заставить их подумать, что у него простой приступ болотной лихорадки, весьма распространенной среди индусов, живущих на равнине. Тогда один из проводников спросил его с видимым участием:

— Брат Хамед болен… Не желает ли он, чтобы мы шли медленнее?

— О, это ничего, — отвечал падиал, — легкая лихорадка… Я захватил ее в болотах Травенкора.

И все трое снова замолчали. Но падиал с радостью заметил, что руки проводников сжимали его слабее. Он заключил из этого, что подозрение их не только прошло бесследно, но что он явится перед тайным судилищем не в качестве обвиняемого.

После получаса ходьбы проводники остановились, и Дислад получил приглашение сесть в паланкин, куда вместе с ним вошли и его спутники. Когда двери закрылись, ночному сторожу Беджапура показалось, что экипаж, в котором он находился, отделился от земли, — и затем он больше ничего не чувствовал… ни малейшего признака какого-либо движения. Так прошло десять минут, и даже человек с необыкновенно тонко развитыми чувствами не в состоянии был бы сказать, двинулся ли паланкин с того места, где он находился, или нет. Вдруг Хамед почувствовал, что экипаж его снова стоит на земле; дверцы открылись — и ему приказали следовать за проводниками, которые подали ему руку, чтобы помочь сойти на землю. Все трое прошли несколько шагов вперед, и ночному сторожу показалось, что подняли портьеру, которая опустилась потом позади него. Вслед за тем он почувствовал, что находится в теплой и душной атмосфере, какая бывает, когда соберется большая толпа людей в плохо проветренной комнате с наглухо закрытыми окнами. Он ясно слышал шум, неопределенный и смутный, который всегда бывает среди многочисленного собрания, даже если оно хранит полное молчание.

Проводники сняли с него капюшон, и он увидел себя посреди огромного зала в присутствии четырехсот или пятисот членов общества «Духов Вод», которые собрались со всех концов Индии; все они, кроме него одного, принадлежали к классу жемедаров. Он вздохнул свободнее. Вместо того, чтобы предстать на судилище, ему сделали, напротив, честь, разрешив присутствовать на собрании посвященных первой степени. Он тотчас же понял, что ему хотят поручить исполнение какой-нибудь очень важной задачи.

На возвышенной эстраде сидели семь членов Тайного Совета, президентом которого был браматма, или верховный вождь. Все они были замаскированы, потому никто не должен был видеть их лица. Запрещение это соблюдается так строго, что в тех случаях, когда маска нечаянно падала с лица одного из семи, остальные тотчас же набрасывались на него и душили его; затем на экстренном собрании выбирали его заместителя. Никто из входящих в состав Семи, которым известны были все тайны общества, не имел права отказаться от своего места, и только смерть освобождала его от этого почетного, но опасного поста. Члены Верховного Совета казались бессмертными, потому что они пополняли сами себя, и никто никогда не замечал, как один заменялся другим.

При выборе нового члена не обращалось внимания ни на его желания, ни на его склонности. В один прекрасный день к нему подходил факир, который подавал ему листок голубого лотоса с начертанным на нем таинственным словом: «Аум». С этого момента выбранный уже не принадлежал самому себе; он пользовался, правда, необыкновенной властью и распоряжался по своему усмотрению в том кругу, который находился в зависимости от него, но зато отказывался от личной жизни и в свою очередь слепо и пассивно повиновался Комитету Трех и браматме. Он имел право отказаться от почетного поста; отказ этот был бы его смертным приговором… Мы скоро будем иметь случай пополнить эти краткие сведения о «Духах Вод».

Никакое учреждение не могло по силе своей сравниться с этим таинственным обществом; это было настоящее тайное правительство, которое в течение многих веков подряд существовало бок о бок с явным политическим правительством страны, причем первому больше повиновались и больше уважали. Вся Индия разделена была на пять округов, которыми управляли четыре члена Совета Семи, переходя ежегодно из одного округа в другой, дабы не создать себе особенных привязанностей в стране. Три остальных члена составляли так называемый Комитет Трех, на обязанности которого лежал надзор за браматмой, который не знал никого из них. Комитет этот возобновлялся периодически и управлял пятой провинцией.

Несмотря на то, что организация эта была прекрасно известна англичанам, последние не могли наложить своей руки ни на одного из членов Совета Семи; ни разу не удалось им также узнать, кто были верховные начальники этого страшного общества, которое уничтожало их декреты и отменяло их приговоры о лишении прав, если они были несправедливы.

Как это ни странно, общество «Духов Вод» фактически признавало это правительство и в нормальное время не ставило ему никаких преград, никаких затруднений, ограничиваясь только тем, что запрещало индусам повиноваться тем из актов, которые, по мнению Совета Семи, противоречили праву и справедливости. До великого восстания сипаев, которое неминуемо должно было бы освободить Индию, если бы Нана-Сагиб вместо того, чтобы играть в правители и задавать празднества, двинул войска на Калькутту и Бомбей, общество «Духов Вод» лет двадцать подряд предупреждало Ост-Индскую компанию, какая участь ее ждет, если она не реформирует своей администрации. Оно только тогда разрешило восстание Бенгалии и северных провинций, когда увидело, что все советы его отвергаются.

Даже и в настоящее время* оно является единственным противником безграничной власти вице-короля и губернаторов. Оно преследует больше всего концессионеров, сборщиков налогов, которые несколько раз собирают один и тот же налог, бесцеремонно присваивая большую часть его.

>

I

Трагические события, о которых Индия сохранила еще до сих пор воспоминание, представляют, как мы уже сказали, не выдуманные нами эпизоды, а действительные события; они предшествовали печальному концу вице-короля Индии, сэра Джона Лауренса, убитого фанатиком по распоряжению тайного общества Духов Вод… Борьба эта, начатая Сердаром, ныне Фредериком де Монморен, — в защиту Нана-Сагиба, и продолженная его единомышленниками после отъезда Сердара во Францию — достигла своего апогея… Не раз уже в часы затруднения мужественные индусы, выносившие на себе всю тяжесть этой борьбы, сожалели об отсутствии отважного француза, который в течение двух лет отражал все усилия англичан.

Помощник его, марселец Барбассон, заключенный в Нухурмуре вместе с Нана-Сагибом и горстью туземцев, свято соблюдал данное ему приказание не покидать неприступного убежища до возвращения Сердара. Поэтому вся тяжесть ответственности в этой неравной борьбе осталась на плечах нескольких мужественных людей, которые окружали браматму Арджуну.

Нет сомнения в том, что будь Сердару известна опасность, которой подвергался Нана-Сагиб и его друзья, он поспешил бы уехать из Франции и прилетел бы к ним на помощь. Смерть Кишнаи, которого повесили на его глазах и хитрая уловка которого была ему неизвестна, способствовала его спокойствию; он знал, что раз исчез этот негодяй, не найдется больше ни одного индуса, который выдал бы Нана-Сагиба… Ватсон подкупил Дислад-Хамеда, но этот трус мог только своими доносами способствовать тому, чтобы вешали несчастных туземцев, причастных к восстанию. Но до убежища Нана-Сагиба ему не добраться, и сэр Лауренс мог бы ждать целые столетия поимки принца.

Между тем при настоящем положении дел случаю угодно было устроить так, чтобы этот человек знал тайны двух партий; успех той или другой мог, пожалуй, зависеть и от него. Утсара все это прекрасно понял, когда браматма, весь поглощенный важностью событий, удовольствовался ответом своих послов, что падиал вернулся домой. Факир подозревал какую-то западню и, чувствуя, что все погибнет, если негодяй попадет во власть Кишнаи, решил даже пожертвовать своею жизнью, лишь бы только вырвать от тугов падиала прежде чем тот успеет что-либо открыть им.

Только бы придти вовремя, как и сам он сказал. Он знал трусость падиала и был уверен, что нет тайны, которую он не выдал бы перед страхом пытки. Тем не менее мужественный факир не знал причины похищения, приписывая его исключительно неисполнению смертного приговора, произнесенного мнимым трибуналом Трех против браматмы. Но это было не так. Причина, несравненно более важная, заставила Кишнаю поместить Дислад-Хамеда в потайное место.

Когда сэр Лауренс приготовился принять ночного сторожа, Кишная, как вы помните, спрятался по приглашению вице-короля в амбразуре одного из окон, закрытой толстой портьерой, чтобы присутствовать, не будучи видимым, при приеме падиала. Вы помните также, что по окончании аудиенции Кишная исчез, но куда — никто не видел. Место это, или вернее, амбразура окна, оказалось случайно тем же самым, куда браматма, переодетый пандаромом, вышел из потайного коридора, чтобы присутствовать при разговоре начальника тугов с вице-королем. Удаляясь оттуда, Арджуна, взволнованный слышанным разоблачением, забыл закрыть подвижную часть стены. Когда Кишная, проходя мимо, заметил в стене зияющее отверстие, сходное с тем, через которое он сам прошел, он сейчас же понял, что через это неизвестное ему отверстие проходил кто-то, желавший подслушать его разговор с Лауренсом. Кто бы это ни был, — он не мог быть другом.

Начальник тугов, мужество которого было выше всяких сомнений, не колебался ни минуты и вошел в этот коридор, который неминуемо должен был привести его к главной артерии лабиринта. С первых же шагов он наткнулся на какой-то предмет, стоявший у стены, и к своему изумлению признал в нем палку с семью узлами и с привязанными к ней четками неизвестного пандарома, который весь день бродил вокруг дворца, возбуждая в нем сильные подозрения. Ему даже показалось, что это браматма, его враг; он заметил одну подробность, которая ускользнула бы от всякого другого, кроме этого опытного в хитростях и переодеваниях человека. Арджуна, родившийся на Коромандельском побережье в президентстве Мадрасском, хотя и говорил совершенно правильно и чисто на телингском наречии Беджапура, все же сохранил некоторый акцент, который слышен был в его криках, когда он обращался к толпе, предлагая купить зерна сандала.

Кишная отстранил от себя сначала это предположение, не понимая, какой интерес мог заставить браматму ходить среди толпы в таком костюме, тогда как к услугам его была целая армия факиров и слуг, готовых во всякое время собрать для него необходимые сведения. Но когда ему в руки попалась палка и четки мнимого пандарома, он больше не сомневался в этом. Только один браматма мог пробраться в тайные ходы дворца, которые были неизвестны Кишнае. Браматма и пандаром были, следовательно, одно и то же лицо. Но в таком случае, смертельный враг знал все его тайны! Он знал, что Совет Семи состоит из одних только тугов, добившихся этого достоинства после убийства настоящих членов, и что древний из Трех был не кто другой, как Кишная, повешенный в Вейлоре.

Сопоставив все факты, начальник тугов, несмотря на всю свою смелость, не мог не придти в ужас. Противник его был отважен, имел связи, был любим в обществе всеми жемедарами; а потому ему ничего ни стоило не только прогнать самозванцев с занятого им поста, но приказать их собственным факирам убить их, чтобы отомстить за смерть тех, чье место они заняли.

Вот тогда-то он и решил поспешить с развязкой и избавиться поскорее от браматмы, смерть которого была решена с того самого дня, когда туги захватили свои места. Он не решался поручить этого дела ни одному факиру, потому что Арджуну любили все, даже те, которые находились на службе у Семи; Кишная боялся, чтобы тот, которому он поручит это, не предупредил браматму и тем дал ему возможность бежать.

Мучимый желанием найти кого-нибудь, кто избавил бы его от этого человека, туг задумал спасти падиала от заслуженного им наказания, чтобы взамен этого поручить ему убийство браматмы. Он хотел назначить день убийства на своем свидании с ночным сторожем, но события этого вечера заставляли его уничтожить своего врага в ту же ночь. Тем временем он приказал стороной навести справки у дорванов и всех служителей Джахары-Бауг, выходил ли куда-нибудь их господин сегодня; все отвечали, что он целый день не отлучался из дворца.

Это единодушие поколебало несколько уверенность Кишнаи и, желая успокоиться, он сказал себе, что палка и четки могли быть забыты в потайном коридоре много лет тому назад; точно также и подвижная часть стены могла отодвинуться сама собою вследствие постепенного высыхания здания. Объяснение это, которое он давал себе, чтобы успокоиться относительно последствий всего дела, — ибо он боялся, чтобы браматма не созвал целой толпы субедаров, — не должно было ни в каком случае влиять на его решение. Туг приказал шпионам дежурить кругом дворца браматмы, чтобы знать обо всем, что будет там происходить до того часа, когда падиал исполнит злодейское приказание.

Когда наступил час свидания, он был очень удивлен, не встретив никакого противоречия со стороны падиала, который соглашался на все, что ему предлагали, и просил только разрешения поразить браматму на восходе солнца — по двум причинам, признанным Кишнаей вполне основательными. Дислад-Хамед не знал внутреннего устройства Джахары-Бауг и хотел, несмотря на поздний час, пойти говорить с браматмой под каким-нибудь предлогом, а в это время присмотреться к расположению дворца; за несколько времени до рассвета он вернется туда, уверенный, что все будут спать глубоким сном.

Дислад-Хамед, как видите, прекрасно играл свою роль: трус этот, чтоб лучше усыпить бдительность Кишнаи, принял по возможности более развязный вид и тем внушил к себе доверие. Но, к несчастью, шпион подслушал разговор его с Утсарой; туг, видя себя одураченным, пришел в бешенство и приказал похитить его при выходе из Джахары-Бауга.

Он сейчас же хотел расправиться с несчастным, но рассудив, что при отношениях, существующих, по-видимому, между Арджуной и падиалом, он может получить от последнего очень важные сообщения, Кишная приказал опустить его до поры до времени в одно из потайных подземелий замка.

Но теперь он почти не сомневался в том, что браматме были известны все его махинации; каждую минуту шпионы приходили и уведомляли его, что во дворце его врага происходит какое-то необычное движение, что туда входят люди, но оттуда не выходят… Надо было принимать решительные меры, иначе все погибло… Но какие меры? Одно только было возможно и давало надежду на успех: разбудить сэра Лауренса, сообщить ему обо всем, попросить у него отряд шотландцев и, окружив Джахара-Бауг, захватить браматму под предлогом неповиновения указу вице-короля, уничтожающему общество… Но согласится ли он на это? Это спасало, само собою разумеется, жизнь Кишнаи и самозванных членов Совета Семи, но вместе с тем это открывало их замыслы и делало поимку Нана-Сагиба невозможной… Раз такое обстоятельство бросится в глаза сэру Лауренсу, последний откажется трогать с места своих солдат на защиту людей, которые не могли больше принести ему никакой пользы… Нет! К этому можно было прибегнуть лишь в последней крайности, когда не останется других средств, кроме побега. Бежать!.. После всего, что он сделал… Какой позор! Он станет посмешищем всей Индии. Пусть его позорят, боятся, пусть презирают

— но быть посмешищем!.. Какой конец для отважного начальника тугов, который составлял договоры, как с равным себе, с полу-королем! О! Кишная ни за что не решиться на это!

