Итак, в приходе Лимонова в политику нет ничего неожиданного. Он всегда был в политике, всегда откровенно высказывал свои радикальные взгляды, всегда осознавал и подчеркивал свою активную ангажированность социально-политическими вопросами.
Каковы же политические убеждения раннего Лимонова — автора первых знаменитых романов “Это я — Эдичка”, “Дневник неудачника” и т.д.? Отрицание советского бюрократического строя, засилья отчужденных чиновников, с одной стороны, и столь же радикальный отказ от либерально-капиталической модели, от буржуазно-демократических мифов общества, в котором оказался после эмиграции из брежневизма. Третий Путь. Левый, предельно левый путь, близкий к крайнему социализму Ги Дебора или Герберта Маркузе. Иными словами, с самых первых шагов в литературе и публицистике перед нами Лимонов-коммунист, но не казенный, не пиджачный или карьеристский, некомсомольский и не совписовский. Коммунист — реальный и свободный, бескомпромиссный и отказывающийся от полумер, лицемерия, лжи. Коммунист настоящий, не фиктивный, не шутейный, как те, кто в то время хлопал на съездах и всего через пару десятилетий отдавал приказы стрелять по краснознаменным колоннам патриотической оппозиции, состоявшей в большинстве своем из таких, как Лимонов, а не таких, как хрущевско-брежневские выблядки. Но это уже другая история.
3. В оппозиции к диктатуре подонков
В перестройку за Лимонова поначалу схватились “демократы”. Как же — столь свободный стиль изложения, отсутствие самоцензуры, предельный грубый реализм в описании жизни, и наконец, мировая известность писателя делали Эдуарда Лимонова желанным гостем всех “демократических” изданий или передач. Ему стоило лишь поумерить свой пафос, лишь несколько сгладить свои эмоции, и перед ним открывалась баснословная перспектива в перестроечной культурной и политической жизни. Все двери открыты, все кабинеты доступны, все телекамеры направлены как по команде в его сторону. Человек-легенда, писатель, на трудах которого выросло целое поколение советской нонконформной интеллигенции, причем бодрый, полный сил и энергии, не ссохшийся, не постаревший, не превратившийся в ходячий кич типа Солженицына или Буковского. Живой гений, живая легенда. Но что делает этот человек? Отправляется на фронт в Сербию, потом в Приднестровье, потом в Абхазию. Идет к Проханову в “День” и “Советскую Россию” к Чикину. Отдает свой голос, всю свою репутацию, весь свой талант патриотической оппозиции, с которой он связывает отныне свою жизнь и свое творчество. Теперь Лимонов — лидер патриотов, гонимых, преследуемых, избиваемых, подавляемых. Их пример, их архетип, их спикер, их трибун. У российских либералов это вызывает панику, недоумение, шок. “Анфан шери” бросает вызов общественному мнению, разбивает миф о единодушной поддержке западнического курса интеллигенцией, отдает свой голос заклятым врагам “политической корректности”. Вначале этому отказываются верить, пытаются представить все как эпатаж или шутку. Потом, когда становится очевидным, что все предельно серьезно, начинает нарастать злой, вонючий, конформистский вой — тот же самый, который гудел в обыдиотившемся позднем Совдепе, тот же самый, который можно было различить за мнимым безразличием американской и эмигрантской подцензурной критики, тот же самый вой, которым Система, основанная на рабстве и лжи, встречает каждого, кто пишет на своем щите запретные слова свободы и откровенности. Свободы любой ценой. Священное право быть “за” то, что никому не нравится, и “против” того, что нравится всем.
Теперь Лимонов на баррикадах и митингах, в глухой оппозиции, без поддержки, без средств, без наград и поощрений, среди отверженных. На его творческие вечера робко крадется недоумевающий Зюганов — тогда еще политический ноль, поэтому вежливый и внешне вполне приличный. Пожать руку знаменитому писателю, так неожиданно ставшему на сторону патриотов для него честь. Начинается период активной работы в патриотической печати. Выходят замечательные, полные страстного пафоса, разоблачений либеральных мифов книги, публицистики Лимонова — “Исчезновение варваров”, “Убийство часового”, “Дисциплинарный санаторий”.
