Ханс Фрайер. Революция справа (Пер. с нем. Коринца Ю. Ю.). — М.: Праксис, 2008. — 144 с.
 
      Глобальный кризис выдвигает на историческую арену как раз те силы, о коих провиденциально писал еще в 1931 году видный немецкий философ и социолог. То, что в начале ХХ века выступало как намёк, в настоящее время заявляет о себе достаточно однозначно. А как еще понимать слова Ханса Фрайера о том, что "буржуазное общество с самого начала было предрасположено к краху. Оно содержало столь много взрывчатого материала, что можно было, несомненно, рассчитывать на его взрыв. Если только правильно проанализировать закон движения этого общества, каждый шаг его развития раскрывался бы как шаг к гибели". Действительно, пафос книги предельно антибуржуазен. Беспощадная критика капиталистического общества даже привела к обвинениям Фрайера в марксизме. Хотя близость к раннему Марксу у автора, безусловно, прослеживается. В частности, в утверждении подлинной революции, служащей не частному, а всеобщему интересу. Впрочем, сия близость в плане социального универсализма объясняется не столько политической направленностью, сколько общими корнями, восходящими к философии Гегеля.
      "Все прежние революции, — пишет Фрайер, — были революциями слева". То есть все баррикады минувшего, отчаянные штурмы основы основ, и знамена, развевающиеся над головами победителей, и знамена, выпадавшие из рук сраженных героев, соотносимы только с левым дискурсом? С эгоистическими интересами, пусть даже неосознаваемых, лучшими представителями сих революционных движений? С точки зрения Х. Фрайера сие бесспорно. И более того, исторически доказуемо. Отдадим должное автору — он не бросает камни в героев минувшего. "На деле история справедливости в огромной части определялась этим почетным бойцом, скромным эгоистом. Где было бы человечество, если бы надежный механизм классовой борьбы вновь и вновь не впрягал рабов в триумфальную колесницу свободы"?
      "Везде, — констатирует Х Фрайер, — где наследственное пастырство народов приходило в упадок, — а какое пастырство в течение веков не пришло в запустение — терпеливая паства превращалась в воинствующую чернь. Везде, где господство вырождалось, загнивало или черствело, а какое господствующее сословие могло противостоять сладостному яду декаданса дольше, чем на протяжении пары дюжин поколений? — революционные энергии скапливались в массах, и честолюбивые бастарды готовы были способствовать их взрыву". Когда же история вторглась в индустриальное общество (оценка индустриального общества Х. Фрайером чрезвычайно важна и далеко не потеряла своей актуальности), бастарды в сие общество благополучно встроились, став декорумом современного государства, политики, парламентаризма, и добавим от себя, неотъемлемой частью современного мира. Кстати, здесь идеи Х. Фрайера сопоставимы с тем, что утверждал итальянский традиционалист Юлиус Эвола, констатируя кастовую деградацию.
      Так на историческую арену выходит то, что, по словам Х. Фрайера, "уже не является ни обществом, ни классом, ни интересом, т. е. чем-то уравновешивающим, но напротив, глубоко революционным: народ. Именно крушение революции слева открывает путь революции справа". Отметим, что здесь немецкий мыслитель подчеркивает вполне конкретную характеристику народа, лишенную какой-либо абстракции. "Народ из смутной идеи превращается в историческую реальность, из утешения — в опасность, из спокойного порядка — в субъект революции". Уточняет Фрайер и понятие "правое", весьма размытое в современном мире и ошельмованное либеральными брехунами. Сие понятие у немецкого мыслителя обретает, скажем, экзистенциальный характер, выступая в роли политического, а подспудно и метаисторического характера. "Предпосылки бытия политического субъекта, — утверждает автор, — состоят в том, что он свободен в своем жизненном пространстве и что силы этого пространства — силы субъекта: лишь тогда он становится способным принимать исторические решения". Здесь вполне уместен логический вывод, что правая идея всегда ориентирована на морально-политический универсализм народа, свободного от потребительского эгоизма и утверждающего себя в духе присущей ему Традиции. Именно этот субъект осуществляет революцию справа, в ходе которой происходит "эмансипация государства".