В невыразимом волнении ходил негодяй посреди развалин, окружавших древний дворец Омра… Неужели же он не найдет никого, кто согласится избавить его от проклятого браматмы, который собирается разрушить самый смелый и самый ловкий план, какой он когда-либо составлял в своей жизни!

Вдруг он вспомнил Утами, преданного ему Утами, — который по одному его знаку убил обвинителя падиала. Вот это человек, который нужен ему!.. И как он не подумал о нем раньше!.. Он позвал Варуну, получившего приказ находиться всегда на расстоянии его голоса, и велел ему отыскать товарища… Но так как факир не двигался с места, Кишная с гневом крикнул:

— Почему ты не повинуешься мне? Не хочешь ли и ты изменить мне?

— Сагиб, — смущенно отвечал ему Варуна, — ты не знаешь разве, что Утами нет с самого утра?

— Что ты говоришь?

— Истину, сагиб! После утренней тревоги он еще не появлялся.

— Куда, ты думаешь, он ушел?

— Не знаю, сагиб! Быть может, это он кричал, когда мы слышали…

— Продолжай…

— И его убили из личной мести.

— Но тогда нашли бы его тело!

— Убийца мог бросить его в колодец среди развалин.

— Почему не отыскали его тела?

— Среди развалин древнего Баджапура, сагиб, больше тысячи пятисот колодцев; отверстие большинства из них заросло кустарником и лианами. Понадобился бы целый месяц, чтобы осмотреть их. Заброшенные много веков тому назад, они служат теперь убежищем змеям.

— Хорошо, оставь меня… Нет, слушай!

— Я здесь, сагиб.

— Ближе ко мне!.. Умеешь ты справляться с кинжалом правосудия?

— Я только объявляю приговоры Совета, сагиб, но не исполняю их, — отвечал Варуна уклончиво.

— Кто из твоих товарищей исполняет эту обязанность?

— Никто из них, сагиб, никогда не исполнял…

— Что ты говоришь?

— Сагибу известно, что один только браматма приказывает исполнять приговоры и вручает кинжал правосудия факирам Джахары-Бауг.

Несмотря на подозрение, внушенное Варуне пятнами крови на одежде браматмы, он решил не выдавать его.

— Хорошо, ты мне больше не нужен.

Итак все валилось из рук Кишнаи в последнюю минуту… Утами не дал бы ему такого ответа. «Кого поразить, господин?» — спросил бы он только. Вот почему его убили…

И тут, не знавший, как все это произошло, приписал убийство браматме, который пожелал отнять от него единственного преданного ему человека. О! Будь его повешенные в Вейлоре товарищи здесь, у него не было бы недостатка в выборе: двадцать рук поднялись бы на защиту его… Увы! Кости их, обглоданные ястребами, белеют в джунглях Малабара; все выходы закрыты для него. Но нет! Он не побежит постыдно перед своим противником, он не сдастся так… Все увидят, легко ли овладеть Кишнаей!

А между тем голова его, готовая развалиться от приступов бешенства, не придумывала ничего… Он подумал уже о том, не лучше ли будет объяснить положение вещей своим сообщникам; быть может какая-нибудь мысль блеснет в их мозгу? И к чему во всяком случае терять время на бесполезные терзания? Не лучше ли будет привлечь поскорее к допросу этого труса падиала, который получает отовсюду доходы, служит и изменяет всем?

Было около часу ночи; браматма не мог действовать раньше начала дня, чтобы извлечь пользу из народного движения, — а народ будет, без сомнения, на его стороне. Кишная имел в своем распоряжении еще пять часов для окончательного решения, и в голове его блеснула адская мысль: если до того времени он не придумает никакого выхода из своего положения, если вице-король, к которому он прибегнет в крайности, откажется взять сторону его союзников в этой борьбе, — тогда он, туг Кишная, мечтавший кончить свои дни мирасдаром и сравняться с раджами благодаря трости с золотым набалдашником, он, Кишная-душитель, устроит своему обманутому честолюбию и себе самому пышные похороны, о которых долго будут говорить в Индии, и которые обессмертят имя его в летописях мира!.. В подземельях дворца находился ввиду предстоящего восстания запас в пятьдесят тонн пороху, спрятанного там обществом «Духов Вод»… Кишная-душитель погребет себя под развалинами древнего дворца Омра вместе с браматмой, вице-королем, его штабом и двумя батальонами шотландской гвардии!

Подбодрив себя этой мыслью, величие которой удовлетворяло его гордость, он вернулся во дворец и отдал приказание привести Дислад-Хамеда.

II

Замки средних веков со своими потайными подземельями и тюрьмами, со своими подземными ходами дают лишь слабое понятие о подобных же сооружениях древней Индии.

Властители этой страны, окруженные со всех сторон заговорами, которые порождались честолюбием членов их семьи, и вынужденные не доверять даже собственным своим детям, жили обыкновенно в дворцах, превращенных их архитекторами в настоящие чудеса по приспособленности для защиты. Мы уже имели случай говорить, что не было ни одного вестибюля, ни одной передней, ни одной комнаты без потайных сообщений, потайных дверей, подвижных стен, темных комнат, неизвестных самым доверенным слугам, потайных трапов, которые при малейшем подозрении поглощали родственников, министров, офицеров и любимцев: подземелий и тюрем, где акустика доведена была до такого совершенства, что не слышны были жалобы заключенных. И в большинстве случаев несчастный архитектор, устроивший такой дворец по приказанию своего властителя, становился первой жертвой своей работы: раджи боялись, чтобы он не открыл тайн, которые должны были быть известны одному только набобу.

Древний дворец Омра был, как мы уже видели, законченным типом такого сооружения. Потайные части его были так хорошо устроены, что до сих пор еще оставались неизвестными, несмотря на то, что знаменитое общество «Духов Вод» занимало его в течение многих столетий подряд и все время производило в нем самые тщательные розыски. Англичане удовольствовались тем, что заняли первый этаж, пристройки которого могли вместить в себя два или три полка. Остальные они предоставили всеразрушающему времени, так они поступили и с большинством чудесных памятников в древней Индии. А между тем вся древняя цивилизация была налицо в этих зданиях, дворцах, храмах, могилах, мечетях, пагодах, из которых самые незначительные хранились бы в Европе с благоговением.

Время от времени, однако, факирам, охранявшим дворец, удавалось открыть во время отсутствия Семи, — которые жили там только в периоды, когда собирались жемедары, — какое-нибудь новое сообщение, которое приводило их в темные комнаты, к подвалам для пытки; там находили они еще орудия пыток в том же положении, в каком их оставили много веков тому назад. Последнее открытие в этом роде было сделано Утсарой. Заинтригованный плитой, издававшей менее глухой звук, чем остальные, и находившейся в одной из передних зал второго дворца, он поднял ее и под ней нашел вторую с вырезанной на ней надписью:

Палам-Адербам.

(Колодец Молчания).

Подняв вторую плиту, он увидел нечто вроде колодца, стены которого расширялись книзу; он был до половины наполнен человеческими скелетами, кости и черепа которых перемешивались самым странным образом и представляли собою мрачное зрелище. Утсара спустился вниз, чтобы осмотреть этот мрачный подвал, уверенный, что найдет там сообщение с другими частями здания, — комнатой для пыток, например, куда шли обыкновенно, как спицы колеса, все подземелья. Но он ничего не открыл и пришел к тому убеждению, что это обыкновенный подвал, куда сваливали после смерти трупы казненных. Вот в это-то мрачное убежище и бросили Дислад-Хамеда по приказанию Кишнаи.

Он пробыл там всего десять минут, когда Утсара пришел в замок. Войдя туда через один из потайных входов, указанный ему браматмой и неизвестный ни Семи, ни их слугам, факир, задерживая дыхание и заглушая шум шагов, приблизился осторожно к комнате, где жили его товарищи, служившие Верховному Совету. Они тихо разговаривали между собою о последних событиях; самые старшие из них удивлялись тому обороту, какой принимали дела, и не скрывали друг от друга своих чувств при виде странного поведения Совета Семи.

— А вы не знаете еще всего, — сказал Кама своим товарищам, таинственно покачивая головой.

— Что же еще случилось? — спросили они, подсаживаясь к нему ближе.

В этот момент Утсара, несколько минут тому назад подошедший ко входу, приложился ближе ухом, чтобы не проронить ни единого слова.

— Представьте себе, — продолжал Кама, больше прежнего понижая голос, — что сегодня ночью… полчаса тому назад, не более, древний из Трех приказал Дислад-Хамеду, падиалу, убить нашего браматму!

Ропот ужаса и негодования послышался среди собравшихся факиров.

— А ночной сторож, — продолжал Кама, — вместо того чтобы исполнить приказание, передал браматме оллс и кинжал правосудия.

— Мы сделали бы то же самое, — сказали многие в один голос.

Никто не возражал против этого смелого заявления.

— Не говори так громко, Аврита! Вспомни Притвиджа, которого мы никогда больше не видели после такого неосторожного слова.

— Я не боюсь их, — отвечал Аврита. — Охранять дворец меня назначило собрание жемедаров, я не служу Семи.

Дрожь ужаса пробежала по всем собравшимся, потому что такие слова никогда не оставались безнаказанными.

— Если ты хочешь присоединиться к Дислад-Хамеду, — сказал Кама, — можешь продолжать…

— А что с ним случилось?

— Древний из Трех приказал бросить его в Колодец Молчания, пока…

Утсара не дослушал окончания фразы; он узнал, где находился несчастный, которого он хотел вырвать у Кишнаи; для этого ему надо было действовать с неотложною поспешностью и некогда было поэтому слушать, несмотря на интерес, который мог этот разговор иметь для него. С теми же предосторожностями, с какими он шел сюда, направился он к месту, указанному Камой и известному ему самому, потому что он еще раньше открыл его.

Начальник тугов, принявший тем временем известное нам решение, возвратился в эту минуту во дворец, и факир слышал, как он приказал Варуне привести падиала в комнату для пыток… Несмотря, следовательно, на поспешность, с которою Утсара собирался похитить ночного сторожа, он все же опоздал… Тем не менее необходимо помешать тугам заставить говорить падиала казалась верному слуге до того важной, что он решил попробовать, не удастся ли ему опередить посланных; это было тем труднее, что ему приходилось скрываться.

Он знал, что, в сущности, ему нечего бояться Варуны, но если товарищ его не захочет лично, сам по себе, сделать ему что-нибудь неприятное, то, с другой стороны, он ни за что не выпустит из рук своего пленника. Одно обстоятельство, на которое он совсем не рассчитывал, дало ему возможность выиграть несколько минут. Варуна, не доверявший собственным своим силам в случае сопротивления со стороны падиала, отправился в комнату факиров, чтобы попросить двух товарищей идти с ним и помочь ему.

Утсара, видя, что он направляется туда, понял его намерение и с новой надеждой поднялся поспешно по лестнице, ведущей в зал, где находился колодец. Придя туда, он, к удовольствию своему, увидел, что первая плита не положена обратно на место. Факир немедля бросился ко второй, приподнял ее с неимоверными усилиями и, сдвинув ее в сторону, крикнул в отверстие:

— Дислад, это я, Утсара… я пришел к тебе на помощь… Скорей, нельзя терять ни минуты.

Он произнес эти слова, лежа на полу и опустив обе руки в отверстие, чтобы помочь падиалу выйти оттуда.

Ответа не было.

Точно молния осветила факира, и он вспомнил, что накануне утром они с браматмой нашли падиала, лежащим в кустах без сознания; с ужасом подумал он, что страх мог и теперь произвести то же действие на несчастного. Такое объяснение было тем вероятнее, что плита не была поднята, а потому не было возможности предположить, чтобы сторож бежал. Не теряя времени на размышление, Утсара схватился руками за края отверстия и прыгнул вниз.

Падение его на скелеты произвело странный шум среди костей, заставивший его невольно вздрогнуть. В ту же минуту он услышал голоса факиров, шедших вместе с Варуной. Он замер на месте и внимательно прислушался, чтобы знать, какое пространство отделяет его от них, и тут же понял, что у него не хватит времени унести пленника из подземелья; кругом него было так темно, что падиала приходилось искать ощупью, а это отняло бы у него и те немногие минуты, которые были в его распоряжении… Оставалось только бежать, если он хотел ускользнуть от мести тугов. Одним прыжком достиг он отверстия и легко, как акробат, поднялся наверх с помощью рук; еще одно движение, и он вышел бы из колодца, когда в комнате мелькнул свет от фонаря факиров… Секунды через четыре появились и последние. С быстротою мысли опустился Утсара на дно и быстро пополз к одной из стен, где неподвижно притаился и затаил дыхание… В ту же минуту факиры были у входа в Колодец Молчания.

— Ого! — сказал Варуна, увидя зияющее отверстие, — мы закрыли тогда плиту, я в этом уверен… А птица улетела! Тем лучше, неважная участь ждала ее.

Затем он крикнул для успокоения совести:

— Дислад! Дислад! Там ли ты?

Ответа, само собою разумеется, не получилось.

— Ты думаешь, что он действительно убежал? — сказал один из помощников Варуны. — Быть может, он притворяется глухим, потому что ему не так уж приятно следовать за нами.

— Вот наивное рассуждение, мой бедный Крату, — ответил Варуна, — где ты найдешь такую птицу, которая оставалась бы в клетке, когда дверца открыта?..

— Но каким образом мог он поднять изнутри такую тяжелую плиту, если мы вдвоем еле-еле сдвинули ее с места?

— Нет, ты не напрасно носишь свое имя, Крату! — отвечал весело Варуна.

В Индии Крату представляет собою тип дурачка, которому народ приписывает самые невероятные несообразности.

Взрыв хохота встретил слова Варуны, и в комнату вошло еще несколько факиров, которые пришли посмотреть, как будут тащить падиала из колодца.

— Да, Крату, — продолжал Варуна, — неужели же ты не понимаешь, что раз он не мог сам поднять плиты изнутри, то, следовательно, кто-то другой оказал ему эту услугу. Если же этот «кто-то», о умнейший Крату, приходил сюда не для того, чтобы забавляться поднятием тяжелых камней, — то значит он пришел с намерением спасти Дислад-Хамеда… Дело ясно!

Во время этого разговора Утсара, не проронивший ни одного слова, дрожал при мысли, что упрямство Крату может заставить Варуну осмотреть внутренности колодца, — и в таком случае его неминуемо должны были открыть и отвести к древнему из Трех вместе с падиалом, который, по его мнению, находился без сознания здесь же вблизи него.

Но заключение Варуны было так логично и неоспоримо, что Крату перестал протестовать против очевидности, а, главное, — против единодушного мнения своих товарищей.

— Бесполезно тратить здесь время, — продолжал Варуна, — помогите мне положить на место плиты и пойдем отдать отчет.

Не успел еще Утсара обдумать, что может выйти из такого оборота дела, как обе плиты были уже положены на место, одна на другую; шаги факиров, звонко стучавшие по камню, стихли мало-помалу в отдалении, и снова водворилась глубокая тишина, царившая обыкновенно под этими уединенными сводами.

