КТО-ТО СКАЗАЛ, что нынешнее человечество - цивилизация кали-юги?.. Черная юга - это угасающий танец хрупкой, обезумевшей жизни на утлом корабле, плывущем по мрачному вселенскому океану смерти. Смерть - это неотъемлемая и самая странная часть смысла жизни. А может быть, смерть глубинная суть жизни?.. А, возможно, все наоборот: жизнь - это всего лишь некий аспект смерти? Смерть - необычайный и непредсказуемый прыжок через пустоту как поразительную пропасть, а жизнь - всего лишь разбег, удачный или неудачный, перед этой попыткой?.. А, может быть, мы и проживаем свою жизнь, чтобы только для себя найти "как" умереть?.. Может быть, эта жизнь на земном плане нужна только для того, чтобы определить, найти, сформировать, развить некие свои личностные качества, некие особенности, которые необходимы, чтобы преодолеть эту пропасть?
Все предыдущие цивилизации, все великие религии исходили из того, что суть жизни, без раскрытия смысла смерти, всегда остается неразрешимой тайной. Вот почему более двух тысяч лет назад сумрачный даос Ян Чжу и говорил, вроде бы сомневаясь и одновременно не сомневаясь: ""Смерть и жизнь подобны возвращению и отправлению. Откуда мне знать, что, умерев в этом случае, не родишься в другом случае? Ведь я знаю только, что они, жизнь и смерть, не походят друг на друга. Откуда мне знать, не заблуждается ли тот, кто добивается жизни? Откуда мне также знать, не будет ли моя нынешняя смерть лучше, чем прошедшая жизнь?"
Мужи, чьей мудростью был этот мир пленен,
В которых светочей познанья видел он,
Дороги не нашли из этой ночи темной,
Посуесловили и погрузились в сон.
В нынешнем мире людей смерть присутствует в высоком и обычном искусстве, в бесконечных информационных потоках интернета и СМИ, белой, серой и черной пропаганде, культуре и контркультуре, официальной, неофициальной и подпольной идеологии. Но, в конечном счете, феномен смерти фиксируется, рассматривается, анализируется, обсуждается, учитывается как в общем что-то достаточно случайное, мелкое, малозначимое и в целом даже досадное на фоне "эволюции, постоянного прогресса, развития человечества, цивилизации, культуры, нации, государства, страны, идеологии, класса, этноса" и т.д.
"Хотя смерть и неизбежна, она, тем не менее, по сравнению с великой ценностью жизни, банальна, а потому и второстепенна", - вот каждодневный лозунг этого социума.
Но еще более трагично то, что смерть человека перестает быть, прежде всего, личностным феноменом, то есть тем, что ощущается как глубоко и закономерно присущее индивиду, встроенное в суть его жизни как неповторимой уникальности. Выражение "Попробуй, отними у меня мою жизнь" в современном обществе, с его развитой культурой насилия, не имеет никакого смысла. Но вызов "Попробуй, отними у меня мою смерть", в гораздо большей степени выражает действительную уникальность индивидуального сознания и для самой личности и для окружающего социума. И только потом, после этого и возможно осознание индивидуального потока жизни как развертывание личностной тотальности.
Важнейшим компонентом сознания действительно целостной личности является ясное и четкое переживание безусловной неизбежности собственной смерти. Именно неповторимость, уникальность осознания своей неизбежной индивидуальной смерти делает индивида по-настоящему уникальной личностью и, как это ни парадоксально, счастливой.
Теофраст Парацельс писал: "солдат, переевший и перепивший, должен почитаться такой же скотиной, как и свинья, ибо оба они не ведают часа смерти своей или же как скоро их убьют". А вспомните Льва Толстого: "Счастлив человек, который знает день своей смерти". Увидеть грандиозный и неповторимый закат, ощутить этот величайший день (а, если подумать, разве есть нечто более великое?) можно, если нет трусливой и ложной убежденности в тривиальности смерти, если человек в своем осознании не отчужден от своей неповторимой смерти, если смерть для личности всегда присутствует как вызов, испытание и возможность.
Нельзя быть трусом перед лицом неизбежности смерти, но необходимо испытывать великое, благоговейное уважение к личности собственной смерти. Ибо только смерть и есть переход к надличностной Неизвестности и даже к Непознаваемому.
