Вегетация принципиально образует жизнь, поскольку растения разветвляются любыми видами: зоофиты и рдесты — почти животные, мандрагоры — почти мужчины и женщины, кораллы — почти минералы, гвинейские шары-одуванчики — почти птицы. Когда рационалисты делили природу на явь и сон, посю и потустороннее, жизнь и смерть, они не учитывали вегетацию, для которой никаких границ не существует. Одни растения освещают ночь — люминарии джунглей Амазонки, австралийские грибы-"светофоры" — другие дурманят жуткими фантазмами — африканские сомниферы-клеоптерисы. Алый мак наших широт (Papaver rhoeas) очень мягко, очень нежно уводит нас за границу в страны снов.
Растение это вполне уникально с любой точки зрения — философической, медицинской, эротической. Морфей, повелитель сновидений, подарил цветы мака богиням ночи и плодородия — Персефоне, Деметре и тёмной, "медовой" Артемиде Мелеос. Морфею эти подарки ничего не стоили — "чёрные колонны его дворца", согласно "Метаморфозам" Овидия, окружены буйным багряным цветением:
Antefores antri fecunda papavera florent…
В преддверии царства Морфея
роскошные маки цветут,
Ночь молоком этих маков
орошает леса и вершины…
Мак — цветок женской любви, с этим согласны древние сказанья и преданья, греки даже назвали его дефилон — "любовный шпион". Девушки давным-давно привыкли с ним советоваться касательно замужества. Большой и указательный палец левой руки соединяют колечком, помещают на это колечко маковый лепесток и ударяют правой ладонью — по громкости и тембру звучания определяется степень чьей-нибудь любви. Или: в начале прогулки девушка дарит избраннику два цветка и шепчет про себя: "деос флорас мадеос". При слабом чувстве или корыстной симпатии в конце прогулки маки увядают на глазах. Мак не только "любовный шпион", но и лучшее лекарство от несчастной любви. Достаточно, считает немецкий поэт Уланд, заснуть в маковом поле: "После пробуждения посетит тебя блаженное безразличие. Долго-долго близкие и любимые будут тебе казаться призраками". Таких рекомендаций и обычаев предостаточно, однако действуют они только в пользу прекрасного пола, поскольку мак с древних времён именуется "женским фаллосом" (phallos ferminae). Об этом несколько позже.
В новую эпоху вегетация подверглась агрессивному научному анализу, маку вообще не повезло. Его онирические, сомнамбулические, сомниферные, усыпляющие свойства стальной цепью приковали учёное внимание. Имя Франца Сертурнера неизвестно публике, его не найти в большинстве энциклопедий, и всё же это один из благодетелей человечества, один из инициаторов искусственного рая. Этот ганноверский аптекарь в 1804 году получил из мака алкалоид морфин. Обрадованные фармацевты решили не останавливаться на достигнутом и в последствии "вытянули" из пурпурного чуда кодеин и героин.
Здесь надлежит немного пофилософствовать. Для очень и очень многих опиум в частности, маковые алколоиды вообще — божественная панацея. Прочь отлетают надоедливые заботы; денежные неудачи и любовные разочарования теряют остроту перед спокойным упоением сновидческого бытия. Голод, холод, боли затихают, телесная функциональность меняется: кожа — только для шприца, губы — только для курительной трубки, тело распадается в синем, едком тумане, субтильно-сомнабулическая персона уходит в нирвану. Так? Если бы. Но надо вновь и вновь тащиться в банк или фирму, играть трудную роль человека от мира сего, а если ты беден, возвращаться на заплёванную улицу, одалживать, воровать, клянчить деньги, чтобы ещё раз дорваться до спровоцированного блаженства. И это еще полбеды. После частых употреблений опиума и при неожиданном прекращении таковых реальный мир взрывается ужасающей банальностью, тускнеет, мрачнеет и теряет последние оттенки цветного панорамного сновидения, которое хоть как-то с ним примиряло. Девичья кожа утрачивает насыщенную нежность, снег — многоплановую белизну, ручей — игривую мелодию, шум леса — сложные обертона, любимая работа — всякий интерес. Зато тяжелый и грязный труд выигрывает в своей тяжести, грязи, надоедливости и удрученности, постепенно вытесняя мысль, что кроме него что-нибудь существует. Сновидения исчезают, а если и снятся подъемные краны, бульдозеры и забетонированные пустыни, то они еще скучнее, нежели в реальности. Один русский поэт (не помню, кто именно) написал странные строки:
Да остынет горячая кровь
Лепестками обугленных маков!
