Но я был бы более корректен в оценке. В начале 90-х фактически нам привили аллергию на подобные запросы власти. Но создание Центра стратегических разработок в 2000-м — неважно, блеф это или нет, — сослужило свою службу. Этот центр смог привлечь мнения изголодавшихся экспертных коллективов. И пусть, по большому счету, гора родила мышь — но это пробило брешь безвременья предыдущего периода, с абсолютным табу на футурологию. В 1992 году сумасшедшими казались все, кто думает, скажем, о 1999 годе.
В 2001 году у меня был разговор с М.Фрадковым, он был тогда секретарем Совбеза. Я предложил ему от имени экспертов разработать прогноз на сто лет. Речь не шла о том, чтобы обрисовать в цифрах размер ВВП в 2100 году. Российская империя в таких оценках не гнушалась, у нее были и Ломоносов, и Менделеев. В таких постановках важен сам факт метафизической устремленности государства к идеалу, здесь важен постоянный мониторинг и приоритетизация проблем, мобилизация ресурсов для их решения. В 90-е у нас даже первый этап этого процесса, отслеживания, не работал. В основном конъюнктурная беготня. Чем кончился тот разговор? Нас попросили делать короткие ситуативные задачи, дальше дело не пошло. Но спустя несколько лет, в 2005 году, Путин сказал, что мы уже можем думать на десятилетие вперед. Частично потому, что повезло — с нефтью, частично потому, что, видимо, у власти вызрела некая новая ментальность.
А.П. Если проект Развития не блеф, то он предполагает, по крайней мере, две дефиниции. Необходимо определение состояния того, где мы сейчас находимся, "пункта А". Этого до сих пор не было сделано в стране. Нет картины мира, реальность не зафиксирована. И второе, нет образа будущего, "пункта Б", представлений о той реальности, куда предстоит передвинуть страну. Это еще более сложная задача. Если Развитие — не спекуляция и не предвыборная риторика, то конечно, у власти появляется гигантский запас, сравнимый и с Лос-Аламосом, и с космическим проектом.
А.А. Возможно, в вашем вопросе есть некое преувеличение роли власти. Есть еще миллионы людей со своими страстями и мотивациями — то, что называется нацией. В 90-е годы, например, влияние руководителя отраслевого министра на события в отрасли не превышало 10%. На излете советской эпохи роль отдельных министров вообще не просматривалась. И сегодня, если взять статистику исполнений решений президента Путина, то и она не превышает десятой части. Самоорганизация страны везде и всегда имеет место. Она порождает массу неожиданных, непросчитанных ходов, некоторые из которых спасительны. Из этого получается исторический прогресс, а иногда и катастрофы.
Но, конечно, власть, обладая даже 10% влияния на массив принятия решений, может потратить этот ресурс самоорганизации бездарно, а может сверхэффективно. Поэтому вопрос состоит не в том, за Развитие ли власть, или же не за Развитие, а лишь за стабильность. Весь мир сейчас не знает, что будет дальше. Столь велик масштаб вызовов.
Под Развитием, опять же, можно понимать несколько крупных проектов. Соорудить мост через реку. Или построить вторую или третью колею на всех железных дорогах. Но это понимание не стратегическое. Интересы отдельной корпорации — это не всегда интересы страны. Можно построить несколько десятков ГЭС — но это будет линейным развитием. А ведь ГЭС могут и не понадобиться. Какой толк строить их, если через десяток лет ценность будет совершенно в другом?
Власть боится не того, что средства разворуют. Она боится неизвестности впереди. Есть и вторая ловушка — власть хочет Развития, но чтобы оно шло под контролем. Но на одной поляне с нами ведут свою игру другие игроки, которые играют совершенно по-другому. А мы выходим на такие игры либо с романтизмом 90-х, либо с прожженным административным патернализмом
А.П. С помощью высоколобых ученых, которые концентрируются в западных школах, во многом западный мир вошел в нынешнее катастрофическое состояние. Каждая их победа странным образом оборачивается поражением. В этом есть какая-то космическая загадка. Хочется вырваться из этой воронки, чтобы не участвовать в мировом самопоедании. Может быть, русский проект представляет эту альтернативу Западу? И русское Развитие — это в первую очередь развитие русской альтернативы?
