Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Варяжский круг

ModernLib.Net / Исторические приключения / Зайцев Сергей М. / Варяжский круг - Чтение (стр. 18)
Автор: Зайцев Сергей М.
Жанр: Исторические приключения

 

 


Навват Али спустился в трюм и приказал Бересту и Эйрику и еще нескольким тюркам подниматься на палубу. Из добрых побуждений Али посоветовал им исправно работать веслами. Али сказал, что Халликан сейчас очень раздражен и любого, кто не подчинится ему, даже араба, – может выбросить за борт. Али хорошо говорил по-гречески.

По пути к весельным скамьям игрец и Эйрик успели осмотреться.

На море светало, звезды были бледны. Едва наполненный слабым ветром парус вяло колыхался над судном, парус путался в снастях и никак не помогал гребцам. По правому борту виднелся берег – пологие холмы, покрытые редким лесом и кустарником, да кое-где покатые черепичные крыши строений. Далеко позади сквозь легкую дымку просматривалось судно, которое также шло на веслах. И было уже достаточно светло для того, чтобы разглядеть его очертания: мачта с прямой реей, круто загнутые кверху нос и корма, очень низкие развалистые борта.

– Скейд Рагнара! – шепнул игрецу Эйрик, едва справляясь с нахлынувшей на него радостью. – Ингольф услышал!..

Теперь и Берест узнал скейд, и это вселило в него надежду.

Глава 2

Невольников посадили на весла по двое, сменили ими часть уставших навватов. В проходе между скамьями поставили надсмотрщика с кнутом. А тот надсмотрщик был человек старательный и тут же принялся нахлестывать спины и плечи несчастных тюрок. Он не показал тюркам, что нужно делать с веслами, а тюрки, люди степные, сначала не могли понять, что от них требуется. Но и когда поняли, то не сразу сумели приладиться к большим корабельным веслам.

Обучение гребцов было непродолжительным – тюрки стали делать так, как делали арабы. Кнут свистел все реже, судно набирало ход. А еще пришел навват Али и объяснил, что в этих местах часто случается разбой и многие корабли, разграбленные и сожженные, закончили здесь свой путь. Али обратился к игрецу и попросил его перевести тюркам такие слова:

– Кто ищет себе могилу в этих водах, пусть оставит весло. Рука смерти уже тянется к нему.

Тюрки, выслушав слова наввата, с удвоенным рвением налегли на весла, и караб пошел так быстро, что погоня отстала. Смуглое лицо Халликана при этом выразило удовлетворение, и му'аллим приказал своим людям принести для новых гребцов побольше вкусной еды.

Скоро взошло солнце и появился хороший попутный ветер. Но он не очень обрадовал арабов, ибо всем им было известно, что косой парус при попутном ветре значительно уступает прямому. И верно, скейд, несмотря на все усилия тюрок, теперь быстро нагнал судно Халликана и приблизился к нему настолько, что можно было, не напрягая зрения, увидеть серьги в ушах преследователей и молоточки Тора, нашитые на рукава рубах.

Люди на скейде не скрывали своих намерений, готовились к бою. Они помогали друг другу облачиться в кольчуги, надевали высокие шлемы, раскладывали каждый возле себя веревки с крючьями, секиры и дротики.

Му'аллим, видя эти приготовления, продолжал подавать команды гребцам. Он знал, что и теперь без труда сможет оторваться от погони: стоит ему только изменить направление, встать к ветру под углом – и варяжский скейд со своим прямым парусом останется далеко позади. Но он понимал еще и то, что скейд в таком случае не будет гоняться за ним, а остановится в узком проливе и тем самым запрет выход из Пропонтиды – тогда уж не скоро, купец, увидишь торги Антиохии и Иерусалима. Поэтому Халликан, о котором ходила слава воина, решил принять бой и, ничего не меняя, ждал сближения.

Скоро со скейда прокричали:

– Бартоломео! Мы хотим осмотреть твой трюм. Но му'аллим оставил эти дерзкие слова без ответа. Еще прокричали:

– Покажи нам свой трюм, и мы не тронем ни тебя, ни твой караб…

Му'аллим усмехнулся – какая наглость! какой позор! – по требованию первого встречного показывать солнцу свой товар. Му'аллим обернулся к наввату Али и кивнул ему. Тогда Али быстро прошел на корму и оттуда ловко метнул в скейд небольшой глиняный горшок, наполненный «живым греческим огнем». Горшок ударился как раз о край борта и раскололся. Половина горящей нефти разлилась по корпусу судна снаружи, а другая половина плеснула внутрь скейда. Двоим воинам, облитым огнем, пришлось выброситься за борт. На носу судна быстро занялся пожар.