Никогда смерть не являлась и не является для конкретного человека формальностью: абстрактной смерти просто нет. Вот опять Розанов. "Почему я так не могу перенести смерти?… Цари умирали. Умер Александр III. Почему же я не могу перенести? Не знаю. Но не могу перенести. "Я умру" - это вовсе не то, что "он умрет".
Смерть абсолютно конкретна, смерть - это воплощение, символ предельной конкретности. "Когда я умираю, именно я и только я в этот миг умираю со всем своим миром, со всей своей вселенной, со своим прошлым и будущим".
КАЖДЫЙ ЧЕЛОВЕК, кем бы он ни был: богатым или бедным, умным или глупым, королем или прокаженным изгоем, верующим или язычником, - должен будет встретить свою смерть и умереть. Это безусловный, непреклонный, величайший закон, который никто и никогда не может отменить или изменить. И каждый обязательно встретит свою смерть и умрет. А потом пройдет какое-то время, и след пребывания человека полностью и окончательно сотрется с лица Земли. Это относится ко всем без исключения.
Я помню о своих дедушках и бабушках, я что-то знаю о некоторых своих прабабушках и прадедушках, других своих ушедших родственниках, но я практически ничего не помню или не знаю о своих предках, которые жили, например, всего лишь двести лет назад. И я ничего не знаю о тех своих далеких родственниках-землепашцах, которые жили триста лет назад. Даже следов их имен.
Но даже то, что, как представляется, я знаю о своих предшественниках, если подумать, всего лишь бессмыслица самомнения. На самом деле то, что мне кажется, я знаю о своих предках, это всего лишь отрывочные, сумбурные воспоминания о некоторых сохранившихся в моей памяти случайных событиях их жизни. Эти воспоминания скорее говорят не о моих ушедших навсегда родственниках, а обо мне, о качествах, особенностях моей памяти и моего характера. Я помню не о моих непосредственных родственниках, моих предках как таковых. В лучшем случае в моей памяти сохраняются только некоторые факты их жизни, чаще всего приукрашенные и связанные, прямо или опосредованно, со мной лично, с моим ощущением собственной важности.
То же самое будет и со мной. Непреклонный, железный закон на то и закон, что не знает никаких исключений. Я уйду навсегда с этого земного плана, когда повстречаюсь со своей смертью. Я уверен, что мои дети, возможно, будут помнить обо мне. Может быть, мои внуки и правнуки будут изредка вспоминать какие-то необычайные или курьезные факты моей жизни. Но это в лучшем случае. А потом все окончательно исчезнет.
Последний пророк человечества однажды сказал: "Абу Хурайра, хочешь, я покажу тебе земную жизнь?" Тот ответил: "Да, о Посланник Аллаха". Тогда он взял его за руку и пошел, пока не остановился у помойной ямы, где были головы людей, остатки гнилых костей и лохмотья, испачканные нечистотами. И он сказал: "О Абу Хурайра, эти человеческие головы, которые ты видишь, были, как ваши головы, полны стремлений и стараний в собирании благ земной жизни. И они молили о долгой жизни так же, как молите вы, и так же, как и вы, усердствовали в накоплении богатства и в строительстве земной жизни, а сегодня, как ты видишь, кости их сгнили и тела их истлели. А это - лохмотья одежд, которыми они украшали себя. Сегодня ветер швырнул их в нечистоты. А это - кости их животных, на спинах которых они ездили по странам земным. А эти помои - их вкусная еда, ради получения которой они ухищрялись, вырывая её друг у друга. Теперь её выкинули таким позорным образом, и никто не может оставаться рядом с ней из-за ее зловония. Это - итог дел земной жизни, как ты видишь".
Люди современной "высокоразвитой" цивилизации похожи на жестко запрограммированные автоматы, действующие в условиях тотальной регламентации всего и вся. Абсолютное большинство из них предсказуемы: их жизни, их поведение, мысли. И для этого не нужны выдающиеся способности. Одномерная жизнь одномерного человека одномерного человечества. Все просчитывается и все моделируется. Автоматизация производства, автоматизация потребления, автоматизация мышления, коммуникаций, личностного поведения, социальной и политической деятельности распространяется и на смерть.