В 1993-м Лимонов в “Белом доме” рядом с лидерами оппозиции, под пулями собак Системы, в Останкине… Все до конца, без условностей и самопоблажек. За все надо платить, за все слова — отвечать.
Если внимательно вчитываться и в ранние тексты Лимонова, патриотический выбор не будет казаться странным. Он вполне естествен, логичен, последователен. Он всегда был таким, Эдуард Лимонов. За тех, на чьей стороне правда и свобода, за тех, кто в меньшинстве, кто гоним, кто на периферии Общества Спектакля находит в себе силы бросить грязным манекенам Центра вызов.
Говорят, что Лимонов стал “правым”, “националистом”. Это не совсем верно. Уже на Западе, особенно во Франции, Лимонов понял, что между крайними антисистемными силами — как справа, так и слева — не существует фундаментальных неснимаемых противоречий, что их объединяет общая борьба с Системой. Лимонов участвует в газете “Идио Интернасьональ”, которая настаивает на сближении всех радикальных сил и на создании единого Фронта Сопротивления новому мировому порядку. Вместе с ним в одной редколлегии и леваки-коммунисты, и “новые правые”. Возвратившись на Родину, Лимонов встречается в патриотической оппозиции с точно такой же картиной. Коммунисты бок о бок с националистами противостоят западнической капиталистической модели, активно и насильственно навязываемой стране группкой заговорщиков. Лимонов остается красным, но при этом радикальным патриотом.
Никаких поворотов, никаких зигзагов. Прямая траектория.
4. Национал-Большевик
В 1993 году русские как нация и социализм, как политико-экономическая идеология потерпели сокрушительное поражение. Внешне это касалось только оппозиции, но дело обстоит намного страшнее, так как сонная пассивность масс и несомненная эффективность прозападных буржуазных сил запустили такие разрушительные механизмы, весь чудовищный масштаб которых будет осознан позднее. Это была национальная трагедия. Поворотный момент, когда гигантский геополитический национальный механизм был пущен под откос.
С этого момента следует отсчитывать особый период российской истории — период прямой и ничем более не сдерживаемой мондиалистской оккупации. Идеология тех, кто стоит у власти в России, отныне тождественна идеологии ее самых заклятых врагов. Здесь лежит критическая точка в истории оппозиции. Это же было поворотным пунктом и в политической судьбе Эдуарда Лимонова.
Наше поражение 1993 года можно было объяснить и расшифровать по-разному, но почти всем было очевидно, что значительная часть вины ложится на руководство патриотической оппозиции. Случайные, не подготовленные, зачастую ограниченные, чрезмерно тщеславные, сплошь и рядом трусоватые — с узким кругозором и непозволительной наивностью относительно основных механизмов реальной политики — оппозиционные лидеры оказались много ниже брошенного исторического вызова. Обычные патриоты, массы, были куда решительней и активнее, куда радикальнее и смелее, куда ответственней, чем наши вожди. Печальный конец Восстания и расстрел Парламента во многом есть следствие полной неготовности патриотической верхушки к столкновению с силой и мощью диктаторской машины подавления, которая без колебаний и под аплодисменты Запада пошла на самые серьезные кровавые меры, тогда как ораторы оппозиции до последнего, как заведенные, призывали к миру. Даже после крови и потерь в “Останкино”. Это было преступно. То, что последовало потом, было к тому же и подло. Оппозиция рассыпалась, поделилась по блокам, и когда коммунистам и жириновцам удалось попасть в Думу — по трупам павших и не остывшей крови товарищей, допущенные в верха быстро отказались от радикалов, пошли на соглашательство с режимом, удовольствовались ролью карманной оппозиции.
Общее дело было провалено.
Мог ли Лимонов с его темпераментом, с его радикализмом, с его патологической честностью смириться с таким положением дел? Конечно, не мог. И с этого начинается новый этап его политической деятельности. На сей раз он выступает совершенно самостоятельно, создает свою партию — национал-большевистскую.