– Ты хороший навват, Али! – похвалил Халликан. – Ты ведь знаешь, я не забуду этого…

К полудню скейд опять догнал Халликана. Варягам удалось затушить пожар на своем судне. И навваты, и сам му'аллим были раздосадованы тем, что неприятелю удалось отделаться так легко – были обуглены и изрублены топорами несколько досок обшивки возле самого форштевня, опалены несколько весел и с левого борта сброшено четыре или пять щитов.

Али опять пробрался на корму, однако на это раз он не имел возможности бросать «живой» огонь также точно, как утром, – со скейда в него нацелились несколько луков и арбалетов, и первые стрелы уже прошили воздух над его головой. Скрываясь за бортом и высовываясь то тут, то там, Али метнул в скейд три горшка. И всякий раз стрелы роились возле наввата подобно встревоженным осам. Первый горшок с греческим огнем, чиркнув по вантам варяжского судна, изменил направление и упал в воду. Второй и третий горшки также не доставили варягам бед – воины, стоявшие наизготове, поймали их руками и скинули в море. На этом запас «живого» огня у Али иссяк. И навват сказал Халликану:

– Я бросал и молился. Мухаммад направлял мою руку. Что могу сделать я, презренная мошка, если сам пророк не желает сегодня видеть огня.

– Ты хорошо бросал! – еще раз похвалил му'аллим. И они достали из ножен сабли, и все навваты сделали то же. Потом спрятали невольников в трюм и приготовились к нападению.

Скейд приближался быстро. Его большой квадратный парус, испачканный копотью, уже заслонял четверть горизонта, а опаленный форштевень грозно возносился над кормой караба.

Удар пришелся по левому борту. Весла, которые не были убраны арабами, попали под дубовое днище скейда и были сломаны все как одно. Измочаленные обломки их полетели в воду. Суда притерлись друг к другу и были вмиг накрепко сцеплены крюками и мостками, баграми и скобами. Варяги и арабы столкнулись над бортами – ни те, ни другие не хотели пускать неприятеля на свое судно. И здесь пролилась первая кровь. Но недолгим было противоборство. Рагнар пустил вперед четверых берсерков, которые, устрашающе завывая, корча рожи и с небывалой быстротой размахивая секирами, оттеснили арабов на их палубу. Этими берсерками были: Ингольф, Гуго, Ингвар и Торир Древко.

Тут и закипела работа, кровью залили весь караб. Показали торговцам, как сражаются истинные воины. Разогнали арабов по палубе и, настигая бегущих, повергали их к своим ногам. Море огласилось жалобными криками и стонами. Ужасные секиры рубили справа и слева, арабы не находили укрытия от них. Секиры так были устроены, что при резких взмахах издавали громкий свист. И каждая секира свистела-пела своим голосом, отличным от других. Слыша со всех сторон это заунывное пение, арабы, будто заколдованные, не могли достойно сопротивляться, и бой быстро превратился в безжалостную резню.

Самого му'аллима с лучшими из его навватов потеснили на нос судна, и саблю му'аллима из голубой багдадской стали переломили пополам. Халликан, отчаянно размахивая обломком, ранил в бедро берсерка Гуго. Тогда Рагнар сильным ударом кулака отбросил Халликана к самому форштевню, где тот и остался лежать, не приходя в сознание. После этого легко сломили оставшихся навватов – кого-то, ранив, выбросили за борт, кого-то зарубили на палубе.

А со своей стороны потеряли пятерых – тех, что невовремя зазевались и не смогли уклониться от кривой сабли. Но не особенно скорбели по ним – чужие, подобрали их в таверне, подобрали в спешке. И еще подберут, много таверн в огромном Константинополе.

Навват Али, видя, что бой проигран, сам прыгнул за борт в надежде доплыть до берега. Но его заметил берсерк Ингольф. И хотя один глаз у Ингольфа очень косил, он первым же выстрелом из арбалета сумел сразить Али. Навват скрылся под волнами, оставив на поверхности большое алое пятно.

