Николай Авилов
      В ту субботу Иван Павлович Шестаков, как обычно, отправил Мишку, правнука, гостившего у них каждое лето, в поселок на рынок мед продавать. Поселок Шолоха находился в пяти километрах от деревни и дорога до него одна, не заблудишься. А Мишку и отправлять не надо было, сам просился торговать - насмотрелся у себя в городе этой торговли. Иван с бабкой своей Анастасией поджидал его к обеду с выручкой и хлебом. Хоть и мал был Мишка, да дебет с кредитом считал отлично и обманывать себя не позволял. Как приходит с базара, так деду полный расклад прихода с расходом выкладывает, заодно и новости, какие узнает, сообщает.
      Не пришел Мишка к обеду, а приехал: привезли его на легковой машине. Иван Павлович, как он сам рассказывал, в это время на крыльце сидел, курил папироску в ожидании. Миша только из машины вылез, так бегом к деду, бежит и на ходу без остановки выпаливает: - Дедушка, меня на машине дяди подвезли. Они - веселые!
      Не сразу понял Иван Павлович, что за люди и какое дело у них было к нему, а когда понял, что пожаловали обыкновенные рэкетиры местного пошиба, время удивляться пришло другим. Держа под прицелом своего двенадцатого калибра, он проводил незваных гостей до машины, пожелав им на прощание всего самого хорошего, в том числе и “скатертью дорога” и “чтоб больше ноги вашей здесь не было”, и “если еще раз здесь свои носы покажете, поотрываю и холодец для поросят из них сварю”, и еще чего-то в том же дружеском, гостеприимном тоне.
      - Ну, дед, считай, что ты уже пожалел. Завтра жди, расплатимся мы с тобой за борщ со сметаной. Дом у тебя сухой - хороший, шашлык на нем зажарим, всех угостим, только вот жаль, сам ты попробовать его не сможешь. Труп ты, старик.
      Долго после этого сидел Иван Павлович один на мезонине, а когда вышел, так лет на тридцать моложе показался.
      Одел старик сапоги кирзовые, взял лопату штыковую, помолился перед образком и вышел из дому. Дотемна трудился Иван Павлович на косогоре перед домом, по ту сторону дороги. Сначала долго осматривался, переходил с места на место, приседал, ложился на живот, выставлял перед собой вытянутую руку с разогнутым из кулака большим пальцем, прищуривался, прицеливался, измеряя расстояние, лихо сбегал вниз, на дорогу, вглядывался на оставшуюся на горе, воткнутую в землю лопату, и наконец, довольно хмыкнув, азартно плюнул себе на руки.
      - Что, Иван, никак могилу себе копаешь? - весело подшучивали любопытные соседки, с недоумением наблюдавшие за работой Ивана из-за своих калиток.
      - Для себя, дура, но не себе, - тихо бурчал под усы старик.
      Ничто не выдавало вырытого им по всем законам военного времени окопа для стрельбы стоя. Землю и песок он аккуратно выносил на куске брезента в овраг, пласты снятого дерна укладывал в натуральный холмик, примятую траву - поднял.
      На следующее утро Иван Павлович сходил на пасеку, с нежностью поглаживая каждое улье, умылся в реке, обошел весь дом, перекрестился, достал с палатей свою старенькую двуствольную Ижовку, спустился в погреб, из дальнего угла которого, одну за другой, достал две противотанковые мины-лепешки, купленные им по случаю у заезжих, отдыхавших неподалеку “крутяков”, одел чистую, приготовленную с утра бабкой белую рубашку, закурил из припасенной на черный день пачки “Казбека” папироску, подпер деревянным костылем входную дверь и с полным вооружением вышел за калитку.
      В этот раз “гости” появились в полдень. Дед похвалил себя за предусмотрительность: машин было две, как и две мины, усердно замаскированные им вдоль дороги на расстоянии метров тридцати друг от друга. Первая была уложена на месте остановки вчерашнего “опеля”. Эта машина и сегодня шла первой, за ней двигалась белая “восьмерка”.