Утсара вскочил на ноги и принялся кричать, как безумный… Напрасный труд! Голос его не слышен был снаружи; все жалобы, все крики поглощались стенами подземелья, устроенного именно с этой целью и названного поэтому Колодцем Молчания.

Факир понял, что он погиб безвозвратно… Никакая человеческая сила не могла поднять изнутри обе гранитные плиты, закрывшие отверстие подземелья. Будь еще положена одна только нижняя, Утсара мог бы взобраться на плечи падиала и с помощью своей геркулесовой силы поднять ее плечом; но давление верхней, большей по величине и толщине, делало невозможной всякую надежду на успех… Вот почему пленник без всякого колебания позвал на помощь, предпочитая опасность, которая явилась бы следствием этого, ужасной смерти от голода, ждавшей его в Колодце Молчания.

Крики его превратились мало-помалу в рев, в котором ничего не было человеческого; и — странная вещь, — несчастному казалось при этом, что кричит не он: вследствие особенного устройства этого мрачного подземелья звуковые волны, ударяясь во все стороны полукруглого свода, возвращались обратно к центру, где находился Утсара, и оглушали его, точно звуки трубы, раздающиеся прямо над его ухом.

Факир подумал сначала, что падиал пришел в себя и кричит вместе с ним; но когда, выбившись из сил, он замолчал, то понял, что один он только зовет на помощь, которая не является и не явится никогда. Сколько криков уже заглушали эти мрачные стены!

Утсара поддался в первую минуту весьма понятному чувству страха, над которым скоро взяла верх его закаленная натура. К нему снова вернулось обычное хладнокровие, не покидавшее его ни при каких обстоятельствах.

— Невозможно, чтобы падиала не было здесь, — сказал он себе, — ведь я поднял вторую плиту, закрывшую отверстие. Надо только отыскать его и привести в чувство от обморока, который, по-моему, длится слишком долго… А там увидим.

Предвидя возможность борьбы с кем-нибудь, Утсара, как помнят читатели, снял с себя всю одежду. Теперь он пожалел об этом; страстный курильщик, как все индусы, он мог бы зажечь огонь… Он решил воспользоваться единственным средством, которое ему оставалось, — и придерживаясь стены, приступил к обходу своей тюрьмы… Под ногами его трещали и стучали друг о друга кости скелетов, катились со всех сторон черепа и, заставляя его спотыкаться, напоминали ему каждую минуту, что ни один из тех, кто вошел сюда, не вышел живым. Тошнотворный запах, который душил его, еще более увеличивал непреодолимое отвращение, какое все индусы питают к останкам мертвых… Напрасно, однако, факир осматривал подземелье, — он ничего не нашел! Он начал тот же осмотр второй раз, затем третий, но по-прежнему без всяких результатов.

— А между тем, — говорил он, сдерживая овладевшее им бешенство, — он не мог убежать. Ему не под силу было открыть отверстие; даже если бы падиал открыл его, он не мог бы выйти из коридора, который ведет в зал, где находится эта страшная тюрьма. Попасть туда возможно только через потайные сообщения, которых падиал не должен был или не мог ни в коем случае знать.

Суеверный, как и все его соотечественники, он готов был уже допустить чудесное вмешательство какого-нибудь духа, покровителя семьи Хамедов, когда вдруг ему пришла в голову мысль, что ночной сторож Беджапура, имея при себе, вероятно, чем зажечь огонь, нашел одно из боковых помещений, которых факир не заметил при осмотре Колодца Молчания.

Он снова принялся за исследование и, вспомнив вдруг, что в одном месте у стены он заметил довольно сильное понижение в куче костей, поспешил туда. На этот раз он не удовольствовался одним только поверхностным осмотром, а протянул руку, ощупывая стену и отстраняя кости, которые при малейшем прикосновении скользили вниз. Наконец он нащупал верхушку отверстия, настолько большого, — как ему показалось, — что человек свободно мог пройти через него. Продолжая удалять препятствия, состоящие из остатков скелетов, которые в этом месте лежали более плотно, чем где-либо, (факир объяснил это тем, что падиал нарочно стащил сюда эти кости, чтобы в случае осмотра скрыть вход в найденное им убежище) — он кончил тем, что совершенно очистил проход. Радость, овладевшая им, тотчас уменьшилась тем обстоятельством, что хотя отверстие прохода и было свободно, но в нем, по-видимому, никогда не было закрывавшей его створки; в этом он убедился с помощью рук. Приходилось заключить, что подземелье предназначалось для заключенных, осужденных на голодную смерть: проход этот должен был кончаться тупиком и не иметь никакого сообщения с другими частями здания, чтобы не дать несчастному возможности убежать.

Тем не менее это не лишило факира последнего проблеска надежды. Зная все способы запоров, употребляемых здесь, он надеялся еще, что выберется на свободу. Кончив очистку отверстия, он осторожно, придерживаясь за стену, протянул вперед ногу, — потому что отверстия в таких подземельях часто бывали лишь приманками, предназначенными для того, чтобы осужденные падали в отвесно вырытую пропасть.

Невыразимая тревога охватила его в тот момент, когда вытянутая вперед правая нога его попала в пустое пространство… Никакого сомнения больше! Перед ним находилась ловушка и ему стало понятно молчание несчастного Дислад-Хамеда, который свалился, вероятно, на дно пропасти… Но это оказалось ложной тревогой, так как нога его скоро уперлась в твердую поверхность и он, удостоверившись предварительно, так ли это, понял, что ступил на первую ступеньку лестницы. Прежде чем двигаться дальше, он сложил обе руки в виде трубы и крикнул во весь голос:

— О! Э! Хамед!.. Это я, факир Утсара!

Затем он внимательно прислушался. Ни звука голоса, ни малейшего шума не донеслось к нему из глубины…

После нескольких минут молчания он стал спускаться, считая ступеньки. Зная количество ступенек лестницы, шедшей из залы, где находился колодец, до земли, он мог приблизительно составить себе понятие о длине и глубине ее залегания. Он прошел шестьдесят две ступеньки и заключил из этого, что находится наравне с внешней почвой. Прежде чем продолжать спуск, он повторил свой зов делая ударение на своем имени, которое только одно и могло внушить доверие падиалу, — если только тот был еще жив.

Попытка его на этот раз увенчалась успехом; громкий крик удивления и невыразимой, безумной радости раздался в ответ. Чтобы избежать пытки, угрожающей ему, падиал скрылся в этом длинном проходе, который он неожиданно нашел. Имя факира Утсары было для него символом спасения.

— Где ты? — крикнул ему факир.

— Внизу под тобой… Погоди, я подымусь.

— Нет, оставайся там, где стоишь; я сойду к тебе.

И факир продолжал считать ступени; он так хорошо знал внутреннюю и наружную топографию всего громадного здания, что надеялся установить положение, направление, глубину и назначение этой лестницы, — ибо ничто в этом таинственном здании не было сделано без определенной цели.

Падиал с большим нетерпением ждал его, не зная, что факир в данный момент с неменьшим, чем он, нетерпением, ждал возможности выйти из этой мрачной тюрьмы. После сто двадцать пятой ступени Утсара был подле падиала.

Дислад-Хамед схватил его за руки и стал целовать их с восторгом, называя его спасителем, плакал, бормотал бессвязные слова, готовый каждую минуту снова упасть в обморок.

— Мужайся, мой бедный падиал! Я заперт здесь, как и ты, и не знаю еще, как мы выйдем отсюда.

И в нескольких словах он рассказал ему все, что случилось. В противоположность тому, чего можно было ожидать, Дислад-Хамед не был слишком поражен этой печальной новостью. Он глубоко верил в находчивость Утсары и был убежден, что последний избавит их обоих от этого ужасного положения.

— Есть у тебя огонь? — был первый вопрос факира после рассказа.

— Да, — отвечал падиал, — у меня, к счастью, есть с собой небольшой ящик восковых свечей, которыми я пользовался, когда надо было взбираться по лестнице в башню пагоды.

— Хвала Шиве! — воскликнул Утсара. — Мы можем познакомиться с расположением этих мест. Но почему ты сидел все время в темноте?

— Несколько минут слышал я какой-то шум наверху; я предположил, что факиры Кишнаи ищут меня, и боялся, чтобы свет не выдал моего присутствия.

— Хорошо! Давай сюда ящик; только смотри, не урони… от него зависит, быть может, наше спасение.

— Вот он, — сказал ночной сторож.

— Хорошо! Я держу его. Ты дошел до конца лестницы?

— Нет, я не посмел… я боялся, что упаду в какую-нибудь пропасть.

Утсара зажег огонь и при его слабом, мерцающем свете бросил беглый взгляд кругом себя… Он увидел перед собой черное, зияющее отверстие сечением в два квадратных метра, сделанное из камня и идущее в том же наклонном направлении; казалось, ему не было конца.

— Надо дойти до конца, — сказал факир после минутного размышления. — Пусти меня вперед, я должен осмотреть каждый камень в стене. Во всем замке не знал я подобного места; да даст нам Брама, бессмертный отец богов и людей, чтобы оно соединялось с подземельями… Мне это кажется возможным, — а если это так, то мы выйдем отсюда еще до восхода солнца.

Одно обстоятельство, однако, крайне беспокоило факира: в этом проходе не чувствовалось ни малейшего сквозного ветерка, очевидное доказательство того, что ни с какой стороны не было с ним сообщения извне. Что мог он, в таком случае, найти в конце этого длинного спуска?

Ночной сторож шаг за шагом следовал за своим другом, с тревогой следя за малейшими его жестами; но лицо факира оставалось непроницаемым… По мере того, однако, как он подвигался, в руках его и на губах все больше появлялось нервное подергиванье… Неужели он прозревал ужасную истину?.. Сырость, смешанная с смрадными испарениями, в течение нескольких минут подымалась к ним снизу и не предвещала ничего доброго Утсаре, который привык принимать во внимание самые ничтожные обстоятельства.

— Можно подумать, что мы приближаемся к какому-нибудь зачумленному болоту, — шепотом заметил ночной сторож.

Товарищ его оставил без ответа это замечание; он сам давно уже подозревал это.

Вдруг впереди них послышался какой-то странный шум. Можно было подумать, что кто-то ударяет мокрым бельем по камням… Они увидели на ступеньках целый легион прыгающих, теснящих друг друга исполинских жаб Индии. Эти нечистые животные достигают тридцати трех сантиметров длины и двадцати пяти или тридцати вышины. Их было здесь так много, что тесно сплоченные ряды их производили впечатление целой волны черной и жидкой грязи, медленно переливающейся по ступенькам лестница… Это отвратительное зрелище могло привести в содрогание даже самого хладнокровного человека.

Шум этот сменился скоро другим более резким и напоминающим шум множества тел, погружающихся в воду… Таким-то омутом кончалась длинная галерея, целая треть которой была вырыта в земле.

Факир почувствовал, что надежда окончательно покидает его… Случилось то, чего он боялся…

Снаружи здания находился колодец, примыкающий непосредственно к стене дворца, из которого во время душных ночей выходили часто языки пламени и дрожа исчезали среди высоких трав. Суеверный народ был убежден в том, что этот колодец сообщается с адом, а потому ни один из жителей Беджапура не посмел бы набрать оттуда воды.

Утсара, который давно уже доискивался причин того, что таинственный колодец устроен был у самого замка, — спрашивал себя, совершая теперь этот длинный спуск и сравнивая расположение его с направлением лестницы: не сообщаются ли оба колодца между собой и не служит ли наружный для удаления зловонных газов, скопляющихся в подземельях от разложения трупов?.. И чем дольше он подвигался, тем более убеждался, что расположение мест подтверждает правильность его предположения…

Газы, вследствие своей тяжести, скопляясь в резервуаре, находившемся внизу лестницы, насыщали воду, выходя затем через колодец; главная составная часть их, фосфористый водород, воспламенялась от соприкосновения с воздухом и разносилась по траве блуждающими огоньками… Предположение это объясняло также и отсутствие створки, служащей для закрытия двери, ведущей к подвалу над лестницей.

Несмотря на то, что мысли эти уже несколько времени мелькали в голове, факир все еще пробовал пробудить в себе хоть какую-нибудь надежду; но встреча с целой армией жаб и звучное падение их в воду окончательно отняли у него и последнюю тень надежды… Скрывать действительность от себя было невозможно. Оба они погибли безвозвратно…

Когда они подошли к окраинам этой жидкой массы, последняя жаба исчезла уже на ее тинистом дне, и сотни воздушных пузырей на поверхности указывали, что гады медленно выпускали воздух, собранный ими в своих легких.

— Ну! — сказал падиал, тупо уставившись на поверхность воды.

— Ну, мой бедный Хамед! К чему скрывать от тебя, — отвечал ему Утсара,

— вода эта представляет непроходимую преграду; нам ничего больше не остается, как поискать лучшего и менее болезненного способа покончить с собой, — ибо я не предполагаю, чтобы ты имел намерение претерпевать ужасные страдания смерти от голода…

— Смерти! — воскликнул падиал с растерянным видом. — Смерти! Невозможно, Утсара, чтобы ты не нашел способа выйти отсюда.

— Не знаю такого… нет его, — отвечал факир с едва слышным рыданием в голосе. Это было единственное проявление его слабости. На затем он продолжал:

— Падиал, судьба каждого определена заранее, смотря по заслугам его в предыдущей жизни; надо полагать, что мы тогда совершили какие-нибудь преступления и должны искупить их, ибо с самого дня нашего рождения Исания написал в книге судеб все, что с нами случилось сегодня… Не будем же сопротивляться воле богов, падиал; нам божественный Ману говорит: «Вечная награда ждет того, кто без жалобы перенесет последнее искупление; для него не будет больше земных переселений, и душа его растворится в Великом Духе»…

— Утсара! Утсара! — прошептал вдруг падиал. — Слушай! Нас преследуют… вот они идут. Спрячь меня… защити меня…

— Ошибаешься, Хамед, никакого шума не слышно… Нам уж не дождаться этого счастья. Там думают, что ты бежал, и плита навеки закрылась над нашей могилой.

— Да, я убежал, — прошептал падиал, напевая какой-то странный мотив, — смотри, как нам хорошо здесь, в тени пальм…

— Успокойся, Хамед, — сказал факир, думая, что это обыкновенное расстройство, причиненное страхом. Вдруг падиал вскочил с безумным взглядом, растрепанными волосами и с судорожно сжатыми руками и крикнул ужасным голосом:

— Прочь отсюда, факир… уходи! Не знаешь ты разве, что я проклят… Руки мои запачканы кровью моих братьев… Прочь пизатча, ракшаза нечистые, прочь! Ко мне! Ко мне! Они идут грызть мои внутренности…

И прежде чем Утсара успел придти в себе от удивления, несчастный одним прыжком бросился в цистерну и исчез в грязной воде, которая обрызгала факира с ног до головы и погасила огонь. Несчастный падиал впал в безумие от страха…

— Так будет лучше! — воскликнул Утсара, когда волнение его несколько улеглось. — Человек этот сумел умереть… Теперь моя очередь.

