БАСМАННЫЙ
      Моим соседом по "стакану" в подвале Басманного суда оказался "особо опасный" контрабандист и активный участник организованной преступной группировки — так, по крайней мере, значилось в предъявленном ему обвинении. После её разгона мощный канал поставки дешевого китайского барахла на Черкизовский рынок ушел в небытие (или перешёл под другую правоохранительную юрисдикцию).
      Зэка зовут Мишей, ему тридцать четыре, два месяца уже отстрадал на общей "Матроске", его, как и меня, привезли на продление срока содержания под стражей. Ничего криминального в обличье, типичный "белый воротничок", жизнь его только-только вышла на прямую дорогу коммерческого счастья. Миша, образцовый представитель среднего класса, — кирпичик в фундаменте пресловутой стабильности. За плечами факультет международной экономики МГИМО, деловая суета московских офисов и венец карьеры — право первой подписи. С год как расплатился по ипотеке, с полгода как стал отцом. По пятницам — пиво с коллегами, по воскресеньям — сноуборд в "Волене", законный отпуск с женой на Канарах. Сейчас он спит в третью смену, по ночам тянет "дорогу" и с азартом рассказывает, как сидельцы выгоняют самогон.
      Тюрьма сегодня неизбежно становится частью корпоративной культуры. Менеджерам вместе с искусством хорошего тона, умением всегда и всем улыбаться, подбирать башмаки и галстуки под цвет и фасон костюма теперь надо осваивать внутрикамерный этикет и правила внутреннего распорядка. Серость среднего класса на тюрьме приобретает новый, яркий, подчас аляповатый и пошлый колор — на беду себе и на радость обществу. Нынешние репрессии похожи на хрущевские аграрные новации, когда в землю, доселе не знавшую ничего, кроме хлеба и клевера, стали сажать кукурузу в масштабах страны. Одним смешно, другим — жутко. Весело наблюдать, страшно участвовать.
      Тюрьма — те же "казаки-разбойники", тот же пейнтболл или экстремальный туризм. Но здесь острота ощущений достигается подлинной реальностью и непредсказуемостью происходящего с тобой. Здесь хороший коллектив дорогого стоит. Чем круче статья, тем интереснее компания. Тупо набьешь морду или отнимешь телефон, — хочешь не хочешь, будешь на тюрьме изучать чухонские наречия. Правда, прежде чем освоить таджикско-казахский диалект, забудешь свой родной, коряво-сленговый, и начнешь мычать. Зато, заехав по третьим-четвертым частям особо тяжких статей, предусматривающих от червонца до старости, можно быть уверенным в новых, как говаривал банкир Алексей Френкель, качественных приключениях. Может быть, кто-то, читая эти строки, недоверчиво ухмыльнется, зевнет, потянется в пухлом кресле и подумает: "Во гонит! Сорвался с прожарки и тележит на свободе!". Эх, если бы так оно и было! Наверное, на воле таких тюремных восторгов из себя не выдавишь…
      Тормоза открылись, меня подняли в зал, где судья в очередной раз решил продлить мне срок содержания под стражей. Зато из клетки повидался с родными, увидел только что вышедшую книгу "Роковая сделка: как продавали Аляску" под своим авторством. Аж, пробирает от гордости. Адвокаты ходатайствовали о приобщении книги к делу. Забавляются защитнички!
      Когда везли в суд, прямо надо мной потолок в автозаке вдавливала крышка люка. Из надписи "аварийный выход" путем отрываний и перестановок пассажиры-сидельцы собрали короткое "В РАЙ". Как все просто, близко и верно — кусок жести между преисподней и раем. Только люк этот оказался заварен…
      Но вернемся в "стакан" Басманного суда. Сюда за девять месяцев я попадаю в третий раз. Надписи на стенах — крик арестантских душ — исполнены в духе "здесь был Вася", только к "Васе" непременно приписка статьи и срока. Например, "Минск 228 ч.3 Толя" (наркота в особо крупном, группой лиц), или "Вано из Челябинской обл. г. Сатка, дали 4 года ст.162 ч.2" (групповой разбой)… "Тамбов! Стоять насмерть! За вами Ленинград!" (судя по всему — отклик на арест Кумарина), чуть ниже уже другой рукой карандашом нацарапано "Выстоим!", "N-банк не сдается и не признается" (рука менеджера банка "Нефтяной"), "Смерть козлам! Свободу хохлам!" (недобрая ирония над памятью почившего в бозе первого зампреда ЦБ). Одним словом, утром — в газете, вечером — в куплете.