      Дальняя мина не сработала. Иван Павлович, как он потом рассказывал следователю, хорошо видел, как точно на том месте, где она находилась, остался отчетливый, широкий след импортного протектора, и вторая, похоже, дала осечку - “опель” остановился прямо на ней. “Бракованные подсунули, бандитские морды”, - подумал дед, сплюнул в угол окопа и сняв ружье с предохранителя, прицелился. Но как только открылась дверца иномарки, так она, эта дверца, тут же взметнулась метров на пятьдесят, разлетелись в разные стороны колеса, капот и находящееся в багажнике барахло. Сама же машина нелепо встала на бок и нехотя перевернулась на крышу. Только потом до Ивана Павловича долетел мощный, гулкий, по-мужски грубо ласкающий звук взрыва. Отступать было некуда. “Восьмерка”, казалось, сошла с ума - она безумно дергалась в нервных конвульсиях то ли от взрывной волны, то ли от того, что в ней творилось. Иван Павлович отлично различал зорким взглядом опытного охотника две мечущиеся по салону автомобиля фигуры. Когда он разрядил оба ствола, всякое движение прекратилось.
      Старик произвел контрольный спуск, уложил оставшиеся боеприпасы в рюкзачок и, достав из-за уха недокуренную папироску, задымил, с тяжелой грустью глядя на поле боя…
      * * *
      Ивана Павловича Шестакова признали виновным в совершенном им преступлении, психиатрическая экспертиза дала заключение о его вменяемости, и суд приговорил его, учитывая возраст, к двум годам лишения свободы условно за… незаконное хранение оружия.
      Одному из тех пяти, чудом выжившему, грозит после излечения много больше по нескольким эпизодам вымогательства с применением оружия. В их изуродованных машинах нашли вполне приличный боевой арсенал, включая, как ни парадоксально, старый, немецкий “Вальтер”, который, увы, против нашей русской берданки оказался слабоватым.
      Николай АВИЛОВ
      Челябинская область
      с. Шолоха

      Сергей Щербаков
      А НАЧИНАЛОСЬ ЛЕТО безрадостно. Деревня встретила беспробудным пьянством. Даже некоторые женщины, потеряв всякий стыд, целыми днями шатались нетрезвые. Как-то соседка зашла: “Сережа, нету больше сил с мужиками моими воевать. Сегодня бы умерла, да внуков жалко…” Я тяжело молчу - надоело в тысячный раз повторять: мол, бери внуков и ходи в храм почаще, а там Господь все устроит и ты узнаешь, как тебе жить. Молчу, зная ее ответ: “Я - в храм, а мужики - в магазин”. А они и при ней не просыхают…
      У одной старухи увидал кошку с короткими ушами. Спрашиваю: “Обморозила?” - “Да нет, - отвечает. - Внучка из города приезжала и ножницами уши обрезала”. Господи помилуй - у меня мороз по спине.
      В прошлые годы, устав бороться со страшной бессмыслицей безбожной жизни, я запирался в ограде и не выходил по нескольку дней. А тут и деваться некуда - со мной приехал Виктор, московский товарищ. Жизнь его крепко потрепала, но Виктор все еще хорохорится - и Бог у него свой, не такой, как в храмах, и любит житейским опытом поделиться. А у самого ни кола, ни двора, ни дела, ни семьи. Ему пятьдесят, но я все же питал надежду, что он начнет молиться вместе со мной, в храм ходить и, глядишь, встанет на спасительную Христову стезю, но Виктор при молитве сразу уходил во двор покурить, хотя я прямо сказал, мол, вдвоем молиться благодатнее. На приглашение сходить в храм он откровенно морщился, зато целыми вечерами слушал радио “Свободу”… Когда я намекнул, мол, главная работа в деревне - прополка, Виктор весь напрягся и потом, как бы ненароком, похвалился, что даже в армии делал только то, что хотел… Вместо прополки зачем-то перекопал весь двор, потом целую неделю вырезал из полена красивое топорище, а я один не справлялся с сорняками и огород зарос до ужаса. Вечером он напивался густейшего чаю, почти чифира, и ночью бродил по двору, по дому. От хождения Виктора я спал плохо, утром молился рассеянно. Однажды, убирая его светелку, я увидал на стуле книги. Это были всякие хатха-йоги, кришны… Конечно, какая может быть молитва, когда в твоем доме читают сатанинскую литературу! А у меня хорошая православная библиотека! Так обидно стало - будто гость вместо благодарности напакостил под иконами.