А.А. Русская наука, как органическая и весьма достойная часть мировой культуры, действительно стоит как-то обособленно. Хотя посчитайте, сколько россиян сейчас в ведущих научных центрах и фирмах Запада занимается наукой. То, что на Западе не удержали под контролем многие процессы, — это как раз понятно. Как можно удержать, если вся эта система, по сути, колониальна, если вся она зависит от перераспределения ресурсов? Но помимо этого, мир сейчас стал фантастически сложен сам по себе. И возможности человека влиять на него в мировом масштабе всегда наталкиваются на то, что в мире вдруг появляется какой-нибудь "непросчитываемый" ХАМАС. Идет рост катастрофичности. Все системы бытия социума стали сложнее. Технические системы усложнились. Все человечество проходит фазовый переход. Управлять таким миром предельно сложно. У миллиардов людей — собственная воля, мотивация, представления о справедливости. Как мины, в этом мире заложены желания мести не только в "провалившихся территориях", но и в тех, кто проиграл в мировых войнах. Час расплаты может для каждого прийти по-своему. И, наконец, как может человек управлять чем-то большим, пока он в себе всё не исправит?
А.П. Не может ли здесь на первый план выйти категория чуда как способа влияния на исторический процесс без знаний рациональных технологий?
А.А. Технология чуда уже давно введена в оборот. Это стратегия "один в поле воин", когда один разведчик мог своей информацией влиять на передвижение дивизий. Это логика асимметричных ответов. Это технологии непрямых действий. Всё это активно разрабатывается, в том числе в футурологии.
А.П. Но это и технология молитв. Упование на чудо совершается всем народом и может привести в действие скрытые механизмы управления миром, не связанных с рациональным постижением.
А.А. Совершенно верно. Принцип неопределенности Гейзенберга свидетельствует примерно о том же. Мы всего не знаем никогда. Всегда приходится "действовать по обстоятельствам", как говорится в армии. А чтобы не ошибиться, требуются внутренний настрой, внутренняя гармония в человеке, принимающем решение. Либо он входит в резонанс с системами, наполняет себя большими началами. Либо он проигрывает.
Русская национальная идея связана с чудом. В русском народе господствует безусловная солидарность с тем, кто верит в чудо на архетипическом уровне. Если вы уверены, что идете на благое дело, твердо веруя, что Господь благословил, то у вас нет преград. Это доказала вся история России, вплоть до Великой Отечественной войны. Кто выбивается из подобного архетипа, становится изгоем. Архетипической фигурой здесь является "товарищ Сухов". Это пример смирения, неназойливости, невылезания на рожон и при этом профессионального отношения к делу, когда приказ выполняется до конца. И в итоге Сухов побеждает. А Петька и Верещагин представляют другие линии поведения — и они погибают.
А.П. В связи с царственными днями я общался с разными священниками. Есть ощущение, что надвигающаяся безысходность, катастрофичность мира и России, вызывает в людях ожидание Спасителя. Ожидание возвращения Царя, прошедшего через страшную гекатомбу. Люди выкликают этого умудренного опытом воскресшего царя, который прошел и казни, и войны, и вернулся бы сюда спасать свой народ.
А.А. Боюсь, это не проявляется массово в русском народе. К судьбе Николая Второго в обществе сложное отношение, общество расколото. Но, безусловно, наше общество нуждается в Высшем начале, Отце, о чем мы чуть ранее говорили. Требуется на духовном уровне смягчить дисгармоничность мира с помощью этого трагического сюжета, вызвать очистительный катарсис. Но еще большая проблема — это появление героя. Герой — тот, кто совершает необычные поступки в необычных условиях. Заменить красных героев белыми не получится. Но важна неистеричная память и о героях, и о геростратах. Хотя единый пантеон создать тоже тяжело. Но низвергая одних героев и возвышая других, мы впадаем в дикость. В любом случае нам нужно больше света. С этого света и надо начинать. А свет — это преображение.
Тит СОЛНЦЕ В ОСКОЛКАХ РАЗБИТЫХ КУЛЬТУР «Футуризм. Радикальная революция. Италия — Россия»
Выставка приурочена к грядущему столетнему юбилею одной публикации в парижской "Фигаро". Речь идет о первом манифесте Филиппо Томазо Маринетти — с чего, собственно, и пошел плясать по странам и весям его величество кофеин-футуризм.
Несмотря на очевидное мировое поветрие, только в Италии и в России возникли школы футуристов, причем способные русские ученики, как водится, через короткое время взялись учить уму-разуму своих римских наставников.
Между итальянским и русским кружками происходили даже встречи, диспуты, столкновения. Встревоженный Маринетти мчался в Петроград. Возбужденный Бурлюк снаряжался в Рим. ТУМММ-ТУУУМ-ТУМБу противостоял ДЫР-БУР-ЧЕЛ. Всё это, как известно, привело сначала к Первой, а потом уже и ко Второй мировым войнам. На снежных равнинах столкнулись два футуристских направления.