      "Стакан", в котором я сижу, похож на келью своим угловым сводом. Площадью полтора на полтора, высотою чуть за два метра, с узкой железной дверью. Напротив дверных "тормозов", деревянный приступок вдоль стены длиной соответственно полтора метра, шириной сантиметров тридцать. Можно даже изловчиться полежать, боком скрутившись и закинув ноги на стену. Пол бетонный, бордово-грязный. Стены в серо-зеленой шубе, зашпаклеванной хабариками. Ход времени здесь теряется, подсчет его весьма относителен: в 9.00 вывели из хаты, где-то к одиннадцати привезли в суд, через пару часов подняли в зал, измывались над правосудием еще полтора часа. Значит, сейчас где-то в районе трех, а конура приедет не раньше восьми. Итого: чистых семь-восемь часов маяты в этой вонючей кладовке.
      На обратном пути воронок забили до отказа. На общем фоне своей анатомической громоздкостью и громким матом выделялись четверо подельников: бычьи лбы, тяжелый вязкий взгляд, трактороподобные фигуры, здоровенные ломовые руки.
      — Сейчас Каху посадят и поедем, — объявил на весь воронок самый породистый бык.
      — Кто сказал моё имя? — рявкнуло снаружи.
      — Это я, — нерешительно прогнусавил бык.
      — Кто такой? — снаружи потребовали уточнений.
      — Андрейка, — застенчиво пролепетала глыба.
      — Кто такой? Откуда?
      — Андрейка, с общего, с "Матроски", — голос стал походить на щенячье повизгиванье.
      — Что ты сказал?
      — Эта… Что дождемся Каху-жулика и поедем…
      — По коням! — раздалось мусорское-залихватское, оборвавшее диалог.
      — Кавалеристы хреновы, — буркнул кто-то злобно.
      Застучало железо, зарычал дизель, медленно набирая обороты. Попрятав головы в плечи, банда тяжеловесов за всю дорогу больше не проронила ни слова.
 
      СОЛДАТ
      Пожитки перетащил на шестой этаж, составив возле 607-й хаты. В камере тускло и накурено. За последние полгода я почти отвык от этого запаха, который моментально сдавил виски, обострив тревогу и апатию. За столом сидели двое, кидали кости и курили. Один — нерусский, худой, маленького росточка, походил на сжатую пружину силы и нервов. Другой напоминал пингвина, со злобно-обиженным выражением лица, с подкожной улыбкой, перетянутой, словно обивка вековой тахты, с уксусно-желчными глазами, отражавшими яд души и гнилость тела. Я затащил баулы в хату. На мое "здрасьте" лишь кивнули, не отрываясь от игры.
      — Помочь? — лениво раздалось из глубины камеры.
      — Справлюсь, — ответил я, разглядев в тюремном полумраке крепкого парня, одетого в дорогой спортивный костюм и с книжкой в руках: густые черные волосы, интеллигентные, правильные черты лица, осмысленный, радушный взгляд и широкая, скорее дежурная, чем искренняя улыбка. На первый взгляд ему нельзя было дать больше тридцати.
      Закинув в хату багаж и бросив матрас на шконку, я рассмотрел "номер" и познакомился с новой компанией. В камере жило пятеро. Пингвина звали Паша Гурин, маленького шустрого молдаванина — Олег Гуцу, черноволосого — Алексей Шерстобитов. Кроме них арестантское ярмо тащили здесь рейдер Бадри Шенгелия и таможенник Вадим Андреев.
      Бадри всего сорок два, но возраст для него стал чистой формальностью сопровождающих документов: бледное лицо, отливающее трупной желтизной, еле тлеющие зрачки в едко-фиолетовых окаемках глазниц, дыхание с удушливым хрипом. Замызганный свитер хозяина заводов и пароходов оттягивала непропорциональная фигуре здоровенная торба с требухой.
