– Хорошо рассказал! – похвалил Гуго. – Осадим сейчас Константинополь! Никто не осаждал его, вооруженный вилками для мяса. А мы осадим. Неси, Иеропес, вилки…

Берсерк был уже пьян. И всякий раз, когда Гуго напивался, он призывал к осаде Константинополя.

Здесь в таверну вошла танцовщица. И при виде ее восхищенный Гёде сказал берсерку:

– Что тебе Константинополь! Вот бы кого осадить.

Гуго мутными глазами посмотрел на девушку и снова потянул к себе кубок с вином.

– Эх, Гуго!.. – вздохнул отец Торольв. – Хорош ты в битве, но слаб за столом. Не умом живешь – желудком.

Танцовщица, одетая во все красное, – от пурпурных сапожек до алой ленты в черных волосах – тихонько позванивая колокольцами бубна, прошла между столов, Прошла, как проплыла. И волосы ее не шелохнулись. Зато колокольчики звонили по-разному: возле Ингольфа тихо звучали, мягко и с сожалением, возле Торольва едва слышно, рядом с игрецом и Эйриком взволновались бубенцы и залились, и засмеялись, перед Гёде притихли, вздохнули несколько раз, а для Гуго никак не звонили – смолкли колокольцы.

– Станцуй нам, Димитра, – сказал Иеропес и поднес танцовщице свой кубок с вином.

Она отпила глоток и вернула кубок. Она прошла по кругу тем же плавным шагом, негромко постукивая бубном о колено, она приостановилась возле игреца и задержалась взглядом на его лице. Глаза ее при этом заметно заблестели, а губы дрогнули, готовые улыбнуться, но не улыбнулись. Потом, видно, хмель ударил ей в голову – озорные искорки всколыхнули покой черных глаз.

Гёде толкнул Гуго в плечо и сказал:

– Смотри, как она его одарила! А он будто и не заметил. Учись, брат, у игреца водить любовь.

Димитра опять подошла к Иеропесу.

– Как я могу станцевать? – спросила она, взглянув на Береста. – Ведь мальчик сегодня не играет. А вон тот, беленький, что играл в прошлый раз, уже не просит флейты.

Тогда Иеропес и все, кто был, просили игреца:

– Сыграй…

Но тот отказался. Он ответил, что ему трудно даже приподнять левую руку, что рана в плече горит огнем. Сказал, душа не ищет флейты, когда в теле жар.

Здесь Гуго тяжело привстал:

– Я сыграю на ней!..

И он, расставив ручищи, пытался облапить бедра Димитры. Танцовщица же отступила, и Гуго повалился под столы и лежал там с глупой пьяной ухмылкой, пока его не унесли в комнату со щеколдой.

– Эх, Гуго!.. – сказал отец Торольв. – Грозен ты в битве, но жалок возле вина.

Игрец поднялся из-за стола.

– Я попробую. Дайте флейту.

Он, покачиваясь и придерживаясь за столы, вышел на круг и сел на пол недалеко от очага. Здесь было теплее, а игреца уже начинал брать озноб.

Иеропес сам принес ему флейту.

И Берест заиграл, как мог. Но все одобрительно зашумели и сказали, что никогда еще не слышали от игреца такой нежной музыки. Мальчик же сел возле него и внимательно следил за его пальцами. Мальчик сказал игрецу, что Димитра хотела исполнить быстрый танец огня и поэтому оделась во все красное, но под эту музыку можно исполнить только медленный танец заката. «Да, она танцует закат!» – узнал мальчик и уже больше не произнес ни слова, завороженный звуками флейты и танцем.

Варяги и сам Иеропес были восхищены.

– Она будто бы без костей! – сказал отец Торольв. – Как гибка!

А Гёде вздохнул:

– Много бы я дал за ночь после этого заката… Да где мои силы!

– О, силы появятся! – засмеялся Иеропес. – Димитра знает, каким образом прижаться к мужчине, чтобы пленить его. Даже самого уставшего!

– Не говори так! – вспылил Эйрик. – Она – как богиня!

