Глава 4

Киев – город городов, город между небом и землей, между севером и югом. Ключ ко всем дорогам – Киев. Гостям в киевских воротах приготовлены хлебы. Врагам высокий Киев – как высокий порог. О него спотыкаются враги.

Теперь, впервые попав в стольный город, Берест мог убедиться в правдивости всего того, что ему доводилось слышать о Киеве. Игрец стоял в ладье под парусом в толпе восхищенных варяжских купцов и видел перед собой городской посад – это бесконечное Подолие, огороженное деревянным столпием. Хоромы на хоромах, кузни с дымами, гончарни, амбары, винокурни, церкви, торговые ряды… И над всем этим круто поднимается Гора. А на ней великий Ярославов город, сплошь заставленный теремами и храмами, окруженный невиданным земляным валом и стенами, да с тремя воротами. Слушать про этот вал, не видя его прежде, – значит, наживать себе врагов. Ни одному слову не поверишь. Высотой этот вал, как семь человек, составленных друг другу на плечи, шириной – человек двенадцать. Насыпан вал, как на основу, на огромные дубовые клети. А чтобы те клети собрать, дуб свозился не один год со всех сторон; бывало, очень издалека. И вырубили при князе Ярославе для одного только киевского вала тридцать три огромных дубравы. Дубы же там были не кряжистые, а все больше прямые, как сосны, и очень высокие. Строили вал четыре года. Тысяча человек работала на нем изо дня в день.

– Богоизбранный город! – сказал отец Торольв.

Киев был застроен так тесно, что могло показаться с реки, не оставалось в нем места ни для улиц, ни для площадей. Но едва только ступишь на землю, увидишь, что здесь достаточно широки улицы и часты площади. И место есть всему, что заслуживает места.

В этом городе все торговали, все менялись – от босоногого мальчишки с хитрым лицом до глубокого старца с лицом бесстрастным. Город вырос на торговле и мене. Здесь был обычай прибыли свои прятать в «лисьей норе» под домом. От того обычая, говорят, насыщена золотом и серебром, тяжела киевская земля. От купца до купца, как в круговой поруке, дотянешься рукой. И так, дотрагиваясь, сможешь обойти весь город. И еще правда то, что парод в Киеве многоязычен, как в Вавилоне в первый день после смешения языков. Однако здесь все понимают друг друга, потому что хотят либо купить, либо продать. И это неудивительно: как не понять человеку человека, если у них одно на уме? Да и в языках киевляне были сильны. Игрец еще в Смоленске знавал одного купца, который, как присказку, часто повторял: «Мой дед – славянин, бабка – гречанка, другой дед – варяг, другая бабка – торчанка. А я, выходит – киевлянин!» И всюду этому человеку был ход, и покупали у него больше, чем у других, потому что он был мил людям и везде оказывался своим.

Скейд вошел в узкое русло реки Почайны. Гёде правил к пристани. Кто из людей не сидел на веслах, тот глазел на город. Снизу обратили лица к высоким и крутым днепровским кручам. Шапки придерживали руками. Всего-то видели от верхнего города – вал на горе и высокие стены, видели рядок крыш и куполов. И только…

Но увидели бы Весь! Как видели птицы, как отражали небеса – звездами. На холмах – как на столбах. Как на ножках стол – город стольный. Пестрой покрыт желто-зеленой скатертью с золотыми блестками. А дороги от Киева, как лучи от солнца, разбегаются на все стороны. И ручьи-речушки – из конца в конец. Внизу же Подолие, словно подножие. Ступенька! Был человек малым человеком, ремеслу обучился, на ступеньку встал – стал хозяином. Поднялся. Его милости просили с княжьего двора. Приласкали бояре. И хозяином вошел человек в Ярославов город. И от малой толики хозяйских богатств был им на Горе воздвигнут новый храм. Многие так поднимались, особенно из купцов. А ростовщикам славный Мономах прижал хвост…

Гёде сказал:

– Киэнугард – мировое гнездо. В нем от лета до лета находят приют перелетные птицы.