      Вадим похож на удивленного дога: взгляд грустный, недоверчивый, смиренно принимающий клетчатую реальность, но отказывающийся к ней привыкать. Лысый, сутулый, с оттопыренным кадыком, резко похудевший в тюрьме, с добродушно растерянным лицом, он располагал к себе. Андреев — хозяин таможенного терминала — был уличен в контрабанде и после месячной "прожарки" в наркоманских и завшивленных хатах общей "Матроски" уже полгода "отдыхал" на "девятке".
      Молдаванин со своей бандой специализировался на грабеже крутых квартир и особняков. Получить меньше "червонца" он не мечтал, и, особо не тяготясь, коротал время за игрой в кости и разгадыванием нехитрых кроссвордов.
      Паша Гурин казался пассажиром странным. Проходил, с его слов, по делу кражи антиквариата из Третьяковки. Странность заключалась в том, что на "девятке" он был недавно и перевели его сюда с детскими, по здешним меркам, статьями. Объяснить сию причуду следствия он толком не мог, лишь нагонял блатных понтов и тумана. Как-то Паша упомянул, что на следственных действиях его держат в клетке. Какую угрозу следаку мог представлять желеобразный, физически безвредный крадун со своей травоядной статьей, оставалось загадкой.
      Хата впечатляла количеством еды и литературы.
      Два холодильника набиты бастурмой, дорогими колбасами, изысканными сырами и вареной бараниной. Все шкафчики ломились от хлебобулочных и шоколадных деликатесов, пол вдоль стены в беспорядке завален овощами и фруктами. Запасы не успевали съедать. Сыр зеленел, хлеб черствел, фрукты гнили. Чистота и порядок в хате никого не заботили: кругом пыль, грязь и плесень. Даже зеркало на дальняке покрыто жирной пленкой. Пол под слоем пыли потерял свой естественный цвет, а "дубок" — алтарь арестантского бытия, обильно замаран засохшими подтеками.
      Две верхние шконки, одна — над грузином, другая — над молдаванином, заставлены стопками книг и журналов. Круг интересов сокамерников поражал редкостным разнообразием. Рядом с жирным мужским глянцем соседствовали журналы "Вокруг света", "Вопросы истории", "Родина". Чернели потертые корешки казенных исторических романов и монографий, чуть поодаль россыпью валялись свежие "Эксперт", "Деньги", "Профиль"…
      Заварили чай, зэки неспешно стали подтягиваться к столу. Паша-пингвин достал из холодильника полпалки докторской колбасы. Наверное, я бы меньше удивился мобильнику, чем вареной колбасе.
      — Откуда такая роскошь?
      — Мне по диете заходит, — скривил рот Бадри.
      — У нас еще вареной баранины килограмм пять, — похвастался Паша.
      — Неужели в сорок кило укладываешься?
      — Еще центнер дополнительно разрешили, — пояснил грузин.
      Диет на централе несколько. Формально они утверждаются начальником изолятора по представлению начмеда. Однако единственная диета, которая предписывалась по состоянию здоровья, сводилась к получению раз в неделю вареного яйца и шленки риса или манки. Диета N2 разрешала получать в передачах некоторые разносолы — от вареной телятины до жареной картошки с грибами. Диета N3, помимо неограниченного ассортимента, допускала неограниченный вес в две, а то и в три нормы. Чтобы получать вторую диету, необходимо совпадение следующих звезд: подорванное здоровье, прекрасные отношения с администрацией и отсутствие противодействия по этому вопросу со стороны следствия. Третья диета называлась "сучьей", поскольку предписывалась в качестве особого поощрения за сотрудничество с органами. Чтобы ее получить, подробного покаяния было недостаточно, в лучшем случае надо загрузить подельников, в худшем — подписаться на оговор и лжесвидетельство. Баранинка выходила с душком предательства и подлости, стоила чьей-то кровушки и волюшки.
      — Иван, у тебя есть что почитать? — прервал мои раздумья Алексей Шерстобитов.
      — Полный баул. Архив русской революции, потом…
      — Это который в двенадцати томах?
      — Да, — удивленно протянул я. Подкованность нового собеседника произвела впечатление. — Еще трехтомник Троцкого "История русской революции", ну, и всякого разного по мелочам.
      — Ух, ты! — обрадовался Шерстобитов, потирая руки. — Если позволишь, начну с Троцкого.
      — Конечно. Так это твоя библиотека? — кивнул я на залежи научно-популярной периодики.
