Красавица с острова Люлю

      Однажды капитан Пэдж подошел к Ламулю, стоявшему на вахте, и, проведя согнутым большим пальцем по его позвоночнику, промолвил:
      - Остров Люлю!
      Через минуту все путешественники стояли на палубе и вырывали друг у друга подзорную трубу.
      Вдали из поверхности океана вырисовывалась какая-то невысокая гора, окаймленная целым лесом пальм и белой, как снег, линией прибоя.
      - Коралловые рифы,- заметил капитан, расслоив эти слова двумя десятками богохульств и ругательств.
      Заскрипела якорная цепь, и шхуна "Агнесса" остановилась. Вода была так прозрачна, что океан представлялся гигантским аквариумом, столь густо населенным, что было удивительно, как это рыбы не сталкивались между собой.
      Спустили шлюпку. Было решено, что кроме чемоданов путешественники захватят два ящика маиса. Капитан Пэдж объявил, что через месяц он снова прибудет обратно за "живым инвентарем", как он выразился. На прощанье он решил угостить своих полуматросов-полупассажиров и приказал откупорить бочонок королевского рому. Вскоре на шхуне началось настоящее веселье: люди плясали, пели, дрались, клялись в вечной дружбе и кровавой ненависти.
      Один Ламуль оставался трезв, он всякий раз незаметно выливал в море свой ром и не выпускал из вида Галавотти.
      Тот, по-видимому, был совершенно пьян. Забравшись на ящик с маисом, он произносил речь, в которой предлагал избрать его в римские папы; однако, кончив речь, он так ловко соскочил с ящика, что подозрение, как говорится, шевельнулось в душе Ламуля. Однако ничего подозрительного не произошло... С пением и хохотом чемоданы были брошены на дно шлюпки, туда же спустили два ящика с маисом и туда же, наконец, опустили на канатах смертельно пьяных путешественников. Только Ламуль сам спустился по канату и, вспомнив, как несколько месяцев тому назад ему трудно было подыматься, удивился своей ловкости.
      Когда лодка отчалила, на борту шхуны послышалась револьверная стрельба. Это капитан Пэдж и его помощник- швейцарец играли в Вильгельма Телля: встав задом друг к другу и наклонившись так, чтобы видеть один другого между ногами, они сшибали из револьвера пробки, положенные у каждого из них на пояснице, причем матросы для смеха в момент выстрела пихали их под руку длинными баграми. Сшибивший пробку получал право хватить другого изо всех сил по зубам или по шее.
      Огромная волна перенесла лодку через ряд мелких рифов, причем днище, задев за один из камней, издало такой звук, который производят иные скрипачи, когда играют пиччикато.
      Пьер Ламуль вылез на пустынный берег и вместе с матросами (которые протрезвели, как только взялись за весла) перетащил на берег своих спутников и багаж.
      Галавотти мирно спал. Ламуль решил ни за что не засыпать, и, когда лодка отчалила; он вставил себе между веками маленькие палочки, ибо глаза его начинали-таки слипаться, взял в руки ружье и огляделся. Сзади был лес, темный и молчаливый, впереди - море, а над головойвсе то же небо, серебряное от звезд, с черными точкамипросветами. Он не верил своим глазам. Шхуна подымала паруса и медленно отплывала. Вот она уже начинает сливаться с ночною мглой. Галавотти спит как убитый. "Неужели, - подумал Ламуль, глухонемой бразилец мне в самом деле только почудился на "Агнессе".
      И тут, не в силах бороться со сном, сознавая, что поступает неблагоразумно, он все же вынул из глаз палочки и, повалившись на песок, заснул как мертвый.
      Глава VII
      Смертельная опасность и прекрасная принцесса
      Ящикову снился сон. Едет он сонный и пьяный в тарантасе по тамбовскому проселку, кругом ночные доля, над рекой кричат в сырой траве коростели, в голове приятный дурман; откинуться головой на мягкую пружинную спинку и спать, спать, и только иногда, приоткрыв глаз, смотреть, на месте ли добрая старая Большая Медведица.