Дважды прошли вдоль пристани. Не могли найти свободного места, чтобы причалить. Тогда Рагнар, раздраженный, скрипнул зубами и сам взялся за руль. Он направил скейд в самую гущу мелких лодок-однодеревок и, причаливая, несколько из них помял или опрокинул. Хозяева лодок, оказавшиеся поблизости, начали было браниться, но, убедившись, что на их брань даже не обращают внимания, кинулись куда-то с жалобой. Тем временем Рагнар приказал сбросить на пристань мостки, а гребцам сделал знак быть настороже и держать руки под скамьями, где у них были припрятаны боевые секиры.

Но все было тихо. Только несколько перекупщиков один за другим подходили к мосткам и спрашивали про товар. Рагнар отвечал им, что ничего продавать не будет. Еще приходили другие продающие и спрашивали, не желает ли уважаемый хозяин что-нибудь купить. Рагнар ответил, что не желает. Потом он подумал и предложил купцам:

– Если кто-нибудь из этих честных господ захочет перевезти свой товар в другой город, то я имею им помочь.

– О каком городе ведется речь? – спросили продающие.

– Миклагард.

– О! Царьград! – воскликнули купцы и стали негромко советоваться друг с другом.

Потом один сказал:

– Я могу указать тебе нужного грека. Но ты за то уплати.

Рагнару не понравился такой разговор, и он прогнал купцов.

Скоро пришли те жалобщики и привели с собой десяток вооруженных людей. Все они подошли к судовым мосткам, но на борт ступить не решались. Спросил с пристани один из стражи – может, десятник:

– Чей это корабль?

Гёде Датчанин придержал Рагнара за плечо, ответил:

– Это мой скейд, господин, – и поднялся на пристань. Киевляне усмотрели в этом поступке старика явный знак миролюбия. Ведь стремящийся к ссоре не покинет своего судна, не отдаст себя на расправу страже. Поэтому глядели на Гёде уже не так строго. Тем более, что стражникам самим не хотелось ссориться с гостем, у которого на корабле так много гребцов. Весло в драке – оружие грозное.

Но пострадавшие жалобщики не заметили перемены в настроении киевлян, продолжали жалобить, указывали пальцами на оцарапанные борта скейда, на свои залитые водой, треснувшие однодеревки, на подмоченный, подпорченный товар.

Десятник кивнул Гёде:

– Ответь им.

Гёде сказал:

– Давно не причаливали к пристани, отвыкли. Ветром в парус ударило, поэтому занесло. Не хотели ломать лодки.

– Пусть заплатит, – решили жалобщики.

– Заплати, – равнодушно согласились киевляне.

Гёде сказал:

– Встретился нам по пути тиун Ярицлейв. Меня давно он знает. Говорил Ярицлейв, что при новом князе все двери раскрыты на Руси. Но, видно, неправду говорил мой знакомец. У вас все вижу угрюмые лица – а это то же, что закрытая дверь…

При упоминании Ярослава глаза десятника сузились, зрачки как будто вцепились в лицо хитрого старика – не лжет ли? Но скоро киевлянин отвел взгляд, поверил. Наверное, хорошо знал великокняжеского тиуна. Имя Ярослава, как имя Бога на Руси, не произносили всуе… Слух у Ярослава острый, глаз недремлющий, рук повсюду раскидано – не счесть, в каждом шалаше, в каждом проулке. Скажешь слово хулы или лжи, тут тебя одна рука и сцапает, а другая повернется да задавит, ждать не будет, пока отбелишься. Терем у Ярослава на Горе, в граде Владимировом, – небольшой терем. Но подвалы в нем глубоки и бессчетны. Говорят, половина Владимирова города стоит на подвалах Ярослава. А о том, что там творится, рассказывают много страхов. Но всё слухи! Точно знают только двое: Ярослав и Мономах. Про Мономаха люди не верят, возражают: Мономах – князь добрый. А иные разумные вспоминают поговорку: сокол под стать сокольничему. Добрый князь – Мономах. Но, говорят, за ним, зажмуривши глаза, не ходи. И с открытыми-то глазами не всегда предугадаешь, куда он заведет. Зато сам князь все про тебя знает наперед, и путь твой предскажет, и желания обозначит не хуже доброгласного волхва. Сделал Мономах простому люду облегчение – придумал свой Устав. Кажется, сиди теперь, князь, на высоком месте в Верхнем городе да слушай вместе с летописцем народную хвалу. Но не прост князь Мономах. Дедовский великолепный двор на Горе не любит – возле народа беспокойно, то и дело шумит народ. Куда тише на княжьем дворе в Берестове. Кровли не золотые, ступени не мраморные, а в мыслях покой. И это верно: беспокойным народом нужно править издалека. Только не забудь, князь, пустить в народ руку железную и послушную тебе. Посели, князь, свирепого пса, Ярослава Стражника, на дедовский двор. И пусть жмет он смутьянов-бояр и князей-завистников и жадных церковников, чтоб стонали. За непослушание – в цепи, за умышленный вред княжескому делу – годами гноить в темницах! Все это – Стражник Ярослав. А ты, князь, будто и не знаешь, будто ни при чем – далеко сидишь, в резном тереме на Берестове. Вот и выходит, что не ошибается поговорка о сокольничем.