      — Моя. Но книги с воли больше не пускают, а здешнюю литературу всю проштудировал. Единственное, что осталось, — подписные журналы.
      — Что за беда?- спросил я.
      — В основном 105-я и 210-я, остальные — мелочевка.
      — На сколько рассчитываешь?
      — У меня явка с повинной. По первому суду, думаю, больше десяти не дадут. По второму, — Алексей осекся, прищурился и вздохнул, — короче, за все про все надеюсь в четырнадцать уложиться.
      — Постой, так это ты Леша Солдат? — выпалил я, до конца не веря, что передо мной самый легендарный киллер в России, началом громкой карьеры которого стало убийство Отари Квантришвили.
      — Ну, да, — Алексей как-то неуверенно кивнул и застенчиво улыбнулся.
      Однако застенчивость и улыбчивость отражали лишь полный контроль над эмоциями, идеальные нервы, но никак не распространялись на характер. Его лицо, движения, манеры, словно обмотка высоковольтных проводов, скрывающая разряд от взгляда и соприкосновения. О характере его можно лишь догадываться, примеряя к портрету Солдата отрывочно известные штрихи боевой биографии. Игра? Фальшь? Пожалуй, легче сфальшивить "Собачий вальс" "Лунной сонатой", чем изображать интеллект, эрудицию и воспитание при их отсутствии. Игру или фальшь могли бы выдать глаза. Но у Солдата исключительно прозрачный взгляд без лживой щербинки, без взбаламученной мути или сальности.
      — Судить будут присяжные? — спросить в этот момент больше ничего не пришло на ум.
      — Да, подельники попросили.
      — А сам?
      — Мне в принципе без разницы. Я в полных раскладах, явка с повинной.
      — Неужели сам пришел?
      — Нет, приняли. За явку с повинной гараж с арсеналом сдал. Хотя, по правде сказать, устал я бегать. Живешь, словно за ноги подвешенный. Только в тюрьме нервы на место встали. Спокойнее как-то здесь. Никуда из нее не денешься и ничего от тебя не зависит. Спи. Читай. Восполняй пробелы образования.
      — Мне рассказывали, как ты Гусятинского завалил.
      — Гришу… Думал разом решить все проблемы, не вышло, — Алексей вздохнул, заливая чай подоспевшим кипятком. — Гриша Гусятинский стал во главе ореховских, я подчинялся непосредственно ему. Выбора у меня не было. Наши главшпаны людей и друг друга убивали за грубо сказанное слово, за косой взгляд. Эта бессмысленная кровавая баня была не по мне. Я тогда прямо сказал Грише, что хочу отскочить. Он рассмеялся, сказал, что это невозможно, надо работать дальше, иначе семью пустят под молотки. Гусятинский в 95-м в Киеве базировался, охрана человек двадцать, как ни крути, желающих его замочить — очередь. Ну, я вручил тестю семью на сохранение, чтоб увез подальше, а сам в Киев с винтовкой. Снять Гришу можно было только из соседнего дома, под очень неудобным углом, почти вертикально, через стеклопакет. В общем, справился.
      — Из чего стрелял?
      — Из мелкашки.
      — Слушай, — я вспомнил покушение на отца тринадцатилетней давности. Дырка в оконном стекле до сих пор оставалась памятью о том дне. — А от чего зависит размер пулевого отверстия в стекле?
      — От мощности пули. Чем меньше мощность, тем больше дырка. Если отверстие с пятак, значит, пуля шла на излете.
      — Квантришвили — тоже из мелкашки?
      — Из мелкашки, двумя выстрелами на излете, расстояние было приличное.
      — Ну, завалил ты Гусятинского, почему не соскочил?
      — Соскочишь там. После Гриши группировку подмяли под себя братья Пылевы. Они меня прижали уже и семьей, и Гусятинским. Чертов круг…
      — Работа-то сдельной была?
      — Хе-хе, — Шерстобитов почесал затылок. — Зарплата 70 тысяч долларов в месяц. Плюс премиальные за.., но обычно не больше оклада.
      — Не слабо, да еще в девяностые. Сейчас за что будут судить?
      — За взрыв в кафе со случайными жертвами, за подрыв автосервиса и покушение на Таранцева.
      — Кафешку-то с сервисом зачем?