Если представить кровь водопадом пышных багряных цветов, то ее остывание, ее смерть будет выглядеть именно так. Что означает "смерть крови"? Совсем не прекращение функционирования тела. Последнее может двигаться еще лет пятьдесят среди кастрюль, ржавых кроватей, чердаков, помойных баков, сломанных автомобилей, слепых калек и хромых кошек. Но зачем такая обстановка? Если немного повезет, мы сможем блуждать среди хризантем, летать на модные курорты, гоняться за павлинами, замирать в чьих-либо роскошных объятьях, блистать на ослепительных раутах, пока серые призраки скуки, тоски, разорения, отчаянья, страха смерти не обступят нас со всех сторон предвестием вечной ночи.
Устрашающее число наркоманов в наше время неудовлетворительно объясняется темпом, стрессами, условиями жизни, как будто эти самые "условия" — нечто под солнцем новое. Белая цивилизация выдохлась, надо полагать. Сейчас больше говорят о "выживании", нежели о жизни, все больше усталых детей рождается от усталых родителей, отношение к бытию потеряло активный характер и приобрело вяло-реактивный. Люди тратят куда больше усилий, чем когда бы то ни было, дабы оживить общественную кровь, но эти усилия, как правило, спровоцированы стандартными магнитами — деньгами, должностями, почестями, словом, "положением". Никто не хочет оставаться самим собой, все хотят быть выше, лучше, сильнее, богаче. И у кого нет энергии и желания ввязываться в эту сумятицу, спешит в объятья жестоких богов вселенной сновидений. Но они скорее двойственны, нежели жестоки. Английский поэт Дилан Томас в поэме "Переход через маковое поле" мало того, что набросал суетливую, энергичную, беспокойную жизнь цветов, он представил еще мысли заключенного, который кроме ворон да пауков не общается больше ни с кем. Непонятно, сидит ли он в тюрьме или в добровольном одиночестве. Читая Платона и других греческих классиков, этот субъект размышляет о выходе из платоновой "пещеры". Как всегда проблема "левого" и "правого" никак не решена. Если путник повернет "налево", он, после утомительного блуждания в пепельных полях асфоделей, достигнет зловещего дворца Аида, где будет вечно ждать героя-освободителя. Путь направо поначалу крайне утомителен, словно окрестности сада "спящей красавицы": живые корни, усеянные шипами вместо листьев, норовят скрутить и растерзать; крапивное пламя оставляет на теле непреходящие ожоги; хищные репейники, злые чертополохи, тернии рвут плоть, покрывая кожу гнойниками и опухолями. И вдруг отрывается багряная ширь макового поля. Ожоги и опухоли исчезают, воздух обретает плавность и густую прозрачность воды, небо меняет окраску: желтеет, голубеет, синеет, доходя до ультрамарина. Начинается головокружение, сонное опьянение, в котором тянет остаться навсегда. Но если удается преодолеть этот морок и не заснуть в маковом поле, усталые глаза замечают ленту желтофиолевой тропинки, ведущую то ли в жилище Морфея, то ли обратно в платонову "пещеру". Герой Дилана Томаса ничего не понимает и растягивается на кушетке, размышляя о собственной глупости и загадках богов.