      Конечно, нам могут возразить, что мы живем в постиндустриальную эпоху, и выводы Фрайера устарели. Однако еще в 60-е годы минувшего тысячелетия концепция постиндустриального общества была подвергнута разгромной критике со стороны "новых левых", кои распознали в ней не новую стадию общественного развития, а идеализированный вариант капиталистического общества. Так что относительно актуальности книги Фрайера просим не беспокоиться. Более того, выражаем уверенность, что немецкий мыслитель прозревал вдаль, поверх исторических катастроф ХХ века, а его выводы о "революционном субъекте" обретают ныне весьма явственные очертания.

      В Москве, в Доме книги на Новом Арбате, состоялось представление четырехтомного собрания сочинений "Россия распятая" знаменитого русского художника Ильи Сергеевича Глазунова (издательство "Голос-Пресс", 2008). Ранее отрывки из его воспоминаний печатались в журнале "Наш современник", "Роман-газете" и вызвали большой интерес у читателей. Толпа людей ждала кумира с нетерпением. Завезенных в магазин книг не хватило на всех. Администрация явно перестраховалась: редко случаются ныне подобные конфузы. Но ведь это Глазунов! И можно было бы предположить, что книги будут пользоваться большим спросом. По сути, весь второй этаж магазина был заполонен почитателями великого художника. Илья Сергеевич долго отвечал на вопросы, а потом целый час подписывал тома тем, кто успел их приобрести. Издание действительно заслуживает серьезного внимания, поскольку воспоминания художника — это сама история России XX-начала XXI веков.
      Мне посчастливилось познакомиться с Глазуновым еще в 1978 году. Помню его квартиру и мастерскую в башенке верхнего этажа в Калашном переулке. У него всегда было много гостей. Пока Илья Сергеевич с кем-то беседовал, я пил чай в одной из комнат, где стояли шкафы с шикарными альбомами русских и зарубежных художников. С замиранием сердца листал странички книг: "Древнерусская иконопись", "Новгородская икона", "Феофан Грек", "Мастера старой живописи", "Борис Кустодиев", "Василий Суриков", "Из истории реализма русской живописи", "Репин: жизнь и творчество"… А потом мы долго говорили с художником не только о живописи, но вообще о жизни. В то время Глазунов дружил с писателем Владимиром Алексеевичем Солоухиным и много рассказывал о совместных поездках по древним монастырям серединной России. Мне было очень интересно слушать это, так как сам немало колесил по стране и писал о проблемах сохранения памятников старины. Тоже находился в дружеских отношениях с Солоухиным, бывал у него дома, на даче. Это нас сблизило. Вообще-то, круг единомышленников был весьма широкий.
      Что поражало в Глазунове? Необычайная работоспособность, умение сосредотачиваться на главном, искренность, доброжелательность, глубокая порядочность. Он не раз "обжигался", но тем не менее всегда оставался самим собой. Приходилось бывать в стенах созданной им Российской академии живописи, ваяния и зодчества на Мясницкой, в мастерской — особняке на задах Новинского бульвара. Несмотря на занятость, всегда находил время для общения. На Рождество встретил Илью Сергеевича в храме Воскресения Славущего, что в Брюсовом переулке. Он стоял перед иконой Божией Матери "Взыскание погибших" и истово молился. Поздравил меня с великим праздником и пригласил к себе посмотреть новую картину о трагедии раскулачивания крестьян в тридцатые годы прошлого века.
      — Приходите, очень интересно узнать ваше мнение, — сказал он. — Ведь вы столько лет занимаетесь крестьянской темой…
      Картина еще не закончена. Художник не торопится выставлять ее на суд зрителей. В этом суть характера Глазунова: быть правдивым и честным до конца.