      — 97-й год, заказов не было, а зарплата шла. Вот и пришлось изображать суету, чтобы деньги оправдать. В кафе на Щелковском шоссе хотели измайловских потрепать, была информация, что сходка там будет. Заложили под столиком устройство с таймером.
      — Ну, и?
      — Под раздачу гражданские попали, — Алексей прикусил губу. — Одну девчонку убило, другой глаз выбило и официантку посекло.
      — А в сервисе?
      — Обошлось, просто стенку обрушило.
      — Таранцев позже был?
      — Ага, два года спустя. Двадцать второго июня девяносто девятого…
      Тома уголовного дела — чтиво сокровенное, обычно его стараются оберегать от посторонних глаз, ведь там изнанка биографии, обильно замаранная местами где кровью, где подлостью, где жадностью, где прочей человеческой гнилью. Шерстобитов и здесь удивил, без стеснения предложив почитать его собрание сочинений. Десятки имен, погремух, эпизоды бандитских девяностых… Здесь же вскользь упоминалось офицерское прошлое Шерстобитова с награждением орденом Мужества.
      — Слышь, Алексей, ты Афган застал?
      — В смысле? — насторожился Солдат.
      — Орден-то за что дали?
      — А, орден, — протянул Шерстобитов. — Да, было дело…
      Солдат оказался приятным собеседником, азартным рассказчиком. На тюрьме откровенничать не принято, любопытство не в почете, на лишние вопросы обычно отвечают косыми взглядами. Душа, как роза — от паразитов спасается шипами. Алексей же с охотой предавался воспоминаниям, с равнодушием патологоанатома, без намека на сожаление и бахвальство. Его откровенность не сопровождалась даже тенью сожаления, надгробные плиты, из которых были вымощены его девяностые, он не цементировал цинизмом. Между ними живым изумрудом сочной кладбищенской травы сверкала семья Солдата. Алексей писал домой каждый день и почти каждый день получал письмо или открытку от жены. Как-то Леша с гордостью показал домашние фотографии. Дочь трех лет, сын — шестнадцати. Больше всего было снимков супруги — красивой, породисто яркой, с открытым, выразительным, но уставшим лицом, что однако лишь подчеркивало ее обворожительность.
      — Сколько ей? — спросил я, любуясь фотографией.
      — Тридцать два.
      — А тебе?
      — Сорок.
      — Чем занимается?
      — Журналистикой.
      — Как держится?
      — Молодцом. Она умница, — что-то дрогнуло в лице Солдата.
      — А это что за пейзаж? — ткнул я в фотографию с одинокой почерневшей банькой на фоне мачтового сосняка и бирюзовой заводи.
      — Я местечко это незадолго до посадки купил. Не успел построиться.
      — Далеко?
      — Триста от Москвы, на Волге, — в глазах Алексея впервые блеснула надежда — путеводная звезда предстоящего длинного тернистого пути.
      Жена, дети да банька в разливе — призрачное, жгучее, желанное счастье Лёши Солдата…
 
      Продолжение следует

      Волк взывал: "Овцы, мы с вами млекопитающие! Из мяса из костей, но не похожи на людей! С молоком матери мы впитали уважение к таким же млекопитающим, как и мы".
      Задравши овцу, подошедшую поцеловаться по-братски в день единения, волк каялся: "Разве я виноват? Я ее, родимую, взасос! Люблю я овечек — страсть! Ну и засосал. Она же между зубов — юрк! И разве моя вина, что сглотнул? Как же вы хотите постановить не подпускать меня к обширным отарам и тучным стадам? А право на передвижение? А любовь? А постулат: не согрешишь, не раскаешься?"
      Медведь трепал по холке буренку: "Чего нам с тобой, золотое вымечко, делить? Мы с тобой спокон жили на одной территории. Это злые совки придумали да и разделили нас огораживанием, якобы хищники и плотоядные не могут сосуществовать, якобы хищники жрут плотоядных. Совки отгораживали тебя, моя сладкая, от меня, не пускали меня ни на пастбище, ни в коровник. А ноне — демократия! Когда доступ медведям к дойным коровам обеспечен беспрепятственный! Ах, как я тебя люблю! Я с детства говядинку уважаю. Уважаю! Это же высокие чувства! Дай-ко я тебе покажу, как люблю. Ноне праздный день — единения! В честь праздничка-то, холмогорушка, поди-ко, милая, сюды! Мы обнимемси, да поцелуемси!" Хрясь! — хребет буренке переломил в жарких объятиях. Но разве можно осуждать за любовь? Ну а тушу не выбрасывать жо! Оприходовал.