Ее идеология — развитие и продолжение традиционной для самого Лимонова линии. Социальная справедливость, честность, пассионарность, борьба против отчуждения, чиновничьей лжи, против капитализма и Запада, за великое справедливое Государство. Это логичное продолжение всей его судьбы. Новым здесь является лишь то, что в отчаянии от недееспособности, безответственности, некомпетентности, подчас откровенного предательства патриотических лидеров Лимонов решил пойти своим собственным путем, взять на себя сложнейшее дело — построить все с нуля, собрать наиболее последовательные, динамичные, свежие и решительные силы для борьбы с врагом — все с тем же врагом, с которым он никогда и не переставал сражаться. Если и раньше на его голову сыпались проклятия либералов, то создание своей партии вызвало бурю негодования. Вначале это было встречено насмешками, потом по мере роста и успехов новой организации тон сменился на неприкрытую ненависть. “Фашизм” было самым мягким из определений.
Лимонов строит партию, ориентированную в первую очередь на молодежь, а это значит, что он опасен не только в настоящем, но и в будущем.
Вместе с тем много недоброжелателей появилось у него и в самой оппозиции, которая либо пошла на сотрудничество с режимом, либо разделилась на множество мелких и не состоятельных сект, либо увлеклась поддельными вождями, выдвинутыми и финансируемыми либералами для контроля и разложения оппозиционного лагеря. Для всех этих заблудившихся или сознательно предавшихся разложению групп — Лимонов как постоянный укор, как обличение, как разоблачение. Он — как демаркационная линия, отделяющая подлинное от фиктивного, искреннее от поддельного, “новое” от “старого”.
Лимонов стал знаковой фигурой “новой оппозиции”, динамичной, авангардной, модернистической, но в то же время верной основным базовым идеалам — Социальной Справедливости и Русской Нации. Система подавления не дремлет.
За “подстрекательство к вооруженному восстанию за присоединение Крыма к России” против Лимонова возбуждается Генпрокураторой Украины уголовное дело. В то же время он неоднократно арестовывается службой Безпеки и, в конце концов, высылается с этой бывшей советской территории. Он становится “врагом украинского народа”. А его престарелые родители живут там — в этом оголтело русофобском, искусственном, мондиалистском государстве. Каково им? Теперь въезд на Украину патриоту Лимонову закрыт. Но и в самой Москве дела обстоят не лучше. За его жесткую позицию по чеченскому вопросу возбуждается уголовное дело. В вину Лимонову ставится “оскорбление национального достоинства чеченского, хорватского и эстонского народов”. Верх цинизма со стороны власти, которая сама и развязала чудовищный и бессмысленный геноцид в Чечне. Они убивали чеченцев и клали штабелями русских ребят, а судить собирались писателя и публициста, осмелившегося всецело поддержать своих против врагов. Понимая, что это судилище будет отвратительным гротеском, власть решает прекратить уголовное дело. Но в тот же день, когда Лимонову сообщают о его прекращении, на него совершено жестокое разбойное нападение. Политический теракт. В результате непоправимая травма зрения. Система дает понять — “юридически преследовать за такие идеи невозможно, но вот иного рода предупреждение”.
Спустя полгода штаб-квартиру газеты “Лимонка” и национал-большевистской партии взрывают. Новое предупреждение. Возможно, последнее… Но можно ли его запугать, заставить отказаться от своих убеждений, от своей борьбы, от своих идеалов? Он пронес принципы свободы и честности сквозь сложнейшие витки индивидуальной, литературной, политической судьбы. Он всегда знал, на что шел. Коммунист Лимонов. Настоящий человек. Кроваво-красный кумач его флага, его партии, его пути. Пути русского самурая.
ПОСЛЕДНИЕ ДНИ СУПЕРМЕНА
Эдуард Лимонов
— Ну что? — спросил отец презрительно. Он отошел к окну, отодвинул рукой грязную занавеску и взглянул на темную улицу. Только надпись “Diskos”, все же узнаваемая, хотя и зеркально перевернутая в стекле, освещала улицу кровавым светом.
— Вот где ты приземлился… — презрительно констатировал отец, задернул занавеску и повернулся к Генриху. Он был одет в двубортную офицерскую шинель со множеством пуговиц, талию его стягивал полковничий ремень, портупея была пропущена под золотым погоном, справа на боку висел отцовский “ТТ” в кобуре, слева — на коротких помочах полковничий кортик. Парадная форма. Отец выглядел очень красивым, воинственным и серьезным. Генрих полюбовался своим отцом и впервые пожалел, что он, Генрих, никогда не будет так выглядеть. Странным в наряде отца была только шапка — шапка была розовая и светилась изнутри, излучая бледно-розовый свет в квартиру Генриха.