И боятся Ярослава люди, слыша в его голосе повеления Мономаховы…

Поверил десятник старику. Будто ожженный крапивой, в гневе поднялся над жалобщиками и прогнал их. Сказал Датчанину:

– Не плати им, старик! Торгуй себе.

Гёде, пряча под длинными бровями хитрые глаза, поклонился киевлянину в пояс.

Потом Рагнар сказал, что стоять они будут у киевского причала три дня и три ночи, что этого срока ему хватит на все дела. На судне, сказал, должно находиться не менее дюжины человек. Остальным разрешено пить в городе вино, играть в кости и брать женщин. В драки не ввязываться и самим драк не начинать. Киевляне привыкли к уважению, тщеславны и горды. Драку не простят – скейд разнесут в щепки. Ведь не сумеет Гёде хитростью покрыть все их возможные шалости. А сам Гёде тоже дал совет – за горожанками далеко не ходить. Многими уже проверено: если тут же, за углом, не отдалась, а повела куда-то закоулками – значит, задумала недоброе, жди тогда, варяг, нож под ребра или рабские кандалы.

Гребцы разошлись. Осталась на судне первая дюжина человек. И среди них Рагнар, Гёде, отец Торольв и Эйрик.. Здесь все они вспомнили про игреца и спросили его, что он собирается делать. Но этого не знал еще и сам игрец, поэтому ничего им ответить не мог.

Тогда Рагнар сказал:

– Хотим просить тебя помочь Эйрику. А дело состоит вот в чем: нужно отыскать в Киэпугарде его отца – Олава.

При упоминании Олава Рагнар опустил глаза, как при упоминании недостойного человека. И, кроме сказанного, ничего больше объяснять не стал.

Берест согласно кивнул.

Рагнар сказал Эйрику:

– Я приведу сюда грека, загружу его товар, продам девчонок – дольше они не протянут, поэтому пусть остаются здесь. Вот тебе, Эйрик, на все три дня сроку… Не успеешь – будет жаль. Пойдем на Миклагард без тебя.

Тогда уж ты не скоро увидишься со своей Ингунн, что тоже – жаль. Ведь девка хороша. И погибнет с нагулянным ребенком – не поможет старый Гудбранд. И ты сам после всего погибнешь в бедности, и мне будет горько, ведь я потерял уже многих друзей. Зачем же еще?

А Гёде посоветовал:

– Отходя ко сну, не спеши склонить голову на мягкое. Подумай сперва о том, что мучает тебя. И, может, оттого станет легче твое пробуждение. У разумного человека день начинается с вечера…

– Будь в ладах с Богом, сын мой, – добавил священник и перекрестил Эйрику сердце. – Ты грешен, грешен…

Выслушав все эти добрые слова, Эйрик обещал уложиться в срок. И на прощание сказал вису:

Вначале Эйрик и Берест пошли туда, где было всего многолюдней, куда стекались все улицы Подолия. Киевского Торговища никому не миновать – отовсюду его видно и отовсюду слышно. Но что более всего влечет – отовсюду нужно. Таких торговых мест в Киеве будто бы восемь. И Торговище, что недалеко от пристани, – самое крупное. С малыми гирьками сюда не суйся, засмеют. Здесь продают возами и ладьями, грузят мешками и лопатами. Хлеб. А хорошо покупают хлеб северяне, у которых малые поля и холодное лето. Новгородцы, псковичи да ладожцы – народ зажиточный, разодеты в меха, столы у них, говорят, что ни день ломятся: мясны, рыбны, масляны. А вот без блинов!.. Платят северяне серебром, не скупясь. Гривны так и мелькают из-под полы. И уже торопятся, выводят в русло Днепра караваны перегруженных ладей – гнутся весла.