      Коршун взывал, обращаясь к перепелке: "Давно я тебя не видел, пестрая моя! Детки подрастают? Что ты их от меня скрываешь, сама бегаешь по кустам да высоким травам? Чай, все мы — птицы. Пусть ты и не высокого полета. Но я не чураюсь, готов спуститься на землю, чтобы встретиться с тобой клюв к клюву. Ты ж моя, ты ж моя, перепелочка".
      Акулы, мурены, пираньи, открывали рыбы рот, и другие в водеплавающие "слышали", что та или другая поет. "Караси, селедки, скумбрии и камбалы! Не мы ли- Единая стихия? Не наш ли дом- водоем? Не мы ли дружно плаваем в ем? У нас с вами издревле одна среда обитания. Именно из воды- туды и сюды повылазили всякие земноводные. Нечего вам залазить под коряги и в ил! На чистую воду, друзья! К нам! К нам! Ам! Ам!"
      …Общество защиты прав животных вынесло на законодательный уровень инициативу о запрете сеяния межвидовой розни среди животных. Все- просто животные. Несть ни волка, ни агнца. Запрещено вообще указывать или даже намекать на различие внешнее и поведенческое. Потому волка запрещается называть волком. "Шакал" трактуется как оскорбление со всеми вытекающими.
      Мол, медведь или тигр, доведись с ним встреча может сожрать? И вы маленьких детей пугаете или попросту предупреждаете, что надо опасаться, стороной обходить как места возможной встречи так и самих шакалов? Говорить детям, чтобы они остерегались, преступно. А может и не сожрать! Зачем до совершения подобного действия, оскорблять домыслами? Отряд парнокопытных? Что за сеяние межвидовой розни? Отряд хищников? Да это же оскорбление! Спрашиваете, чем питаются хищники? Что вы в рот заглядываете? Это неприлично. Ах, питаются вами? Но вы же живы! Значит, не питаются. Черед не дошел до вас? Вот дойдет, тогда и разговор. Уже поздно будет? Ну так и вопрос решен!
      Мам-зайчих, которые зайчат учат удирать, как только завидели или почуяли лису, строжайше наказывать за сеяние межвидовой розни. Кур-наседок, которые крыла раскрывают над цыплятами и в курятник их гонят, завидев коршуна, учить толерантности, не бояться себе подобных: коршун — он тоже птица.
      Каким только образом ни изощряются ксенофобы всякие! Вот сообщают, что в реки Подгоренка и Непрядва неведомым образом пробрались пираньи. Куда как лучше! Разнообразие видов! Но удивительным образом данное великое переселение несвойственных видов привело не к разнообразию, а к его противоположности — однообразию. Плюс один вид к имеющимся дал результат — минус все остальные. Такая вот арифметика. Поскольку "сами не местные" пираньи сожрали всех обитавших в русских реках рыб, которые и без того страдали от плохого обращения и экологии, плохо размножались. А пираньи как только на Русь-то попали, сразу на русских (рыб имею виду) напали, сожрали, и быстро за этот счет размножились.
      Вот еще Евроньюс, телеканал, тоже за дурачков держат нас. (А еще говорят, что все ТВ в руках космополитов! Да в руках ксенофобов оно, вот что я вам скажу!) Рассказывают, якобы английские биологи обеспокоены изменением фауны на британских островах. Изменение вызвано расселением нетрадиционных для этих мест видов животных. Пришлые, по утверждениям ученых, демонстрируют более агрессивный тип поведения в завоевании среды обитания, вытесняют традиционные виды. Это приводит к нарушению устоявшегося биологического баланса, складывавшегося тысячелетиями.
      В пример приводятся серые и рыжие белки. Серые белки, некогда завезенные на острова (сами по воде, яко по суху, не обучены) в качестве домашних животных, расселились по острову, интенсивно размножаясь (да и в охотку, надо полагаю, этому делу никто их не неволит). Их количество за короткий срок сильно увеличилось и превысило количество коренных рыжих, среда обитания которых с каждым годом уменьшается — по мере распространения серых — пришлых. А ведь прибыли серыми-пушистыми.