      Я понял тщетность своих надежд - если человек сам не хочет спастись, то ему и Господь не поможет, не то что я, грешный. Потом в Москве Виктор опять запил и в который раз оказался в наркологии. Когда я навестил его, он бодро спросил: “Ты чего такой удрученный?” Я даже растерялся, мол, мне больно видеть тебя среди ненормальных людей, будто вчера мы сидели с тобой среди цветущих яблонь возле печки во дворе, и вот теперь здесь… Но он был как рыба в воде. Даже ходил уже, не согнувшись, как обычно, и всегдашняя угрюмость его исчезла. Невольно вспомнился анекдот. Один человек вытащил несчастного, лежавшего в луже. Устал, весь измазался, а тот давай ругать его последними словами. Человек изумился, я же тебя из грязи вытащил, а тот ответил: “Я здесь живу”.
      НАКОНЕЦ приехала жена, измочаленная Москвой. У меня тоже всю душу вымотали. Так тоскливо, что разговаривать не о чем. Малыш, всегда остро переживающий наши душевные состояния, даже загрустил - забрался под лавку на кухне, положил морду на лапы и не шелохнется. Не могу видеть его таким - стал собираться на прогулку. Гляжу, Марина тоже начала отрешенно одеваться. На улице солнышко светит, ветерок травы луговые колышет. Красавицы овсяночки до того легкие, что садятся на макушку цветка, как на ветку дерева. Смотрят приветливо, а мы плетемся молча. Зато Малыш счастлив - вдруг резкий прыжок и кругленькая мышка, пискнув, хрустит у него на зубах. Марина как всегда отворачивается, ей жалко мышку, а я привычно изрекаю: “Одну витаминину Малыш получил. Живое, самое чистое мясо. Луговые мыши питаются только зернышками, травкой”.
      И вот мы на нашей реке Устье. Вода в ней такая - каждый камешек на глубине двух метров видно, и раки водятся. На другом берегу комбайн сено косит. Остановился, из пышущей жаром металла кабины выпрыгнул тракторист в одних трусах, прямо с высокого берега рухнул в реку, шумно проплыл метров сто, легко вскарабкался наверх и снова за рычаги. Каждой клеточкой мы ощутили его наслаждение. Быстро разделись и в спасительную воду…
      На другой день взяли хлеба, огурцов, помидоров, простокваши и ушли на Устье до вечера. Конечно, Марина прихватила пакеты для разных трав - зимой чай заваривать. Малыш счастливо носится по лугам, Марина же то остановится медово-жарково зверобоя набрать, то палево-сиреневого пустырника, то милой скромницы-ромашки. А розово-люстровый иван-чай, растущий на склонах реки большими полянами, я срезал. Целую неделю собирали цветы, купались, обедали под дубом или же, свесив ноги с обрыва реки. Я консерватор - люблю ходить по одним и тем же местам, но Марина не может жить без новых впечатлений, и на этот раз я смилостивился - прошел с нею по берегу Устья на полкилометра дальше обычного. И открылось нам просто диво-дивное. По правую руку - дубовая роща тянет свои ветви к воде. По левую руку - излучина, из камышей которой выплывает серая шейка со своим послушным выводком. На той стороне, всего в двадцати метрах, берег пологий, густо заросший травой в рост человека. В этой траве кто-то неведомый подошел к самой воде, постоял, поглядел на нас и так же невидимо ушел в травяную чащу луга. Вороны здесь такие огромные - когда садятся на дуб, он качается. Мы блаженствовали в воде, ласкающей нас вместе с роскошными малахитовыми прядями водорослей, парили с ястребами в бездонной синеве, благоухали цветами. Вечером сияющая Марина протягивала мне пакет с цветами - я с удовольствием совал руку в недра его. А ее же обдавало цветочным солнечным жаром.