      И вот как нарочно нет Большой Медведицы, а по самой середине неба яркий, как пасхальные свечи, Южный Крест. Ящиков хочет двинуть рукой, и не может, и чувствует, что, должно быть, кучер привязал его ремнем к сиденью. И тут вспоминает Ящиков, что случилась в Рос - сии революция и что кучер теперь не прежний кучер Иван, а, небось, какой-нибудь Иван Краснофлагов, и уж теперь не крикнешь ему: "А ну-ка, Иван, покажи-ка, как деды по Руси-то езжали!". И вдруг оборачивается кучер Иван и говорит ругательство - истинное русское ругательство, - какое только ушами слышать можно, а главами в напечатанном виде никто еще нигде не видал, ибо, увидав, нельзя вынести. И, услыхав знакомые слова, сразу проснулся Ящиков.
      Перед ним синел все тот же безбрежный Великий океан, тропическое солнце палило нещадно с безнадежно синего неба. Полковник Ящиков удивился, увидав себя в вертикальном положении. Он попытался двинуться: увы, он был крепко привязан к пальме, а рядом к другим пальмам были привязаны его спутники. Тамбовские проселки улетели из проснувшейся памяти. А между морем и собою полковник Ящиков увидал целую толпу дикарей, разрисованных наподобие беспредметной живописи, с перьями в волосах, курчавых, как передняя часть порядочного пуделя, и с явным недоброжелательством во взорах. Среди дикарей выделялся один старец в ожерелье из детских черепов и в переднике из хвоста акулы. Старец этот тихо дудел в какую-то дудочку и от времени до времени делал рукой такое движение, словно играл на биллиарде. Несмотря на все. виденное. Ящиков никак не мог отделаться от впечатления, что он только что слышал родное ругательство, хотя это, разумеется, совершенно очевидно было лишь плодом его воображения. Галавотти стоял тоже привязанный к дереву и имел весьма недовольный вид.
      - Спросите его, - сказал Ламуль, - на какой черт они нас привязали к деревьям?
      - П-и-у? - прощебетал Галавотти.
      - Фью, - отвечал старец и опять задудел в дудочку.
      - Он говорит, - сказал Галавотти, - это они привязали нас для того, чтоб мы не убежали: они хотят нас изжарить и съесть.
      - И все это он выразил в одном этом междометии!-с восхищением вскричал профессор, - я всегда утверждал, что язык этих островов...
      - Да, но я вовсе не хочу быть съеденным, - воскликнул Валуа. Передайте это тому старому крокодилу.
      - Т-и-э, - прощебетал Галавотти.
      - Брысь! - возразил старик.
      - Он говорит, - перевел Галавотти, - что ни одна дичь не радуется, когда охотник ест ее!
      - Да, но мы-то не дичь, черт его побери. Предложите ему денег.
      - Население этих островов не знает денег, - возразил профессор, - да они ему не нужны. Оно ничем не занимается y нас? Чего же этот проклятый Пэдж не предупредил
      - У старика иногда захлестывает, сеньоры... Может быть, теперь он вспомнил об этом и раскаивается...
      Все с тревожною надеждою оглядели океан. Но нигде не било видно белого паруса.
      - И нужно же нам было вчера нализаться!...
      Между тем старик вытащил откуда-то здоровенную пилу - нос небезызвестной рыбы - и кончиком носа проверил остроту зубьев. Дикари издали одобрительное кудахтанье и вытащили подобные же пилы.
      Вдруг старик хлопнул себя по лбу, словно профессор математики, вдруг догадавшийся, что задача не выходила из-за неправильно сделанного деления, и крикнул:
      - Какао! Какао!
      - Старику захотелось какао?- спросил Валуа,- у меня есть в чемодане непочатая банка. Может быть, они нас за нее выпустят?
      Но все дикари вскочили и, потрясая копьями, закричали, казалось, на весь Великий океан:
      - Какао! Какао!
      - Ну, на всех у меня не хватит! - заметил Валуа.
      - Скажите им,- проговорил Эбьен,- что по французским законам людоедство карается смертной казнью.