Я понимаю: теперь, разглядывая экспозицию в Пушкинском музее, вам хочется панически закричать: "Мама, а что это было?!!"
"Ихние" Маринетти, Боччони, Балла, Руссоло, д»Аннунцио; "наши" Бурлюк, Хлебников, Маяковский, Каменский, Крученых — счастливые пахари затвердевших почв, взрывающие футуристским плугом спрессованные неродящие культуры. Плуг, пашня, перевернутые слои, пожираемая утренним солнцем свобода, двадцатиногая городская лошадь, слои, выпущенные из колодок слов буквы — суть универсальные вибрации футуристской темы. Необыкновенная терпкость, острота происходящего — ощущается и сегодня, сто лет спустя.
Эстетизация политики или политизация эстетики? Все эти вопросы — для исследователей мумий, которыми настоящий футурист не прочь накормить свирепую топку паровоза.
Однако связь футуризма с итальянским фашизмом, а также с русским коммунизмом нарочито игнорирована устроителями и организаторами итало-российской выставки. Как будто бы напор, резвость, чувственность и свирепость русских и итальянских футуристов пропали зря? Как будто все эти гениальные выкрики, брызги и кляксы попали в один большой презерватив, а потом угодливо разлились перед глазами вялой московской публики начала ХХI века? Нет, всё было иначе. Политические судьбы Маринетти и Маяковского неуловимо схожи, и все футуристы, вплоть до конца тридцатых годов, жили и творили в напряженном диалоге с эпохой.
Когда лет десять назад джазовый Сергей Летов со своим саксофоном приехал в Италию, то на одном из вечеров он поспешил заявить: "Я — авангардист…" Организаторы концерта, да и публика были смущены. Слово "авангардист" в Италии до сих пор синоним слова "фашист".
Но, опять же, в бесчисленных социальных и политических контекстах — не вся правда о футуризме. Футуризм — катарсис, освобождение от узких одежд вчерашней культуры. Именно на примере поэтов и художников видно, с каким дионисийским напором из хитиновой куколки вылуплялся настоящий Двадцатый век.
Когда смотришь на эти столетние фотографии, то видишь — в черных глазах прыгают зайчики революции. И становится совершенно непонятно, как можно жить так, как живем мы. Среди завалов сломанных эпох, словно на кладбище старых автомобилей.
Футуризм — это фабрика манифестов, динамика и синхронность цветоформ, живая заумь фонетических оргий. Футуризм симпатично расположился на костях словесности проклиная бездушие старого синтаксиса. Проповедь Беспроволочного воображения, героизация ритмической будничности.
О, они умели комбинировать грохот трамвая и стук своих сердец, демонстрировали волю в аморфном пространстве искусства, танцевали на лезвии бритвы в кровавом зареве Европы!
И прошу не путать футуристов с футурологами. Последние видят будущее, как раскаленную лепешку за печной заслонкой. Думают — как бы к ней подобраться…
Вторые сами презентуют будущее, возбуждая в своих душах солнечную стихию вечного утра. И сама история для них — только подпевала колотящихся сердец.
Кстати, простите за банальный вопрос… А вы-то сами ноктюрн сыграть могли бы на флейте водосточных труб?
Необъятная гордость переполняла наши груди, так как мы чувствовали, что стоим совершенно одни, точно маяки или выдвинувшиеся вперед часовые, лицом к лицу с армией враждебных звезд, расположившихся лагерем на своих небесных бивуаках. Одни с механиками в адских топках огромных кораблей, одни с черными призраками, копошащимися в красном брюхе обезумевших локомотивов, одни с пьяницами, которые бьются крыльями о стену.
И вот мы внезапно развлечены гулом громадных двухъярусных трамваев, которые проходят мимо, подскакивая испещренными огоньками, точно деревушки под праздник, которые разлившийся По внезапно потрясает и срывает, увлекая их в каскадах и потоках наводнения в море.
Затем безмолвие стало еще глубже. Пока мы прислушивались к ослабевающей мольбе старого канала и треску костей умирающих дворцов, обросших бородою зелени, под нашими окнами внезапно закраснелись жадные автомобили.
— Идём, друзья мои, — сказал я! — В путь! Наконец-то Мифология и мистический Идеал превзойдены. Мы будем присутствовать при рождении Центавра и скоро увидим полет первых Ангелов! — Надо потрясти врата жизни, чтобы испытать их петли и задвижки!.. Идем! Вот первое солнце, поднимающееся над землею!.. Ничто не поравняется с великолепием его красной шпаги, впервые сверкающей в наших тысячелетних потемках.