"Каждый по-своему встречает свою смерть?!" - "Нет, - говорит эта цивилизация массового производства и массового потребления,- регламентированная, автоматизированная жизнь требует такой же регламентации и автоматизма смерти. Смерть, хотите вы или не хотите, это тоже системный компонент массового производства и массового потребления. Смерть не должна быть личностной тайной, не должна быть выбивающимся за рамки вызовом, не должна быть удивительной, страшной, чудесной, непредсказуемой. В нашем одномерном мире, где господствует плоская определенность, или, по крайней мере, постоянное стремление к определенности предметов и вещей смерть, не может и не должна быть символом иррационального страха перед неизвестным. Смерть в нашем мире должна быть тривиальной, предсказуемой, не страшной и, в общем, бессмысленной".
НЫНЕШНИЙ СОЦИУМ, где господствуют вещи, где и сами люди - всего лишь говорящие и потребляющие вещи, человек-автомат неизбежно должен безостановочно, постоянно, не останавливаясь, бежать от самой мысли о неминуемости и неизбежности личностной смерти.
Каждая материальная вещь, включая информационные образы, в принципе в этом обществе может стать и становится для кого-то божеством, кумиром. Этой вещи будут поклоняться, о ней будут постоянно думать, ее будут постоянно искать, лелеять и холить, она будет незримо или открыто господствовать в сознании и в мышлении.
Обладание вещью или неким множеством вещей, постоянное потребление вещей символизирует в этой цивилизации иллюзорную победу над временем. Новый автомобиль, новый компьютер, новый телефон - это все большая и большая скорость, это образ авангардного продукта, предназначенного только для продвинутых, это принадлежность к некой группе, которая обогнала других…
Иллюзорная победа над временем - это иллюзия победы над смертью. Новый, тотальный миф постоянно строится, конструируется и переформатируется, исходя из того, что мир вещей нескончаем и безграничен. А личностное обладание этими вещами означает вступление, интеграцию, погружение в бессмертный мир вещей.
Реальная, личностная смерть есть вечная загадка - вызов этому преходящему вещному миру, ибо смерть безжалостно взрывает иллюзию "бессмертия потребления". Человек умер в результате рака или инсульта, и все: вдруг сразу куда-то исчезли, пропали роскошные автомобили, дачи, заграничные дома, спрятанные где-то миллионы и миллиарды, бриллианты и картины… Смысл всего этого, ради чего были отданы годы единственной, неповторимой, уникальной жизни, вдруг испарился. Да, вдруг был, и внезапно совершенно исчез. Осталась только бессмысленная, давящая со всех сторон серость - тёмная, равнодушная, постепенно всё проглатывающая…
Для мира вещей личностная смерть - величайший и непреодолимый ужас, не потому, что со смертью все заканчивается, а потому что все заканчивается безвозвратно. Поэтому осознание неизбежности личностной смерти - это основной и конечный враг этого общества. Ведь именно смерть одинокого индивида спокойно и безупречно демонстрирует бессмысленность такой жизни - жизни вещи, потребляющей вещи.
Цивилизация массового производства и массового потребления, массового автоматического мышления и массового автоматического поведения, массовой определенности и массового однотипного бессознательного не приемлет непознаваемого, тайны, действительного религиозного сознания, Бога. Естественно, стандартизированная религия как массовый ритуал и массовая организация, как интегрированный в массовое общество институт управления массовым сознанием приветствуется и поощряется, но в строго отведенной ей нише. Основная цель и задача такой религии автоматического ритуала в любой стране массового потребления - имитировать рост так называемой духовности в массовых моделях мышления и поведения.
Нынешний мир людей-вещей - это еще и языческий культ т.н. рациональности, т.н. рационального или естественно-научного мышления, т.н. рационального поведения. Этот мир не может существовать без т.н. рациональной науки, потерявшей остатки каких-либо нравственных критериев и моральных оснований, культуры и идеологии, которые служат не обществу, а только лишь обслуживают экономический способ воспроизводства.
Если смысл нынешней жизни - бесконечное потребление вещей, то суть личностной смерти, отрицающей такое потребление, абсолютно противостоит такой иллюзорной жизни.
В мире временном, сущность которого - тлен,
Не сдавайся вещам несущественным в плен,
Сущим в мире считай только дух вездесущий,
Чуждый всяких вещественных перемен.
Естественно, что современное общество массового потребления и автоматизированного сознания является глубоко языческим. Причем языческое оно в гораздо большей степени, чем примитивные языческие культуры, обожествляющие ограниченное количество предметов. В современном же человеческом обществе каждый предмет, каждая вещь, предназначенная для потребления, может стать специфическим идолом, а, следовательно, превратиться в особый объект поклонения, то есть сознательно или бессознательно обожествляться.