Опиумная курильня отвратительна. "Жуткий домишко, наполовину врытый в землю, двери плотно закрыты, в разъедающем дыму едва мерцают свечи. На скамьях валяются истерзанные жертвы опиума. Иногда они вспрыгивают, хватают худыми пальцами пустоту и смотрят белыми в лиловых прожилках глазами в даль обетованную". (Клод Фаррер. Курильщики опиума. 1904). Сейчас, вероятно, всё гораздо комфортней, но вряд ли ситуация изменилась качественно. Стоит ли приносить в жертву тело и душу ради роскошного галлюциноза?
Земная жизнь не вызывает оптимизма и очень неплохо вытащить ноги из её вязкой ежедневности. Надо, прежде всего, сказать вслед за Шекспиром, что "мы сотворены из субстанции снов" ("Буря"), а значит, наше мельтешение здесь — только скучная, навязчивая чушь. Необходимо, правда, немного терпения, чтобы вырваться из железного закона новой эпохи: сейчас, скорей, любой ценой.
Насилие никогда просто так не проходит. Надрезать цветок мака, сгустить маковое "молоко", подвергать фармацевтическим экзекуциям — ещё одна иллюстрация современной агрессивности. Чем интенсивней желание бегства, тем беспощадней преследование. Ночь никуда не уйдёт и незачем торопиться в сферы её кошмаров. Обращение с этим "багряным обольстителем" требует нежности и внимания, античные писатели — Плиний Младший, Павзаний, Синезий — предложили много вариантов подобного обращения.
Однако не надо забывать: мак — цветок женских любовных околдований и женских таинств, прежде всего. "Положи бутон лунного мака на сердце спящего любовника и он никогда тебя не покинет. Если предварительно ты сбрызнешь этот бутон соком молочая, смешанного с твоими слезами — любовник твой никогда не проснётся" (Апулей. Метаморфозы).
Одна из самых загадочных мистерий — "действо женского фаллоса", посвящённое тёмной Артемиде Мелеос — упоминания встречаются у Валерия Флакка и Нонния. "В лесу или пустоши собираются старухи числом двенадцать и поют гимны во славу богини. В случае удачи появляется юная девушка с неправдоподобно большим цветком мака и, ни слова не говоря, садится в центре собрания. Старухи раздеваются и ведут хоровод вокруг неё, потом падают перед ней ниц и кричат: фаллос, восстань! Девушка поднимает мак, старухи бросаются, съедают его и засыпают. Просыпаются они юными и навсегда покидают родные места" (Валерий Флакк. Гимны Артемиде).
Многочисленны сказания о маке. Это очень сложный и таинственный цветок, который надлежит изучать людям, одарённым воображением.
Роман Носиков ИЛЬИАДА Новоукраинская былина
Ворота в княжеский терем содрогались от ударов богатырского кулака.
— Открывайте! Илья Муромец пришёл! — раскатистый бас Ильи гремел по всему княжескому двору.
— Пущать не велено. Вакансиев нету! — блеял дьяк богатырского приказу по последней придворной моде обривший голову и обзаведшийся жидковатым пока, но все же оселедцем.
— Открывайте, я сказал! Ворота порушу!
— Князем не велено муромчан на богатырскую службу принимать!
Раздался скрип, переходящий в визг и треск — ворота не выдержали и, поднимая облака пыли, с грохотом рухнули во двор. Из облака пыли протянулась огромная ручища и, схватив дьяка за оседелец, начала волтузить им справа налево и обратно.
— Как не велено?! Кем не велено? Почему не велено?!
— Г-главный волхв запретил… ради чистоты расы. Да, пусти ж ты меня, чурка нерусская! Убьешь ить — голова отвалится.
Илья отпустил дьяковы волосы и вытер ладонь о штаны. Воспользовавшись паузой, дьяк быстро ретировался в сторону детской. Очевидно, звать кого-то на подмогу.
Илья приложил руку к бровям и огляделся. Двор князя русского пребывал в запустении, многие строения покосились, в грязи лежали бродячие собаки. Но самое странное было не это. Самым странным, даже пугающим были шляющиеся повсюду половцы и развешанные на бельевых веревках белые плащи с красными крестами. Народ весь был какой-то злой, никто не работал. На Илюхины шевелюру и бороду смотрели с неодобрением.