Мы приближаемся к трем фыркающим машинам, чтобы поласкать их грудь. Я растянулся на своей, как труп в гробу, но внезапно отпрянул от маховика — ножа гильотины — грозившего моему желудку.
Великая метла безумия оторвала нас от самих себя и погнала по крытым и глубоким, как русла пересохших потоков, улицам. Там и сям жалкие лампы в окнах учили нас презирать наши математические глаза.
— Чутье, — крикнул я, — хищным зверям достаточно чутья!
И мы гнали, как юные львы, смерть в черной шкуре, испещренной бледными крестами, которая бежала перед нами по широкому, сизому, осязаемому и живому небу.
Ф.Т. Маринетти, из Первого манифеста футуризма, 1909 г.
На кратерах Везувия и Этны бросившие в мировой шар язык кощунства старых реликвий, вы, которые плюнули на алтарь вчерашних святынь искусства, и солнце в ваших руках превратилось в медный чищеный таз, в дно которого удары пальцев футуризма заставили лопнуть ухо системы Бетховена, Вагнера, Шопена!
Вы, вывернувшие наизнанку череп святейшего Рима, показали кладбище рытвин разума, мещанской логики искусства маэстров.
Топот бегущего старого дня был заглушён футуризмом, мгновенным лязгом колес экспресса образован ритм нового музыкального уха, которое вмещает тысячи оркестров движущихся шумов вещей.
Зов ваш заставил лечь на обе лопатки старый день, и новое утро осветилось тазом новой мудрости.
Теперь воткнуты провода токов в лоб земли и вырастают дуги футуристической скорости. Всюду утверждены знамена бунта, и мы, как и вы, звали, зовем вас поднять новую вспышку знамен искусства.
Трубите в горла Везувия и Этны, кричите с вышки радиотелеграфов, шлите железобетонные слова и прожектором и цветными лучами бороздите подкладку неба. Пусть распылится скрежет зубов старых челюстей — в нашем свисте и вихре, победном мировом танце.
Мы, ваши северные друзья, среди снегов и сверкающих в морозе звезд, с шумом и ревом заводов восстановили мировую цитадель творчества и знамя международных сил утвердили. Ждем, что вы в зной юга воздвигните международную базу для мировых экспрессов творчества и знамя наших идей водрузите в горле Везувия и Этны.
Казимир Малевич, из Воззвания к передовым художникам Италии, 1919
Роман Нестеренко АПОСТРОФ
Глеб Бобров. "Эпоха мертворожденных". — М.: Яуза, Эксмо, 2008 г., 384 с.
"Друзья! Перед вами — плод трехлетних размышлений, полутора годов кропотливой работы и одного обширного инфаркта. Роман о реальном настоящем и возможном будущем… Сразу хочу обратиться к любителям кидаться мокрыми шароварами и порванными на груди рубахами: Панове! Властью данной мне Господом — способностью творить — я свою часть общей работы сделал: смоделировал крайний сценарий развития событий. Это вам ходули, стремянка — дабы вы смогли заглянуть в открывающуюся бездну грядущего. Теперь ваш черед — сделайте так, чтобы описанное будущее не стало реальностью. Praemonitus, praemunitus!" — с такого обращения автора к читателю начинается роман, который уже снискал славу скандального произведения.
Люди постарше наверняка помнят антиутопию Александра Кабакова "Невозвращенец", которой зачитывалась в конце 80-х еще читающая и еще единая страна. Читали, содрогались — но никто не верил, что практически всё, описанное у Кабакова, через три-четыре года будет происходить в реальности и станет таким же привычным, каким стал "Секс с Анфисой Чеховой" по нашему самому свободному в мире телевидению. Роман Глеба Боброва — тоже антиутопия, и её события тоже могут стать реальностью уже завтра, хотя могли быть реализованы и вчера: достаточно было одной автоматной очереди во время противостояния на Майдане.
Повествование ведется от первого лица, от лица главного героя романа — Кирилла Аркадьевича Деркулова, человека, с "завышенным параметром порога справедливости", который даёт показания военному прокурору, перед тем как отправиться на "гуманитарное судилище в Нюрнберг". Деркулов вспоминает эпизоды своей жизни, посвященные борьбе за Восточную Конфедерацию — русские республики, возникшие на востоке Украины, после распада последней на Республику Галицию, Центрально-Украинскую Республику (ЦУР) и Конфедерацию. Деркулов проходит путь от кабинета пиарщика-пропагандиста до логова авторитетного полевого командира, которому руководство Востока ставит боевые задачи, мягко говоря, нерешаемые в обычных условиях. Деркулов их решает.