      - Л-и-а! - крикнул Галавотти.
      - Кг-ы! - крикнули хором дикари.
      - Что они говорят?
      - Говорят: "Молчите в тряпочку". Ничего, сеньоры, главное - не надо падать духом. Меня три раза приговаривали к смертной казни и три раза приводили приговор в исполнение! Однако жив! Два раза меня собирались съесть и однажды уже положили на сковородку... однако, как вы видите, прыгаю...
      И он крикнул дикарям какое-то очень дерзкое слово, в ответ на которое все дикари, по крайней мере в течение получаса, плясали от ярости. Между тем подали огромную телегу, на которую нагрузили багаж путешественников и их самих. Под звуки тамтама процессия двинулась в глубь острова.
      - Спросите, где здесь женщины, - заметил Ламуль, не забывший и при данных тяжелых обстоятельствах основную цель экспедиции.
      - Лучше воздержаться от подобных вопросов, сеньоры! Женщины не доводят до добра... Эти дикари ревнивы, как кролики... уж из ревности они наверняка слопают нас,- можете в этом не сомневаться.
      - Кстати, этот лес, - заметил грустно Валуа, - совсем не похож на тот лес, из которого торопилась выйти туземная девушка.
      И при этих словах перед глазами всех возникла вдруг роскошная зала, таинственные звуки фокстрота, июльская ночь за окном и красавица, такая красавица... и вдруг: "Инженер Симеон пробует новый трактор".
      Все, как один, испустили глубокий вздох.
      Дикари между тем шли вокруг телеги и от времени до времени кричали: Какао!
      - Не хотят ли они съесть нас, запивая какао? - заметил Валуа.
      - А вот увидим, сеньор, как сказала мышь, когда кошка тащила ее за хвост из-под дивана.
      Проехав в гору часа два, сделали привал, чтобы дать отдохнуть ослам.
      Ламуль, вскрикнув от удивления, кивнул на скалу, на которой, по-видимому, углем было написано число, месяц, год.
      - Кто-то был тут месяц тому назад! - воскликнул Эбьен.
      - Очевидно, белый, ибо у этих черномазых нет календарей !
      - Беднягу, вероятно, уже съели!
      Процессия продолжала двигаться по тропическим зарослям.
      Профессор Сигаль ежеминутно испускал радостное восклицание, сопровождая его каким-либо латинским названием, а один раз не шутя начал упрашивать Галавотти, чтоб тот попросил дикаря сорвать ему какойто цветок, формой своей напоминающий человеческое ухо, висящее на ниточке. Еще на одном дереве путешественники увидали крест, сделанный, по-видимому, тем же путешественником, и ужас невольно охватил их. Наконец лес кончился, и телега выехала на большую поляну, среди которой стояла дюжина тростниковых хижин.
      - Какао! - воскликнули они вторично и упали ниц.
      - Какао! - воскликнули они в третий раз и начали есть землю.
      Старец заиграл на дудочке, и все умолкли.
      Тогда почтенный дикарь с трудом влез на пустую бочку, стоявшую среди поляны, и, стараясь не опрокинуться, произнес речь, которую Галавотти мгновенно переводил на французский язык.
      - Принцесса наша потеряла мужа и скучает, ах, как скучает. Муж ее был черный, как ночь, с волосами пышными, как туча, с глазами цвета великой воды в полночь. Уши его были больше капустного листа, а нос его имел восемь горбов и был острее стрелы Якугуры. Ноги его были длинные, как пальмы, и худы, как усы кита. Когда Кио (так звали мужа) прыгал, то казалось, сам небесный дух поднимает его за волосы и ставит на землю там, где он хочет. Кио плавал быстрее акулы, а зубы его были так крепки, что мог он пополам перегрызть самую большую черепаху. Ласки Кио были жгучи, как костер, и тяжелы, как большая гора. Он мог целовать столько раз, сколько звезд на небе, и еще один раз. Но приехали белые люди и увезли Кио, обещав подарить ему ожерелье из пузырьков. И вот теперь принцесса мстит белым людям и берет их себе в мужья, и, если они целуются хуже Кио, она приказывает съесть их. У нее есть сейчас белый муж, но он стал ленив и нерезв в ласках, и его должны скоро съесть. Теперь принцесса по очереди выйдет за вас замуж и если останется недовольна, то скушает вас за милую душу.