      В прологе к четырехтомнику он скажет: "Я не мог не написать эту книгу… Мне иногда кажется, что я прожил сто жизней, но все они, и счастливые, и кошмарно-трагические, объединены одним понятием: моя жизнь в жестоком XX веке… За 450 последних лет мир видел три главные революции, каждая из которых была разрушительнее предыдущих. Эти три революции: английская, французская и русская, — очень близки друг другу, как ступени одной и той же лестницы, ведущей к мировой революции. В начале каждой революции всегда говорилось, что она направлена против угнетателей — "королей, царей и помещиков". А в наши дни, когда власть царей и попов кончилась, а революция в новых формах и под новыми лозунгами продолжается бесконечно, для многих стало ясно, что всё это имело целью обмануть народы. Истинное предназначение революции — это разрушение во имя мирового господства избранного меньшинства…"
      Глазунов очень бережно относится ко всему тому, что связано с родовыми корнями. В его воспоминаниях и квартира на Плуталовой улице в Ленинграде, куда его привезли из роддома, и угол Матвеевской и Большого проспекта, где жили позднее, и дача под Лугой, и детская школа искусств на берегу Невки — в бывшей вилле графа Витте…
      "Итак, кто мои предки? Скажу откровенно: со стороны отца русские крестьяне села Новопетровского Московской губернии, у дороги, ведущей к Ростову Великому. Мой дед, Федор Павлович Глазунов, управляющий директор Петербургского филиала шоколадной фабрики Джорджа Бормана, был удостоен звания Почетного гражданина Царского Села, имел там свой дом по соседству с Чистяковым, Гумилевым и другими именитыми петербуржцами. Знаю, что его брат был иконописцем, без вести пропавшим в годы революции. Дед умер задолго до моего рождения, а бабушка — Феодосья Федоровна Глазунова, родом из небогатой купеческой семьи, — оставшись молодой вдовой, воспитывала пятерых детей… Со стороны матери — мой род древний, дворянский, и по семейному преданию восходящий к легендарной славянской королеве Любуше, жившей в VII веке и основавшей город Прагу… Вырвавшись из объятий неминуемой смерти во время Ленинградской блокады, слушая внутренний голос, будучи двенадцатилетним подростком, записал всё, что знал о своем роде…"
      Интересно становление живописца как личности. В шестнадцать лет он ученик средней художественной школы при Институте имени Репина Академии художеств СССР. Однажды преподаватель живописи Мария Яковлевна Перепелкина сказала: "По академии и СХШ объявлен конкурс на лучшую работу, посвященную Иосифу Виссарионовичу Сталину. Дело ответственное и сложное. Мне не хотелось бы, чтобы вы скатывались в официальщину: каждый из вас должен подойти к решению темы индивидуально, дать свой образ товарища Сталина. Завтра я посмотрю ваши первые наброски"…
      Среди выставленных эскизов особо была выделена работа Глазунова: Сталин — один в рабочем кабинете, за окном брезжит рассвет; он работал всю ночь, перед ним на столе карта. Интересная деталь: наполовину выпитый стакан чая с долькой лимона. Преподаватель похвалила Илью за композицию, световое решение, правильную тональность. В конце каждого полугодия из Москвы в институт приезжали академики — от Грабаря до Лактионова. Смотрели работы студентов, в том числе и те самые эскизы на сталинскую тему. Каково же было удивление ребят, когда спустя некоторое время они увидели в одном из журналов репродукцию очередного сталинского лауреата, напоминавшую памятный эскиз Глазунова…
      "Я счастлив тем, что Бог судил мне учиться в этом здании долгих 13 лет — вначале в средней художественной школе, а с 1951 по 1957 годы — в самой академии — институте имени Ильи Репина Академии художеств СССР. Мои друзья, преподаватели и я горели любовью к искусству!"