— Кацапня понаехала… Бородищу себе какую москаль отрастил!.. Да… далеко им в еще до настоящей-то Европы… — слышалось из медленно собирающейся толпы.
— Кня-а-а-азь! — задрав голову, заревел Илья — Кня-а-а-азь! Красно Солнышко! Владимир Святич!
— Илюшенька? Ты? — донеслось из терема. — Не шуми — сейчас спускаюсь!
Князь Владимир Красно Солнышко показался на крылечке терема. Выглядел князь по-дурацки. Во-первых, был он лыс, и оселедец из трех-четырех волосин впечатления не производил. А во-вторых, побрив бороду, князь выставил на обозрение некоторое количество лишних подбородков.
— Илюшенька! Здравствуй, родной! Как доехал? К нам надолго ли? По делу или как?
— Соловья-разбойника привёз.
— А и где он?
— К седлу приторочен. Я слышал, ты награду за него обещал. А тому, кто Соловья изничтожит, обещал место почетное в своей дружине? Ну, так вот он я, а вот — Соловей!
— Прибил?! Насмерть? — забеспокоился князь.
— Живой. Зубы только все выбиты.
— Ай-ай-ай! Как же так?! Все зубы… Ай-ай-ай… Разве можно так?
— Ну, ежели палицей попасть, как следует, то — можно.
— Ты, Илюшенька, личность темная, дремучая, настоящий политический момент совсем не понимаешь. Как же можно защитника отечества да палицей по зубам?! Он же ить всё ж таки национальный герой!
— Кто герой? — опешил Илья. — Он ведь бандит, душегуб, убийца!
— Ты, Илюша, совсем ничего не понимаешь! Соловей, он ведь на какой дороге сидел?! Он же на муромской дороге сидел! Нас от москалей защищал, чтоб, значит, москали к нам не лезли! Соловей — это ж настоящий патриот! А ты его — по зубам?!
— Да вы ополоумели тут все, что ли?! — заорал Илья. — Он же людей живьём жрал! Он и родственнички его! Малых детей и баб до смерти замучивал!
Князь схватился за илюхину рубашку, потянул Илью на себя, и резко поднявшись на цыпочки, жарко зашептал в ухо:
— Илюша, я тебя Христом-Богом прошу — не ори! Не привлекай внимания! Я тебе денег дам, только увези его подальше, аспида, и удави по-тихому. Мы потом ему памятник поставим как патриоту, от москалей умученному, а день его рождения государственным праздником сделаем.
Илья нагнулся и тяжело, из-под бровей, посмотрел князю в глаза.
— Может, его отпустить тогда? Раз патриот? Я прямо сейчас его и выпущу. Здесь. Вот его и награждай.
— Илюша, ну не обижайся ты на меня. Политика — штука тонкая. Тебе не понять! Мы сделали европейский выбор и против москальской имперской азиатчины. Понял меня? Только ты его все равно удави. Очень прошу. Ведь при такой конъюнктуре он же запросто может князем стать вместо меня! Понимаешь ты? Князем!
— Понятно… Ладно. А почему муромчанам запрещено в дружину наниматься? Потому, что москали?
— Ну видишь, Илюша, и вовсе ты не глуп! Всё-то ты понимаешь! У меня волхв придворный, Палий, говорит, что москали, если их на княжескую службу допускать, — они сюда азиатчину принесут и украдут наше исконное право на Русь и европейство. А ты, Илюша, самый что ни на есть — нерусский. Ты — финно-угр.
— Это какой я не русский?! Это я — нерусский?! — потерял контроль над голосом Илья — Я?! Это ради какого такого "европейства" можно меня, русского человека, — нерусским сделать? Кто тебя, барана в короне, защищать будет? Я вон ворота сломал, а никто из дружины и не пришел до сих пор! Где Попович Лёшка? Добрыня где? Я тебя спрашиваю, княжеская морда! Данила Казарин где? Где Михайло Поток?