— Бежал-бежал, — сказал отец, скрестив руки на груди и укоризненно глядя на Генриха, лежащего в спальне, — дверь в спальню была открыта… — и так никуда от себя не убежал. Ты помнишь, это тебе говорила мать когда-то, ты первый раз убежал тогда из дома: “От себя, сынок, не убежишь”. Прошло тридцать лет, теперь ты знаешь, что мать была права.
Отец замолчал и подошел к железному остову шоффажа, откуда на него мелко-мелко мигала ярко-красная кнопка, шоффаж набирался ночью с помощью уцененного ночного электричества, чтобы днем обогреть средневековую квартиру Генриха Блудного сына.
— Что это за сооружение? — спросил отец брезгливо и протянул руку к печке.
— Электрическая печь, — заискивающе сказал Генрих. — Внутри дюжина специальных кирпичей с вделанными в них спиралями. Аккумулируют тепло, а потом днем тепло выгоняется из печи с помощью вентилятора.
— Фу, — брезгливо сказал отец. — Что же, у них нет центрального отопления?
— Нет, — сказал Генрих. — Все отапливаются, кто как может. Даже керосином. В богатых домах, впрочем, все выглядит куда цивилизованнее.
— Ты постарел, — сказал отец, вглядевшись в Генриха. — Полно седых волос… Впрочем, не очень постарел, не облысел, как я. У тебя волосы, как у твоей матери. Неужели тебе уже 45? Постарел, — повторил отец и положил руки на шоффаж. — Холодно у тебя, — сказал он озабоченно.
— Дом потому что старый, средневековый, — оправдательно промямлил Генрих и сел в постели. — Пап… — начал он и остановился.
— Что? — спросил отец и потер руку об руку. — Холодно, холодно у тебя, — повторил отец странным голосом, словно боялся сказать что-нибудь другое. — Холодно в квартире блудного сына, — произнес он. — Где твоя жена? — спросил он…
— Ты же знаешь… — запнулся Генрих.
— Где твои дети? — продолжал отец. — Где твой очаг? Где мы — твои отец и мать? Где твой стол и твоя семья? — Отец замолчал. — Один ты… Тебе не страшно? — вдруг спросил он Генриха.
— Страшно, пап… — признался Генрих. Розовая шапка отца вдруг пролила в квартиру еще больше света. Знакомой переваливающейся походкой прошелся отец по комнате, спустился по двум деревянным ступенькам в living-room*, постоял там, оттуда слабо светила его шапка. Вернулся, сапоги крепко стукнули о дерево ступенек.
— Пап, почему ты в шапке? — спросил Генрих. — Ведь вы еще не перешли на зимнюю форму. Только после октябрьских ведь…
— Помнишь, — сказал отец удивленно. — Я думал, ты все забыл… — И, не отвечая на вопрос Генриха, вдруг сам спросил его саркастически: — Ну что, сынку, помогли тебе твоя ляхи? — И встал опять у окна, расставив ноги в армейских сапогах, от начищенных от них исходили блики, а руки отец скрестил за спиной…
— Не имеешь права, — сказал тихо Генрих. — Я никого не продал, я сам по себе. И это моя жизнь…
— Не продал… не продал… — задумчиво сказал отец. — Себя, может быть, продал? — полувопросительно сказал он. — Может быть, себя… — и замолчал.
— Пап, как ужасно, — сказал Генрих тихо, — у нас никогда не было времени сесть и поговорить, и понять, может быть, друг друга… Мы так никогда и не поговорили. Я даже недавно подумал, что совсем не знал тебя, кто ты, что ты за человек. То я был маленький, и ты всегда был на войне, потом на службе или в командировках… или в штабе.