      Известно, посредственности не любят, когда кто-то из их среды начинает выделяться. Так было и с Глазуновым. Он "копал" очень глубоко, вникая в тайны истории России. А это не всем нравилось. Еще будучи учеником художественной школы, приезжал в Киево-Печерскую Лавру с желанием поступить в монастырь, но отец Тихон благословил его на мирскую жизнь православного художника. Потом были увлекательные поездки в древний Углич, Плёс, Нижний Новгород, Жигули… Сотни чудесных этюдов, набросков, рисунков!
      Первая персональная выставка Глазунова состоялась в начале февраля 1957 года в Москве — в Центральном доме работников искусств. Сколько шума она наделала! В зале было развешено 80 работ — живопись и графика. Достоевский, блокада Ленинграда, портреты. Все газеты мира писали о дерзком таланте, не согласном с догмами соцреализма. В день обсуждения итогов выставки для наведения порядка была даже вызвана конная милиция. Море людей. Все хотели посмотреть на картины 26-летнего ленинградского художника.
      "Я был счастлив почувствовать, что мои впервые выставленные работы, мои мысли-образы затрагивают многочисленных зрителей, которые думают так же, как и я. Я осознал в полной мере, что искусство художника может объединять, а не разъединять людей, быть понятным, а потому любимым многими, но ощутил я тогда впервые непримиримую ненависть врагов, которые не могли мне простить, что я нарушил многие идеологические табу социалистического реализма".
      Далее последовали "разборки" в МГК и ЦК КПСС. Руководители Союза художников и Академии художеств СССР были возмущены: как это студенту позволили провести персональную выставку? На "ковер" вызвали мэтра соцреализма Бориса Иогансона, в мастерской которого учился Глазунов. Учитель отмежевался от своего ученика. Началась травля молодого живописца. В течение многих лет ему отказывали в приеме в Союз художников. Он был вынужден уехать из Ленинграда. Жил с женой в Москве у знакомых, снимал квартиры. Совершенно без заказов, а значит, и денег.
      В те трудные годы Глазунову помог в буквальном смысле выжить известный поэт Сергей Владимирович Михалков. "Пробил" ему сначала московскую прописку, потом квартиру. Ввел в круг многочисленных знакомых. Жены иностранных дипломатов мечтали, чтобы их портреты непременно нарисовал молодой художник. Появилось немало публикаций о его творчестве на Западе. Главный редактор журнала "Огонёк" Анатолий Софронов предложил Глазунову проиллюстрировать шеститомное собрание сочинений Андрея Мельникова-Печерского. Как вспоминал заместитель главного редактора Борис Иванов: "И здесь художник снова продемонстрировал свою индивидуальность и в трактовке образов, и в стиле исполнения. Не было подобного до него. Дело не только в особом прочтении произведений. Илья Глазунов почувствовал героев, их смятенные души, посмотрел на мир их глазами, да так пристально и глубоко, что зритель и сам интуитивно ощутил тот порыв, словно его нервы на какое-то мгновение соединились с нервами Фленушки и Манефы, Самоквасова и Дуни Смолокуровой. Ощутил и оставил в памяти навсегда".