С этим согласился Иеропес:

– Да, Димитра не из тех, кто бывает в комнате со щеколдой. Но она – женщина. И ее любят. За любовь осуждать невозможно! А каждый из вас разве уже не любит ее? Посмотрите на ее улыбку – ведь это улыбка ангела.

– За этой улыбкой прячутся эльфы, – сказал Ингольф.

– О нет! Какие эльфы! – возразил тавернщик. – За этой улыбкой прячутся тугие кошели с золотом и серебром. Я бы уже давно прогорел, если бы не Димитра.

И далее Иеропес сказал, что таверна его находится в неудобном месте, в глухом проулке. Поэтому он имел недостаточно посетителей и знавал худшие времена, и подыхал с голоду возле своего очага. И подох бы, если бы один знакомый орфанотроф[29] не надоумил его и не предложил за сущий пустяк смазливую малолетнюю девчонку, совершенную сироту. Позже Иеропес узнал, что тот орфанотроф тешился с девчонкой, но она его чем-то напугала. И оказалась в таверне… Здесь довольный Иеропес прихлопнул в ладоши и принялся рассказывать дальше… О, с тех пор они зажили безбедно! Девчонка оказалась на редкость способной к танцам. А при ее гибкости – это был Божий дар. Многие сходили от Димитры с ума. Теперь таверну почитали своим присутствием даже благоухающие аристократы. Они бросали под ноги танцовщице горсти монет, они искали ее любви. И Димитра любила, если любовь приходила к ней, – любила и богатых, и бедных. И танцевала для всех одинаково – хоть на грязной мостовой, хоть на рассыпанных монетах…

Здесь Иеропес замолчал и кинул пару монет под ноги Димитре.

– Ох, не промах тавернщик! – засмеялся Гёде, но не пожалел высыпать на пол целый кошель серебра. – Димитра так юна и прекрасна! Ей нужно много денег. А мне, старику, зачем? Танцуй, Димитра…

И отец Торольв бросил горсть и сказал:

– О, как она чудесно гибка! И при том всего лишь женщина.

Ингольф и Эйрик тоже не были слишком сребролюбивыми. И их монеты катились по полу с неменьшим звоном.

Берест играл и играл. Медленный наигрыш, который выходил из-под его пальцев, рождался тут же, словно сам собой, вызывая своим появлением удивление даже у игреца. Как будто эта музыка была ниспослана свыше… И только Берест подумал об этом, как ему представились прекрасные видения: белокаменный город вдалеке, но не на земле, а как бы плывущий на облаке, над городом же тем в ясном синем небе – ангелы парят, а вокруг плывут корабли-лебеди. И еще игрец увидел святых – Бориса и Глеба, будто те спускаются к нему по солнечному лучу. Шапки на них княжеские, с меховой опушкой, волос – рыжеватый, а одежды – красные поверх черного, в руках же у обоих – мечи, не вынутые из ножен. Вот приблизились к игрецу святые князья и спрашивают его:

«Хочешь в этот дивный город?»

«Хочу! – отвечает. – А что в нем?»

«В нем жизнь райская, – говорит Борис. – И все святые в нем живут, и мы также».

«Мне ли туда! – не верит слуху игрец. – У меня, смотрите, ноги в крови, и много я грешен».

«Ты отмечен Господом!» – говорит Глеб и так светло смотрит на игреца, что у него оттого теплеет на сердце.

И еще говорит князь Глеб:

«Брось меч окровавленный и иди за нами, не бойся – ступай по лучу».

Так и делает игрец, меч бросает под ноги и ступает на луч.

Но здесь голова его начинает кружиться и он падает с луча, да так неловко, что натыкается левым плечом на острие меча. Святые же поднимаются все выше и выше и не оглядываются на игреца. И он кричит им вслед:

«Не держит луч, колет меч!..»

Князь Глеб слышит это, оборачивается и говорит с состраданием:

– Поднимите его!

Ингольф и Эйрик подняли игреца.

– У него жар, – сказал Гёде. – Нам не обойтись без лекаря.

Здесь в мыслях у Береста прояснилось, и он высвободил свои руки и показал всем, что может стоять без поддержки. Но Димитра крепко схватила его за правый локоть.