Халликана и троих оставшихся навватов Рагнар приказал не трогать. Но берсерку Гуго не понравились эти слова. Гуго был ранен Халликаном, поэтому злился больше всех и пытался склонить Рагнара к тому, чтобы не щадить оставшихся арабов. Рагнар же был тверд и объяснил берсерку свой поступок. Рагнар сказал, что этот человек известен на южных морях под именем Бартоломео и что он всем венецианцам враг. Еще сказал, что при появлении Бартоломео у всех венецианцев холодеют ноги. А потом Рагнар спросил у Гуго, за что ему платит золотом почтенный кюриос Сарапионас…

Подумав, берсерк ответил:

– Я понял. Мы с этим человеком имеем общего врага.


С крышки трюма сняли засовы и подняли на палубу всех до последнего тюрка. Эйрик и Берест своим появлением вызвали среди варягов много восклицаний радости и удивления. Их обступили со всех сторон, и каждый стремился дотронуться до них рукой или толкнуть в плечо, потрепать за волосы, каждый был рад тому, что не напрасно гнались за арабом, что удалось вызволить из беды друзей.

Ингольф Волк сказал:

– Вчера, услышав голос Эйрика, я не поверил собственным ушам. Я подумал, что совсем свихнулся от жары или – хуже того – что эльфы дразнят меня. Но вовремя заметил, как тот сарацин поспешно задвигал крышку, и понял, откуда был крик.

– Ты спорил с торговцем, – напомнил Эйрик. – Если б не тот торговец…

– Пока я стоял и разглядывал караб, мошенник успел скрыться. Он так и не вернул недостающее масло. Но мне уже было не до него. Мне предстояло обегать полгорода, чтобы собрать на скейд хотя бы часть людей. И я успел – мы заметили сарацина как раз тогда, когда он уже был готов ускользнуть от нас, когда он выходил в воды Пропонтиды.

Тут был и Гёде Датчанин. Он тоже протиснулся к Эйрику и, обняв его, сказал:

– Как видно, оставшись в Гардарики, ты совсем не разбогател, мой мальчик.

При этом все, кто здесь был, засмеялись и принялись дергать за мокрые дырявые штаны, какие были на Эйрике, и щипать его за голые плечи. И еще приговаривали:

– Богач-господин!

– Смотрите, он одет, как дельфин!

– Жених!..

Потом те, кто был помоложе, захотели танцевать. Они выстроились гуськом, положив руки друг другу на плечи, и принялись все вместе потихоньку подпрыгивать и медленно продвигаться вперед. Так варяги составили круг, в середине которого были Эйрик и Берест. При этом все участвующие хором приговаривали гортанное: «Ая-ая-ая-ая!..» Замкнув круг, воины подхватили Эйрика и Береста на руки и унесли их на скейд.

Рагнар предложил и тюркам перебраться к нему на судно. Но тюрки отказались. Они опасались, видно, что не арабы, а варяги теперь будут торговать ими. Тюрки уже успели вооружиться саблями и посбивать друг с друга кандалы. Тюрки указали Рагнару на близкий берег и сказали, что сами сумеют добраться до него.

И скейд отчалил от караба.

Пока шли обратно в Константинополь, Эйрик и Берест рассказали Рагнару и Гёде обо всем, что с ними произошло. А варяги, слушая внимательно, несколько раз нашли повод для похвалы и одному, и другому рассказчику. Для легкости в беседе Эйрику и Бересту дали вина, а еды на судне не нашлось – так спешили в погоню, что не прихватили еды.

Старик Гёде сказал, что если во всем рассказанном нет вымысла, а есть только правда, то такой судьбой можно гордиться и не беспокоиться за свою честь, ибо довольно часто раб может выглядеть достойней господина, а убегающий не всегда трус. Гёде сказал, что и ему приходилось побегать, но никто ни разу не назвал его трусом.

Рагнар согласился с этими словами и добавил, что даже самому отважному не удастся всю жизнь выглядеть отважным, а самого честного могут однажды запросто заподозрить во лжи, чистого же – замазать грязью; но все это не беда, если человек сумеет с достоинством выпутаться из переделки. А на взгляд Рагнара, игрец и Эйрик вели себя весьма достойно и ни перед кем не в долгу.