— Да, — сказал отец глухо, — ты прав, времени у нас было немного…
— Потом я был занят — первые девочки, первые хулиганства… потом мы так ругались, я убегал из дома, ты меня выгонял из дома…
— Может быть, в другом рождении, — глухо сказал отец. — Поговорим…
— А вдруг мы не узнаем друг друга, — прошептал Генрих. — Мы уже не будем отец и блудный сын, может быть, у нас будут иные роли.
— Нужно будет внимательно присматриваться в другом рождении, — так же глухо сказал отец. — Смотри в оба, — и усмехнулся нерадостно.
— Ты знаешь, пап, я ведь тебя люблю, — и затих, стараясь не расплакаться, Генрих Супермен не имел права плакать. — И всегда любил. Это ничего, что мы разные… И у меня твоя походка. И упрямый я, как ты.
— Ладно, чего там, — сказал отец, и, сунув руку в карман шинели, вынул знакомый Генриху клетчатый платок, большой отцовский носовой платок, высморкался в него… Потом сказал: — И я тебя люблю. И мать тебя любит. Пусть блудный сын, но сын, родной. — И опять высморкался. — Плоть от плоти, кровь от крови…
— Я думал — это нонсенс, кровь от крови, — тихо сказал Генрих.
— Баб бы лучше вспомнил, — сказал отец. — Вон в войну орали над убитыми: “Кровиночка ты моя, сокол ясный…” А ты сомневаешься. Дурак еще ты, — сказал отец.
— Я суп ем, — вдруг объявил Генрих. — Как мать велела. Чтоб язвы не было.
— Хоть в этом мать слушаешь, — усмехнулся отец. — Хоть это усвоил…
Отец опять в молчании прошелся по прихожей, она же обеденная комната Генриха Блудного сына, опять сошел в ливинг-рум, постоял там тихо, как бы запоминая, и вернулся.
— Что ж живешь-то один, грустно небось… Жизнь-то уходит. — Отец помолчал. — Жену бы завел, детей нарожал, хоть чуть бы человеческого счастья сподобился, хватит уж эксперименты над своей жизнью устраивать…
— Может, и заведу, — сказал Генрих неожиданно для себя. — Есть у меня одна… — Он запнулся, потому что не знал, как назвать Алиску, то ли девушкой, ну уж не женщиной же… и остановился на девушке. — Одна девушка. Молодая только очень. Шестнадцать ей лет только, — прибавил он Алиске полгода…
— Ничего, что молодая, — сказал отец. — Лишь бы хорошая была. Я на твоей матери когда женился, ей восемнадцать всего было. А в девятнадцать лет уже ты у нас появился. К сожалению, больше детей иметь ей врачи не позволили. Молодая даже хорошо, — повторил отец. — Когда девушка молодая, то жить с ней весело… Русская? — спросил отец.
— Нет, англичанка.
— Рыжая небось? — усмехнулся отец. — У меня была одна, когда в Берлине служил, из английской зоны, докторша. Та была рыжая. Мать твоя, конечно, никогда не узнала. — Отец хмыкнул.
— У меня — желто-зеленая, — почти весело сказал Генрих.
— Сумасшедший, как всегда, — хмыкнул отец. — Неисправим. Но в голосе его уже не звучали ни презрение, ни осуждение. — Пора мне, — сказал отец. — Помни, на всякий случай, что ты — сын русского офицера, что у тебя были родители и была твоя страна. Ты не человек ниоткуда. Может быть, тебе это пригодится… Если уж совсем плохо станет.
— Да, пап, буду помнить.
Отец поднял руку и снял шапку. Через мгновение в прихожей уже никого не было. Только все так же отражалось в стекле выведенное кровью “Diskos”.
ЕЩЕ РАЗ ОБ ИТОГАХ "ПИРАМИДЫ"
Ольга Овчаренко
“Пирамиду” Леонова не успели прочитать. Время чтения куда-то рухнуло вместе с великой Державой.
Сегодня не были бы прочитаны ни “Война и мир”, ни “Мертвые души”. Так же, как оказались непрочитанными “Красное колесо” Солженицына и “Кануны” Белова.
С “Пирамидой” можно спорить, ее можно отвергать, но на таком же глубоком метафизическом уровне. Леоновской концепции мира можно противопоставлять иную, но кому сегодня это под силу?
Пока же нам надо отдать должное подвигу писателя. И бережно собирать крупицы его наследия.