Но он не хотел бросаться в эту грязную клоаку, а взял кинжал и поднял руку, чтобы нанести себе удар в сердце. Верный слуга, умиравший в эту минуту за великое и благородное дело, которое защищал его господин, — ибо он предчувствовал, как трудно будет победить Кишнаю — не дрожал, принося эту жертву. Факир знал теперь, что туг не проникнет в планы браматмы; он умирал даже с радостью, уверенный в том, что падиал не будет больше говорить…

Рука его была уже готова опуститься; еще две секунды, и он перестанет жить… Вдруг среди цистерны послышалось бульканье и затем донесся голос Дислад-Хамеда, хриплый и глухой, как у пловцов, которые долго оставались под водой… Ощущение холодной воды, видимо, успокоило волнение падиала. Превосходный пловец, как большинство индусов, он инстинктивно задержал дыхание, когда почувствовал прикосновение воды, и пошел таким образом ко дну, не сознавая, что делает… Опомнившись, он мгновенно всплыл на поверхность… Он не помнил больше, что сам бросился в воду и думал, что случайно упал туда, поскользнувшись на ступеньках. Первые слова его были:

— Ко мне, Утсара!.. Зачем ты погасил свет, я не знаю, куда пристать.

Факир колебался с минуту.

— Где ты? — воскликнул несчастный, и голос его снова начал дрожать от ужаса.

— Зачем помогать человеку, осужденному на смерть? — говорил себе Утсара.

Тут он понял, что не имеет права насильно заставить падиала умирать, и, когда тот вторично обратился к нему, отвечал:

— Сюда, Хамед… Лестница должна продолжаться под водой.

Ночной сторож, плывший в противоположную сторону, вернулся к своему товарищу, руководствуясь его голосом; он вышел из воды с глубоким вздохом облегчения… Давно установлен тот факт, что раз человек избег смерти, то каково бы ни было его положение потом, он с удвоенной силой привязывается к жизни.

— Уф! — сказал он, сделав несколько глубоких дыханий, — скверная смерть, когда тонешь!

— Ты предпочитаешь кинжал? — холодно спросил его факир.

— Я не хочу ни того, ни другого, Утсара! Что ни говори, а мы выйдем отсюда! Я чувствую это…

— В таком случае, так как я не разделяю твоей уверенности, ты останешься здесь один в ожидании чудесной помощи, на которую ты надеешься… Прощай, Хамед!

— Ради самого Неба, остановись, Утсара! Послушай меня, я хочу только одно слово сказать тебе, а там делай, что хочешь… Прежде только дай мне ящик со свечами, я хочу засветить огонь и еще раз взглянуть на тебя.

Оба стояли снова друг против друга, освещенные слабым светом восковой свечи.

— Говори, чего ты хочешь от меня? — сказал факир. — Только предупреждаю тебя, что я не изменю своего решения.

— Выслушай меня, — продолжал падиал с такою важностью, какой факир никогда не замечал у него. — Ты знаешь, что боги запрещают посягать на свою жизнь; божественный Ману, которого ты, кажется, призывал всего только минуту тому назад, наказывает за это преступление тысячами переселений в тела нечистых животных, и только после этого получишь ты снова человеческий образ.

— Боги не могут осудить человека за желание его избежать ужасных и унижающих его достоинство мук голода. Неужели ты хочешь дожидаться той минуты, когда мы, обезумев от страданий, дойдем до бешенства и один из нас бросится на другого, чтобы насытиться его мясом и кровью?..

— Боги не простят нам того, что мы с первого же дня выказали сомнение в их доброте и справедливости. Ты не подождешь ни дня, ни даже часа — и посмеешь сказать Жаме, судье ада, что ты исполнил высшую волю? А если он ответит тебе: «Боги хотели только испытать твое мужество; помощь уже готова была, если бы ты не отчаивался». Послушай, Утсара, что говорит священная книга, и трепещи, что ужасный приговор ее не исполнен на тебе. «Тот, кто посягнул на свою жизнь, будет присужден к следующим мукам. Тысячи раз побывает он в телах пауков, змей, хамелеонов, водяных птиц, зловредных вампиров; затем он перейдет в тело собаки, вепря, осла, верблюда, козла, быка и, наконец, в тело парии». Так говорит Ману… Где же ты тут видишь, чтобы человеку позволено было уничтожить себя для избежания страданий и испытаний, посланных ему богами?

Все ничтожное образование, получаемое индусами, заключается в знании стихов Веды и Ману, которые их заставляют учить на память с самого раннего детства; факир, так же хорошо знавший эти стихи, как и падиал, глубоко задумался, когда последний напомнил ему о них. Слова священной книги всегда производят сильное впечатление на индусов. После нескольких минут размышления Утсара отвечал:

— Ты, быть может, прав; чего же ты хочешь от меня?

— Чтобы ты вместе со мною терпеливо ждал и обратился к духу — покровителю твоей семьи. Я поступлю так же. И если при первых муках голода к нам не явится никакой помощи ни с неба, ни от людей, ну, тогда, клянусь тебе, страшной клятвой, я первый убью себя на твоих глазах, — ибо не думаю, чтобы боги радовались, когда два человека, точно хищные звери, набросятся друг на друга.

— Пусть так! Я согласен, — отвечал факир, пересиливая себя, — но когда наступит час, вспомни свою клятву.

Вера преобразила падиала; это был уже не тот человек. Как все слабые и суеверные люди, он не размышлял о безысходности своего положения, нужно было чудо, чтобы спасти их, но он глубоко верил в такое чудо — и этого было достаточно, чтобы к нему вернулось мужество, на которое факир, привыкший к его трусости, не считал его способным.

Он хотел отвечать своему товарищу, что тот может рассчитывать на его слово, как вдруг остановился в самом начале своей фразы и так громко вскрикнул от удивления, что факир вздрогнул.

— Что с тобой еще? — спросил он.

— Смотри, смотри! — воскликнул падиал с невыразимой радостью.

— Куда? — спросил факир, который успел уже потушить свою свечу.

— Туда! Туда! В воду!

Факир взглянул на указанное ему место и не мог удержать крика удивления. На двадцати метрах глубины под водою виднелся на ровном месте светлый круг, окруженный лучами.

— Видишь, факир! Видишь! — кричал падиал вне себя от восторга. — Не сами ли боги посылают нам этот знак, чтобы показать нам, что они слышали и одобряют наше решение?

— Увы! Еще одна мечта, мой бедный Хамед! — отвечал факир, сразу понявший причину этого явления. — Это напротив уничтожает последнюю надежду, которая нам оставалась, ибо указывает на то, что длинная галерея, в которой мы находимся, устроена для проветривания, как я и предполагал. Солнце, проходя в эту минуту прямо над колодцем, бросает свое изображение, видимое нами на дне. Смотри! Вот круг меняет уже свою форму по мере того, как светило дня дальше совершает свой путь… Он появится завтра и даст нам возможность — жалкое утешение! — точно определять дни, оставшиеся нам для жизни…

Был действительно полдень, и, как сказал факир, светлый круг постепенно изменял свою форму. Затем он исчез, и они снова остались среди безмолвной и зловещей темноты…

III

Остаток дня прошел, не принеся никакой перемены в положении пленников; кроме уверенности в том, что никакая помощь не придет к ним извне, их воображение поражала еще зловещая тишина, царствовавшая кругом. Тишина эта в конце концов привела их в состояние, близкое к кошмару.

Им стало казаться, что они слышат странный шум и жужжанье и видят перед собой фантастические призраки; казалось, к лицу их и к полуобнаженному телу прикасаются холодные, костлявые руки скелетов. Они пробовали кричать, но голос, парализованный страхом, останавливался у них в гортани; покрытые холодным потом, еще более увеличивающим муки голода, которые начинали терзать их, несчастные впали в полное физическое изнеможение, перешедшее, к их счастью, в глубокий сон.

Утсара проснулся первый. Он не мог дать себе отчета, сколько времени он спал. Он чувствовал только, что отдых этот подкрепил его силы. Ровное и спокойное дыхание товарища указывало на то, что тот еще спит, а потому, оставив его в этом счастливом забвении своего положения, факир стал в сотый раз обдумывать средство выйти из этой адской тюрьмы. Он приступил к этому без особой надежды, ибо ему казалось, что им исчерпаны уже все разумные предположения. Не могло быть сомнения, что на помощь извне нечего надеяться, и в сотый раз уже приходил факир к сознанию полной беспомощности. Число трупов, скопившихся в верхнем подземелье, говорило ему ясно, что подземелье не возвращало жертв, доверенных ему.

Вдруг в уме его, более спокойном и более ясном, чем накануне, возникла мысль, которую он с первого раза оттолкнул от себя, как совершенно неприменимую. Затем, — как это всегда бывает, когда долго ломаешь себе голову над одним и тем же вопросом, который представлял сначала одни только затруднения, — последние мало-помалу стали казаться менее ужасными, а шансы на успех более возможными. Результатом такого размышления у факира явилось желание попытаться привести в исполнение задуманный им план, хотя бы даже с опасностью для жизни. Не лучше ли умереть, пробуя спастись, чем ждать терпеливо неизбежного конца?

Придя к такому заключению, он решил разбудить Дислад-Хамеда и сообщить ему о задуманном; он не знал, обладает ли падиал необходимыми качествами, чтобы следовать за ним в смелом плане, на который он решился. Он уже протянул руку, чтобы пошевелить спящего, и вдруг остановился… Бедный падиал видел какой-то сон и громко говорил… Снилось ему, что он был на башне и исполнял обязанности ночного сторожа; он только что пробил последние часы ночи, объявив о появлении первых проблесков зари, — и Утсара услышал, что он шепчет чудное воззвание к солнцу, молитву из Риг-Веды, которое все индусы читают утром при восходе солнца, когда совершают свои омовения:

Дитя златого дня, мать радостной Авроры, Ночь, в усыпальницу проникни божества, Чтоб лучезарный царь из огненных чертогов Восстал сверкающий в молитвах бытия.

О, солнце! Восходя, ты озаряешь жнивы, И лотоса несешь тончайший аромат.

Чисты в лучах твоих рожденные молитвы, Сменяет времена твой светоносный взгляд.

Минувшие века! Да обновит вас Шива, Дыханьем вечности в эфире возродив.

Скажите, сколько раз бессмертное светило Ласкало бренный прах в лобзаниях немых?

Восстанем, смертные!.. Вот Дух, огонь несущий, От лона Вечности пред нами восстает, И «Все Великое» дыханьем вездесущим Малейшим атомам жизнь мощную несет…

Факир при первых же словах падиала вспомнил, что в первый раз в своей жизни, здесь в Колодце Молчания, забыл он исполнить религиозные предписания, которые каждый индус должен исполнять ежедневно при восходе и заходе солнца. Сон товарища он принял поэтому за предупреждение богов и, простершись ниц, прочел громким голосом молитвенное воззвание, первую половину которого произнес во сне Дислад-Хамед. Потом, спустившись по ступенькам до самой воды, омывающей конец лестницы, он совершил предписанное правилом омовение и прочитал обычный речитатив, которым заканчивается утренний церемониал:

Божественный зародыш, Дух Великий, Сваямбхува, златого сын яйца, Что озираешь вечно хаос многоликий И смертному даруешь благости творца, Не отвращай молитв наших смиренных!

Источник благостный и светлый жизни сей, Прими твоих рабов надежды, гимны тленных У каменных, священных алтарей.

Подкрепив себя этой молитвой, которая должна была умилостивить богов, факир почувствовал прилив новой энергии и уверенность, что не пройдет еще этот день, как они выйдут из ужасной тюрьмы. Он поднялся к своему товарищу, продолжавшему спать, разбудил его и сказал:

— Падиал, во время твоего сна мысль Вишну посетила меня и внушила мне план, от которого зависит наше спасенье.

— Кто говорит со мной? Где я? — спросил сторож, унесенный сном далеко от печальной действительности.

— Это я, Утсара, твой друг… Приди в себя, — отвечал факир.

— О! Зачем ты нарушаешь мой покой? Я находился в своей хижине, среди своей семьи, приносил богам возлияния и читал священные молитвы.

— Падиал, теперь не время снов, надо действовать, если ты хочешь видеть свою семью на яву.

— Ты сам знаешь, что у нас нет никакой надежды выйти из этого ужасного подземелья, мы столько раз пытались… А спать так было приятно. Сон это — забвение…

— В том состоянии, в котором мы находимся без пищи для подкрепления сил, сон — это смерть, падиал! Я не хочу умирать здесь.

— Что же ты хочешь сделать?

— Я уже говорил тебе, что получил внушение свыше. Слушай меня и не перебивай! Время не терпит, и если мы пропустим благоприятную минуту, нам придется ждать завтрашнего дня для исполнения моего плана. А кто знает, хватит ли у нас сил на это…

— Говори, ни одно слово не сорвется у меня с языка.

— Ты заметил вчера светлый круг, — он показал на дне воды в тот момент, когда солнце проходило над отверстием колодца. Нет сомнения, что существует сообщение между водою, омывающей лестницу, на которой мы стоим, и колодцем на поверхности земли. Так вот, когда сегодня снова появится этот круг, мы должны воспользоваться теми несколькими минутами, пока свет его освещает точку сообщения двух резервуаров: нырнув под воду, мы доберемся до светлого круга; а попав туда, нам ничего не будет стоить добраться до выходного отверстия по внутренним выступам стен и выйти на свободу… Что ты скажешь о таком внушении? Не само ли небо послало мне его?.. Ты не отвечаешь!

— Увы, мой бедный Утсара! Весьма возможно, что твой план удастся, но…

— Ты не умеешь плавать? — прервал его факир.

— Плавать я умею, — грустно отвечал Дислад-Хамед, — но я никогда не нырял, и не в силах буду следовать за тобой.

— Хорошо, — отвечал факир, — я попробую один. А результатом воспользуемся мы оба; тебе даже легче будет, чем мне…

— Как! Ты хочешь меня покинуть и еще смеешься над моей несчастной участью…

— Клянусь Шивой, падиал! Ты еще не совсем проснулся… Ребенок понял бы, что я говорю. Неужели ты не знаешь, что мне известны все тайные входы во дворце Омра; чтобы не возбуждать подозрения, я вернусь к тебе ночью через верхнее подземелье, как я это сделал, когда два дня тому назад пришел к тебе.

— Прости меня, — сказал бедняга, начавший дрожать всем телом при мысли, что останется один в этом мрачном убежище, — но я так ослабел без пищи, что не понял тебя.

— Знай, падиал: Утсара не принадлежит к тем, что бросают своих товарищей в несчастии; хотя ты и повинен во всем, что произошло, но ты будешь спасен, клянусь тебе тенями предков, — если только план мой удастся. Об одном только попрошу я тебя, когда вернусь, — помочь мне отомстить злодею Кишнае.

— О! В этом охотно поклянусь тебе, — отвечал падиал вполне искренним тоном, не дававшим возможности усомниться в его правдивости.

— Хорошо, Дислад!.. Теперь позволь мне приготовиться… мне нельзя терять ни минуты времени, когда появится светлый круг.