Здесь Рагнар задумался, как будто вспомнил о чем-то, и поправил свои слова – сказал, что за Эйриком есть один долг, но этот долг нужно заплатить в Бирке. Эйрик, слыша такие речи, сначала удивился, а потом заволновался и проявил нетерпение – просил Рагнара сказать яснее о том, о чем он только намекнул. Рагнару же, как видно, было приятно волнение Эйрика, и он некоторое время куражился над ним и не спешил с разъяснениями, а только перемигивался с Гёде да покрикивал на гребцов, которые и без его окриков делали свое дело хорошо. Потом наконец Рагнар сказал, что пришли недавно в Константинополь новые люди из Свитьод, и один из них, некто Торгильс из Лунда, принес добрые вести – будто Ингунн, дочь Гудбранда, в срок родила сына. Кроме того, Торгильс сказал, что старый Гудбранд, очарованный младенцем, уже не держит зла на Эйрика и готов выслушать его.

Не сразу нашелся Эйрик, как ответить на эти слова. Но его никто и не торопил с ответом. Дело непростое – решать заново то, что однажды уже было решено.

Обдумав все хорошенько, Эйрик решил не возвращаться в Свитьод без богатств, достаточных для того, чтобы можно было говорить с Гудбрандом на равных. Не достойным мужчины счел Эйрик такое непостоянство – отказываться от избранного пути, едва завидя другой путь, на вид более легкий и короткий. Да и Гудбранд не тот человек, с которым возможно договориться без звона монет. Гудбранд сегодня милостиво выслушает его, завтра вспомнит, что у него пустой кошель, а со следующего дня начнет попрекать его и помыкать им, пока не доведет дело до открытой вражды. Так Эйрик все и объяснил Рагнару. И Рагнар остался доволен, потому что сам хорошо знал старого Гудбранда.

Глава 3

Самый большой и красивый город вселенной Константинополь, или просто полис, как с любовью именовали его византийцы, – располагался на семи пологих холмах полуострова, берега которого омывались с севера водами залива Золотой Рог, или Судного залива, а с юга волнами Пропонтиды. Восточный берег полуострова был обращен к Малой Азии, с которой его разделял пролив Босфор. И когда первый византийский строитель начертил на песке берега этого полуострова, то присутствующие вместе с самим Константином не придали никакого значения рисунку, подумав, что строитель, отвлекшись от дел, развлечения ради изобразил на песке голову носорога. Но это был первый рисунок будущего города. Голова носорога, как бы изготовившегося к нападению, глядела на Малую Азию. Один маг, который увидел этот рисунок, сразу понял заключенный в нем тайный смысл и сказал, что носорог однажды разрушит Азию. Но маг ошибся, носорог это делал не однажды.

Никто не мог оспорить того, что Великий полис поднялся в центре вселенной. Все военные дороги, и торговые пути, и пути паломников пролегали через него. Из далекой заснеженной Свитьод и из Руси приходили сюда ладьи и приходили корабли из Египта. Здесь купцы из Кордовы и Магриба поджидали караваны с шелкового пути, здесь продавали сказочные по своей красоте камни Индии и святые реликвии из Палестины. Полис был Великим перекрестком, и полис был настолько огромен, что целая вселенная легко умещалась в нем – кроме греков здесь жили италийцы, болгары, печенеги, славяне, варяги, норманны, турки, евреи, арабы, латиняне. И многие из них с гордостью именовали себя византийцами потому, что родились здесь или потому, что здесь родились их дети. Многие выдавали себя за греков и принимали их веру и их имена.

Царственный город, основанный богоподобным Константином, стал городом, на который, как на столп, опиралась вселенная. Он стал новым Вавилоном, но в нем, в отличие от древнего Вавилона, люди, говорящие на разных языках, сумели договориться. Люди уняли свою гордыню и выстроили город, какого еще не видел свет. Византийцы были не только трудолюбивы, но и мудры. Они задумали Константинополь столицей Империи. А что за Империя без единой веры! Это пришло византийцам на ум, и они принялись строить свой полис, принимая на веру Христа и посвящая ему многие великолепные храмы. Византийцы высоко над миром подняли крест, который до тех пор был в руках гонимых всеми, но упорствующих в своей вере людей, – и всячески крепили этот крест и служили ему. О мудрые, мудрые византийцы! – вскоре они научились именем креста удобное неправое делать правым, ложь объявлять истиной, низкое возвышать, неугодное предавать анафеме, а значит, и позору, и изгнанию, позорное же представлять временной уступкой, а корыстное – помощью заблудшим язычникам. Вера христиан была гибка и общедоступна. И с этой верой империя могла бесконечно расширять свои границы и владеть вселенскими богатствами.