– Послушай, беленький! – сказала она. – Я отведу тебя к эскулапу.

Была уже глубокая ночь. И если бы не свет луны, то им пришлось бы находить дорогу на ощупь.

Игрец был слаб. Он чувствовал жар и чувствовал, что пот струйками стекает по его телу. И когда Димитра поддерживала его, он думал, как ей, наверное, неприятен запах, исходящий от него. Потом Берест удивился – почему здесь с ним одна Димитра, почему именно она, а не кто-нибудь другой, ведет его к эскулапу. И еще он боялся опять увидеть райский город и упасть, и оказаться беспомощным. Поэтому игрец решил укрепить свой разум разговором. Он спросил:

– Почему ты ведешь меня?

Но и она спросила его:

– А разве у тебя есть другая женщина?

– Нет…

– Нужно, чтобы за тобой присмотрела женщина. Иначе ты пропадешь. Эти скифы могут только убивать и напиваться. А ты умеешь любить, ты нежен. Об этом говорит твоя музыка… Я теперь твоя женщина и я вылечу тебя!

– Ты сильная! Это странно! Когда ты танцуешь, ты выглядишь бесплотной.

– Все, кто танцует, сильные! – с гордостью сказала Димитра. – Имя есть у тебя? Или ты просто – беленький?

– Есть имя. В крещении – Петр.

– Какое грубое имя! Оно не подходит тебе. Лучше я буду звать тебя Панкалос[30]. И ты всем говори, что твое имя – Панкалос.

– Что означает оно?

Димитра засмеялась:

– Не бойся, это хорошее имя, хотя в святцах его нет.

Они проходили кварталом, что находился возле самого залива. Воздух здесь был свежее, чем в глубине Галаты, и немного пах водорослями. Здесь ощущался легкий ветерок. Этот ветерок приятно освежал лицо Береста и как будто приносил облегчение. Но едва лишь Димитра, толкнув низенькую дверь, ввела игреца в чей-то двор, как тот снова ощутил прежний жар и сознание его замутилось… Он видел теперь черно-синюю мглу и факелы. В свете факелов иногда появлялись лица – бледное лицо Димитры и желтое, со впалыми щеками и сломанным носом, лицо человека, который, по-видимому, и был эскулапом. Этот человек безжалостно ощупывал плечо Береста, потом, не боясь ожогов, окунал свою руку в пламя факела и после огнеочищения снова мял рану и осенял входное и выходное отверстия множеством маленьких крестиков. Когда игрец стонал или пытался вырваться, изгибаясь на столе, эскулап будто не замечал этого, а продолжал свое дело, и выражение его желтого иссушенного лица не менялось. Эскулап без труда удерживал вырывающегося игреца, потому что в тонких жилистых руках этого человека таилась огромная сила. Эскулап надрезал ножом края ран, расширил их и затем вонзил в раны свои тонкие жесткие пальцы. Игрец готов был ударить в это ненавистное, выточенное из кости лицо или в бритое блестящее темя, в котором, как в медном горшке, отражался свет факелов, но Димитра удерживала его правую руку. А может, это была уже не Димитра, а кто-нибудь из слуг – уж очень тяжело навалились на грудь Береста. И сам он не мог рассмотреть, кто держал его, потому что в глаза натек пот и все расплылось. К тому же пот вызывал сильное жжение в глазах – игрец крутил головой и сжимал веки.

– Кость не задета, – сказал эскулап.

Здесь он достал из раны обломок стрелы величиной с ноготь и пояснил кому-то, что именно этот обломок вызвал образование болезнетворных соков и жар. Потом эскулап промыл рану прохладной темной жидкостью, назвав ее бальзамом из Египта.

– Так мы изгоняем дурные соки! А теперь нужно унять жар…

И эскулап прижег края раны круглым, раскаленным докрасна камнем, который он удерживал с помощью кузнечных щипцов.