Когда факир собирался похитить ночного сторожа у тугов, он снял всю одежду, и на нем оставался только передник, повязанный вокруг чресл. Он снял его и передал товарищу, чтобы ничто не мешало ему, когда он направится вплавь по узкой трубе, служившей сообщением двум резервуарам. Какой-нибудь самый незначительный выступ мог зацепить за полотно и помешать его движениям.

Сделав это, он набрал рукой воды и принялся растирать ею все суставы на ногах и руках, чтобы предотвратить возможность судорог в самом критическом месте отважного плавания.

— Как жаль, что вчера я из-за тебя потерял свой кинжал, — сказал он падиалу, продолжая размягчать свои члены, — я выйду отсюда без всяких средств к защите.

— Я нашел его, — отвечал сторож, — но не говорил тебе об этом, чтобы ты снова не обратил его против себя… Вот он!

— Благодарю… он пригодится.

Затем он заплел длинные волосы, падавшие ему на плечи и укрепил их узлом на макушке головы.

— Вот я и готов, — сказал он, — остается подождать… Главное в том, чтобы не пропустить надлежащей минуты и воспользоваться коротким промежутком времени, когда будет освещено место сообщения. Никогда еще не было так дорого время для меня.

Стоя на последней ступеньке и устремив пристальный взгляд на черную глубину впереди себя, оба с лихорадочным волнением ждали появления светлого круга, который должен был принести им освобождение или смерть… Они с нетерпением ждали какого бы то ни было конца; они боялись, что не успеют обменяться впечатлениями до появления солнечного луча, и минуты казались им вечностью…

Готовясь прыгнуть в воду при первом появлении света, Утсара сказал своему товарищу:

— Как только я скроюсь, подымись по лестнице до того места, где кости: если кругом дворца все пусто и если возможно будет войти в него днем, я сейчас же приду освободить тебя.

— А если ты не придешь? — спросил падиал, вздрагивая.

— Неужели ты считаешь меня способным забыть свое обещание?

— Нет, но мне пришла в голову мысль, которая заставляет меня бояться за тебя.

— Какая?.. Ты колеблешься; не бойся, я готов на все.

— Не может ли случиться, — продолжал нерешительно падиал, — что сообщение между этим резервуаром и колодцем окажется настолько узким, что ты, попав туда, не будешь в состоянии двинуться ни назад, ни вперед; в таком случае…

— Я погибну от удушения! Ты это хотел сказать?

— Да, я думал именно об этом.

— Так что ж, мой бедный Дислад-Хамед; я также думал об этом, но ни ты, ни я ничем здесь помочь не можем, а потому лучше не заниматься такими случайностями… Я добьюсь успеха или погибну… Если ты не увидишь меня через несколько часов, то напрасно будешь смотреть завтра в эту точку: свет не покажется на дне резервуара, если тело мое закроет собою трубу сообщения.

При этих словах, которые факир произнес с беззаботным видом, несмотря на то, что готовился пожертвовать свою жизнь, сторож Беджапура почувствовал, как снова к нему возвращается прежний ужас… И какая, действительно, ужасная смерть ждала его, — медленная, беспощадная и в таком месте, которое воображение его населяло уже призраками и фантастическими существами!

— Я присоединюсь к тебе под водою, — прошептал он факиру, — лучше кончить таким способом, чем умереть от голода…

Снова водворилась тишина под сырыми сводами погреба, и только у ступенек лестницы слышался время от времени дряблый звук, как бы от падающего в жидкую грязь камня: шум производила какая-нибудь из исполинских жаб, которая, привыкнув к виду двух неподвижно стоящих людей, решалась выйти из воды и принималась за ползанье по ступенькам грязных лестниц.

Так прошел целый час, но свет не показывался. Пленники, не имевшие при себе указателя времени, вообразили уже, что они во время сна пропустили благоприятный момент, и с ужасом начинали думать, что попытку факира пожертвовать собой для общей пользы придется отложить до завтра. Но вдруг в глубине воды показалось едва заметное беловатое пятнышко, отблеск солнечного света, лучи которого падали еще в косом направлении на отверстие колодца. Общий крик вырвался из груди пленников, и в него они вложили всю силу своей души. Факир не ждал больше: схватив в зубы кинжал, он сложил руки и отважно бросился в липкую и грязную воду резервуара, сказав на прощание только два слова Дислад-Хамеду:

— Жди и надейся!

В течение одной минуты падиал мог следить только за различными движениями, происходившими под водой. Но светлый круг, увеличиваясь в размерах, становился с тем вместе и светлее, и Дислад в продолжение нескольких секунд видел, как к этому кругу приближалась черная масса; вот она остановилась, как бы исследуя место, вот снова двинулась дальше, затем вытянулась, а с тем вместе стало уменьшаться и светлое пространство. Затем все исчезло: факир проник в проход.

Дислад-Хамед упал на колени и вознес молитвы за своего товарища, обращаясь к добрым духам, которые покровительствуют людям во всех делах их жизни. Но не успел он произнести и нескольких слов своего воззвания, как с криком радости вскочил на ноги и принялся танцевать, как безумный, — рискуя потерять равновесие на скользкой лестнице и упасть в воду… Все страхи его сразу исчезли. Не прошло и минуты, — наибольший промежуток времени, в течение которого самый здоровый человек может остаться под водой, — как светлый круг снова предстал перед восторженными взорами ночного сторожа… Сомнений нет! Факир успел в своем отчаянном предприятии и с большою легкостью, насколько мог судить падиал… Теперь он мог спокойно ждать прихода своего друга; освобождение становилось вопросом минут, часов, — смотря по тому, когда факир проникнет в замок… Когда прошли первые минуты упоения, падиал поднялся по ступенькам подземной лестницы, вошел в подвал, куда Кишная приказал его запереть, — и ждал там, чтобы быть готовым ответить на первый же зов своего товарища.

Утсара провел часть своей жизни в Сальцете и, как все индусы, живущие вблизи океана и больших рек, был превосходным пловцом и водолазом; тем не менее он мог бы потерпеть полную неудачу в своем предприятии, встреть он хоть малейшее препятствие в подводном сообщении между мрачной тюрьмой и колодцем. Сообщение это было устроено на глубине тридцати метров от поверхности воды. Самый искусный ловец жемчуга может нырнуть на глубину не более шестнадцати-восемнадцати метров, а потому Утсара мог только с сверхчеловеческими усилиями, цепляясь за камни промежуточной стены, добраться до сообщения между двумя резервуарами воды… В ту минуту, когда у него не хватало уже дыхания и сдавленная грудь, несмотря на все его усилия, требовала нового запаса воздуха, невообразимое чувство отвращения едва не заставило его открыть рот, и он с трудом поборол это судорожное движение… Он увидел себя среди целой массы огромных и отвратительных водяных саламандр; дрожа всем телом и понимая, что малейшая капля воды, попавшая в бронхи, может вызвать обморок и погубить его, он призвал на помощь последнюю энергию своих сил и благополучно проплыл сообщение между двумя массами воды. Отверстие, сделанное в стене колодца, было настолько широко, что через него могли сразу пройти четыре-пять человек; только благодаря такому расположению проникали сверху лучи солнца и, падая перпендикулярно на дно колодца, отражались во втором резервуаре.

Это сообщение, как мы уже сказали, было устроено, чтобы дать выход зловонным газам, продуктам разложения трупов, брошенных в подземелье — иначе они заразили бы весь замок. Никто, конечно, не думал, чтобы при такой глубине всего устройства и той массы воды, которая находилась там, возможно было бегство из подземелья. Как только Утсара очутился в колодце, он тотчас же с помощью рук и ног вскарабкался по стене и очутился на поверхности.

Вздохнув, наконец, полной грудью, он едва не потерял сознание и вынужден был ухватиться за один из каменных выступов, которые устраиваются каменщиками в колодцах для облегчения ремонта. После непродолжительного отдыха он начал карабкаться вверх над водой и, достигнув верхушки колодца, прислушался внимательно прежде чем высунуть наружу голову; он хотел убедиться сначала, не рискует ли он жизнью, покидая убежище, доставляемое закраинами колодца. Жгучие лучи солнца заливали всю равнину у подошвы древнего дворца Омра, и земля пылала раскаленным зноем, при котором даже туземцы не выходят без настоятельной необходимости.

Было около полудня, час, когда лучи солнца, достигнув зенита, падали в колодец, производя тот странный феномен, которому Утсара был обязан своим спасением. Жар в это время становится в Индии удручающим, и все кругом бездействует; люди и животные отдыхают в тени густых тамаринд, на тропинках джунглей, под лиственной крышей шалашей, внутри дворцов; всякая работа останавливается, всякая деятельность замирает. Легкие вдыхают огонь, и по жилам течет вялая, бледная кровь; все ждет, чтобы, смотря по местности, морской бриз или северный ветер принес свежесть и жизнь.

Видя, что все безмолвно кругом, Утсара решился покинуть свое убежище и, как змея, пополз в соседнюю рощу молодых пальм, покрытых ползучими лианами, куда не было доступа жгучим лучам солнца. Он оставался там лишь до тех пор, пока не убедился, что никто его не видел; дворец Адила-Шаха находился в нескольких шагах и был обращен к нему одной из наименее посещаемых сторон. Кругом дворца шел ров, и в этой части его находился один из потайных входов, известный только священным; факир скользнул в высокую траву, которая скрывала доступ к ходу, и исчез внутри… Он спешил вернуть падиалу свободу и затем бежать в Джахара-Бауг, чтобы успокоить браматму относительно своего исчезновения.

Мертвое молчание царило в этой части дворца, куда редко кто ходил и где находились потайные тюрьмы, подвалы и подземелья, предназначенные для сотен жертв, которых преследовали раджи; зал, куда выходил Колодец Молчания, был также недалеко. Утсара поспешил туда, задерживая дыхание и заглушая шум босых ног по каменным ступеням.

Факир не знал, что произошло, но инстинктивно чувствовал, что для него было бы опасно встретить одного из своих коллег, служащих тайному трибуналу; он не знал, входит ли в намерения его начальника, браматмы, чтобы факиры замка Омра знали настоящее имя того, кого они принимали за начальника Верховного Совета и кто был ни более ни менее, как начальник душителей, злодей Кишная. Так как факиры бросили падиала в Колодец Молчания по приказанию туга, то ясно, что пойманный ими в тот момент, когда он будет освобождать Дислад-Хамеда, Утсара для объяснения своего поступка должен будет открыть им тайну. Но может быть это пока не согласуется с планами браматмы? Надо быть во всяком случае осторожным.

Утсара без всяких препятствий дошел до зала, где находилось отверстие в подземелье, и считал уже успех обеспеченным, когда наклонившись, чтобы приподнять плиту, он, к ужасу своему, увидел, что она заделана цементом.

Невыразимое волнение сжало ему сердце, и он вынужден был прислониться к стене, чтобы не упасть… Что делать теперь, чтобы спасти падиала?.. Снять плиту, очистив ее предварительно от цемента с помощью долота — невозможно. На это, во-первых, потребовалось бы несколько часов, а затем при стуках молотка о долото бесчисленное эхо каменных сводов разнеслось бы по всем направлениям огромного здания, — и тогда Утсара попадет в руки тайного трибунала, не доведя до конца начатого дела… А несчастный падиал ждал уже там, конечно, дрожа от радости и полный доверия к слову факира.

— Что делать? Что делать? — шептал Утсара, уверенный, что не было другого сообщения с Колодцем Молчания. И он стоял неподвижно, не будучи в состоянии привести в порядок свои мысли… Наконец он вспомнил того, о ком должен был подумать с самого начала.

— Один только браматма, — сказал он, — может решить эту задачу… и он должен решить; я не изменю своей клятве, — скорее я вернусь к падиалу, чтобы умереть с ним или чтобы спасти его тем же путем, каким я сам вышел…

— И он сделал бы это, ибо индус согласится скорее умереть какою угодно смертью, чем нарушить клятву. Нет ни одного народа, который был бы в такой мере рабом своей клятвы.

В ту минуту, когда он собирался уже идти в Джахара-Бауг, где рассчитывал найти верховного вождя общества «Духов Вод», на лестнице, ведущей в зал, где он находился, послышался какой-то шум… Чтобы не быть захваченным врасплох, он поспешил в потайной ход внутри стены, который соединял две части замка и который, как ему было известно, вел к террасе седьмого дворца. Машинально стал он подыматься по ступенькам с единственной целью добраться до такого места, где он был бы в безопасности и мог дождаться ночи; он пришел к тому убеждению, что днем ему трудно будет пройти во дворец браматмы, не обратив на себя внимания… Но в ту минуту, когда факир хотел войти в комнату, предшествовавшую террасе, он остановился и едва не крикнул… Там был браматма… Он, казалось, спал, опираясь локтем о стол и поддерживая руками голову; восклицание факира вывело его из дремотного состояния. Он обернулся и увидел своего верного слугу.

— Ты здесь, Утсара? — сказал он с удивлением. — Где ты был? Что ты делал в течение этих двадцати четырех часов?

— Господин, — отвечал индус, — где я был? В Колодце Молчания. Что я делал? Я вышел оттуда.

— В Колодце Молчания?! — воскликнул браматма. — Ты вышел из Колодца Молчания?

— Да, господин! Узнав из разговора факиров Великого Совета, что Кишная приказал запереть падиала для пыток, я решил похитить его, дабы он не выдал наших тайн начальнику душителей. Но едва я попал в Колодец Молчания, как пришли факиры, чтобы вести падиала на допрос по приказанию Кишнаи. Увидя отверстие подвала открытым, они подумали, что кто-то приходил на помощь Дислад-Хамеду, и что тот убежал. Позвав его два или три раза и не получив ответа, — я лежал в самом темном углу подвала, — они положили плиты на место, убежденные в том, что, по словам их, «птица улетела». Не имея надежды на помощь извне, мы думали с падиалом, что уже погибли. Но мы искали и нашли…

— Другое сообщение, которое ведет туда? — перебил его браматма.

— Нет, — отвечал факир, — мы нашли лестницу, которая идет чуть ли не в самые недра земли.

— Я знаю ее, она ведет в резервуар, воды которого сообщаются с колодцем у рвов северной части дворца.

— Да, господин! Через этот колодец я и вышел.

— Быть не может! — воскликнул Арджуна.

— Клянусь, господин!

— Но как ты это сделал?

— Ведь этот вытяжной колодец сообщается с внутренним резервуаром. Ну, я нырнул в резервуар и, пройдя соединяющую трубу, вынырнул на свежий воздух в колодце.

— Удивительно! — воскликнул браматма. — Не думаю, чтобы кто-нибудь другой, кроме тебя, исполнил твой сверхчеловеческий подвиг; я знаю глубину этих двух цистерн. Но ты здрав и невредим, а это главное.

— Верно, господин, но падиал не мог следовать за мной.

— Тем лучше! Случай избавляет нас от этого человека и мы должны радоваться этому. Это предатель, всегда готовый предложить свои услуги тому, кто ему больше даст: англичанам, душителям или нам — и я не верю искренности его слов, хотя в последнюю минуту он перешел на нашу сторону. Он неминуемо должен был получить наказание за свои измены.