Пройдут тягостные годы, и вновь не милорда глупого, а Белинского и Гоголя, Леонова и Шолохова будут читать благодарные россияне.
Дай-то Бог! А пока мы предлагаем статью верного помощника Леонида Леонова редактора его “Пирамиды” Ольги Овчаренко и фрагменты из неопубликованных вариантов романа.
С АВГУСТА 1992 ПО АВГУСТ 1994 ГОДА я работала с Леонидом Максимовичем Леоновым в качестве последнего редактора его романа “Пирамида”. Не спешила и не спешу с публикацией своих воспоминаний, ибо считаю, что Л.М.Леонов как художник и мыслитель намного опережал уровень постперестроечного общества, и боюсь, что не смогу донести до современного читателя всей глубины раздумий, возможно, последнего гения русской литературы над судьбами своего Отечества и мировой цивилизации.
Однако появление в печати некоторых воспоминаний и статей о Л.М.Леонове, в частности, опубликованной во 2-м номере журнала “Наш современник” за текущий год статьи С.И.Шуртакова (Шуртаков С.И.Подводя итоги. — Наш современник, 1997, N 2. — С. 152-160), заставляет меня взяться за перо, чтобы дать более полное представление о замысле “Пирамиды” и особенностях работы над нею ее автора.
Видимо, это тем более необходимо, что в свое время, когда решался вопрос об издании “Пирамиды”, не надеявшийся свести воедино все ее варианты автор предложил опубликовать роман в виде отдельных, хотя и многочисленных фрагментов. Вместо стыковки их между собой писатель предполагал дать комментарии редактора некоторые эпизоды не должны были прописываться полностью — им надлежало следовать в конспективном изложении, причем не автора, а опять же редактора.
После знакомства с текстом “Пирамиды”, представленным мне моими предшественниками-редакторами, я пришла к выводу, что есть возможность состыковать между собою все эпизоды романа, не нарушая целостности авторской речи и не перемежая ее стилистически чужеродной речью редактора, которого сам Леонид Максимович, в стремлении во что бы то ни стало опубликовать роман и не веря в возможности более или менее естественной стыковки его эпизодов, готов был вознести до звания соавтора.
В результате очень серьезной двухлетней работы стыковку удалось благополучно завершить. Я относилась к “Пирамиде”, как к сакральному тексту: ни одно слово, ни одна буква не были сокращены без разрешения Леонида Максимовича, поэтому бывает очень обидно слышать, как некоторые “вспоминатели” заявляют, что в ранних редакциях “Пирамиды” что-то было лучше, чем в поздних, намекая, что в этом есть доля редакторской вины. Выбор вариантов для публикации осуществлялся самим писателем. Может быть, этот подход не всегда шел на пользу роману, так как из-за болезни глаз Леонид Максимович не мог увидеть романа в его целостности. Но Леонов сознательно шел на то, чтобы ввести читателя в свою творческую лабораторию и показать некоторые эпизоды романа как бы в различном освещении.
Когда я вспоминаю о стиле работы Л.М.Леонова, у меня иногда возникает ощущение, что я успела вскочить в последний вагон уходящего поезда, в том смысле, что увидела то, что вряд ли увидят грядущие поколения. На моих глазах все основные сцены романа (условно называемые нами космогонией, но практически под этим понималось не только происхождение и грядущие судьбы вселенной, но и спор Бога и дьявола при создании человека и условия их примирения, появление на Земле ангела Дымкова и его постепенное очеловечивание, еретические элементы в мышлении о. Матвея и т.п.) были по многу раз переписаны. Леонид Максимович старался отделать каждое слово. Очень часто он просил меня посмотреть интересующие его слова в словарях. Мы пользовались словарем Даля, словарями синонимов и антонимов, словарем иностранных слов энциклопедией Брокгауза и Евфрона, словарем Лярусс — все эти книги были у писателя под рукой. Но часто я отправлялась в Ленинку и Иностранку, чтобы поработать, по указанию Леонида Максимовича, с другой справочной и научной литературой. Леонов обычно очень доброжелательно отзывался об авторах словарей (“Хороший словарь синонимов написала Александрова!”), но я не помню ни одного случая, когда бы ему пришлось воспользоваться плодами их трудов. Нужное слово Леонид Максимович всегда находил сам, причем часто бывало, что на его поиски уходило несколько часов.