      - Но причем тут какао! - воскликнул Ящиков.
      В это время из одной хижины вышло странное существо. Квадратное и толстое, оно было разрисовано, как географическая карта с обозначением морских течений, короткие ноги, казалось, были сделаны из резины, перетянуты нитками и затем раздуты до последний возможности. Таковы же были и руки. Таков был и бюст. На шее у чудовища висело ожерелье из крокодиловых зубов, в одном ухе болтались золотые мужские часы, а в другом - дорожная чернильница. Рот был, с помощью рыболовных крючков, связанных на затылке, растянут до самых ушей. Кожа принцессу, густо смазанная пометом пингвина, издавала удушливый запах.
      - Что это? - в страхе спросили путешественники.
      - Принцесса Какао! - хладнокровно сказал Галавотти.
      Глава VIII
      Как Пьер Ламуль проиграл миллион франков
      Его высочество критическим взором окинуло путешественников.
      - Ююю! - сказала она, указав на Галавотти, и его немедленно увели в сторону.
      - В чем дело? - спросил Валуа.
      - Дура! - отвечал тот, пожав плечами, - ей не нравится, что у меня только одна нога. Я предпочитаю иметь одну такую ногу, чем десяток таких, как у нее.
      Остальные с завистью посмотрели на него.
      - Но вас тогда, по крайне мере, должны съесть, - заметил Валуа с некоторым раздражением.
      - Чтоб подавиться деревяшкой?
      - А что ж! В иные кушанья нарочно втыкают спичку и украшают ее папильоткой.
      Оглушительные звуки тамтама прервали эту дискуссию. Путешественников окружили дикари, приставили копья к их бокам и поясницам и повели так в зловещего вида землянку, вход в которую заваливался огромным камнем.
      Очутившись во мраке, путешественники некоторое время, за неимением других ценностей, хранили молчание.
      Галавотти среди них не было. Он остался на свободе и объявил, что будет сторожить чемоданы. Туземцы, по-видимому, с одной стороны, уважали его за умение объясняться на их языке, с другой стороны, презирали за отсутствие нижней конечности, и поэтому в результате просто перестали обращать на него внимание.
      - Черт знает, что такое, - вскричал Ящиков, - я бежал от ЧК и от продовольственного кризиса только для того, чтобы попасть в эту дыру и быть самому съеденным. Господа, войдите в мое положение!
      - Вы еще можете понравиться принцессе, - заметил со злобою Валуа,изложите ей наши монархические убеждения.
      - Я не посмею конкурировать с вами! Вы как раз подходящий ей муж. Вы сами - принц.
      - Я бы попросил!..
      - Не ссорьтесь, друзья мои, не ссорьтесь!..
      - Что бы сказал мой дядя, великий Гамбетта, если бы знал, что его племянник, подававший такие надежды... Друзья мои, ведь я сумел доказать невинность Скабриоли, того бандита, который убил зверски всю свою семью и потом в течение недели бил по щекам и дергал за нос трупы! Какой это был блестящий процесс. Трогательно было видеть, как дамы засыпали цветами эту гнусную скотину и как он подмигивал им своим зеленым глазом. А я... о... моя жена едва не разрешилась преждевременно на почве ревности. Телефон звонил не переставая, дррр. "Завтра в 9 часов вечера на таком-то углу"... Уф!.. Я и не подозревал, что в Париже столько углов...Но как я говорил!.. Я встал в позу и крикнул: "Да... Он виновен, и все-таки он невинен..." Никто ничего не понял, но прокурор плакал. Я сам видел, как слеза размазала зебру, которую он от нечего делать нарисовал на деле. Такие миги не забываются, друзья мои...