      Словно боясь спугнуть птицу, я помалкивал, но сердце нет-нет, да екало: неужели и теперь жена начнет собираться в далекие края. Но прошла вторая неделя - Марина не заикается. Вечером горячо молится вместе со мной (обычно она не любит молиться вместе и даже в храме становится подальше от меня), потом берет вязанье и спрашивает: “Почитаешь Златоуста?” Я с наслаждением открываю любимую книгу и читаю, как Творец дал человеку больше, чем себе. Сам создал небо и землю, а нам дал способность и землю (плоть нашу) сделать небом. “Я сотворил, - говорит Он, - прекрасное тело; даю тебе власть создать нечто лучшее: соделай прекрасною душу…”
      Однажды вечерком я совсем расчувствовался от такого счастья: “Мариша, завтра пройдем по берегу еще дальше… метров на триста!” Спицы замерли у нее в руках: “Ты помнишь, я ведь собиралась пожить в Старово недельки две и ехать на Соловки…” Я так и обмер, дернул меня лукавый за язык.
      - Так вот, я решила… Зачем мне ехать на Соловки, когда в двух километрах наш родной Борисоглебский монастырь. Можно и там трудницей побыть и в архивах покопаться. Тогда и от роднушей моих никуда уезжать не надо.
      Нашей с Малышом радости не было границ.
      Марина легко вставала в шесть часов и на первом автобусе уезжала в монастырь работать в архиве - о. Иоанн задумал издать книгу об истории Борисоглебского монастыря. Вечером возвращалась бодрая, веселая и сразу: “Пошли в луга”. Даже плывя рядышком по реке, она делилась своими архивными находками. Оказалось, все великие князья московские, вплоть до царя Алексея Михайловича, очень любили наш Борисоглебский монастырь, много ему жертвовали, часто бывали. Главную причину мы поняли сразу: место монастыря указано самим преподобным Сергием Радонежским, игуменом земли Русской, небесные покровители монастыря Борис и Глеб - князья Рюриковичи. Все московские князья с ними в двойном родстве. Для них святые Борис и Глеб не только родные пращуры, но первые заступники и молитвенники пред Господом за всех Рюриковичей. Но с другой стороны, на Святой Руси не один Борисоглебский монастырь. Почему же они выделяли именно наш? Короче, Марина теперь спит и видит, как бы раскрыть эту тайну.
      О. ИОАНН решил возобновить в день рождения преподобного Иринарха Затворника крестный ход из Борисоглеба на родину святого в село Кондаково, который проходил обычно в последнюю неделю перед Ильиным днем - до пострига святой Иринарх носил имя Илья. Мы с нетерпением ждали этого дня, но накануне пробродили в лугах, потом занежелись, перед сном еще плотно поели с устатку и я проворочался всю ночь. В шесть часов будильник прозвонил, а у меня голова чугунная, сил никаких нету - какой тут крестный ход. Правда, вспомнились слова о. Иоанна, что только человек в храм соберется, так сразу у него то живот, то зуб заболит - бес все силы приложит, чтобы помешать. Вспомнить-то я вспомнил, но здоровья от этого не прибавилось. Сокрушенно признался Марине, мол, плохо себя чувствую. Жена молча ушла одна, сон, конечно, пропал. Начал на часы поглядывать. Уже по опыту я знал, что наверняка сегодняшний день выйдет бестолковым, грустным. Перекрестился: “Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа. Аминь”. И словно Дух Святой вселился в меня. Успел я к самому началу молебна. Захожу в храм, вижу, Марина разговаривает с нашими друзьями Мартышиными. Сразу понял, объясняет, почему меня нет. Трогаю ее за рукав. Она смолкла и счастливо на меня рукой, мол, вы спрашивали, где Сережа, вот он.