Глубоко языческим является и сознание членов потребительской цивилизации. Для каждого индивида-потребителя одновременно существуют десятки, сотни, тысячи кумиров, идолов, божеств. Казалось бы, ну и что тут особого трагического, если человек заявляет, что он, тем не менее, верит в Бога? Однако потребительское многобожие драматическим образом раскалывает потенциальную целостность личности. Ибо только целостный индивид обладает потенциалом веры в Бога. Если человек только может утверждать, что он верит в Бога, то на самом деле он уже в принципе не обладает способностью верить во Всевышнего.
Окончание следует
Андрей Смирнов МЕГАМАШИНА
Австрийский политик, лидер партии "Союз за будущее Австрии" Йорг Хайдер погиб полторы недели назад, но всё это время его личность и подробности гибели являются предметом живейшего общественного интереса. В русском сегменте Живого Журнала обсуждение смерти Хайдера несколько дней было в топе. Либералы привычно хамили вослед погибшему, националисты выражали скорбь: "Когда в 2002 году я начал создавать ДПНИ, ушедший сегодня из мира людей Йорг Хайдер был для меня примером… Когда узнал - как будто старшего друга потерял…", - обмолвился один из отцов-основателей Движения против нелегальной иммиграции.
Хайдер погиб в результате дорожно-транспортной аварии, его служебный автомобиль вылетел с трассы и несколько раз перевернулся. Официально политик возвращался из ночного клуба в изрядном подпитии - содержание алкоголя в крови в три раза превышало норму.
Но такая версия откровенно не устроила как его сторонников в Австрии, так и симпатизантов по миру. Хайдер погибает после очередных успешных для себя выборов, на которых вновь активно заявляет о себе. И это после того, как его политическую карьеру неоднократно и с облегчением похоронили официозные СМИ. В любом случае Хайдер пополнил ряд странных автокатастроф, в которых гибли правые деятели - культ скинхедов Ян Стюарт, польский музыкант Мариуш Щерский, лидер сербского патриотического движения "Образ" Небойша Крстич.
Почему же политик небольшой европейской страны, пусть и добивающийся регулярных успехов, вызывал такой шквал комментариев?
Казалось, Хайдер был соткан из противоречий. Он одновременно мог выступить за присоединение Австрии к НАТО и против Евросоюза, "атаковал" иммигрантов - выходцев с юга и востока и высказывался в поддержку арабских стран.
Хайдер не боялся вынести на поверхность "неполиткорректное", сказать то, о чём думает большинство, но боится публично признаться. Так во Франции "в приличном обществе" не терпят Ле Пена. Да и в России есть немало граждан, что резко обличают националистов, при этом кулуарно позволяют себе такие высказывания, на фоне которых любые выступления того же ДПНИ выглядят инициативами центристов.
Хайдер подарил миру новый образ националистов. Оказалось, что апеллировать к национальным идеалам не обязательно в мундире, сурово взирая с плакатов или предвыборных роликов, таким политиком вполне может быть спортивный улыбчивый джентльмен в белом костюме и модном галстуке.
Хайдер стал видимой альтернативой системе. Пусть непоследовательным, и в значительной степени сражающимся со следствиями, а не с причинами проблем. Он умело собирал любой протестный электорат. Знаменитый прорыв рубежа веков ему обеспечили совсем не аутсайдеры и отщепенцы: 33% - предприниматели, а также лица свободных профессий - адвокаты, налоговые консультанты, архитекторы; 47% - промышленные рабочие, "аристократия" австрийской экономики.
Прекрасно суммировал заслуги Хайдера один русский наблюдатель:
"Все без исключения европейские лидеры после Черчилля были скучными серыми бюрократами, эдакими "молчалиными", чьи "умеренность и аккуратность" позволили им взобраться на верхушку партийной лестницы. Они обходили острые углы, как огня боялись критики со стороны "прогрессивной общественности" и все больше отдалялись от народа. Вавилонская башня в Брюсселе, называемая Европейским союзом, в которой народ вообще не имеет права голоса (последний пример с референдумом по Лиссабонскому договору это показал) именно их рук дело.