— Так ушли все. Разъехались! Попович из Ростова Великого, он — москаль, к тому ж мы с православием сейчас не очень — не европейская религия. Мы больше к истокам. Вот волхва завели. Миссионер из Рима прибыл. Поток из Рязани, Казарин — вообще хазарской крови, а…
— А Добрыня запил? — неожиданно спокойно то ли спросил, то ли сообщил Илья.
— Ну… да. Пришлось — того. По несоответствию. А как ты догадался?
— Я бы на его месте тоже запил. А он же тебе, князь, как отец…
В этот момент Илью отвлекла какая-то возня за спиной. Повернувшись, он увидел целую толпу одетых в железо людей, а среди них давешнего оскорбленного дьяка и еще какую-то гнусную рожу в балахоне, всю увешанную амулетами и оберегами. Из толпы вышел здоровяк в нерусском доспехе с красными крестами на плаще.
— Ви йесть извьестный террорист Ilya of the Murometz, разыскиваемый за геноцид украинского и половецкого народа и военные преступления? Ви йесть арестованы. Вас будут судить Международный суд в Гааге.
— Русские мы! — попытался вмешаться князь.
— Украинского народа. — упрямо повторил здоровяк. — Что значит — "у самого края борьбы с москалями и агрессивно-параноидальным имперским москализмом".
— Ну, коли так, то — ладно, — пробормотал князь.
— А это что за прыщ вскочил? — повернулся Илья к князю — Откуда такая радость?
— Илюша! Ну, я ж предупреждал, чтоб ты не орал! Это наши друзья из Ордена Крестоносцев. Мы очень хотим с ними дружить и почти присоединились. Богатыри-то разбежались — ну, я и разрешил им военную базу у нас организовать. Защита-то нужна! Эх.. хотел я по-хорошему. Чтобы тихо всё… Ты уж теперь не обессудь…
— А, так вот кто вас от москалей защищает?!
— Да.
— И Соловья, мной недобитого, они, значит, выпустят?
— Ой!
— Тогда ты подумай пока, что делать будешь. Минут пять у тебя есть, — сказал Илья, доставая палицу и поворачиваясь лицом к крестоносцам. — Ну? Все собрались? А Горыныч и Кощей тоже с вами? Так, чтоб потом не искать…
Газетный вариант
Владимир Бондаренко ЗАМЕТКИ ЗОИЛА
Пятнадцать лет назад танки Ельцина прямой наводкой стреляли по российскому парламенту, по Советскому Союзу, по русскому народу. За этими танками чувствовалась мощь всего западного мира, и прежде всего США, укрощающих Россию. Западный мир не смутило даже количество трупов, так и не раскрытое до сих пор. Не менее 1000 человек погибло у Дома Советов. Эти танки, стреляющие прямой наводкой по безоружным людям, приветствовали наши либеральные писатели. Письмо 42-х самых демократических писателей, известное под названием "Раздавите гадину!" — клеймо на века. Может быть, еще и поэтому демократия — до сих пор почти неприличное слово в России.
Пятнадцать лет спустя такие же бывшие советские, а теперь грузинские танки, произведенные на Украине, стреляли прямой наводкой по Цхинвалу, по остаткам Советского Союза, по осетинскому народу. За этими танками тоже чувствовалась вся мощь западного мира, и прежде всего США, вновь укрощающего Россию. И опять западный мир не смутило количество трупов. Их было тоже не менее 1000 человек, погибших в Цхинвале. Эти танки, стреляющие прямой наводкой по безоружным людям, опять приветствовала наша либеральная пятая колонна. Ибо, по выражению Марка Урнова, заведующего кафедрой политологии МГУ, бывшего ельцинского чиновника 90-х годов, это всё — "шпана", а со шпаной демократы предпочитают разговаривать "прямой наводкой". Но число членов нашей пятой колонны резко поредело, практически среди них нет ни одного известного либерального писателя.