      Начался крестный ход липовой аллеею от кельи Иринарха. От часовни в крепостной стене, где он провел в затворе в железных веригах тридцать лет - повторил подвиг древних православных святых!
      Первая остановка в Павловом селе. Среди березовых рощ, на пригорке, храм. Вокруг кладбище, все в цветах. Напротив церковной ограды ряд красивых бревенчатых домов. После богослужения, зная, как бедствует храм (постоянных жителей здесь не осталось, только “летние”), я в душевном порыве положил в жертвенник десять тысяч. Марина мягко напомнила, что у нас еще немало остановок впереди. Я смущенно кивнул, мол, прости, а про себя подумал: “Господь знает - раз я неожиданно положил немалую для нас сумму, значит, так надо”. И оказался прав - все другие молебны проходили либо на голом месте, где раньше был храм, либо в недействующих - так что жертвовать было некуда и некому…
      Проехали несколько километров по лесной дороге, остановились, пошли парами по луговой колее. Наконец священство остановилось посреди земляничной поляны в березовом лесу. Это было Введеньл. Когда-то здесь был храм и держал село. Отслужили молебен. Из поучения о. Иоанна врезалось в сердце: “Все наши беды оттого, что забыли мы, где у нас были алтари.” Уверен, люди поняли, сейчас мы вспомнили один алтарь и сегодняшний крестный ход - это воспоминание забытых алтарей, преодоление нашей российской бедовой беспамятности.
      Село Георгиевское на холме, а храм внизу. Оказалось, когда его ставили, он два раза сползал, и строители решили - Богу угодно, чтобы храм стоял на низком месте. Как все храмы Борисоглебские, он такой огромный, что невольно поражаешься - сколько же надо было средств, времени, сил нашим предкам, чтобы воздвигнуть такую громаду! Какая же горячая у них была вера! Нам бы хоть капельку такой!
      Кое-как по жердочкам, дощечкам, мимо чудом сохранившихся фресок, пробрались к алтарю. Полвека эти стены не слышали светозарных молитвенных слов. Услыхав их, чудная ласточка сделала круг под сводами. Всего трое местных жителей молились вместе с нами, остальные человек десять недоуменно стояли в стороне. Только когда началась заупокойная лития на кладбище, они поняли - каждый подошел и встал около близкой ему могилы. Глядя на их потерянные лица, на березовую рощу, выросшую на крыше забытого храма, не один я заплакал. И мы пели “Пресвятая Богородица, спаси нас…”
      На каждой остановке перед молебном вдруг начинал накрапывать дождь и сразу прекращался. Потом батюшка скажет: “У каждого храма Господь посылал нам свое благословение горсточкой дождя”.