      В 1963 году по приглашению ряда деятелей итальянской культуры Глазунов едет в Рим. Известный критик Паоло Риччи написал о нем книгу, и многие знаменитости — Лукино Висконти, Эннио де Кончини, Альберто Фиоретти, Джинна Лоллобриджида — искали с ним встречи. На торжественном приеме на вилле великой актрисы Илья Сергеевич знакомится с кинорежиссером Федерико Феллини, его женой Джульеттой Мазини, Моникой Витти, Микеланджело Антониони, Витторио Гассманом. В течение короткого времени он создает портреты многих "звезд". Восхищению заказчиков нет конца! Кстати, позднее ему будут позировать президент Италии Алессандро Пертини и Папа Римский Иоанн Павел II. Слава о русском художнике докатится и до Парижа. В 1968 году он приедет сюда, чтобы нарисовать портрет президента Франции Шарля де Голля. В это время здесь началась студенческая революция, строились баррикады, вдребезги разлетались витрины. "Сидя ночью в одном из знаменитых парижских кафе неподалеку от Сорбонны, я на спичечном коробке сделал эскиз будущей картины. Правда, она получилась потом гораздо больших размеров, 3 на 6 метров. Итальянский журнал "Оджи" написал о "Мистерии": "Картина, которую никогда не увидят русские!" Но все-таки увидели! Правда, только через 10 лет: когда начались перестройка и так называемая гласность! Жизнь моя сложилась так, что весь столикий мир открыл мне свое бытие, столь не похожее на наше. Я побывал во многих странах Европы, Азии, американского континента. Остались в памяти образы прекрасной Италии, изысканные королевские дворцы Франции, мистический Толедо в Испании, священный мрамор Парфенона и синий простор Эгейского моря, самурайский дух одетых в бетон ультрасовременных зданий Японии, могучая коричневая водная стихия Меконга в буддийском Лаосе, непроницаемые ночные джунгли, озаренные огнем войны, во Вьетнаме и Никарагуа, человеческий муравейник громадного Нью-Йорка, небоскребы которого осеняет статуя Свободы — символ господства Америки над миром с ее "новым мировым порядком" — глобальной демократией по-американски. Считаю нужным подчеркнуть: почти в каждой из стран Запада, где я бывал только по самым высоким приглашениям, меня уговаривали остаться, предлагая выбрать "свободу". Учитывая гонения, которым я тогда повергался в СССР, любая их этих стран могла бы стать моей второй родиной. Но я всегда знал умом и чувствовал сердцем, что такое страна пребывания, а что есть Отечество. Я могу жить только в моей России."
      Скажу откровенно: мне приходилось выслушивать о Глазунове прямо противоположные мнения. Казалось бы, он весь на виду, но что-то вызывало вопросы. Четыре тома его воспоминаний (скорее всего, они будут продолжены) всколыхнули душу: сильно написано! Безусловно, это событие национального масштаба. Не обошел художник и личную трагедию: самоубийство жены Нины Александровны Виноградовой-Бенуа 24 мая 1986 года.
      Вспомнилась встреча в храме Воскресения Словущего. Оказывается, вовсе не случайно художник бывает здесь: "Икона Матери Божией "Взыскание погибших", перед которой молились моя жена, напоминает моей скорбящей душе о тайне жизни и смерти, что та, которую я любил, навсегда ушла с лика Земли. Неугасимо живет во мне память ушедших навсегда лет моего счастья с Ниной, нашей общей яростной борьбы за Россию"…
      Материал подготовил Александр Арцибашев

      Андрей Волков — русский художник-урбанист. На "Винзаводе" картины и фотографии города 70-х годов ХХ века, объединённые названием "Никаких новостей". Мир замер, глубоко вдохнув, и всё остановилось, в ожидании, но ничего не происходит. Ни лист не шелохнется, ни кирпич не сорвется на железный лист. Да и люди куда-то все запропали, как будто город — это место совсем не для них. Безлюдный город Солнца Кампанеллы, утопия безвременья.
      Стоят лишь плотно на земле, задевая головой светлый небосвод, дома. Без особого украшения, с чёткими геометрическими линиями, пропорциями, этакие спокойные прямоугольники, с большим количеством крошечных глаз светлых окон.
      Окно, крыша, крыши, на окне — радио. Новенький советский радиоприёмник, антенна его выдвинута вверх, может быть, там играет какая-то современная мелодия, а может быть, колонки шумят ускользающей волной, но звуков не слышно. Тишина. Каждый может принять эту тишину по-своему: "мгновенье ты прекрасно — повремени" или же как "затишье перед страшной бурей". В любом случае посещает какое-то душевное смятение, как будто ты не должен там быть, как будто подглядел в чьё-то окно, застал в минуту личного откровения. Но на картине нет человека; единственный из людей, кому позволено заглянуть в этот мир, ты, стоящий по эту сторону полотна. Это "Музыка над городом" 1978 год.