Эйрик спросил у одного торгующего:

– Олав из Бирки… Как найти?

– Новгородцев спрашивай. Те дружнее с варягами. Купец взобрался на мешки с зерном и указал сверху на новгородский двор, по-ихнему – конец. А двор тот, оказалось, был совсем недалеко от Торговища.

По пути Эйрик рассказал:

– У моего отца жена в Бирке. Ее зовут Ингрид. Это моя мать. А еще у него жена в Сигтуне. Ее зовут Уна. А еще у него жена здесь, в Киэнугарде. Ее, кажется, зовут Анна. А еще у него две жены в Фессалониках. Одну тоже зовут Анна, а другую – рабыню, которую Олав купил у побратима, италийского норманна, – зовут просто Зи. Она черная нумидийка. И еще где-то есть жена, не помню.

Перебирая имена этих женщин, Эйрик загибал пальцы на левой руке, пальцев ему не хватало.

– И всюду от своих жен Олав родит детей. Поэтому во многих городах у меня есть братья и сестры. Кто бы не гордился таким отцом, скажи?

Через широкие ворота вошли на новгородский двор. Здесь все было поставлено крепко и широко. Стена-частокол – можно отражать многодневную осаду. Жилых теремов – один-два. Малый утоптанный пятачок земли посередине. А все основное пространство занято складами и амбарами на каменных подклетях. Где двери в амбары остались раскрытыми, были видны стоящие в полутьме огромные лари и сусеки вдоль стен. И повсюду мешки. Малые и большие, сваленные горками и расставленные рядами. Рассыпанное на пятачке зерно заметено в угол. Стая голубей клевала то зерно. А голуби все жирные, непутаные – хватай по одному, сворачивай головы и пеки.

Спросили у новгородцев про Олава из Бирки. Многие не знали, пожимали плечами. А один ответил:

– Известен мне Олав, но не скажу – из Бирки ли.

И объяснил, как найти того Олава.

Скоро нашли его, быстро ходили Эйрик и Берест. Достучались в ворота. Сам Олав открыл. Но оказался не тот. А был он – Олав из Полоцка. В Полоцке же и родился, а в Свитьод отроду не бывал.

Спросил он Эйрика:

– Отец твой купец?

На это не смог ответить Эйрик, а сказал то, что знал:

– У Олава жена в Бирке. Ее зовут Ингрид. Еще есть жена в Сигтуне, зовут Уна. В Киэнутарде жена Анна…

Полоцкий Олав все равно качал головой, не был знаком с отцом Эйрика. А Эйрику это было обидно и удивительно: как можно не быть знакомым с Олавом из Бирки и даже не слыхать про него!

Потом один человек посоветовал им обратиться к немецким купцам. Таких в Киеве тоже бывало много, а некоторые, подобно русам-северянам, жили в городе постоянно. Звали их тут—латина. И вот через полдня отыскали игрец и Эйрик одного такого латину – с узким мечом на боку, разодетого в дорогой черный камзол, и со смешными худыми икрами. И спросили латину про Олава из Бирки, и, зидя, что тот молчит, перебрали по пальцам всех жен Олава.

Тогда купец показал пальцем в сторону Верхнего города:

– Там спрашвайт! При Ярицлейф!…

Уже вечерело. Солнце садилось за гору. Меньше стало на улицах людей. Направившись было к Верхнему городу, Эйрик и Берест остановились. Решили вернуться на пристань, потому что ночь надвигалась быстро, и еще подумали, что вряд ли им удастся найти на темных улицах того человека, какого не сумели отыскать при свете дня; город был незнаком. И повернули обратно. Шли узкими кривыми закоулками по тесно застроенному, напоминающему муравейник Подолию, шли долго, пока не уверились, что сбились с пути. А как поняли это, так уткнулись в тупик. Совсем стемнело.