Хайдер был совершенно другим. Он был молод, задорен, не боялся делать провокационные заявления и злить тем самым всемирное сообщество "прогрессистов… Он смог канализировать недовольство самых избирателей текущим положением вещей - и преуспел. Результаты выборов 1999 года стали крушением австрийской "мертвой" политической системы, в которой - как бы не закончились выборы - правящими партиями всегда оставались создававшие "большую коалицию" консерваторы и социалисты.
Еще одним важнейшим достижением Хайдера стало то, что он смог сделать демократию оружием и повернуть ее против либерализма, выродившегося и превратившегося в несмешную пародию на самого себя. Брюссельские бюрократы пытались, конечно, объявить "неонацистской" Австрии бойкот, но вскоре признали свое поражение: пусть Хайдер и уехал из Вены обратно в Каринтию, но правительство осталось правым…
Ну и самое интересное во всей этой истории то, насколько быстро партии "мейнстрима" восприняли лозунги, которые они же сами раньше называли "ксенофобскими". Ну а это означало окончательную легализацию правого дискурса в политической жизни. И Йорг Хайдер сыграл в этом не последнюю роль" (n-subbotin.livejournal.com).
Хайдер продемонстрировал, что глобалистский капкан не абсолютен, параллельно политическому мейнстриму действуют силы, взгляды на мир которых далеки от привычных западных стереотипов. Зачастую именно они готовы к настоящему диалогу с Россией. Так позиция европейских ультраправых в отношении последнего конфликта на Кавказе войны в подавляющем большинстве откровенно оппонировала правительствам своих стран.
Нет, Европа ещё не сказала своего последнего слова…
Валерий Новицкий ПАЛОМНИК
Пустился я в это необычное для меня путешествие без попутчиков, на пригородной электричке, с рюкзаком за плечами.
Как только переступил порог паломнического корпуса в монастыре, услышал вразумление монаха-гостиничного: "Православному всегда должно помнить, что такое путешествие, как у тебя, не ознакомительное, что основная цель его - покаяние, молитва и причащение". От этих его слов я немного растерялся, так как поверхностно владел церковной терминологией и не улавливал глубинные её смыслы. Затем отец Федор благословил меня начать "покаяние" с ежедневного раннего подъёма, посещения храма и труда в поте лица своего.
Ровно в пять утра всех разбудил звонок и голос гостиничного: "Вы что, спать сюда приехали?!" Паломники тотчас вскакивали, словно от удара кнута. Перед завтраком совершался обряд чтения по молитвослову. Я не принимал участия в чтении. Мой сосед по трапезе настаивал, чтобы я приобрел в "лавке" молитвослов и совершал молебен, как того требует устав. Он не знал, какая борьба идет во мне: к искреннему чтению я не готов, а механическое исполнение обряда было мне противно. Я наблюдал за этим паломником в храме: как он истово крестится, как припадает к руке монаха, как опускается на колени перед Чудотворным Образом иконы Божией Матери "Неупиваемая чаша". Поведение остальных моих товарищей было не столь эмоциональным. А вот хоровое пение монахов, переходящее в речитатив, невольно, будто порыв ветра, призывало всех присутствующих осенять себя крестным знамением и совершать поклоны.
Только я оставался невозмутим и неподвижен, словно истукан. Меня смущал сам факт моего присутствия на литургиях. Положа руку на сердце, честно признаюсь, я не умел "по-настоящему" креститься, не мог постичь глубинный смысл молитвы и креста как символ веры. Если прежде мне случалось заглянуть в церковь, то я, чтобы не выглядеть чужаком, в подражание молящимся, также осенял себя крестным знамением. Но здесь почему-то рука не поднималась…
Перед сном в гостинице я решил поделиться с соседом, тем самым неистовым молельщиком перед "Неупиваемой чашей", теорией "условных рефлексов", которые, по моему мнению, объясняли ритуал молитвы с научной точки зрения. О моем "вольнодумстве" он тотчас доложил гостиничному. И утром отец Феодор громко изрек при виде меня: "Не хватало нам тут еще гастролеров!"
Затем, узнав, что я работал учителем, тот же ревностный почитатель Неупиваемой чаши стал, без всякого повода, задираться и приставать с вопросами: "Учитель! На кой тебе притворяться паломником? Ты презираешь нашу веру. Молиться не умеешь и не хочешь…"
Всё то время, пока мы, вцепившись в рукояти носилок, перетаскивали строительный материал, он, не переставая, "просвещал" и воспитывал меня. Я злился. Подметив неисправимый дефект в его школьном обучении, мысленно упрекал: "Сперва научись правильно говорить, страдалец!"