Но как ни мудры были византийцы, а и они не раз прогневили небеса. И Господь в наказание им слал на город землетрясения и пожары, мор и войны. Редкий год не воевала Империя, а стояла она сотни лет. Многие из иноверцев и язычников были настолько сильны и дерзки, что умели пробиться к полису с суши и осадить его, другие же, сидя на бесчисленном множестве судов, окружали столицу с моря. Это были авары, персы, русы, арабы. Но город, с трех сторон защищенный морем, а с суши – мощными стенами в несколько рядов и рвами, был неприступен. Кровью врагов были обильно политы берега полуострова и земля возле константинопольских стен. Многие осадные башни, суда и ладьи сожгли византийцы «греческим огнем». А залив Золотой Рог всякий раз запирали цепью, протянутой от берега до берега. И молились византийцы, молились, молились… Иногда небеса внимали этим мольбам и насылали на море страшные бури и топили неприятельские корабли. Тогда волны выбрасывали к стенам осаждаемого города тысячи трупов. За века дно Босфора и Пропонтиды сплошь покрылось вражескими костьми. Собрав их, жители полиса легко могли бы выстроить мост через Босфор или новую вавилонскую башню.

Однако, несмотря на свои бесчисленные беды, Константинополь рос и хорошел. Императоры сменялись на троне – счастливые и несчастливые, жестокие и мягкие, прозорливые, тщеславные, коварные, побеждающие врагов или побеждаемые врагами, жадные или расточительные. Какими бы византийские императоры ни были, все они желали утвердить свою династию и увековечить память о себе. Императоры возводили новые стены, стелы и столпы, дворцы и храмы, они строили повсюду монастыри, чтобы после смерти быть похороненными в них. И многое нарекали своими именами. Время шло. Императоры гибли во дни смут от рук убийц или, сосланные, ослепленные палачом, доживали свой век в мучениях в сырых подвалах монастыря где-нибудь на острове Проти, а их коварные преемники уже торопились, перестраивали на свой вкус и Большой царский дворец, и Константинополь, и саму Империю. И поднимались на площадях и улицах полиса новые памятные стелы и столпы.

Воистину велика Империя, способная дать жизнь такому городу, проходя по улицам которого невозможно даже сосчитать все его дворцы! А человек, впервые ступивший на мостовую месы, сразу ощутит это величие. Идущий же от Харисийских ворот до площади Августион, будет настолько поражен видом открывшейся ему красоты, что окажется подавленным ею и потеряет дар речи, а когда вновь обретет его, то все равно ничего не сможет сказать своему спутнику о виденной красоте, потому что не отыщет внутри себя нужных слов. Многие пытались рассказать о полисе, описывали его и так и этак, и помогали себе жестами, и чертили на песке… Греки гордились тем, что ни у одного из авторов не вышло описания полиса, достойного самого полиса. Греки говорили, что о полисе можно рассказать лишь биением сердца. Еще говорили, что если человек, пришедший к Большому дворцу, или к св. Софии, или к Ипподрому, – не византиец, то, созерцая эти великолепнейшие строения, пожелает здесь же стать византийцем, чтобы больше никогда не покидать Великого города.

Константинополь уже давно не умещался в границах, очерченных его основателем. Город рос вверх и вниз, город становился на сваи в заливе Золотой Рог и тесно лепился у стен жилье к жилью подобно ласточкиным гнездам. Из века в век полис был перенаселен. Ремесленники, торговцы и рыбаки селились за воротами города, они отстраивали жилые кварталы и на другом берегу залива, в Галате и Пере, – и жалкие дома их и лачуги стояли так плотно, что были схожи с муравейниками. Многие из этих жилищ сообщались друг с другом, и, войдя в один какой-нибудь дом, можно было пройти целый квартал коридорами и комнатами и не увидеть солнечного света. Дома, отстроенные мастеровым людом, поднимались в иных местах до восьми-девяти этажей. Улицы между кварталами были так узки, что проезжающая по ним арба обязательно задевала колесом человека, если тот не успевал прижаться спиной к стене. Здесь не было водопроводов и удобств, как в центре. Это были кварталы выгребных ям и засоренных, полных грязной воды и нечистот сточных канав, это были окраинные душные и сырые улицы с вонью, плесенью, болезнями, с вечной руганью… Но это был полис! И жители его им гордились.