Здесь Эйрик разозлился и ударил кулаком в чей-то высокий частокол. Но бревно не зазвучало, оно было твердое, как камень. И изнутри никто не ответил. Эйрик ударил еще несколько раз. Все оставалось, как прежде.

Возле этого частокола у них вышел разговор. Берест сказал, что как только заживут его пальцы, он наймется гребцом на ладью к северянам и поднимется с ними к Смоленску.

А Эйрик в ответ:

– Очень сильно поранены твои пальцы. Не скоро сможешь стать гребцом.

Потом, поразмыслив, Эйрик сказал:

– Зачем возвращаться, если никто не ждет? Ведь было явление про могильник… Идем лучше с Рагнаром в Миклагард!

А игрец ему:

– Отыщем завтра Олава и развяжи мои пальцы.

– Хорошо! – согласился Эйрик. – Олава найдем. А он научит…

В это время чья-то мягкая ладонь легла игрецу на плечо. И тихий старческий голос спросил:

– Что стучите в незапертую дверь?

Но когда пригляделись и рассмотрели этого человека, то оказалось, что он вовсе не старик, а только очень худой. От сильной худобы, наверно, и голос его высох.

Берест ответил:

– Шли на Торговище, сбились с пути.

– Покажу вам путь завтра, – сказал человек. – А сегодня повечеряете со мной: дам лепешку, дам рыбку и соломенный тюфяк.

Так Эйрик и Берест неожиданно нашли себе ночлег у очень доброго человека – потомственного киевского звонаря, бобыля Глебушки. Когда стояли у ворот, думали – за такими-то воротами – уж хоромы! А вошли во двор и долго водили глазами в поисках высокого крыльца. Не отыскали. Под ногами скрипнули уголья – следы пожарища. А Глебушка повел своих гостей прямиком к баньке – видно, единственному строению, какое осталось от богатого когда-то подворья.

Через предбанник пробирались боком – рослые гости вслед за щуплым хозяином – так много там было свалено всякого хлама. Добрались: ни горенкой не назвать, ни светелкой, ни выпрямиться, ни расправить плеч. Сели игрец и Эйрик на низкие нары, на колючую солому и осмотрелись… В красном углу лампадка перед Богородицей, у мутного оконца – тонкая свеча. Зато стол широк и крепок на дубовых козлах. Сразу было понятно, что стол принесен из просторной избы. А присмотревшись, Берест заметил, что доски стола темны, края же его гладкие – вытерты многими локтями, а козлы сплошь изрезаны тесаками. И подумал: из харчевни стол, многие годы за ним пировали. На столе – четыре книги. Две из них были хорошо знакомы игрецу. Это – «Жития святых» и «Евангелие» Иоанна Богослова. «Евангелие» было раскрыто на первом же листке с изображением самого Иоанна. Любимый апостол Христа стоял за пюпитром, в правой руке держал писчее павлинье перо, а левой рукой, широко расставленными пальцами придерживал края развернутого свитка. Но выражение глаз у апостола было мечтательное и совсем не подходило к тому важному делу, каким он был занят.

Пока Глебушка искал в темноте предбанника лепешки и рыбку, Берест раскрыл еще одну книгу. Однако написана она была не кириллицей и не глаголицей. И прочитать в ней игрец ничего не смог. Когда Глебушка вошел, то пояснил ему: книга эта и не книга вовсе, а одна только музыка, и есть здесь знаменный распев и много всякого для хора, и записано все в строки особыми крюками, но крюков тех без учения ни одному человеку не понять.

Глебушка отодвинул книги на середину стола и разложил перед гостями обещанную снедь: три пшеничные лепешки, копченых окуней и глиняный кувшин с колодезной водой. А сверху этого он не пожалел пару греческих луковиц и щепоть соли.

Ел Глебушка молча, откусывая по чуть-чуть, отламывая по крохе, ел не столько для насыщения, сколько из гостеприимства – предлагая и уважая. Когда гости запили съеденное пресной водой и утерли губы ладонями, Глебушка уступил им для ночлега свои нары. А сам, прихватив старый обгорелый кафтан, поднялся на чердак.