      - Когда я защищал диссертацию,- вдруг заговорил профессор,- то мне возражал сам Элингтон... Мы в течение двух часов обливали друг друга грязью... В конце концов он заявил, что если мне дадут доктора, то он не остановится перед раскрытием некоторых интимных сторон моей жизни (он разумел мое предполагаемое сожительство с женою университетского сторожа). Я тогда намекнул ему, что мне известно, почему его жена так часто бывает в мастерской Сезана. Он взбеленился так, что я уже не мечтал о докторате, как вдруг у него от злобы сделался припадок гастрита. Ему пришлось уйти, а я получил искомую степень... Моя фотография появилась во всех газетах...
      - А вы думаете, плохо было иметь три миллиона годовых доходов, обладать Терезой и великолепным пищеварением?
      - А когда однажды поднимался вопрос о восстановлении во Франции монархии, то естественно, что все взоры обратились на меня... Ну, что такое Бурбоны? Какой-то гасконец взял Париж, воспользовавшись растерянностью моих предков... Подумаешь, какая важность... Когда я однажды появился в монархическом клубе, то один старик встал и уже не мог сесть... У него от почтения сделалась какая-то судорога.
      - Так какого же черта, спрашивается, мы поехали в эту дикую страну?
      - Я никого не обвиняю,- вдруг заговорил Эбьен,обвинять дело прокурора, а я адвокат. Но я хочу напомнить, да, да, да... Я хочу напомнить, что соблазн был нам предложен в вашем доме, Ламуль.
      - Конечно, идиотская затея с баром...
      - Я бы никогда сам по себе не пошел в кинематограф!
      - Тем более я! Я не для того удирал от большивиков, чтоб таскаться по кинематографам.
      - Ей-богу, Ламуль, у меня чешутся руки...
      - Вы бесились с жиру от нечего делать, а мы страдаем!
      - Друзья мои!..
      Неизвестно, чем бы кончилось это неприятное для банкира направление мыслей, если бы глухой голос во мраке не произнес бы вдруг:
      - Неужели я слышу голоса европейцев?
      Узники замолкли, и мороз пробежал у них по коже.
      - Да, мы европейцы, - произнес Ламуль и прибавил тихо: - это, вероятно, тот, который написал число на скале.
      - И я европеец, - продолжал голос, - я нахожусь рядом с вами за земляною стеною, в которой провертел дыру подзорною трубою, вынув предварительно из нее стекла. Что вам сказали дикари?
      - Они сказали, что нас или съедят, или женят на Какао! Вы тоже узник?
      - Нет, я пока еще в гареме! Но, увы... я уже надоел принцессе и теперь осужден на съедение.
      - И скоро вас съедят?
      - В том-то и дело, что так как жителям этого проклятого острова абсолютно нечего делать, то всякая церемония растягивается у них на необыкновенно большие сроки. Мне рассказывали, что главного вождя хоронили так долго, что под конец нечего уже было хоронить.
      - А скажите, как вы добрались до этого проклятого острова?
      - На пароходе.
      - Как? Разве сюда ходят пассажирские пароходы?
      - Ходят раз в десять лет, чтоб узнать, на месте ли остров. Мне и посчастливилось...
      - Да, но зачем вас принесло сюда?
      - О, это долгая история! Прежде я жил легко и беззаботно, хоть у меня частенько не хватало денег. Зато я утешался иначе... Когда я уехал, как дурак, из Парижа, у меня только что начался роман с прелестной женщиной...
      - Замужней? - спросил Валуа.
      - Да, но ее муж так глуп, что не стоит говорить о нем, ни судить, ни порицать его... И, однако, я уехал, уехал в эту проклятую страну... И вот уже два месяца подвергаюсь всевозможным неприятностям. Вам еще предстоит все это! Вы думаете, что быть съеденным так просто? Увы! Это очень сложно...
      - Но кто же вы такой? - спросил Эбьен.
      - Увы, имя мое не славно ни добрыми делами, ни научными подвигами. О, как глупо затратил я свои лучшие годьц Вместо того чтобы обогащать свой умственный чемодан, то есть багаж, я фланировал по бульварам и соблазнял женщин... Одно время я содержал половину французских красавиц...