***

Алексей I Комнин, севший на константинопольский престол, отличался от большинства своих предшественников редким талантом полководца и бесстрашием, изумляющим всех, кто был ему свидетель. Такое бесстрашие более подобало бы простому воину, который груб и темен и бесстрашием своим зарабатывает на хлеб, нежели отпрыску знатной фамилии, образованному, глубоко чувствующему и тонко мыслящему. Хотя любого человека красит бесстрашие! Четырнадцати лет от роду Алексей Комнин рвался в поход против турок, и только милостивая судьба сумела уберечь юношу от участия в этом несчастливом походе, в котором византийские войска были разбиты, а император Роман Диоген попал в плен. В шестнадцать лет, назначенный стратигом-автократором, Алексей уже подавлял мятеж норманна Руселя, в двадцать лет – мятеж Никифора Вриенния Старшего. Еще через полгода в качестве великого доместика[26] молодой Комнин наносит поражение новому мятежнику – Василаки, дерзнувшему возложить на свое чело императорскую диадему.

Однако, несмотря на опыт полководца и храбрость, в первые годы своего правления Алексей I Комнин испытал целый ряд унизительных неудач в битвах с внешними и внутренними врагами Империи. И возможно, что ни сам великий Александр, ни карфагенянин Ганнибал и никто другой на его месте не сумели бы успешно противостоять натиску многочисленных разноплеменных орд. Империя уже была слаба. Давняя слава ее быстро угасала, как угасает взгляд истекающего кровью воина. Мятежи следовали за мятежами. Поднимали оружие всё новые претенденты на престол, темными проповедями мутили народ еретики павликиане и богомилы. Мошенники и воры, прикрывшись титулами, разворовывали казну. Духовная власть тянула себе, светская себе – здесь издавна не было единства. Провинции, раздираемые междоусобицей феодалов, являли собой печальное зрелище и больше походили на унылые пустыри в землях варваров, чем на возделанные вотчины Византии. Ремесленники и земледельцы не могли сбыть свой товар, потому что купцы-венецианцы заполнили рынки товаром более качественным и дешевым. Свободные крестьяне Империи только именовались свободными – элевтерами. Их душили налогами и поборами, они обязаны были давать, давать и давать. И ничего не могли оставить себе. Это вынуждало свободных крестьян уходить со своих земель в поисках лучшей доли. И, бросив все, элевтеры становились совершенно свободными людьми, становились нищими. Зависимые крестьяне, парики, и крестьяне-присельники также почти ничего не имели от своего труда, потому что облагались непомерными налогами в пользу феодала. Крестьяне круглый год были голодны, и раздеты, и озлоблены. Крестьяне работали по принуждению, боясь суда своего господина, и поэтому они работали плохо – бездумно исполняя то, что от них требовали, не прилагая к своему труду ни любви, ни заботы, ни старания. Их небольшие земельные наделы – стаей – приходили в запустение, а жилища их ничем не отличались от жилищ скота. Ни своего великолепного полиса, который нужно было кормить, ни самого императора, которого нужно было защищать, крестьяне и в глаза не видели. И полис, и император находились от них так далеко, что казались почти что выдумкой, красивой фреской со стены приходской церкви, где изображены уступчатые стены, белокаменные храмы, крылья ангелов, лики и божественные нимбы, и все это – полис, император, Бог… Войска Империи, состоявшие в основном из наемников, были немногочисленны, ненадежны, плохо подчинялись приказам, однако требовали хорошей оплаты. Казна же при этом была пуста… Так, на протяжении нескольких десятилетий в Империи процветал только полис. Да и это процветание было кажущимся, ибо не цветет цвет на худом стебле, а у больного, немощного человека больна и голова, и лицо его бледно: Показной роскошью Константинополя бездарные, недостойные властители прикрывали свою бездарность. А если и встречались среди властителей люди, способные что-нибудь изменить в сложившемся положении в Империи, то и они не много могли сделать, потому что не умели закрепиться на троне. Начинания их так и остались начинаниями, а то, что им удалось отвоевать у врагов, снова вернулось к тем же врагам. Новые императоры не хотели продолжать дел предшественников, они были словно во мгле и не видели того единственного пути, по которому должна была следовать Империя. Тщась возвысить себя и свое семейство, новые властители начинали новые дела на пустом месте. Властители основывали монастыри и, успокоенные, предавались всем тем удовольствиям, какие только могли придумать они и их приближенные.