В 1993 году меня поразило, что настоящие демократы, писатели, не побоявшиеся выступать против брежневского строя, дружно осудили ельцинский расстрел парламента. Андрей Синявский в те напряженные дни примирился со своим вечным оппонентом Владимиром Максимовым, и они написали общее письмо протеста. Из Мюнхена подал голос философ Александр Зиновьев. Им требовалось мужество, не меньшее, чем знаменитому дирижеру Валерию Гергиеву в 2008 году, отправившемуся из Лондона в Цхинвал со своим знаменитым оркестром играть на разрушенной площади "Патетическую симфонию".
И Валерий Гергиев в 2008 году, и Андрей Синявский, Владимир Максимов, Александр Зиновьев в 1993 году — выступили против навязываемого всему миру американского "нового мирового порядка". Наша либеральная пятая колонна, что в 1993 году, что в 2008 году, выступала не за свободу и демократию, не за права человека, а за слепое следование указаниям Америки, за либеральный тоталитаризм.
Но, должен заметить, всё-таки за пятнадцать лет российское общество сильно изменилось. В народе исчезла примитивная вера, что приедет Запад, Запад нас рассудит и нам поможет, послушаем Америку и завтра все станем богатыми. Наши деятели культуры, поездив по цивилизованным странам, тоже умерили свои восторги, поняв свою явную чужесть западной культуре. Даже самые либерально настроенные и знающие западный мир писатели, типа Василия Аксенова, давно выбрали удобную для себя схему жизни: жить на Западе, но печататься и выступать по телевидению в России, ибо на Западе все их книги, песни и живописные полотна никому не нужны. Вот потому и приехал отмечать свой юбилей в Россию художник Эрик Булатов, потому красуются на наших поэтических фестивалях и книжных ярмарках писатели, живущие в Германии и Франции, в Америке и Испании. Пожалуй, кроме Владимира Набокова и Александра Солженицына, никто, включая Иосифа Бродского, не прорвался на мировой книжный рынок, не сделал себе литературное имя в английской или немецкой литературе. И нет разницы для отечественных деятелей культуры, победит ли в Америке Маккейн, или же Белый дом станет Черным, когда Штаты получат первого афроамериканского президента. Национальные интересы самой Америки в любом случае будут превалировать над всем остальным у любого из претендентов. Вот чему и нам надо учиться у США: любой политик, любой писатель должен прежде всего защищать национальные интересы России, никто другой за нас это не сделает. Чужому миру мы не нужны.
Наши либералы после кончины Советского Союза были выплюнуты Западом, как ненужные, ибо страдали излишним идеализмом. Они с неизбежностью повернулись лицом к российскому читателю.
Замечу еще и такую печальную для подписантов 1993 года закономерность. Больше половины из желавших "раздавить гадину" уже ушли на тот свет. Никогда не надо желать смерти ни ближнему, ни дальнему своему. А из оставшихся большая часть уже не рвется подписывать антироссийские письма. В худшем случае отмалчивается, в лучшем — находит в себе силы высказаться против грузинских бомбежек Цхинвала: так, как сделали Андрей Битов и Фазиль Искандер. Мне непонятно лишь затянувшееся молчание известного российского поэта Тимура Кибирова. Оно сродни непонятному молчанию в 1993 году Александра Солженицына. Сродни молчанию еврея, в годы нацистской Германии отсиживающегося где-нибудь в Америке, и не осудившего гибель своих соотечественников, не заметившего холокоста. Мол, меня политика не интересует. Талантливый поэт, гордящийся своими осетинскими корнями, славный род которого всегда верно служил России, по-моему, просто обязан четко высказаться по поводу цхинвальской трагедии, оставляя в стороне все политические игры. Так, как сделал его соотечественник, дирижер с мировым именем Валерий Гергиев.
Будем считать, что Андрей Битов и Фазиль Искандер выступили и за Кибирова. Кстати, думаю, и Василий Аксёнов, если бы не его тяжелая болезнь, поставил бы свою подпись под обращением в "Литературке".