Утром пища не была обильнее, чем вечером. Игрец и Эйрик поднялись из-за стола такими же голодными, какими садились. Но большего у бедного Глебушки и не было – делился последним. И как будто не замечал этого. Мысли Глебушки были заняты его книгами, особенно одной, обратил внимание Берест, – той, что он не успел вчера рассмотреть. Глебушка два-три раза раскрывал ее все на одной и той же странице и, прочитав несколько нужных ему слов, мысленно повторял их про себя, как бы заучивая. Он даже едва заметно раскачивался под те слова и прикрывал глаза, чтобы не отвлекаться на зримое. И в такое время, наверное, забывал обо всем – и о гостях тоже.

Эйрик дал Глебушке серебряный денарий, а тот принял монету и сказал:

– То, что вы мне даете, вернется к вам. То, что мне говорите, вам отзовется. На серебро – серебром, на добро – добром. Я вам двери открыл, а вы мне душу распахнете…

Так с напутствием Эйрик и Берест снова отправились на поиски Олава. И утром им было веселее, чем вечером. Говорили, перебивая друг друга. Смотрели направо и видели, как полураздетый великан, играя мышцами, раздувает кузнечные меха. О том говорили. Смотрели налево и видели, как ловко вертит деревянный круг гончар. И говорили о том, какая нарядная у него в кудрях тесьма, какие толстые у него руки, а между тем каковы тонки выходили горшки в Гончаровых руках, да как, наверное, голосисты были его голосники!

И еще вспоминали Глебушку. Эйрик сравнил его с волхвом. Сказал, что хоть и не видел у него ни идолищ, ни кукол, зато видел четвертую книгу и слышал, как Глебушка над ней пришептывал. А в третьей книге заметил крючки – не буквицы, не руны. И подумал: на чердаке спрятаны идолища. Еще Эйрик сказал, что солома у Глебушки заговоренная, – и оттого спал он без слуха и без снов, и прирезать его сегодня было бы так же легко, как ягненка.

И заметил Эйрик:

– Предсказал Глебушка, будто мы к нему должны вернуться и раскрыть душу. Но думается мне, что уже к вечеру мы сумеем найти себе ночлег попросторнее…

А игрец сказал:

– Глебушка из тех, кто слагает висы.

Ни кузнец, ни гончар ничего не знали про Олава из Бирки. Но согласились они в одном, искать его нужно в Ярославовом городе. Будь Олав ремесленник, они знали бы его, будь Олав купец, его знали бы нa Торговище. Если не известен Олав ни там, ни там, значит, ищи его, брат, или возле князей, или в другом городе… И больше ни слова нельзя было вытянуть из них. Один взялся за кузнечные клещи, другой принялся отмучивать глину. Тогда Эйрик и Берест пошли дальше по Подолию и не уставали спрашивать встречных людей об Олаве. Еще они встретили одного редкого умельца, ремеслу которого подивились. И остановились возле него, чтобы лучше рассмотреть его работу и, может быть, научиться чему-нибудь, подглядеть что-нибудь хитрое. А умелец и не скрывал своих премудростей. Он доставал из печи обожженные плитки, уложенные ровными рядками на деревянных подставах, и из раскаленной лейки-льячка поливал эти плитки расплавленной эмалью. То в одну сторону наклонит льячок, то в другую. Да так ловко и быстро умелец это делал, что Эйрик и игрец не успели рассмотреть ни одной его хитрости, а все плитки уже оказались разрисованными в два цвета. И все были одинаковыми, от первой до последней – не отличить. Назывались те плитки майоликой, облицовывались ими каменные стены храмов и теремов, устилались земляные полы.

Человек этот сказал, что Олав из Бирки ему хорошо известен, – чему очень порадовался Эйрик. Более того, сказал умелец, два дня назад Олав купил у него двадцать тысяч майолики, и куплю эту, как водится, они тут же окропили вином за счет Олава. Потом тем же вином окропили продажу майолики, но уже за счет самого продающего. И расстались они далеко за полночь, сильно навеселе, почему-то возле Жидовских ворот, где, судя по всему, обмывали последнюю плитку.

Ремесленник сказал, что Олав служит Ярославу Стражнику и у господина своего будто бы в чести. Для него же и майолику покупал самую превосходную, не торгуясь, не пересчитывая ногат и резан[5], а выкладывая их гривнами.