— Господин, я обещал спасти его.

— Так что ж! Не можешь же ты идти за ним, взвалить его себе на спину и пронести его тем путем, которым ты пришел. Когда невозможно сделать данное слово, оно ни к чему тебя не обязывает, ни перед богами, ни перед людьми.

— А между тем, господин, я вернусь к нему через колодец.

— Ты не сделаешь такого безумства, вы погибнете там оба.

— Я должен сделать это.

— Я запрещаю тебе… ты мне нужен и даже сегодня.

— Господин, — отвечал факир, — я дал страшную клятву.

— Зачем же ты не сказал этого сразу? — сказал Арджуна, быстро вскакивая с места. — Следуй за мной… Через пять минут я верну тебе падиала.

— Неужели?

— Да! Так же легко, как и сам я вышел оттуда всего два часа тому назад со всеми членами нового Верховного Совета, который я созвал третьего дня.

— Что ты говоришь, господин!

— Истинную правду… Сегодня ночью Джахара-Бауг окружил батальон англичан под предводительством Кишнаи, и всех нас взяли в плен. О! Он хороший игрок, этот Кишная, он ловко перехитрил нас! Он сделал только маленький промах, бросив нас в Колодец Молчания и приказав заделать цементом плиту подвала, который предназначался нам вместо могилы; он не знал, что там есть три тайных прохода, как в подвале, так и на лестницах, а потому через пять минут мы уже были свободны. Теперь мы готовы отплатить ему тем же… Иди за мной, мы освободим Дислад-Хамеда, но если вперед он будет вести себя так же, — ему не остаться в живых! Мы пришли… Нажми рукой эту каменную глыбу.

— Что это! — воскликнул Утсара. — Стена поддается.

— Она устроена на стержне… Зови своего друга.

— Дислад-Хамед! Дислад-Хамед! — крикнул факир.

— Это ты, Утсара? — отвечал голос изнутри.

— Да, я пришел с нашим браматмой освободить тебя; иди сюда на мой голос, мы пришли совсем с другой стороны, а не с той, где ты ждал.

Факир сделал несколько шагов и, протянув руку, взял руку падиала, чтобы помочь ему выйти из мрачной темницы.

— Вот ты и спасен, — сказал он, — я сдержал свою клятву; постарайся не забыть своей, ибо при малейшей измене…

— Я поклялся никому не служить, кроме тебя, Утсара, если ты спасешь мне жизнь. И ты можешь рассчитывать на мою верность, я твой до самой смерти; я разделю с тобой труды и опасности. Мой сын уже вырос и может заменить меня, а я не уйду от тебя.

— И ты не будешь в этом раскаиваться! — с важностью отвечал ему факир.

Ему до крайности льстило, что он мог так распоряжаться, и что его в свою очередь будут называть господином. В этот день честный Утсара, привыкший только повиноваться, узнал, что такое гордость.

Отношения такого рода не редкость в Индии, когда один туземец спасает жизнь другому. Последний в порыве благодарности клянется быть преданным своему спасителю и служить ему до конца дней своих. Он делается членом семьи господина, которому отдает себя, а тот взамен его услуг обязан заботиться о нем, кормить, одевать; если слуга женится, жена его живет также в доме патрона. Это нечто вроде добровольного рабства, которое не признается законом, но освящено обычаями.

Утсара был в восторге, что у него есть человек, которому он может покровительствовать, несмотря на то, что это был такой трус, как Дислад-Хамед; видя, что честолюбивые планы его потерпели неудачу, падиал не прочь был обеспечить себя пищей на остаток дней своих. Условие, заключенное им, давало ему возможность жить во дворце Джахара-Бауг, — а он знал, что людям, служащим у браматмы, жилось хорошо во всех отношениях.

Когда все трое вернулись на террасу дворца, браматма сказал факиру без всяких предисловий:

— Ты знаешь, что я отправил нашего друга Анандраена в Пондишери, передав через него поручение к сановнику, который управляет французской территорией во время отсутствия Сердара, а затем вернул его сюда в Беджапур. Ты отправишься туда теперь с твоим помощником и передашь то же поручение. На обратном пути вы будете по всей вероятности проводниками полка морской пехоты… Постарайтесь устроить все попроворнее, чтобы вернуться сюда дней через десять, не позже. Для возвратного пути, как это самому тебе должно быть известно, ты выберешь самую пустынную дорогу; когда вы будете у леса Повмара, в шести милях отсюда, ты скроешь там нашу маленькую армию, затем пошлешь падиала предупредить меня, чтобы я мог принять необходимые меры и в следующую ночь, без боя, захватить Джона Лауренса со всем его штабом и свитой. Я не скрываю от тебя своих планов, чтобы ты понял всю важность поручения и не терял ни минуты в дороге. Я знаю, Утсара, что могу рассчитывать на твою верность, но если падиал вздумает изменить нам, — самой ужасной смерти будет мало, чтобы наказать его за это преступление.

— Не бойся, господин, мы теперь можем довериться ему; ты знаешь, что ни один индус не нарушает страшной клятвы. Дислад-Хамед два раза произнес ее, а он не захочет подвергнуть себя двойному наказанию в будущей жизни, не считая того, какое ждет его в этой.

Падиал, как и надо было ожидать, рассыпался в уверениях преданности; на него, действительно, можно было теперь вполне полагаться, ибо суеверный, как все люди его племени, он не способен был пренебречь ужасными наказаниями, которые ждали клятвопреступника.

Желая, чтобы путешествие это совершилось без затруднений, браматма разрешил им взять Тамби, великолепного слона из Джахара-Бауг и затем отпустил их. Факир и падиал поспешили к самой отдаленной части дворца, которая выходила в сторону необитаемых развалин древнего Беджапура, и, выйдя оттуда незамеченными, направились к дворцу браматмы.

Путь их вел мимо избушки падиала, который зашел туда, чтобы торжественно передать свои обязанности сыну, — так как должность ночного сторожа считается в туземных городах наследственной. Спустя несколько минут оба входили в пустой дворец верховного вождя общества «Духов Вод». Когда затем падиал привел свою жену и водворил ее в новом жилище, Утсара доверил ей от имени Арджуны надзор за дворцом Джахара-Бауг до тех пор, пока обстоятельства не позволят верховному вождю вернуться обратно.

Странная вещь, — но как показывают старые традиции востока, самое роскошное жилище может считаться в безопасности от воров до тех пор, пока находится под защитой женщины. Если вы должны отлучиться куда-нибудь, вам достаточно оставить в своем доме женщину с ребенком, чтобы бродяги не тронули его даже в том случае, если он открыт. Таковы нравы Декана.

После довольно плотного обеда, в котором освобожденные пленники нуждались после долгой голодовки, Утсара и Дислад-Хамед отправились в коррал слона Тамби; к своему удивлению они нашли там корнака, не оставившего своего поста. В ту ночь, когда англичане арестовали не только браматму и всех членов Совета Семи, но и всех слуг, они вынуждены были оставить корнака Синнясами ввиду беспокойного поведения слона. Пять минут спустя на спине Тамби поместили хаудах, а затем его подвели к амбарам и кладовым дворца, где нагрузили всякой провизией, чтобы путникам не приходилось останавливаться в дороге.

Они двинулись в путь с наступлением ночи, потому что браматма приказал им ждать захода солнца, чтобы не обратить на себя внимания. Но несмотря на эту предосторожность их заметили. Когда они выехали из развалин Беджапура и направились по старой браминской дороге, третья часть которой тянется вдоль тенистых берегов Кришны, из развалин вышел скороход-туземец из касты богисов и бросился по следам их росным и легким шагом; такой аллюр они могут поддерживать целые месяцы, утомляя самых сильных лошадей; недаром богисов считают самыми знаменитыми скороходами в мире.

IV

Что же случилось? Кто мог отправить богиса по следам послов?

Несмотря на все старания Сердара скрыть свой приезд в Индию, повсюду разнесся слух, что он инкогнито высадился на берег и снова сделался душою готовившегося восстания. Кто мог распространить этот слух? Фредерика де Монморен видели только двое-трое из его близких друзей, которые позволили бы скорее четвертовать себя, чем кому-либо открыть эту тайну. Самые тщательные розыски не могли бы указать источника этих слухов. Но есть вещи, которые носятся в воздухе и которых никто не может объяснить. Весьма возможно, что в этом случае сами индусы, у которых мысль о восстании была всегда неразрывно связана с именем их любимого героя, сказали себе, что общее восстание немыслимо без Сердара… Как бы там ни было, но слух этот носился с таким упорством, что Кишная заявил приверженцам о необходимости иметь этот факт в виду, ибо в одно прекрасное утро они могут проснуться среди пожара, который пожрет их первых. Начальник тугов сообщил также о своих подозрениях сэру Лауренсу, который согласился с ним, что такими слухами не следует пренебрегать и предоставил ему с своей стороны полную свободу действий.

Но как открыть убежище знаменитого авантюриста? Было известно почти достоверно, что он скрывался не в Нухурмуре, потому что оттуда он не мог бы отправлять своих приказаний. Шпионы начальника душителей, которых последний держал постоянно в Вейлуре, не замечали никакого особенного движения в горах, — а они не могли бы не заметить частого появления и исчезновения послов, — что явилось бы следствием присутствия Сердара. Не было его также и в Пондишери, ибо в французском городе он не мог оставаться неизвестным даже и в течение двадцати четырех часов. Не мог он скрываться и у раджей юга, ибо резиденты, от которых ничто не ускользало, официально объявили бы об этом. Даже сам губернатор Бомбея, которому поручено было осторожно навести справки, не нашел ли Сердар приюта у своего зятя полковника Кемпуэлла, отвечал, что хорошо всем известные патриотические чувства полковника ставили его выше всяких подозрений и он ручается за то, что последний никогда не приютит у себя бунтовщика.

И действительно, когда губернатор спросил прямо полковника, как он поступит, если когда-нибудь зять его попросит у него приюта, тот гордо отвечал ему:

— Как англичанин, я запретил бы ему входить в свой дом; как офицер, я знаю свой долг и никому не поручил бы арестовать его.

Фредерик де Монморен второй раз подвергал опасности британское владычество в Индии, а потому полковник Кемпуэлл не мог дать другого ответа.

Проследив таким образом все места, где мог быть Сердар и где его не оказалось, Кишная пришел к весьма логическому заключению, что в том случае, если Сердар находился в Индии, он мог быть только в Беджапуре, где благодаря внутреннему расположению дворца Омра и Джахар-Бауг, ему легко скрыться.

Начальник душителей, несмотря на всю свою хитрость, не мог добыть от браматмы Арджуны точного плана внутреннего устройства обеих резиденций, и в древнем замке Адила-Шаха последний из факиров лучше его знал все потайные ходы. При таком положении дел ему ничего не оставалось, как поручить наблюдение за дворцами своим собственным людям, которым он доверял гораздо больше, чем факирам общества, к которым Кишная питал мало доверия.

В самый день бегства Утсары Кишнае сообщили, что любимый факир браматмы вышел около полудня из колодца, куда он неизвестно почему спрятался, и затем исчез среди кустов на дне рва, который окружает дворец; но следов его нигде не нашли. При этом известии Кишная, который боялся, чтобы факир не содействовал бегству его пленников, отправился немедленно в зал, где находился вход в Колодец Молчания, и пришел туда спустя несколько минут после того, как Утсара оттуда вышел. Он успокоился, видя плиту нетронутой; но прежде чем уйти, он оставил одного из своих слуг с приказанием немедленно уведомить его, если произойдет что-нибудь особенное.

Факира, как видите, могли застать в самый момент освобождения им падиала: он находился еще в зале, когда шум шагов одного из товарищей Кишнаи привлек его внимание и заставил броситься в один из потайных ходов. Здесь, в этой борьбе хитростей и уловок между двумя партиями, играл большую роль случай, которого никогда нельзя отвергать, как участника дел человеческих. Появись только на лестнице в известный момент один из товарищей Кишнаи — и дела приняли бы совсем другой оборот. Утсара был бы захвачен во время своих размышлений, арестован, а так как он защищался бы, то его убили бы на месте. Последствия же были бы таковы: падиал умер бы от голода в мрачной тюрьме, и — в чем вы убедитесь в свое время — сэр Джон Лауренс, вице-король Индии, был бы спасен. В жизни нередко случается, что самые ничтожные события становятся необыкновенно важными по своим неожиданным результатам.

Спустя несколько минут после того, как Кишная вернулся к себе, ему доложили, что Утсара и падиал отправились в Джахара-Бауг, остановившись по дороге на несколько минут в избушке падиала.

На этот раз начальник душителей отказался верить сделанному донесению, пока сам не убедился в этом собственными глазами… Каким образом падиал, всего дня два тому назад бежавший из Колодца Молчания, — так думал он по крайней мере, судя по донесению факиров, которые нашли колодец открытым, — осмелился свободно ходить по улицам Беджапура? Это так мало согласовалось с известной трусостью Дислад-Хамеда, что недоверие Кишнаи было вполне извинительно. Убедиться в верности донесения было не трудно, — стоило только спрятаться в развалинах, находившихся ближе к дворцу. Так и сделал душитель, — убедившись самолично, что с доверенным человеком браматмы ходит его пленник во плоти и крови. Шпион, скрытый в роще, подслушал несколько слов из разговора и донес ему, что оба отправляются в Пондишери; он видел даже, как Утсара бережно нес в руке белый конверт, не зная, куда лучше его спрятать, чтобы не смять, и положил его, наконец, в ящик хаудаха.

Нем сомнения! Сердар скрывается или в Джахаре-Бауг, или во дворце Омра. Отсюда он ведет переписку со своими друзьями на французской территории и отправляет, быть может, приказание прислать ему подкрепление… А потому в данный момент важнее всего было завладеть письмом, которое обе посла везли на французскую территорию. Там должно скрываться объяснение многих непонятных фактов.

На одну минуту Кишнае пришла в голову мысль арестовать послов, — но слух об этом немедленно дошел бы до ушей Сердара, если послание это исходит от него; Кишная же выигрывал несравненно больше, сразу удостоверившись в присутствии своего врага, и в его намерениях. Он решил поэтому предоставить послам ехать своей дорогой и постараться похитить у них конверт, который они везли с собой. Он обратился к одному из самых ловких богисов в городе, который согласился за весьма хорошую плату исполнить для него это деликатное поручение. Мы видели уже, как этот туземец бросился по следам маленького каравана, ехавшего вдоль Кришны, по старинной мощеной дороге, которая ведет от Беджапура на Мадрас, а одна из ее ветвей поворачивает на французский город Пондишери, или просто Понди, как его зовут туземцы.

Слон Тамби бежал хорошо, но скороход не поддавался усталости; караван шел целую ночь, не останавливаясь, и до одиннадцати часов следующего дня ничего не случилось особенного ни с той, ни с другой стороны. Но тут голод и жар заставили путешественников остановиться. В это время они ехали по обширному лесу, который еще не кончился. Утсара выбрал для остановки одно из самых тенистых и прохладных мест леса, где он намерен был остаться до четырех часов дня, когда несколько спадет удушливый зной. Каждый день должны они были ходить девятнадцать, двадцать часов, а отдыхать от четырех до пяти, включая сюда еду и сон. При такой езде они должны были прибыть в Пондишери дней через семь.