Здесь игрец, как ни крепился, опять впал в беспамятство. Но скоро жар, изнуряющий тело, спал и совсем исчез, и тогда игрец пришел в сознание и почувствовал в левой руке почти такую же легкость, как в правой. И он поднялся и, оглядевшись, увидел, что лежал все это время на длинном, в рост человека, столе из мрамора. Вокруг же стола на невысоких табуретах-скамнаки дремали какие-то люди – домочадцы эскулапа или его ученики. Да, это были ученики – когда один из людей, встревоженный шорохом, пробудился и увидел сидящего на столе Береста, он выбежал из комнаты с криком: «Учитель! Учитель! Этот латинянин очнулся!» Тогда пришел эскулап, а за ним Димитра. И тут Берест увидел, что эскулап совсем не безобразен и что глаза у него большие и добрые, чуть-чуть навыкате, как у многих греков, и голый череп его уже не вызывает озлобления, а даже наоборот, как будто свидетельствует о высоком разуме эскулапа и его стремлении к простоте. Поэтому игрец пожалел о своей недавней ненависти и произнес слова благодарности.

А эскулап обратился к ученикам:

– Вещество недуга покинуло тело этого юноши почти полностью. Глаза его ясны, речь смиренна, а рука, смотрите, двигается безболезненно. Однако остатки вещества, все уменьшаясь в количестве, еще пять дней будут беспокоить его органы.

Уже на рассвете игрец и танцовщица покинули эскулапа и пришли в то место, где стоял дом танцовщицы. Это было красивое место недалеко от берега – хоть и не высокое, но взгляду отсюда открывался и Босфор, и берег Малой Азии, и Судный залив, и весь огромный полис от Софийского храма до Влахерн. Дом Димитры стоял в бесконечном ряду самых разных, высоких и низких, домов, выстроившихся вдоль берега залива неровной стеной так, что, идя по улице, трудно было понять, где кончается один дом и начинается другой. Дом Димитры имел одно или два узеньких оконца-отдушины, в которые не протиснулся бы даже и ребенок, дверь, ведущую в единственную комнату прямо с улицы, и плоскую крышу. Этот дом раньше принадлежал одному купцу-еврею, которому удалось разбогатеть на торговле – перепродаже лука. Разбогатев, торговец отстроил себе новый, очень большой дом недалеко отсюда, в районе Пера, где уже жило много других евреев. Как раз в те годы латинские рыцари, проповедуя крест, торили свой кровавый путь по Палестине. И многие беженцы из Палестины и из самого Иерусалима искали себе приют в Константинополе. Тот торговец целыми семьями селил беженцев в своем доме и брал с них умеренную плату, а дом в Галате он выгодно продал тавернщику Иеропесу… Верно говорят люди, что богатому человеку везет: не ломаются колеса его повозки, не тонут его корабли, сандалии его служат два срока, и богатство отовсюду само стекается в его руки, и даже на дороге он чаще других находит деньги.

Внутри дом Димитры оказался почти пустым. Один угол был закрыт желтой шелковой занавесью; здесь хранились наряды танцовщицы. Другой угол был занят громоздким закопченным очагом, которым, видно, уже давно не пользовались, – толстый слой пыли скрывал под собой золу и уголья. У торцовой стены на небольшом возвышении, сколоченном из грубых кривых досок, лежал тюфяк и ворох каких-то тряпок – ложе Димитры.

Наверное, все в доме оставалось так, как это было при прежнем владельце, который и жил здесь, и хранил до продажи свой товар. Ни стола и скамей, ни утвари, ни ларя – только ложе, сделанное наспех, и холодный очаг, и еще голые стены и темные ниши, и неровный земляной пол, на котором кое-где до сих пор лежала луковая шелуха. Но на двери игрец заметил мощный засов и подумал, что в этом доме не всегда было так пусто.

Димитра сказала:

– Иеропес позволил мне поселиться здесь. Я танцую гостям Иеропеса, и они бросают мне деньги. Но Иеропес забирает эти деньги и лишь малую часть отдает мне. Я не требую с него больше, мне достаточно того, что он кормит меня и дает кров. Я благодарна Иеропесу, ведь он однажды спас меня, еще ребенка, выкупив у одного чиновника. К тому же Иеропес ни разу не домогался меня. Наверное, монеты для него важнее! Вот я и отдаю ему монеты…

Димитра задвинула засов, потом сбросила с тюфяка тот ворох тряпок, что там лежал, и затолкнула его ногой в пустой угол. Игрец при этом успел рассмотреть, что в ворохе были одежды из очень красивых и дорогих тканей. На русских княгинях игрец не видел таких одежд.