      В Давыдово стены храма изгажены надписями, пола и крыши почти нет. Стояли мы в несколько ярусов: кто внизу на земле, кто на балках, кто на столбах - как птицы на ветках дерева. На кладбище после литии о. Иоанн с болью обратился к местным жителям: “Если в таком состоянии храм, то о какой вере можно говорить. Покаяние - это дела. Начните храм расчищать - вот и покаяние начнется. Хотя бы пол разберите до конца, землю сравняйте, пленкой двери и окна закройте, чтобы животные не оскверняли храм, чтобы ребята надписи не делали. Кто эти надписи делал - может, уже подставил лоб под пули или заболел неизлечимой болезнью - и не знает даже, за что он пострадал…”
      На родине преподобного Иринарха в селе Кондаково от храма остались колокольня и большое кирпичное здание, ставшее складом. Молебен служили в промежутке между ними (здесь был алтарь). В поучении о. Иоанн рассказал землякам святого, что преподобный Иринарх был когда-то на Святой Руси одним из самых почитаемых святых, что после покушения в Ярославле на князя Дмитрия Пожарского войско его стало разбредаться, и тогда именно преподобный Иринарх послал князю письмо. Пожарский тотчас поехал к нему в Борисоглебский монастырь. Иринарх благословил его: “Немедленно выступай на Москву. Ты победишь. Господь с тобою!” Князь выступил и разгромил поляков, уже отслуживших победную католическую службу в Кремле. Думаю, мало кто из присутствующих знал об этом, а остальная Россия до сих пор не знает…
      По лесной тропочке, по крутизне спускаемся в лощину, потом взбираемся на крутую гору. Почти на вершине бьет из земли святой источник Иринарха - венец нашего крестного хода. Сруб новенький. У подножия высокого деревянного креста поставили образок Спасителя, возжгли свечи и начали молебен на освящение воды. Земляков Иринарха пришло много. Они перемешались с нашими. Только две, явно московские, женщины выделялись, да и стояли в сторонке. Высокая темноволосая с каждой молитвой становилась все задумчивее, а рыжеволосая посматривала снисходительно, мол, бывают же на свете такие чудаки. Иногда она что-то шептала вдумчивой, и та поддалась, даже обняла подругу за шею, словно на пикнике, но когда о. Иоанн произнес последние слова молитв, в лесу стало тихо-тихо, и вдруг, безо всякого ветерка, вся листва на деревьях радостно затрепетала. Я забыл про этих женщин - сердце мое затрепетало вместе с листами Божьих дерев. Конечно, не у меня одного - все в восторге смотрели вверх.
      В заключение батюшка сказал: “Раньше в этом крестном ходе участвовало больше тысячи человек. В прошлом году вместе со мной здесь было десять человек, а нынче…” Он радостно обвел глазами поляну, заполненную богомольцами. Много голосов ответило: “А нынче человек сто”.
      Наверное, целый час монастырская братия разливала святую воду по разнообразным посудинам. Один мужчина даже четырехведерный бидон попросил наполнить. И те две москвички прошли с полными двухлитровыми бутылями из-под иностранной воды. Рыжеволосая посерьезнела, а темноволосая даже как-то светилась. Я понял, на будущий год наверняка встречу ее здесь на святом источнике, а то и в храме Борисоглебском или Московском… Лицо я ее запомнил хорошо. Дай-то Бог.
      На обратном пути в автобусе уже ехала большая семья родных счастливых людей - и про себя, и вслух переживали одно: какой чудесный день сегодня прожили. Нетленный день.
      А мы еще шли пешком среди вечереющих полей, лесов до нашего Старово-Смолино, и Марина воскликнула: “Как хорошо, что я никуда не поехала! Слава Тебе Господи… какое прекрасное Борисоглебское лето мы с тобой прожили”. Правда, вспомнились наши односельчане, Виктор. Ведь и они могли прожить сегодняшний нетленный день Борисоглебского лета… Но насильно никого не спасешь…
      ПОСЛЕ ОТЪЕЗДА Марины взялся я за уборку (православные суеверий не имеют). Подметаю пол и вдруг явственно чувствую духмянный запах лугов, речной воды. Гляжу, Маришина красная косынка, в которой она всегда ходила на Устье, висит на занавеске, разделяющей нашу комнату на “кабинет” и “спальню”… Подошел, погладил ее, и вдруг меня обдало родным Марининым теплом. Потом я часто останавливался возле косынки - вдыхал запах Борисоглебского Марининого лета.
      Закончил уборку, помолился всласть, улегся в постель, взял с тумбочки Златоуста, открыл, а из него вместе с закладкой выпал лист. На нем словно лучики солнечные: “Я очень люблю своих роднушей и жду в Москве, чтобы дружно и весело (по-православному) прожить зиму до следующего счастливого Борисоглебского лета. И мы будем трудиться, трудиться и трудиться с молитвой, чтобы все так и случилось. Марина”.
      Старово-Смолино - Москва
      август-октябрь 1997 г.