Не прошли мимо трагедий и 1993-го, и 2008-го года наши русские писатели-патриоты. Жаль только, что по-прежнему такие важные письма и обращения к согражданам пишутся отдельно патриотическими, а отдельно — либеральными литераторами. И публикуются в разных газетах: одно — в "Завтра", другое — в "Литературке". Если есть общая позиция у Валентина Распутина и Юрия Бондарева, Леонида Бородина и Владимира Личутина — и у Битова, Искандера, Стругацкого, её и заявлять надо вместе. Возвращая достойное место и русским писателям, и русской литературе в жизни общества.
Так победим!
Георгий Судовцев АПОСТРОФ
Александр ЛЫСКОВ. Клочки (по дневникам 1994 года). — М.: Синица, 2008, 172 с., 1000 экз.
Встречи с прошлым… Расставания с прошлым… В своей новой книге Александр Лысков снова возвращается к лицам и событиям 1993-1994 годов, к закрытию газеты "День" и становлению газеты "Завтра" (реальные названия, а также фамилии персонажей в тексте изменены, но узнаваемы — впрочем, иных уж нет, а те — далече). В 1998 году под названием "Вольная птица" первый вариант этой повести был опубликован в журнале "Север". И вот — почему-то снова стал нужен автору, вынут из архива, исправлен и дополнен.
"Под стенами Белого дома я оказался среди голи московской, работяг, мелкого служилого люда — по сути, в той же провинции: вологодской, тамбовской, архангельской. Эй, Москва моя любимая, где ты? Всё разрушено, загажено.
У баррикад стояло несколько кроватей с пружинными сетками. Вместо матрацев на них толстым слоем лежали номера "ЛЕФа".
Камни-булыжники и обломки асфальта складывались в пирамидки вдоль "линии обороны". Воинство готово было к битве и нетерпеливо выкрикивало хором, как на матче: "Гуц-ков! Гуц-ков!"
На балкон, чем-то напоминающий мавзолейный, выскакивали проворные порученцы главного путчиста для успокоения и обещаний.
Что-то потное и похотливое было в колыхании толпы, в её стоне-вопле. Толпа подвиливала, пульсировала и сокращалась, как общенародная матка. Жаждала семени, беременности — и мощным вакуумом втягивала в себя так необходимые ей кличи жалкого, обреченного Гуцкова, хотела его, играла им, требовала от него. И управляла всеми балконными говорунами, пока очередным оратором к барьеру не выдвинулся Варламов в расстегнутой армейской плащ-накидке, под которой виднелся черный сатин бронежилета.
Поэт мятежный проступил в знаменитом писателе, лорд Байрон, Лермонтов. Длинные волосы развевались на осеннем свистодуе, лицо римского патриция поражало родовитостью — в сравнении с крестьянскими физиономиями полковников из окружения Гуцкова, с лицами заматеревших "комсомольских работников", с мордами двухметровых телохранителей путчистов…
Он говорил сильно, умудрялся запустить руку на самое дно, в холодок сокровенного у русского человека. Сравнил стояние у Белого дома и сражение под Смоленском. Власть назвал оккупантами, Родину — несчастной. И я увидел, как притихли панки, только что прыгавшие с бутылками пива в руках… Старушенция перестала верещать и потуже затянула пионерский галстук. Раскрепостился от лексически близкой речи хмурый интеллигент.
Пылкие фразы Варламова трагически сплотили людей.
Гуцков только указал цель — на Останкино, на телецентр. А силы и решимость сообщил толпе Варламов. Единое сердце толпы возликовало после его слов, и хотя каждый по отдельности потом устыдился этого вопля в себе, этой потери себя, но тогда, соединенный общей кровеносной системой, счёл для себя смертью отрыв от биологической массы единомышленников…
Оказался возле телебашни, когда грузовик уже протаранил вестибюль, а над толпой, как цирковая булава, закувыркалась чушка, выпущенная из гранатомёта. Она ударила в стекло и взорвалась внутри. Я видел, как из пролома вылетел стул. Обрывок ковровой дорожки, дымя и кружась, упал на головы безумных людей. И в этот самый миг ранних осенних сумерек с изумлением заметил, как меня вдруг со всей толпой накрыло сетью светящихся пулевых трасс. Обворожительный, новый на слух большинства треск заглушил первые стоны. Только потом люди бросились врассыпную.