      - Что! - вскричал Ламуль.
      - Увы! А другая половина содержала меня...
      - Стало быть вы...
      - ... Морис Фуко, если только это имя что-нибудь говорит вам.
      Тяжелая рука адвоката легла на плечо бедного банкира.
      - Мориса Фуко не было на "Агнессе", - проговорил он, - банкир Ламуль, вы проиграли миллион франков.
      Ламуль не верил своим ушам.
      - Он врет, притворяется; - пробормотал он.
      - Да, я Морис Фуко, - продолжал голос, - я вижу, что мое имя не абсолютно незнакомо вам. Скажите, не знаете ли вы, что стало с прелестною женою Пьера Ламуля... Помните Ламуля? Такой толстый дуралей, он больше известен под кличкою "дыня".
      - Ты сам дыня! - крикнул Ламуль и так стремительно ринулся на голос, что сшиб в темноте профессора.
      Упав, тот, по-видимому, завалил отверстие, ибо голос перестал быть слышен.
      - Мерзавец! - воскликнул Ламуль, - какое ему дело до моей жены!
      - Но как хотите, это чудесное совпадение!
      - Интересно, зачем он сюда притащился...
      - Я думаю, что причина у него именно вполне совпадает с нашей...
      - В самом деле? - проговорил Ламуль с оттенком надежды в голосе, - но почему же он спрашивал о моей жене?
      - Не забудьте, что вместо желанной красавицы он попал в объятия Какао: естественно, что его потянуло... то есть я не так выразился. Естественно, что он вспомнил о Прекрасной Терезе.
      После этих слов все погрузились в печальные размышления, и скоро храп доказал, что благотворный Морфей не отказал несчастным в своем испытанном утешении.
      Один Ламуль не спал. Томимый тяжкими думами, он вдруг увидел во мраке маленький светящийся кружок. Это был луч луны, пробравшийся сквозь дырку в стене. Ламуль подошел к стене и приложил глаз к дырке. На залитой лунным светом поляне там и сям дремали туземцы. Возле ящика с маисом спал, уронив голову на грудь, Галавотти.
      И вдруг Ламуль вздрогнул от удивления, и суеверный страх холодными тисками сжал ему сердце. Озаренный луной, на фоне голубого тропического леса, неподвижный, как изваяние; стоял глухонемой бразилец. Луна скрылась за облаком, а когда она вновь осветила поляну, то никакого бразильца уже не было. Странный вой звучал в тишине ночи. Это черная Какао пела песню о вечной любви к неверному Кио.
      Глава IX
      Карьера полковника Ящикова
      Рано утром к узникам пришел туземец и поставил на пол миску, содержимое которой шевелилось.
      - Что это он притащил? - спросил Ламуль.
      Роберт Валуа чиркнул зажигалкой.
      - Это дождевые черви! - крикнул он с ужасом.
      Полковник Ящиков не сдержался и выругался так, как ругался когда-то, когда пьяный кучер выворачивал тарантас и полковник оказывался на четвереньках в грязной луже.
      И тут произошло нечто необычайное и уж никак не предвиденное. Дикарь взмахнул руками, пал ниц и остался недвижим.
      - Что с ним такое? - удивился Эбьен.
      - Что вы сказали, полковник?
      - Просто выругался.
      - Гм! Однако он не шевелится.
      В темницу заглянул другой дикарь.
      - А ну-ка, ругнитесь еще разочек.
      Полковник, откашлянувшись, выругался, и мгновенно второй дикарь пал ниц так же, как и первый, и остался недвижим.
      - Профессор, вы не знаете, в чем тут дело?
      - Дикари в известных широтах очень подвержены обморокам.
      - Да, но почему же они падают в обморок, когда полковник ругается?
      - Я затрудняюсь ответить на этот вопрос, возможно, что это просто совпадение..,
      - Знаете что? - предложил Валуа, - все равно дверь отперта! Выйдемте из тюрьмы, а полковник, я думаю, не откажет в любезности продолжать ругаться.