 
      Печатается в сокращении

      Иван Переверзин
      * * *
      Есть правда высшая на свете,
      ее от сердца не отринь -
      я - тишь-покой, я - буря-ветер,
      я - утра вспененная синь.
      Еще я - стать зверей - сохатый
      и соболь, чей порывист бег,
      а вместе все я - трижды клятый,
      не раз хваленый человек.
      Земли рассветнее не знаю,
      чем та, где, плача, жизни рад…
      Но - отпою, но - отрыдаю
      и снова в глубину, назад.
      * * *
      Не помню, двадцать или больше
      я лет в больнице не лежал,
      а жизнь была полыни горше,
      а жизнь валила наповал.
      Спасибо родичам за силу,
      за дух, что крепли с ранних пор,
      наперекор слепой стихии,
      беспамятству наперекор!
      Событья изменились круто:
      кто задержался - пропадай!..
      Профессор, русского якута
      не медли, у крыльца встречай.
      Встречает мудро, по-больничьи,
      о чем-то важном говорит,
      но я не слышу - стаей птичьей
      душа к Архангелу летит…
      * * *
      Я - крепкий, верую в Удачу,
      но тем не менее с тоски
      бывает, что напьюсь и плачу,
      как плакать могут мужики.
      Оправдывать меня не надо,
      как и не надо осуждать -
      жизнь, как и всякую громаду,
      без травмы на себя не взять…
      * * *
      До срока скрученный недугом,
      нет, я Отчизной не забыт,
      но точно не привечен другом,
      да только Бог его простит.
      Как и меня простит за то, что
      не слал я маме письмеца,
      а ведь она его из почты
      ждала сильнее, чем отца.
      Отца, прошедшего с боями
      полмира в муках, по крови,
      чтоб я родился и стихами
      звенел о счастье, о любви!
      * * *
      Наверно, летом здесь красиво -
      в соседстве с тополем и ивой
      береза и сосна растут.
      Фонтаны над летящей аркой
      струятся радугою яркой
      и соловьи - поют, поют.
      Прозрачен светло-синий воздух,
      колеблясь, полыхают звезды -
      и листья видно, и траву.
      Идешь по ним, в душе надежда:
      судьба наладится, как прежде -
      синицей взмою в синеву!
      Ах, как на Севере далеком
      она чиста, она глубока -
      летишь, не ведая преград.
      Когда б ни страсть к родному полю,
      к его святым трудам на воле,
      не возвращался бы назад…
      * * *
      На остановке - лужей - кровь,
      взгляд от нее народ отводит.
      И в тике дергается бровь,
      и судорога душу сводит.
      Варфоломеевская ночь,
      только московского пошиба,
      где снова некому помочь
      уйти от ножика и сшиба.
      Лавины мчащихся машин,
      потоки взвинченных сограждан,
      но ты - один, но ты - один -
      напуган, вымучен, раздавлен.
      И высоко, над головой,
      кресты и купола соборов -
      как свет о жизни золотой,
      как суд над временем-позором.
      * * *
      Когда-то все черновики
      я взял и в пламя бросил.
      Горели желтые листки,
      как взвихренная осень.
      Горела даль, горела высь,
      горело все на свете!..
      И бился грудью о карниз
      с ума сошедший ветер…
      И рядом - близко никого,
      кто удержал бы руку.
      До дна сознанья своего
      испил я божью муку.
      Потом стоял пустой-пустой,
      как колокол чугунный,
      не убеленный сединой,
      а бесконечно юный.
      Чего желал, чего хотел,
      начать судьбу сначала.
      Но ведь еще и не летел
      да и не шел, пожалуй.
      ЕЩЕ УСПЕЮ…
      Листва ломается, как хворост,
      присыпан снегом палый лист, -
      и это не зима, а возраст,
      не птичий свист, а в легких свист.
      Бегу на лыжах, мокну в стужу,
      летит со лба горячий пот, -
      дойду? А, может быть, не сдюжу?
      А, может, кто-то обойдет?
      Беру судьбу в железо воли,
      пытаю жилы на разрыв.