Я споткнулся о чью-то упавшую на асфальт телекамеру, едва не наступил на женскую руку. Побежал через улицу Королева в дубовую рощу. Заскочил за первое же дерево спиной к стволу. Вверху надо мной трещали сучья и кучно, будто иней от сотрясенья, опадали жёлтые листья. Это пулемётная очередь прошивала крону спасительного дуба…"
Вспоминая "черный октябрь" 93-го, я снова и снова задаюсь вопросами: что, если бы история пошла по другому пути, если бы восставшие всё-таки победили? Что сталось бы с вождями Дома Советов: Русланом Хасбулатовым, Александром Руцким, Альбертом Макашовым? Мимо каких — уже навсегда неведомых нам — извилин истории нашей стране удалось пройти, пожертвовав жизнями полутора тысяч далеко не худших своих сыновей и дочерей?
Я по-прежнему не нахожу ответа на эти вопросы, знаю, что никогда не смогу их найти, но никогда не смогу и отказаться от них. Тот обломок "спирали Бруно", который я поднял у Дома Советов утром 7 октября 1993 года, засел в моём сердце. Та страшная красно-коричневая жижа, которая в то утро через водостоки с бешеным напором, и казалось, бесконечно льётся в Москва-реку из Дома Советов, — продолжает течь в моих жилах. Читая новую-старую повесть Александра Лыскова: повесть о страхе и любви, о смерти и рождении детей, о предательстве и героизме, я чувствую и понимаю: мы с ним — одной крови. Наша война и наша победа — ещё впереди.
И, наверное, уже близко, раз эта повесть зачем-то снова понадобилась её автору.
Андрей Фефелов БОЕЦ И ТВОРЕЦ Памяти генерала Куценко
Ушёл дорогой наш Виктор Павлович Куценко — яркий, страстный, исполненный творческой энергии и жизненной силы, прекрасный русский человек. Я познакомился с ним в 1993-м, в обугленные дни после расстрела парламента.
Мне сказали: "Вот художник-патриот. Русский самородок. Он, как участник и свидетель трагедии октябрьских дней, готов отобразить свои впечатления на холсте…" Тогда в мастерской Геннадия Животова зачинался "Русский пожар" — художественная выставка, посвященная утопленному в крови народному восстанию.
На открытие выставки ветеран афганской кампании Виктор Куценко пришел, затянутый в камуфляж, в начищенных хромовых сапогах, с государственными наградами и золотыми генеральскими погонами на плечах. Глядя на него, многие посетители выставки подходили ко мне, с волнением и гордостью тихо говорили: "Посмотрите, лучшая часть армии — с нами, с патриотами…". Да, это был яркий представитель военной и национальной элиты, человек, на плечах которого держалась часть русского купола.
Представляю, как Виктор Павлович недовольно бы буркнул, услышав, что его назвали какой-то там "элитой". Тут и без крепкого словца дело не обошлось бы…
И понятно почему. Он не отделял себя от страны и народа и не мыслил своей жизни вне широких русских пространств и смыслов.
Когда такие люди покидают нас, в нашем мире остаются зияющие дыры. Но прожитая жизнь — война, любовь, искусство! — не монета, упавшая в бездонную копилку истории. Это зерно, которое непременно прорастет, неведомыми путями осчастливит нас, еще раз заставит нас быть внимательными и благодарными.
Виктор Павлович ушел, но его великолепные рисунки, картины, песни и новеллы, его уникальные военные разработки остались здесь. Уже из наших рук это драгоценное наследие перейдет к нашим детям и внукам. Как и сама память о созидателе, воине и художнике Викторе Куценко.
Встреча защитников Дома Советов в этом году пройдет без Виктора Павловича. Но это только здесь, на земле…
Георгий Алексин ТЕАТРАЛЬНЫЙ ОБМАН
Мы — страна разрушенной культурной резервации. Все системы безопасности государственного контроля взломаны. И прорвалось!..