Тамби освободили от хаудаха, который поставили под огромным банианом, приютившим под свою тенью и туземцев, и пустили слона пастись в лесу на свободе, пока хозяева готовили национальное блюдо индусов, — керри.

Тамби, однако, не занимался восстановлением своих сил; он был, видимо, чем-то озабочен, смотрел далеко в лес; время от времени он наполнял воздух мелодическими звуками, которыми природа наделила его и которые имели отдаленное сходство с звуками тромбона в руках человека, только что познакомившегося, как справляться с его амбушюрой.

— Что такое с Тамби? — удивился корнак. — Я никогда еще не видел его в таком состоянии.

— Ба! — отвечал факир. — Не стоит беспокоиться. Мы в самой чаще леса, и ветер приносит ему время от времени испарения хищников, — вот он и тревожится. Это не должно мешать нашим занятиям.

Замечание это показалось вполне благоразумным, и все трое вернулись в своим занятиям: один разводил огонь, другой готовил рис, третий с помощью гранитной каталки растирал на камне mossabes, род смеси из кориандра, корней куркумы или индийского шафрана, индийского перца и мякоти кокосового ореха, предназначенной для приправ керри.

Видя, что спутники не обращают внимания на крики, слон успокоился и ни о чем больше не заботился, кроме пищи.

Когда керри был готов и съеден с аппетитом, на который способны лишь люди, не евшие целые сутки, — все трое растянулись на циновках, собираясь уснуть, но так, чтобы не терять из виду хуадаха, где находилось драгоценное письмо. Корнак и Утсара скоро заснули, но не то было с падиалом; крики слона и пристальный взгляд его, устремленный в глубину леса, крайне беспокоил его, и он невольно спрашивал себя, не предвещает ли это более или менее близкой опасности, которой напрасно пренебрегали его спутники… Несмотря на это, сон мало-помалу овладевал им, усиливаясь еще деятельностью пищеварения; он собирался уже поддаться искушению, когда ему показалось, что в двадцати шагах от хуадаха появился вдруг куст, какого он как будто раньше не замечал. Это казалось ему не особенно важным, и он закрыл глаза, твердо решившись на этот раз уступить сну. Над ухом его пискливо зажужжал москит; он небрежно прогнал его рукой, и тогда ему захотелось еще раз взглянуть на кустарник… Было ли то странное влияние сна, только ему показалось, что куст переменил место и подвинулся еще дальше.

— Клянусь Шивой! — подумал падиал и невольно вздрогнул: — Вот странный лес, где кустарники сами по себе двигаются с места. Буду спать… Это, верно, от усталости.

И на этот раз он закрыл глаза с твердым намерением не открывать их больше. Но он не умел избавиться от непобедимого чувства страха, который овладел им и которого он никак не мог отогнать. Медленно, точно стыдясь своего чувства, приподнял он веки, чтобы взглянуть только сквозь ресницы… Он едва не вскрикнул от изумления и испуга, увидя, что куст совсем почти приблизился к хаудаху. Бледный от ужаса хотел он протянуть руку и разбудить своего товарища или, вернее своего господина, Утсару, — как рослый человек, голый, как червяк и черный, как туземец Малабарского побережья, выскочил из-за куста с громадным кинжалом в руке и, положив палец на губы, сделал ему знак молчать, не то… ту же руку он приложил затем к сердцу, — что падиал понял, как угрозу вонзить ему в сердце ужасный кинжал.

Бедняга сразу сообразил, что он погибнет прежде, чем его спутники успеют проснуться, а так как от него требовали одного только молчания, то он опустил руку и лежал неподвижно с растерянным взглядом. Призрак был, по-видимому, доволен его повиновением и, не теряя ни минуты на дальнейшую жестикуляцию, склонился над хаудахом, протянул руку, поспешно схватил находившийся там конверт и исчез за кустом, который с поразительной быстротой стал двигаться обратно и скоро потерялся в соседней роще. Только по прошествии получаса, не видя ничего и не слыша, падиал пришел в себя и… заснул.

Сон его был непродолжителен; ему снились самые фантастические сны, смешанные со всеми событиями, которые произошли за эти несколько дней. Он проходил через разнообразные испытания, подвергался странным приключениям и, наконец, проснулся, еле переводя дыхание и весь покрытый потом… Товарищи его спали еще, и он решил умолчать о том, что видел, во избежание упреков и ответственности, значение которой он понимал. Узнав об ужасе, с которым он не мог справиться и который точно пригвоздил его к земле, Утсара наверное возразил бы ему, что он ничем не рисковал, разбудив его в тот момент, когда фантастический куст уже удалялся от хаудаха. Факир мог бы броситься за похитителем и догнать его с помощью Тамби.

Умолчав о случившемся, он избегал всякого риска, а факир, не находя письма, никого не будет обвинять и подумает, что оно потерялось в дороге.

Покража эта вызвала, между тем, такие последствия, которых никто не мог ожидать. Как только Кишная получил это письмо, он немедленно приказал перевести его себе, — так как оно было написано по-французски. Отправитель не подписал его и ни одно из употребленных в нем выражений не указывало на него как на автора. Рассчитывая на случайную потерю этого послания, он рекомендовал Утсару исправляющему должность губернатора, как человека, на которого можно положиться, и посылал его от лица браматмы. Одна только последняя фраза могла показаться важной, ибо в ней говорилось следующее:

«Полковник, командующий полком морской пехоты, на нашей стороне; вы можете быть с ним откровенны».

Кишная немедленно передал это письмо сэру Лауренсу, который, не теряя времени, телеграфировал английскому посланнику в Париже, а последний, поняв важность этого дела, бросил все занятия и отправился к министру иностранных дел, и передал ему телеграмму.

Провожая его, министр сказал ему просто:

— Теперь девять часов, а заседание министров начинается в десять; я доложу ему об этом деле. Даю честное слово, что в одиннадцать часов депеша будет уже послана в Индию.

Мы скоро увидим, какие последствия принесло малодушие Дислад-Хамеда и как повлияло оно на ход всех дел и успех восстания.

Утсара проснулся, ничего не подозревая; ему не пришло даже в голову заглянуть в хаудах и убедиться, там ли еще положенное им письмо. В четыре часа Тамби, призванный свистком своего корнака, был снова нагружен, и все трое продолжали с свежими силами дальнейший путь.

Дней через шесть они без всяких приключений прибыли в столицу французских владений в Индии.

V

Мы не знаем ничего прелестнее грациозного города Пондишери, который спокойно греется на солнышке Коромандельского берега за тройным поясом морских волн. Со своими домами самой разнообразной архитектуры, украшенных верандами и окруженных чудными садами, с широкими и хорошо ухоженными садами, с обширной Правительственной площадью, с Шаброльской набережной, усаженной огромными деревьями, с живописным и оживленным базаром, туземным городом, который точно пояс из зелени и хижин индусов окаймляет его с севера на юг, со своими фонтанами хрустальной воды и бульварами — он представляет, действительно, самый восхитительный город Востока. Все дома его изящно выстроены и выкрашены нежными цветами, которые прекрасно сочетаются с вечно чистой лазурью неба; архитектурой своею они напоминают дворцы. Невозможно смотреть на этот город, не любуясь им, жить в нем, не любя его, уезжать из него и не желать вернуться, чтобы кончить в нем свои дни…

В этот день был бал у губернатора; оркестр музыкантов сипаев играл на веранде, устроенной в виде аллеи из пальм, лимонных и апельсиновых деревьев и лиан, вьющихся вокруг колонн, а в бальной зале царило необыкновенное оживление. Де Марси, справляющий должность губернатора, встречал всех посетителей необыкновенно любезно; каждый из них, представившись ему, присоединялся по своему желанию к группам танцующих, играющих в карты или разговаривающих между собою.

Несмотря на любезность, с какою де Марси исполнял обязанности хозяина, брови его хмурились, губы судорожно подергивались, что ясно указывало на то, как ему хотелось скорее отделаться от пытки, налагаемой этикетом. Только когда последние из приглашенных откланялись ему, он мог воспользоваться той же свободой, какую предоставлял всем посетителям своих салонов, — то есть мог делать, что ему было угодно.

Он привык окружать себя двумя-тремя близкими друзьями, с которыми беседовал о местных делах, о слухах, циркулирующих в городе, о новостях Европы; в эти часы они видели перед собою блестящего собеседника и безупречно светского человека, всегда умевшего поддержать разговор… В этот вечер, однако, несмотря на все усилия побороть себя, он рассеянно слушал своих собеседников и отвечал односложными словами, часто сказанными некстати. Прокурор судебной палаты и военный комиссар скоро поняли, что он озабочен какими-то крайне важными делами, а потому решили не тревожить его дум и ограничиться только своим присутствием у него.

Часы дворца пробили, наконец, одиннадцать; Де Марси встал с видимой поспешностью и, простившись со своими друзьями, направился прямо к офицеру в мундире полковника, который находился на веранде его собственных апартаментов, неосвещенной и потому пустынной.

— Ну-с, мой милый де Лотрек, — сказал сановник, беря под руку офицера,

— вы меня ждали?

— С нетерпением, господин губернатор, должен признаться, — отвечал тот.

Полковник де Лотрек, близкий друг семьи де Монморен, был человек лет тридцати пяти, среднего роста, стройный в своем мундире, который как нельзя лучше шел к его фигуре. Он был олицетворением человека военного и светского, часто встречающийся тип в французской армии. Окончив семнадцати лет Сенсирскую военную школу, он прошел постепенно все степени повышения, благодаря своему мужеству во время войны в Крыму, где он служил в отряде морской пехоты, и в Сенегале. Он был известен среди моряков своею ненавистью к англичанам и не стеснялся говорить громко, что в тот день, когда Франция объявит войну своему смертельному врагу, ему больше ничего не останется желать в мире. Вот почему он с такою радостью слушал все проекты Фредерика де Монморена, говоря, что готов пожертвовать и своим положением, и карьерой, чтобы поддержать его предприятие.

Де Монморен, занявший пост губернатора французской Индии, назначил его командиром 4-го полка морской пехоты и между ними было условлено, что по первому сигналу он перейдет на сторону восставших вместе со своим полком, который должен был образовать ядро туземной армии. Сигнал этот был передан Утсарой, который не беспокоился о потере письма и исполнил словесно данное ему поручение, тем более, что знал пароль, условленный между Сердаром, де Марен и полковником де Лотрек. Никто решительно не подозревал причины его появления, а так как он получил приказание поторопить отправку войска, то последняя по общему согласию была назначена в тот же день на исходе бала, который губернатор затеял с исключительной целью отвлечь внимание колонии и в особенности английского консула. Выступление полка назначено было на два часа утра.

Все было готово: офицеры, ободренные губернатором и полковником, ничего не желали, как выступить в поход; все они жертвовали своим положением в случае неудачи, но все храбрецы эти желали только одного: вернуть Индию Франции. Солдаты были в восторге, ни один из них не отказывался следовать за своими начальниками.

Все шло благополучно, когда в девять часов вечера, в момент открытия салонов, были получены три шифрованных депеши на имя губернатора, полковника де Лотрека и командира Бертье, — офицера, служащего в батальоне туземных сипаев. Первая из них разрешала согласно прошению бессрочный отпуск исправляющему должность губернатора и предписывала взять место на первом же пакетботе, отправляющемся во Францию, передав свои полномочия военному комиссару, — а в случае отсутствия его — прокурору судебной палаты.

Вторая назначала полковника де Лотрека командиром 2-го полка морской пехоты в Кохинхине, где адмирал Риго де Женульи только что взял Пехио, и приказывал ему оставить командование 4-м полком немедленно по получению депеши.

Третья назначала Бертье командиром 4-го полка с приказанием дать знать о своем назначении войскам и вступить в должность сейчас же по получении депеши.

Вторая часть этой депеши строжайше предписывала ему при малейшем сопротивлении со стороны губернатора и полковника де Лотрека арестовать их и немедленно отправить во Францию на авизо «Сюркуф», который находился на рейде Пондишери, и в этом случае принять управление колонией и пользоваться властью губернатора.

Депеши эти сразили де Марси и полковника де Лотрека и привели в отчаяние все войско, ибо полковник Бертье, скрыв вторую часть депеши, которую он должен был показать только в случае сопротивления, немедленно отправился к губернатору и полковнику де Лотреку и сообщил им первую часть.

Все свершилось чинно и мирно, и в четверть десятого полковник Бертье, буквально следуя приказанию, принял командование полком.

Губернатор не желал нарушать удовольствия приглашенных, и вечер шел своим порядком, но, как мы уже видели, хозяин с нетерпением ждал окончания скучной церемонии приема гостей, и затем отправился на веранду к ждавшему его там полковнику.

— И я разделял ваше нетерпение, мой милый друг, — сказал де Марси. — Прошу вас, когда мы так беседуем вместе, откиньте в сторону мой титул губернатора; к тому же он лишь наполовину принадлежит мне, ибо я заменяю вашего друга де Монморена, а через несколько дней и совсем не будет принадлежать мне, когда я вернусь во Францию «согласно прошению». Странное смягчение, которое становится грубым, принимая во внимание сухой приказ вернуться.

Молодой губернатор, — ему было тридцать — тридцать два года, — произнес эти слова тоном, полным горечи, и через несколько минут продолжал.

— Не будете ли любезны пройти ко мне в кабинет, мы там можем побеседовать свободно.

— Охотно, мои друг, — отвечал полковник.

И он последовал за губернатором в его любимую комнату, служившую курильной и кабинетом.

— Ну-с, — начал де Марси, как только дверь плотно закрылась за ними, — какой удар для нас и особенно для бедного де Монморена!..

— Здесь наверное кроется предательство!

— Мне пришла в голову та же мысль.

— Вы кого-нибудь подозреваете?

— Нет! Не Бертье ли, хитрая лиса, замешался тут?

— Я не считаю его способным на это… Такой образ действий недостоин мундира.

— Подите!.. Чтобы получить чин полковника?.. Вы знаете, он никогда не добрался бы до него. Если это он, то вовремя догадался.

— Я стою на своем и уверен, что он не причастен к этой подлости; это хороший служака и честный человек. Такие качества не мирятся с изворотливыми и льстивыми речами доносчика.

— Простите, что я подозревал его, я слишком мало его знаю. Что бы там ни было, все это случилось не иначе, как по доносу, и тот, кто взялся за это, получил во всяком случае хорошие сведения… Нам ничего не остается, как повиноваться.

— А я еще так радовался случаю отплатить англичанам за все зло, которое они нам сделали!.. Вы сказали, надо повиноваться… а между тем… если пожелать…

— Объясните вашу мысль…

— Если бы поддержать друг друга… можно было бы сказать, что депешу получили через час после ухода войска… Такой прекрасный случай ведь не повторится больше!

— Я готов с своей стороны сделать все, чего вы желаете… Но надо убедить Бертье. Считаете вы это возможным?