      Подъем и пуск. Могилы. Поле.
      Седые космы дряхлых ив.
      И снова вверх коньковым ходом
      через туман, сквозь мглу и муть…
      Проститься со своим народом
      еще успею как-нибудь.
      ПОНЯТЬ СЕБЯ
      Понять себя - поднять себя,
      вставай с колен, иди,
      пусть солнце бьет в глаза, слепя,
      пусть в скулы бьют дожди.
      Не говори, что постарел,
      что пыл в душе не тот:
      есть не достигнутая цель,
      есть путь один - вперед.
      На склоне дней слабеет взгляд,
      ржавеют меч и щит,
      и жилы рвутся и трещат,
      стальной хребет скрипит…
      Неукротимая судьба:
      и смерч, и круговерть,
      где борет жизнь саму себя,
      где смерть идет на смерть!
      КАИН
      …И век уходит, словно Каин,
      дрожащей дланью сжав топор,
      В твое сознание, как впаян,
      его горящий, ярый взор.
      Ты не остыл еще от битвы
      и ни на пядь не отступил,
      и защитил свои молитвы,
      сестер и братьев защитил.
      Морщины радости и горя
      ползут, как лава, по лицу, -
      ты победил, со смертью споря, -
      нет передышки молодцу!
      Дрожит земля, вскипают реки,
      спор не унять на рубеже
      последнем, видно, в этом веке,
      а, может, в жизни вообще.

      Станислав Куняев
      В ТЕ САМЫЕ ДНИ, когда Есенин “отбывал срок” в больнице, сидел в Доме Герцена и Госиздате, в Москве разворачивалась драма, достойная шекспировской кисти.
      Еще 3 ноября состоялся Пленум ЦК - велась подготовка к XIV съезду. К этому времени ленинградская партийная организация и ЦК были на ножах. Ситуация сложилась такая, что противостояние могло перерасти в открытое столкновение. “Ленинградская правда” становится, по сути, личной газетой Григория Зиновьева, который претендует на то, чтобы стать в партии первым лицом. Занимая пост первого человека в Питере и будучи председателем Коминтерна, он бросает вызов Сталину.
      18 декабря Сталин читает политический доклад.
      19 декабря Григорий Зиновьев выступает с содокладом.
      20-го - выступление Надежды Крупской, поддержавшей Зиновьева.
      Это как бы во исполнение “заветов Ильича”. Ленин считал Зиновьева своим личным другом, и последний имел основания полагать. что он - самая реальная кандидатура на должность генсека после отстранения Сталина.
      А 21 декабря (в день выхода Есенина из больницы) обстановка на съезде достигла своей кульминации. День рождения Сталина - и выступление зиновьевского соратника, председателя Моссовета и Совета Труда и Обороны Каменева.
      “Каменев. …Лично я полагаю, что наш генеральный секретарь не является той фигурой, которая может объединить вокруг себя старый большевистский штаб… Я пришел к убеждению, что тов. Сталин не может выполнить роли объединения большевистского штаба (голоса с мест: “Неверно!”, “Чепуха!”, “Вот оно в чем дело!”, “Раскрыли карты!” Шум, аплодисменты ленинградской делегации. Крики: “Мы не дадим вам командных высот”, “Сталина! Сталина!” Делегаты встают и приветствуют тов. Сталина. Бурные аплодисменты. Крики: “Вот где объединилась партия. Большевистский штаб должен объединиться”).
      Евдокимов с места. Да здравствует российская коммунистическая партия!.. (Делегаты встают и кричат “ура!”, шум, бурные, долго не смолкающие аплодисменты).
      Евдокимов. …Партия превыше всего! Правильно! (Аплодисменты и крики “ура!”).
      Голос с места. Да здравствует товарищ Сталин!!! (Бурные, продолжительные аплодисменты, крики “ура!”. Шум.).
      Рыков. Товарищи, прошу успокоиться. Тов. Каменев сейчас закончит свою речь.