Потом, из бесед с моим коллегой по носилкам я узнал, что все эти "трудники", которых приютил монастырь, отягчены разными недугами. Тут было всех тварей по паре: и алкаши, и психи, и просто неудачники по жизни. Он их жалел, и обвинял во всём школу, учителей. Школа, мол, уродует личность ребенка! Я, говорит, сам через это прошел. Втемяшилось в его сознание, как учитель физики за компанию с учителем по биологии "вылакали" содержимое банки, в которой были заспиртованы лягушки. С той минуты, как он узнал об этом, его и начали одолевать бесы. Ни с того, ни с сего появилась тяга к спиртному. А ведь ни мать, ни отец в рот не брали… И если бы не этот монастырь, не молитвы пред "Неупиваемой чашей", то давно бы он сгорел…
Или вдруг он начал заводиться: "Ты что, учитель, святой? Безгрешный? Никакого чувства вины за искалеченные души детей у тебя нет? Или сам боишься в этом признаться? Отвечай: зачем ты здесь, с какой целью примотал в монастырь?"
Я молчал. Тогда он швырнул оземь носилки и зашагал прочь.
Я долго ждал горячего напарника. Искренне сочувствовал его недугу. Но не дождался. Некоторое время спустя мне сообщили, что он покинул обитель.
Остаток дня провел я в смятении. Неожиданное бегство паломника вызвало сперва чувство растерянности, сознание бессмысленности дальнейшего пребывания в монастыре. Мелькнула, было, мысль тоже тайно бежать вслед за напарником. Но паспорт мой, как и всей нашей паломнической братии, держал у себя гостиничный. Я стеснялся его осуждения, не хотелось выслушивать упреки по поводу моего слабодушия и уклонения от таинства причащения через труд, через страдания и молитвы.
Внешне всё оставалось без изменений. Паломники, будто пчелы, облепившие сердцевину цветка, возились на своих рабочих участках. Не тратили время на праздные разговоры. Это были воистину "трудники". Только я один неприкаянно слонялся по территории, изредка вслушиваясь в разговоры. Из их слов я заключил, что на этом месте еще недавно можно было увидеть обшарпанные стены, разрушенную кладку приземистых башен, возведенных в Средние века. Десятилетия здесь царили запустение и безлюдье. Чудесным образом сохранился лишь остов храма. Но благодаря подвижническому труду монахов и паломников обитель возродили, дух Православия оживил ее благодатной силой. Колокольный звон стал разноситься далеко окрест…
За время моего пребывания в этой обители я ни разу не видел курящих, не слышал бранных слов. И уже на второй день стал ловить себя на мысли, что здесь мне гораздо вольготней, нежели в мирской жизни, за пределами этих стен со сторожевыми башнями и бойницами. В то же время ощущение какой-то тревоги час за часом усиливалось и делало меня жалким, беспомощным перед самим собой. Стараясь избавиться от этого чувства, я усилием воли решительно пресек нытье, и тут ноги мои сами понесли меня по каменным ступеням в храм. Благо, он не был заперт, и, не колеблясь, я вошёл под его своды, будто на какой-то зов. На этот раз мне открылось всё благолепие внутреннего убранства: прекрасная роспись стен, иконостас, богатая церковная утварь. Чудотворная икона Божией Матери с укоризной смотрела на меня. Или мне это померещилось?
В оставшиеся мгновения уходящего дня ничего значительного со мной не случилось, кроме одного: я купил молитвослов! Поужинав и совершив молитвенный обряд, паломники, умаявшись за день, быстро уснули. А я бодрствовал: лежал с молитвословом в руке с открытыми глазами и пытался определить свое "место" в этом ряду "алкашей", "психов" и "неудачников". "Каждый со своей болью. А я к ним свысока!" - с горечью подумал я. "Если я здесь, то должно быть что-то общее у меня с ними. Но о какой своей боли я могу поведать им, смело отдавшим себя во власть абстрактного Бога и не смыслящим в тоже время глубинных речений в молитвослове? Разве можно доверить свое сердце этим горемыкам или тому же грубоватому отцу Феодору? Одна мысль об этом унижает меня, оскорбляет мое достоинство. Или я не прав?"