      Никаких новостей, ничего не происходит — день сменяется днём, но все как один похожи. Выходить утром на работу и знать, что всё пройдёт по уже известному плану, день закончится, а завтра снова… "Утро. Троллейбус. 1978". Здесь впервые не подразумевается, а есть человек. Он стоит в очереди на посадку, пасмурно, лампочка внутри салона еле горит, от этого становится тускло. Его лицо не то чтобы говорит о печали, но на нём читаются напряжённость, усталость и какое-то смирение. Вот она философия созданного человеком мира: серый пустынный город, серые высокие дома, серый асфальт, растёкшийся, как море, серая пыль застилает глаза и, теперь уже, лицо человека сливается в общую массу, приобретая серый цвет. Утро. Картина "Проходная". Это завод, но людей нет. Абсолютное спокойствие. Неужели все уже прошли?
      Что можно сказать о крышах, изображению которых как будто уделялось особое внимание? Вся красота видна с крыши, и вся красота в крыше. В окно видно, как они соединяются, сливаются с верхними этажами зданий. Ностальгия. У каждого горожанина было такое окно в жизни. Ты смотришь сверху, и тебе всё видно: все просветы и изъяны этого мира. Окно — место для размышления, крыши — объект восхищения и то, что заставляет заглянуть под эти крыши, а затем в привычной задумчивости столкнуться с самим собой, увидеть себя со стороны, увидеть себя на фоне безлюдного города.
      К довершению картины времен, как раскадровка, горизонтальным рядом висят фотографии, старые, того же 70-го, отпечатанные, по-видимому, в "домашней лаборатории". Они не идеальны, некоторые нехороши качеством, да и сюжет на них незамысловат, всё то, что окружало людей: кирпичные дома, улица, старые вывески, человек приближается, на следующем снимке он ещё ближе, через секунду он сделает шаг, и фотограф больше никогда не увидит его. Но вот в чём особенность всего, что представлено в экспозиции: совершенно не складывается впечатления, что время быстротечно, что это всё просто миг. Наоборот, как будто молчаливо будет всегда, как будто кто-то нажал на паузу, и остановившийся мир остался без новостей.

      Весны прихода солнечное действо — и жизни хмарь, что давит всех сейчас, поистине, как гений и злодейство, есть вещи несовместные для нас.
      Тут — Женский день, любимых чародейство! А тут — постылый кризисный бардак… Одно с другим, как гений со злодейством, и впрямь не совмещаются никак!
 
      О, Женщина! Очаг любви, семейства… А в мире всюду — взорванный покой. И в самом деле, гений и злодейство — несовместимы в голове людской…
      Восьмое марта — словно лик невесты! Другие дни — уныния полны. Вот это время! Гений и злодейство хоть несовместны, но — совмещены…
 
      Плевать хотело чьё-то лиходейство на чистоту и помыслов, и дел. В одной упряжке гений и злодейство — вот их мечтаний пакостный удел.
      Там фарисейство и его плебейство, взаимную поруку обретя, уже готовы гений и злодейство в одном лице представить не шутя.
 
      Такая связь — сродни прелюбодейству, и всюду, где она проявит прыть, народ и власть — как гений и злодейство, чью несовместность невозможно скрыть…
      Как пышно процветает лицедейство! Но все слова успели обветшать. Что гений созидал — теперь злодейство привыкло "обличать" и разрушать.
 
      День памяти Вождя — почту хоть здесь-то… В официозе, как всегда, хула… Вот тут уж точно: гений и злодейство — вовеки несовместные дела!
      …Региональных выборов лакейство. "Единороссов" липовый отрыв. Тут ни причем — ни гений, ни злодейство. Банальный блеф "напёрсточной игры".
 
      Сплошь прохиндейство. Куплено судейство. Но только не купить того Суда, который знает: гений и злодейство на свете несовместны навсегда!
      Как навсегда, сквозь времена и власти, весна зиме даёт победный бой. И Женщина идёт как вечный праздник — даря надежду, веру и любовь!