Однако, поскольку Деркулов воюет против ЦУР, Сил оперативного развертывания (СОР) Евросоюза и прибалтийско-галицийских наёмников, он автоматом становится "военным преступником"…
Картина военного противостояния, усугублённого подавляющим техническим превосходством СОР и ЦУР, а также "старыми добрыми" двойными стандартами оценки происходящего мировым сообществом, воистину ужасна. Тем более, что Бобров, сам прошедший по огненным дорогам афганской войны со снайперской винтовкой в руках, воспроизвёл в романе живой, аутентичный язык и психологию войны.
Но, несмотря на то, что многие "свiдомi українцi" восприняли роман как личное оскорбление и как гимн милитаристским устремлениям "клятих москалiв", антивоенный пафос роман очевиден.
Любая война, где бы, кем бы и во имя каких бы идеалов она ни велась, — это всегда грязь, кровь невинных, насилие, произвол и ужас. Какой бы невыносимой ни казалась мирная жизнь, война всегда на несколько порядков хуже. Отдавать под трибунал надо не тех, кто в условиях боевых действий, в условиях, когда выбор один: или ты — или тебя, нарушает законы, написанные в уютных кабинетах пухлыми ручками людей, ни разу не попадавших в грязную реальность войны. Отдавать под трибунал надо тех, кто довел ситуацию до предела, до необходимости переступить этот предел, отделяющий мир от войны.
Роман Глеба Боброва "Эпоха мертворождённых" еще и об этом. В нем не упоминаются ни Буданов, ни Ульман, ни Худяков, ни Аракчеев, но стоило бы вменить в обязанность читать этот роман и юристам, разрабатывающим нормы права, и депутатам, голосующим за то, чтобы эти нормы стали законом, а также судьям и прокурорам, ведущим процессы по преступлениям, совершенным солдатами и офицерами во время боевых действий.
Но хочется верить, что прямо сейчас, под Цхинвалом 58-я армия делает невозможной эпоху мёртворождённых.
Евгений Нефёдов ЕВГЕНИЙ О НЕКИХ
"Задумчивый голос Монтана…" — пластинка крутилась давно… И вот у каштанов, парижских каштанов стою, словно это в кино…
Когда вокруг тебя Париж — ты поначалу просто смотришь и молчишь. И понимаешь только то, что ты — в музее, когда вокруг тебя Париж.
Конечно, его "экспонаты" известны давно на весь свет. И вот, наконец, оглядеть бы их надо — да только предела им нет…
Нотр Дам и Лувр, и Монпарнас, Монмартр, Орсэ и Тюильри чаруют вас. Зовут Версаль, Булонский лес, Дом Инвалидов и Фонтенбло — хотя б на час.
…С останками Наполеона невиданный гроб водружён. Пред ним проходили людей миллионы — история Франции он.
Но не кричит никто навзрыд, чтоб он в земле "по-христиански" был зарыт!.. И даже если кто покойника не любит — спокойно зрит и не хитрит…
Вся летопись Франции — это борьба без пощады за власть. Покруче российских тут были сюжеты, и кровь не по капле лилась…
Будь ты борец, будь сам король — не разбирала гильотина твою роль… Но не трезвонят о "репрессиях" французы, на рану-боль не сыплют соль…
Мне скажут: они ж легковесны, им только бы петь-танцевать… Ну что же, за ними такое известно — но грех и другое скрывать.
Они воздать умеют честь всему, в чём слава, героизм и подвиг есть. В Париже площадь Сталинград жива доныне! Но мне вдвойне печально здесь…
Ведь новые власти России, забыв о Советской поре, великих героев её отразили ну разве что в интер-игре…
Не своему ль забвенью вслед — имеем мы от настоящего привет? На всех наречьях говорит Париж с гостями — а нам такой поблажки нет…
И это тем более странно при взгляде с иной стороны: ведь первые лица в восьми главных странах — друг дружке вполне братаны…
Но это так — строка в блокнот… А я Парижем всё брожу, открывши рот. Хотя и видел до него края другие, где много есть любых красот.
Париж позабудешь едва ли, с ним как-то по-детски легко. Париж не глобален — и так же реален, как солнце в бокале "Клико".
Да, мир непрост. Но ты, Париж, душой раскованной задумчиво паришь над суетой, что только ночью чуть стихает, хоть скоротечна эта тишь…
На башне Эйфеля, с которой обзор и далёк и пригож, стою и смотрю на немыслимый город, что вправду на праздник похож.
И нелегко найти слова, к такому чуду прикоснувшись лишь едва. Но подо мною так знакомо плещет Сена, как будто там — река Москва…