— Ни в коем случае!.. Бертье, как вы знаете, прошел все степени. Это один из тех старых педантов, рабов приказания, которых ничем не убедить, ничем не сломить, особенно когда результатом такого приказания является чин полковника, которого он не мог надеяться получить. Не ждите от него никаких уступок… Но можно обойтись и без него.

— Не понимаю вас.

— Четыре старших капитана полка приходили ко мне час тому назад и сказали мне, что ничто не изменилось в намерениях офицеров и солдат, и если я соглашусь стать во главе полка, все последуют за мной при звуке труб и барабанов.

— А вы что отвечали?

— Я просил позволения подумать до полуночи… Что вы посоветуете мне?

— Так как вы заранее еще готовы были пожертвовать своей служебной карьерой, то я согласился бы на вашем месте.

— В добрый час! Сказано хорошо. В тот день, когда мы вернем Франции не только старые владения ее, но еще протекторат над Бенгалией и королевством Лагорским, которое мы оставим Нана-Сагибу, — какую славу пожнем мы!.. Надо только занять чем-нибудь Бертье до утра, чтобы он не помешал нам. Я знаю его… Если он захватит нас, когда мы будем уходить, и новый полк его откажется повиноваться ему, он способен прострелить мне голову…

— Если только вы допустите его до этого.

— Само собою разумеется! Но какой шум подымется! Лучше не допускать до скандала, займите его здесь до двух часов: этого достаточно, а там уже казармы будут пусты.

— Постараюсь.

— Посмотрим, господа англичане! Судя по тому, что мне сказал посланный де Монморена, мы должны будем прежде всего взять в плен генерал-губернатора Лауренса, который находится в Беджапуре с весьма небольшим отрядом. Недурное начало кампании!

— Любезный полковник, скоро полночь и время дорого. Если вы хотите захватить двенадцать пушек из казарм и двадцать четыре с набережной, не теряйте времени.

— Ухожу, милый друг! Дай Бог мне успеха! Я отдал бы жизнь свою, чтобы только видеть, как будет развеваться французский флаг в Мадрасе, Бомбее и Калькутте.

— Обнимите меня, Лотрек! Бог знает, увидимся ли мы когда-нибудь…

Они крепко обнялись и затем расстались. Полковник вышел в сад, где его ждали капитаны.

Де Марси после ухода де Лотрека отправился искать по всем салонам нового полковника; он нашел его на веранде, где тот беседовал с таким же, как и он, старым служакой, комендантом города, — и попросил его зайти к нему в кабинет перед окончанием бала.

— К вашим услугам, господин губернатор, — отвечал старый солдат.

Он точно явился на свидание. Было уже около половины второго утра, и все уже удалились, — это был один из тех семейных вечеров, которые устраивались каждую неделю и где участвовали одни только служащие. Настоящие балы, устраиваемые для всей колонии вообще, продолжались обыкновенно до утра.

Губернатор был один, и Бертье увидел на столе шахматы, самые лучшие сигары и бутылку шартрез. Все три слабые струнки его были затронуты: ликер Изерских монахов, тончайшие продукты Гаваны и шахматы, детище Индии.

— Милейший полковник, — сказал де Марси, — мне захотелось попросить вас посидеть немного со мною. Я давно уже собираюсь обыграть вас в шахматы… Вы, говорят, большой мастер на этот счет… и весьма естественно, ведь это прообраз войны.

Старый солдат был польщен вниманием, приправленным такой тонкой лестью, и партия началась. Де Марси был такой же искусный игрок, как и полковник, и скоро оба так углубились в свои ходы, что стали положительно нечувствительны ко всему, что доходило к ним извне. Губернатор забыл в конце концов, что это западня, расставленная им полковнику, и играл с полным увлечением. Ставка стоила того: обладание Индией!..

— Шах королю! — сказал вдруг полковник после целого ряда блистательных ходов, потеряв при этом ладью и двух коней, но загнав зато короля своего противника в угол вместе с его дамой, ладьей, оставшимися еще у него слоном и целой армией пешек. Удар нанесен был ловкий и достаточно было трех ходов, чтобы де Марси получил мат. Он сжал голову руками и задумался, как бы лучше исправить свою ошибку. Можно было кругом него из пушек стрелять в эту минуту, и он не услышал бы.

Играющим прислуживал все время вестовой сипай. Видя, как глубоко задумался губернатор, туземец солдат воспользовался этой минутой и сделал едва заметный знак своему командиру, а затем приложив палец к губам, показал ему свернутый клочок бумаги.

Полковник понял и, как ни в чем не бывало, заложил руки за спину; сипай прошел мимо него и опустил в его руку записку.

— Мат! — говорил губернатор. — Я получу мат! Ну, нет! Я не согласен на такое поражение и должен найти какой-нибудь выход.

И он снова погрузился в разные соображения и исчисления.

Полковник тем временем развернул записку, которая была не больше ладони его руки. Держа правую руку под столом, он прочел, не выказав при этом ни малейшего знака волнения:

«Полковник! Губернатор и де Лотрек хотят вас одурачить; ваш полк собирается дезертировать со всем оружием и амуницией.

Капитан де Монтале.»

Записка эта была прислана капитаном, командовавшим 2-м батальоном сипаев, который четыре часа тому назад находился еще под начальством Бертье; возмущенный таким поступком, который компрометировал его бывшего командира, он придумал этот способ, чтобы предупредить его. Бертье, такой же невозмутимый, как и на параде, положил записку к себе в карман. Теперь он все понял.

Губернатор сделал ход; Бертье сделал преднамеренно грубую ошибку и де Марси взял у него ферзя, воскликнув с восторгом:

— Ваша очередь, полковник! Шах королю!

— Я проиграл, — отвечал полковник, вставая.

— Куда же вы? — спросил удивленный губернатор. — А ваш реванш?

— Если вы так желаете, я могу дать вам его через час, — холодно отвечал ему Бертье. — Но я должен прежде всего обуздать маркиза де Лотрека, который принимает меня, по-видимому, за круглого идиота.

— Что вы говорите, мой милый Бертье? — спросил губернатор, лицо которого сделалось сразу багровым.

Старый полковник повторил свою фразу, резко отчеканивая каждое слово и, направившись к дверям, быстро распахнул их. Сипай штыком преградил ему дальнейший путь.

— Что это значит, Сами? — спросил старик, дрожа от гнева.

— Приказ моего капитана! — отвечал бедняга, не изменяя своей позы.

— По приказу, написанному губернатором, — отвечал капитан де Монталэ, появляясь в коридоре.

Что было сказать этим исполнителям своей службы? Авторитет губернатора безграничен и собственноручно написанный им приказ заставляет всех повиноваться. Бертье обернулся.

— Итак, господин губернатор, вам мало того, что вы насмеялись надо мной, — вы хотите еще обесчестить меня? Смотрите вот… — читайте! — И он бросил губернатору вторую частью депеши.

— Какое мне дело до этого! — отвечал де Марси, затронутый за живое словами старого солдата. — Пока вы не приняли официально власть и не поселились во дворце, — здесь, кроме меня, нет другого губернатора.

— Вы правы, сударь, — отвечал Бертье, — но слушайте внимательно, — он вынул из кармана револьвер. — Не бойтесь, я не убийца… Да, слушайте меня хорошенько. Если вы сейчас же не прикажете пропустить меня, я размозжу себе череп на ваших глазах и на глазах де Монталэ. Франция узнает, что я лишил себя жизни у вас, потому что вы мешали мне исполнить свой долг.

И он поднес дуло револьвера к своему лбу*.

>

I

Вечером этого памятного дня сэр Джон Лауренс удалился в свою спальню с такою радостью и довольством, каких он давно не испытывал. Смерть Ватсона, который был всегда предан ему, правда, сильно омрачила его настроение, но событие это вознаграждалось другими настолько счастливыми обстоятельствами, что он забыл о нем. Эгоист, как все люди, пользующиеся властью, он видел только, что его вице-королевство, сильно пошатнувшееся вследствие его неспособности умиротворить Индию, снова должно было укрепиться: уничтожение общества «Духов Вод» почти уже осуществлено; близится и поимка Нана-Сагиба, которого Кишная обещал доставить через пять дней.

Лауренс был тем более доволен, что совсем не знал о присутствии Сердара в Индии и думал поэтому, что весь заговор — ни более, ни менее, как предлог, выдуманный Кишнаей и его приверженцами для привлечения Нана-Сагиба в Беджапуре. Он не боялся больше и за свою жизнь, потому что не было головы, которой повиновался кинжал правосудия.

— Бедный Ватсон! — говорил он себе. — Он поплатился жизнью из-за борьбы, которую я предпринял. Но это последняя жертва ужасной шайки, с которой до сего дня не в силах были бороться никакие власти, управлявшие Индией… Какая слава выпадает на мою долю! Ведь я успел там, где деспот Ауренг-Цеб и железные губернаторы, как Клайвс и Гастингс вынуждены были капитулировать из боязни, чтобы кинжал общества «Духов Вод» не коснулся их самих. Смерть Ватсона будет иметь важные последствия. Не случись этого, я, быть может, из опасения неудачной поимки Нана-Сагиба, не решился бы так скоро привести в исполнение свой декрет об уничтожении общества. А кто знает, не вздумал бы в этот промежуток времени фанатик браматма погубить и меня!.. Теперь этот бесноватый заперт со всей своей бандой в подземельи замка. Напрасно только Кишная велел заделать отверстие; посоветуйся он со мной, я не согласился бы на это… Впрочем, это, пожалуй, лучший способ навсегда отделаться от опасного общества! Они исчезнут бесшумно — и никто не узнает, куда они делись…

Этот властитель так же смешивал интересы государства с интересами своего мелочного и эгоистичного честолюбия, как и все его собратья. Двенадцать человек обречены были им на голодную смерть и могли дойти до того, что начали бы пожирать друг друга, — а сэр Джон умывал себе руки…

Управляя одной из самых обширных в мире стран, человек этот думал только о собственном интересе. Раз двадцать уже подвергал он вверенную ему страну самым ужасным бедствиям, не желая прекратить ни на минуту своей политики борьбы с предрассудками, верованиями, нравами восточного народа, которым в сущности легче было управлять, чем кем-либо в мире. Восемь веков подряд выносил этот народ иго монголов, которые грабили его, требуя лишь уважения к его религии, нравам, традициям, семейным устоям; ему было безразлично, кому он платит налог, — только бы он мог поклоняться своим богам и жить спокойно в деревне, обрабатывая рисовое поле своих предков.

Назначенный вице-королем, сэр Лауренс, уезжая, обещал обратить всю Индию в лоно англиканской Церкви. Несмотря на то, что по прошествии некоторого времени он убедился в невозможности всякой попытки в таком роде, он для поддержания престижа власти продолжал ту же политику, которая, вызвав восстание сипаев, едва не лишила Англию ее лучших колониальных владений; эта политика поддерживала Индию в состоянии постоянного заговора, который мог кончиться вторым восстанием, еще более грозным, чем первое.

Вице-король часто получал сведения о том, что все кругом в заговоре. Собственные слуги его были на стороне заговора и почти открыто изменяли ему; все секреты его, все решения его совета становились известными еще до того, как были опубликованы; Нана-Сагиб ускользал от всех его преследований благодаря упорному и единодушному молчанию индусского народа; даже большинство английских чиновников было на стороне индусов, ибо не желали пасть под ударами кинжала… Сэр Лауренс ничего не хотел понимать и не переставал вступать в сделку с людьми самого низкого происхождения; он составил из них особую туземную полицию, издавая самые нелепые декреты против религиозных обычаев, стараясь насильно ввести Библию вместо Вед.

Монголы после нескольких слабых попыток борьбы кончили тем, что примирились с браматмой, как это сделали во Франции с великим магистром массонов, — с тою только разницею, что последний сохранил меньше власти за собой, чем браматма. Но Франция — не Индия, где обычаи укореняются тем более, чем они древнее.

Даже сами английские губернаторы скоро пришли к тому убеждению, что тайная власть «Духов Вод», — власть, которая никогда не мешалась в гражданские и политические дела, преследовала только постыдное взяточничество и была, так сказать, властью моральной; она даже помогала администрации, обуздывая, сдерживая лихоимцев. Они окружали поэтому браматму самым высоким уважением, предоставляя ему в полное распоряжение его древнюю резиденцию Беджапура, который сделался оплотом древних традиций Индии.

Политика такого рода была хорошая политика и Англия почти сто лет мирно и спокойно владела Индией. Но в Великобритании существовала партий пиэтистов, или святых, как их иронически называли в Лондоне, — с убеждениями которых не мирились такие послабления; с самого начала проповедовала она обращение Индии и обвиняло правительство, что оно не исполняло своего назначения в мире. Так же хорошо организованная, как иезуиты, но более могущественная, эта партия настояла на том, употребила все силы свои, чтобы вице-королем Индии назначили одну из ее креатур, — человека низкого происхождения, который добился высокого положения в Индии благодаря необыкновенной ловкости, неутомимому терпению, а главное — своему присоединению к могущественной партии святых. Таков и был Джон Лауренс.

Превратившись в «сэра» Джона Лауренса, он предоставил Индию во власть миссионеров, которые буквально наводнили ее. А скоро можно было видеть, как частью по убеждению, а частью из желания возвыситься, все чиновники гражданской службы, офицеры армии и даже генералы ходили не иначе, как с библией в руках; всеми в стране, с одного конца ее и до другого, овладела мания обращения; все проповедовали и раздавали целые груды библий на перекрестках дорог, на площадях деревень и городов, во дворах казарм…

Прошло два года такой ревностной проповеди — и ни один индус не обратился, ибо обратиться значило отказаться от семьи, потерять социальное положение среди своих, другими словами опуститься до уровня парии.

Надо отдать справедливость обществу «Духов Вод»: первые предупреждения исходили от него; браматма, бывший тогда верховным вождем, отправлял к вице-королю посла за послом, умоляя его положить конец этой мании обращения, если он не хочет вызвать самых страшных бедствий. Ничто не помогало. Вот тогда-то восстали двести пятьдесят тысяч мусульман, служащих в армии. А так как туземные войска Индии состояли почти исключительно из людей этой религии, то правительство осталось только со своими европейскими солдатами, которых было всего семь-восемь тысяч человек. Все индусы браминской религии, то есть весь Декан, ждали первых результатов борьбы, чтобы присоединиться к восставшим. Но Гавелок задушил восстание, а сэр Джон Лауренс, чтобы терроризовать страну, буквально утопил Бенгалию в крови.

Тогда-то француз, известный под именем Сердара, присоединился к Нана-Сагибу, затем спас его после взятия Дели и скрыл его от англичан. Мы не вернемся больше к этим событиям; мы не можем открыть настоящие имена участников описываемых здесь событий, ибо некоторые из этих лиц еще живы и могут пострадать от мести англичан.

Француз этот, оставшийся верным Нане, живет еще до сих пор с принцем в маленьком уголке земного шара, неизвестном его врагам. Только после смерти их напишем мы историю последних дней жизни Нана-Сагиба и его верного защитника*.

>