Я повернулся на бок, желая поскорее уснуть. Кровать, на которой еще прошлой ночью спал мой напарник по носилкам, была пуста, и я вдруг почему-то с теплотой подумал о несчастном человеке, измученном своим недугом. "А может, я такой же, как и он, как все они, давным-давно "странник"? - вдруг зацепила меня догадка. В школе, перед своими учениками, я кажусь себе чистым, безгрешным. Но как только остаюсь наедине с собой, то начинаю по-интеллигентски рефлексировать, изводить себя собственным несовершенством. Но это быстро проходит, потому что время не ждёт, и ты с головой погружаешься в поурочные планы, в работу… Но вот я здесь. Почему?"
Перебирая в уме звенья в цепи событий, некогда пережитых мной, я задержался на одном. После окончания института меня распределили в сельскую школу. В учительской то и дело слышалось слово "дозировка". На языке тамошних методистов это был принцип ведения урока, не позволявший расслабиться ни учителю, ни ученикам. Поурочный план должен быть расписан по минутам: от приветствия, стоя навытяжку, в момент появления учителя в классе, и до заключительной части урока. Записав домашнее задание, таким же манером, как и в начале урока, стоя навытяжку, ученики приветствовали его окончание. Учитель, сопровождаемый гробовым молчанием, с сознанием исполненного долга, покидал класс. Урок был разбит на "этапы", каждый из которых строго соблюдался учителем: ровно полторы минуты на приведение в "рабочий" порядок своего "места", ровно столько-то минут на опрос учащихся и на объяснение нового материала, пять минут на закрепление, две минуты на запись в дневники. Итого, сорок четыре минуты! И еще минута на ожидание учащимися звонка, сидя в позе сфинкса: выпрямив спину, положив руки на парту и не спуская с учителя глаз.
Такая система занятий курировалась не столько работниками отдела народного образования района, сколько самой администрацией школы. Особенно усердствовала директриса, женщина весьма энергичная, как говорили про нее, "с огоньком". Она еще более "углубила" метод "дозировки", требуя представлять ей лично на проверку планы ведения уроков - до их начала. Если учитель не соблюдал временных рамок "этапов", то он получал "строгача" с занесением в протокол заседания педсовета.
В школе был "некомплект" учителей. Меня сразу "догрузили"… Никого не волновало, что по другим предметам, кроме своего, я был абсолютный профан. Главное - составлять поурочные планы и блюсти "дозировку"!
И здесь, в монастыре, мне впервые в жизни стало нестерпимо стыдно за всё это.
А прошлое не отпускало.
Тогда в сельской школе меня поставили на квартиру к одинокой старушке, на самом краю деревни. Уходил я в школу рано, к первому звонку, и возвращался далеко за полдень, весь "выжатый", уставший от чехарды "дозировок". До полуночи я едва успевал набросать очередные поурочные планы. А тут еще повадились к хозяйке какие-то странники. Эти люди на пути в единственную на сотни километров церковь оставались у неё ночевать и шли дальше. Возвращаясь, опять ночью или рано утром, стучали в дверь либо в оконную раму. Попив чайку, громко разговаривали, забравшись на полати. Я не высыпался, и выхода из создавшейся ситуации не видел. На моё замечание по поводу бесцеремонного вторжения странников в избу, хозяйка, не подозревая ничего худого, просто, не отводя глаза, объяснила: "Изба-то крайняя: чуть что - стучатся". Для неё это было делом привычным, и по-другому быть не могло. А я решил бороться. Посадив напротив себя старушку и глядя на неё в упор, объяснил, дескать, я учитель! У-чи-тель!
Господи, как стыдно мне было сейчас, в монастыре, вспоминать об этом.
А тогда моя воспитательная беседа с хозяйкой возымела действие. Непрошеных гостей будто ветром сдуло. Старушка не роптала на мою строгость. Напротив, моя решимость и заявленное право на жилищные удобства она восприняла как непререкаемую волю "начальника". Я так и думал: "Моя учительская миссия важнее сумасбродства каких-то бродяг!". Хотя где-то в подсознании всё ощутимей скребла мысль: подыскать другое жилище. Что-то стало мешать мне жить там. И я бы, наверное, ушел, если бы не слова хозяйки: "Уйдешь - во всю печку буду реветь и помру!"