      Они осторожно вышли из темницы, и мгновенно в них направилась по крайней мере дюжина копий.
      Полковник поднял руки и зычно выругался.
      Все дикари пали ниц, побросав копья.
      Галавотти ковылял на своей деревяшке.
      - В чем дело? - кричал он, - чего они все повалились, как кегли?
      - Черт их знает...
      Верховный жрец, тот, который играл на дудочке, появился на поляне.
      - А ну-ка его, - предложил Валуа.
      Полковник выругался.
      Жрец замер. Колени его задрожали, глаза, казалось, готовы были выскочить из орбит.
      - Еще разочек! - скомандовал Валуа,- без промаха! Пли!
      Полковник выругался.
      Жрец упал на колени и вдруг начал изо всех сил подметать землю бородою.
      - Завели!-пробормотал Галавотти.- Крепко же вы, сеньор, ругаетесь! У старика того гляди отскочит кокос!..
      Еще многие дикари повыскочили из хижин, и все они попадали, как карточные домики, подкошенные магическою бранью полковника, Галавотти, рыча от восхищения, несколько раз повторил это ругательство и, наконец, довольно хорошо начал произносить его.
      - Я рожден лингвистом, - воскликнул он, ну, черномазая тумба, попадись ты мне только!
      И как раз в этот миг Какао вышла из своего тростникового замка. Для вящей обаятельности она на этот раз украсилась поясом из живых лягушек и ящериц. Галавотти подскочил к ней.
      - Вот тебе,- крикнул он, ругнувшись при этом пополковничьи.
      Какао мгновенно упала на землю.
      - Ага! Жаба ты татуированная! Вот тебе еще. Мало! Получай еще! Слон проклятый! А, у Галавотти только одна нога! Ладно! Вот тебе! Вот тебе!
      И Галавотти продолжал ругаться, причем Какао корчилась на траве и постепенно затихала.
      - Довольно, - крикнул Ламуль, - она не выдержит!
      - Да знаешь ли ты, - продолжал Галавотти, - что самые красивые женщины в Аргентине считали за честь обняться со мною... Две ноги есть у всякого... Великая штука две ноги... А, ты вздумала воротить свой дурацкий хобот? Вот тебе! Вот тебе!
      Верховный жрец подползал между тем и продолжал мести землю бородой. Приблизившись к полковнику Ящикову, он знаками попросил его следовать за собою.
      - Как вы думаете? - спросил тот, - не рискованно мне идти за ним?
      - Пойдемте все, - предложил Валуа.
      - Вы только на всякий случай ругайтесь от времени до времени.
      Они пошли к скале, прикрытой огромными листьями какого-то неизвестного дерева. В скале оказалась пещера, вход в которую был украшен человеческой головой с рыжими бакенбардами. Свет в пещеру проникал сквозь выдолбленное в сводах отверстие, и при этом тусклом свете путешественники различили венский стул, водруженный на груде человеческих и звериных черепов. Верховный жрец знаками предложил полковнику сесть на этот удивительный трон.
      - Садиться или нет? - спросил полковник.
      - Я бы на вашем месте отказался! - произнес Валуа, которому плохо удавалось скрыть свою зависть.
      - А по-моему, садитесь, сеньор! - вскричал Галавотти, - если вы не сядите, я сяду и клянусь - так обругаю старого эфиопа, что он издохнет, как сорок тысяч братьев!.. Честное слово! Во мне пробуждаются инстинкты государственного человека...
      Полковник подошел к черепам и потрогал их.
      - Спросите его, крепок ли стул...
      - Ну да ладно! - воскликнул Галавотти. - Или опять звать старого Пэджа?
      Полковник взлез на груду мертвых голов и сел на стул.
      - Ну, как? - спросил его Ламуль.
      - Очень удобно!
      Жрец между тем говорил что-то дрожащим голосом, и Галавотти вдруг засвистел от восторга.