Здесь же они, смятые и перепутанные, жалким ворохом легли в пыльный угол, в кучу луковой шелухи.

Димитра рассказала, что вначале жила при таверне. Там у нее была маленькая норка возле комнаты со щеколдой. О, как безумно она там жила!.. Через щели в стене она слышала все слова, какие говорят женщинам мужчины, и видела все, что они там делают. Многое из того Димитра уже знала – чиновник учил ее грамматике и любви. Но и еще нашлись учителя, которые приглядывались к ее норке и подкрадывались к ее двери.

– Поверь, рус Панкалос, долго я не смогла бы так жить. Я даже замышляла поджечь эти грязные комнаты и саму таверну, и все-все – целый квартал. А Иеропес увидел, что мне нехорошо, и понял – отчего. Он очень понятливый, этот Иеропес!.. И тогда он купил для меня дорогой дом. Пусть в нем неуютно и пусто, но это очень дорогой дом, ведь он своей задней стеной выходит почти на берег залива. Здесь даже пахнет водорослями… Многие хотели бы иметь такой дом.

– Тебе не страшно в нем?

– Мне не страшно… – Димитра едва заметно вздрогнула и зябко повела плечами. – Кого мне здесь бояться? Мужчин? Да они, будто собачонки, почти каждую ночь царапаются в мою дверь. Но у меня и в мыслях не было бояться их. Я привыкла.

Димитра вынесла из-за занавески два кувшина: один с вином, другой с водой. Потом она порылась прутиком в очаге и достала из пепла и пыли чашку.

– Ах, она треснула! Как жаль! – Танцовщица постучала по краю чашки ногтем и вздохнула. – Тот, кто был у меня перед тобой, взял да швырнул чашку в очаг. Бешеный!.. Но ничего! Из нее еще можно пить. Мы будем пить из одной чашки, зажав ее зубами и прижавшись друг к другу. Хорошо?.. Ах, как же ты красив, рус Панкалос. И твоя бледность… Скажи, там у вас в Русии понимают красоту? Нет, не говори! Садись вот здесь, на тюфяк. Ты слаб. А я сяду рядом.

Димитра налила в чашку вина и разбавила его водой. И они выпили так, как она того хотела. Вино было кислое, края чашки были выпачканы золой. Берест почувствовал, что щека Димитры горяча, и когда пил, слышал, как зубы танцовщицы легонько постукивали о глиняный край чашки. Глаза их встретились. Игрец увидел, что Димитра возбуждена, и удивился этому. Она знала многих мужчин, однако чувство ее выглядело так свежо.

Димитра налила еще вина, и голова игреца закружилась.

Он сказал с неожиданным даже для себя укором:

– Ты горишь, как светильник! Кто хочет – тот зажигает его…

Димитра поднялась и отошла на середину комнаты. В руках у нее уже было зеркало, которое она, наверное, хранила под тюфяком. Димитра посмотрелась в зеркало и ответила:

– Светильник зажигает тот, кого я хочу! А тебя я еще днем решила привести сюда. А может, и еще раньше – в первую встречу. Не помню! Я тебя давно жду. – И Димитра примирительно засмеялась. – Не будем ссориться! Те, кто царапается в мою дверь, – они все хотят взять у меня кое-что и идут на разные ухищрения. Некоторые берут. Но это им дорого стоит! Ведь здесь не комната со щеколдой!.. Тебе же я отдам это сама. Но то, что я тебе отдам, не унесешь в руках. Верно?..

Тогда Берест тоже встал и вместо ответа протянул к ней руки. И с плеч Димитры, будто сами собой, ниспали ее одежды. Она прошла по ним, нежная и прекрасная, в объятия игреца. И он разделил с ней ложе.