      (Лирическое отступление. Сижу в метро, обдумываю этот только что увиденный по евроньюс сюжет. С одной стороны садится кто-то, смотрю — серая белка. Ага, думаю, британские ученые еще в России не были, не зафиксировали. Тут же с другой стороны — вообще темно-серая белка — некоренной вид для данной территории вид — подсела. Тоже быстро размножаются, и в охотку.)
      Какая разница, какого цвета и окраса будут белки? Что, вы против естественного отбора? Выживает сильнейший, значит, более приспособленный. Стало быть, серые — лучше. Сэр Дарвин с его дарвинизмом, чай, ваша гордость. Чего вы его и себя посрамляете? Ему разве вы таким поведением даете повод вами, такими ненаучными, гордиться?
      Загнут же ученые! Но мы-то видим через завесу научности, о ком речь! Это же Эзоп еще придумал, дедушка Крылов когда о животных якобы…
      Да эти ученые- ксенофобы обыкновенные. Прикрыли им рты кляпом политкорректности и законами о разжигании, вот они белчьими шкурками и прикрываются. А ну как интеранималисты действительно введут закон о разжигании межвидовой розни? Ужо вам, ученые!

      Новые русские забастовки начались еще во времена Горбачева. Тогда их погасили выборами директоров, начальников цехов. Антиельцинские забастовки уже были яростны и беспощадны: грохот касок в центре Москвы, перекрытие железнодорожных магистралей, погромы зданий администраций. Два своих срока Путин блокировал социальные напряжения с помощью чеченской войны и высокой мировой цены на нефть. Медведеву досталась пустая казна. И единственное орудие для борьбы с народным недовольством — вертикаль власти. Лично преданные губернаторы в самом деле стараются. Высший брянский чиновник, например, приехав к объявившим голодовку рабочим 111-го завода, предложил их семьям разовые продовольственные пайки в обмен на прекращение акции. В пайках было много разной "вкуснятины". На животные инстинкты рассчитывал. Голодному псу кинуть кость, и он будет твоим. А голодающие ведь не "жрать" просили, а — работы! Не рыбку, а удочку, чтобы самим, как и положено человеку, выловить эту рыбку.
      А директор того самого завода N111, тоже не последнее звено "вертикали", непрошеным гостем являлся в семьи голодающих, к детям и старикам, предлагал "повлиять" на неразумных мам и пап, а иначе, мол, он их вовсе уволит с завода за "нехорошее поведение".
      А заведующий заводским клубом, где разместились участники голодовки, тоже какая-никакая часть "вертикали", забрал у забастовщиков "казенные" матрасы, принудил их лежать на голом полу. Ну, и самый последний, какой-то ничтожный сателлит, всю ночь дежурил под окнами "комнаты голодающих" в надежде высмотреть, как втихаря им подкидывают что-то съестное и таким образом скомпрометировать борцов за выживание. Почему-то уверена была брянская "вертикаль", что рабочие затеяли показуху. В то время как люди за день глотали только по шесть витаминных таблеток и запивали водой.
      Корреспонденту местной газеты позволили поговорить с забастовщиками только через дверь. Батюшка местный пришел с духовным окормлением страждущих — и его тормознули. Батюшка недоумевал: "Меня даже в тюрьму без проблем пускают".
      Отменная, надо сказать, вертикаль! Голодающих — под стражу. И в тот же день губернатор выступил с речью перед депутатами областной Думы: "Сегодня уже никто не спорит о том, что на Брянщине темпы развития намного выше, чем в среднем по России…"
      В ходу на "процветающей" Брянщине такие термины как патриот области, патриот завода, патриот цеха, патриот бригады и так далее. Если ты восемь месяцев не получаешь зарплаты, митингуешь и уходишь в бессрочную голодовку — ты не патриот. А если ты еще и лидер этих акций — тогда вообще "враг народа". И тебе мстят. Прокурор выносит постановление о возбуждении против лидера дела "об организации несанкционированного публичного мероприятия". А руководство завода — не выплачивает ей денег, завоеванных в борьбе с риском для жизни. Всем выплатили, а ей — нет.