      - Ну, сеньор полковник, поздравляю вас!.. Отныне вы царь! Они ждут ваших приказаний. Мой совет: прикажите им всем утопиться в море или съесть друг дружку.
      - Но как все это случилось?.. Расспросите его!
      - А по-моему, лучше не спрашивать... Мне однажды один джентльмен дал на вокзале сто долларов. Я сдуру спросил, за что... Оказывается, он по близорукости принял меня за своего кредитора... Никогда не надо вдаваться в подробности... Ну, царь и царь! И слава богу!
      Однако все начали настаивать, и жрец рассказал следующее:
      - До сих пор царем был отец Какао, одноухий Кобо, который в дни молодости был увезен на корабле в белую страну снегов и льдов, где его возили по ярмаркам и заставляли бить в барабан на потеху детворе. Язык этой страны, по его словам, состоял всего из трех слов, которые повторялись на бесконечные лады, и Кобо заметил, что эти три слова оказывали магическое действие. Их говорили лошадям, и лошади шли, их говорили дереву, когда рубили его, и дерево падало, их говорили разъяренному быку, и бык превращался в ягненка, их говорили торговцу, и торговец уступал цену. Других слов, по-видимому, в той стране вовсе не было. И вот Кобо выучил эти три слова, и, когда вернулся на родину, он объяснил их великое значение и объявил себя царем. Умирая, он завещал престол тому, кто первый произнесет их сам, никем не наученный. Но никто не умел произнести их: много белых путешественников посещали остров, немало их побывало в желудках горбоносых детей Якугуры, но никто не умел произнести магических слов. И вот теперь они услыхали эти слова из уст коротконогого белого Салы, и они просят его быть царем и управлять ими, как он хочет.
      Полковник Ящиков принял вид важный и торжественный.
      - Что ж, - сказал он, - я не прочь.
      - Но неужели, сеньор,- вскричал с восхищением Галавотти,- на вашем языке и в самом деле нет других слов?
      - Есть другие слова,- отвечал полковник,- но ими можно не пользоваться.
      Глава X
      О том, как полковнику Ящикову не удалось вволю поцарствовать
      - Прежде всего, - начал полковник, - надо выяснить наши отношения с принцессой.
      - Всего вероятнее, - заметил Валуа, - что вы, став царем, тем самым механически стали и ее мужем...
      - Благодарю вас за подобную механику!
      - Эй, как вас там, скажите Какао, чтоб сидела до поры до времени в своем логовище... Скажите, что ее вызовут...
      - Ти-тю-тик! - восторженно перевел Галавотти, - сеньор, разрешите добавить, что она стерва.
      - Подождите...
      - Гм!.. Что же дальше?..
      - Не приступить ли к составлению уголовного и гражданского кодекса? предложил Эбьен.
      - Обычно всякое счастливое царствование начинается с амнистии, заметил Ламуль.
      - И великолепно, - воскликнул Галавотти, - освободите этого француза от брачных уз, и никаких испанцев !
      - Почему? - запротестовал Ламуль, - по-моему, он превосходно себя чувствует...
      - Я бы предложил со своей стороны,- сказал Ящиков с какой-то поистине царственной мудростью,- приказать дикарям привести, помните, ту красавицу!
      - Это бесполезно! Они нагонят два десятка вроде Какао!
      - Да и нет тут никаких красавиц!
      - Да и вообще нет нигде никаких красавиц!
      - Паршивый остров.
      - Вот уж, действительно, Люлю!
      - По-моему, - снова сказал Галавотти, - как хотите, сеньоры, а француз нуждается в нашей помощи.
      - Почему же он сам не идет сюда?
      -- Он не может... он ходит по кольцу, надетому на проволоку. Я удивляюсь, как он до вашей тюрьмы дотянулся.
      Вдруг дикари как-то странно понюхали воздух.
      - Чего это они нюхают? - спросил Ящиков, - не идет ли Какао?
      - Чу-че? - спросил Галавотти.
      - Му-ру-ну! - отвечал один из туземцев, и в глазах Галавотти изобразился ужас.
      - Что еще стряслось? - с беспокойством осведомился Ящиков.