Алексей Комнин, сын великого доместика Иоанна Комнина и племянник императора Исаака I Комнина, был опытный царедворец и хорошо знал цену всему в Империи, начиная от царских пурпурных сандалий[27] и кончая колпаком палача. Алексей был из тех, кто считал, что невелика разница в цене между троном и плахой, если ты вступаешь на трон, не заручившись мощной поддержкой. Ведь на трон может сесть не только тот, кто более достоин его и кто благороднее по крови, а и тот, кто к нему окажется ближе, – случайный. И тогда, если не найдется поддержка, очень скоро трон обернется ему плахой и его пурпурные сандалии падут в один угол с колпаком палача.

Но чтобы заручиться поддержкой, нужно объявить свои намерения. И Алексей Комнин, сговорившись с братом и несколькими преданными людьми, благословленный матерью своей Анной Далассиной, тайно покинул Константинополь и поднял мятеж против императора Никифора Вотаниата, и объявил свои виды на престол.

Алексей, сам не раз подавлявший мятежи, оказался удачливым мятежником. Могущественные родственники из рода Дук поддержали его, многие военачальники со своими отрядами – также, и феодалы из тех мест, по которым шел Алексей, славили его заслуги и провозглашали императором. Единомышленники Алексея всем обещали обильные дары и почести в случае, если великий доместик придет к власти. И в каждом селении мятежное войско все пополнялось новыми людьми, пока не достигло огромных размеров.

Тогда Комнины подступили к Константинополю. И, увидев его неприступные стены, оценили их уже не как жители полиса, а как осаждающая сторона, и не решились брать город приступом. Алексей по своему обыкновению задумал хитрость. Он подослал к Харисийским воротам одного надежного человека, ум которого был сметлив, а язык очень разговорчив. Харисийские же ворота в тот день охранял отряд наемных немцев. И подосланный Комниным человек оказался достойным многих милостей от будущего императора, потому что за короткое время сумел договориться с военачальником немцев по имени Гилпракт, который обещал хоть сейчас же открыть мятежникам ворота. И немцы сделали это за оговоренную мзду.

На следующий день, когда ворота по условному знаку были раскрыты, войска мятежников, ломая строй и не подчиняясь какому бы то ни было воинскому порядку, с криками и ужасающим воем хлынули в замерший перепуганный город и, едва войдя в него, занялись грабежами. Мятежники вламывались в дома и дворцы и выбрасывали из них богатства. В церквях они обдирали золото со стен и иконостасов, срывали с книг и икон дорогие оклады. Прямо на мостовой Месы в общем хаосе и столпотворении насиловали женщин, а в монастырях то же делали с монашками, и опаивали их церковным вином, и заставляли их, полуголых, исполнять вокруг алтарей дикие и безобразные языческие пляски. Мятежникам были запрещены только убийства, все остальное им позволялось в течение дня. И много зла они сотворили, и, несмотря на запрет, во многих местах грабежи и насилие заканчивались кровопролитием.

Империя в начале правления Алексея I Комнина едва ли представляла четвертую часть от той, какою она была всего столетие назад. После поражения византийских войск во главе с Романом Диогеном при Манцикерте турки-сельджуки заняли почти всю Малую Азию и теперь часто делали вылазки чуть ли не к самым стенам полиса. Норманны, вытеснив византийцев с Апеннин, ступили на Балканы. Они захватили город Диррахий, разграбили земли Македонии и Фессалии и рвались к Константинополю. Печенеги в союзе с половцами участили свои вторжения в северные провинции. И если раньше после каждого набега кочевники уходили прочь, то теперь, почуяв слабость Византии, они оставались зимовать на ее территории – печенеги ставили свои арбы кольцом, иногда окапывали это кольцо рвом и жили в своей временной крепости до весны, и при необходимости с успехом отражали вялые атаки имперских наемных отрядов.

Поистине в несчастливое время правил Алексей, поход собирал за походом и столько не сидел на троне, сколько сидел в седле. Годы правления обернулись для него и для Византии годами смертельной изнуряющей борьбы. И это не прошло бесследно. Щедро одаряя своих соратников, деля с ними их невзгоды, Алексей Комнин приобрел добрую славу. Постепенно он окружал себя надежными людьми – в основном родственниками, а также приблизил к себе некоторых преданных людей из простонародья. Император, объездив свою империю вдоль и поперек, знал, где находится ее дремлющая сила, и сумел эту силу привлечь на свою сторону.


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24