Когда у писателя еще было хорошее зрение, он с готовностью переписывал различные фрагменты своих произведений, потом же этим занялись редакторы, а он приговаривал: “Глаз — барин, рука — труженица”. Это означало, что при чтении самому взыскательному художнику может показаться, что та или иная страница написана хорошо, а при переписке он всегда найдет возможность еще что-то улучшить.
Первым эпизодом, над которым я работала с Л.М.Леоновым, были так называемые “ереси Матвея” (в I-м выпуске “Нашего современника” это страницы 35-36). Бывало, приду домой после нескольких часов диктовки, немного отдохну и начинаю перепечатывать продиктованное. Радуюсь, если вижу возможность состыковать его с уже отработанным текстом. Только допечатаю (процесс этот не занимал много времени, ибо за 2-3 часа Леонид Максимович мог надиктовать 3-4 предложения), намечу место вставки в романе, как звонит Леонид Максимович и просит все переделать. Первое время, пока не привыкла, я очень тяжело переживала эти непрестанные переделки, так как, во-первых, мне иногда казалось, что роман не всегда становился от этого лучше, а во-вторых, мне было стыдно перед издательством, ибо зимой 1992-1993 гг. Леонид Максимович договорился с издательством “Голос” о публикации “Пирамиды”, и я боялась, что при столь долговременной работе над каждым словом, не успею подготовить рукопись в печать.
Веселее пошла работа над второй выпавшей на мою долю сцене из романа. Это была глава II-я части I-й — автор романа в Институте у Шатаницкого. Я сама была тогда докторантом Института мировой литературы РАН, а Леонид Максимович был оформлен там главным научным сотрудником отдела новейшей русской литературы. Будучи академиком, а главное — выдающимся психологом, ибо Грацианский был написан задолго до избрания Леонова в Академию наук, Леонид Максимович очень хорошо знал академическую среду, и в описании “Института прикладных, проблемных и прелиминарных систематик” отразились впечатления писателя от трудов и дней нашего ИМЛИ. “Изучаете там литературу Зимбабве, — с ворчливой иронией говорил он, нарочно делая ударение в слове Зимбабве на последнем слоге, — а моим творчеством заняться некому”. Я пыталась его утешить, говоря, что для изучения литературы Зимбабве требуются не те качества, что для его творчества, но в словах Леонида Максимовича звучала неподдельная обида.
В образе же корифея всех наук Шатаницкого и его “школки” — диссертанта Откуси, мастеровитого корейца Пхе и прочих бесенят (когда-то их описание составляло целую главу, ужатую впоследствии до нескольких абзацев, разбросанных по разным фрагментам романа) — отразились черты одного широко известного петербургского академика-филолога, которого некоторые демократы пытались объявить “совестью русского народа”.
Хочу сказать, что и после публикации романа в “Нашем современнике” и издательстве “Голос” Леонов не переставал над ним работать. Диктовка продолжалась даже в больнице, где в мае-июне 1994 г. писатель проходил тяжелейшее химиотерапевтическое лечение. Помню, как-то прихожу туда и застаю у Леонида Максимовича члена редколлегии “Нашего современника” медика Льва Лукича Хунданова и директора одного из физических институтов Лупичева, и Леонид Максимович пытается диктовать им один из вариантов “ересей Матвея” — его размышление о том, зачем Богу понадобились люди. Я же в тот майский день записала вставку к IV-й главе I-й части, посвященную Сергуньке, племяннику ставшего безработным дьякона Никона Аблаева. Осиротевший Сергунька — сын сестры Никона монахини Таисии, отправленный в сталинский лагерь и претерпевший групповое насилие урок. Мальчик был вынужден петь в электричках жалобные песни, прося тем самым милостыню:
Горько плачу и страдаю,
Помогите, братцы, мне,
Потому что шкандыбаю
На поломатой ноге.
Лишь успел я повенчаться,
Как жену украл другой.
Как же мне за ним угнаться
С поломатою ногой?
После такого опыта работы с писателем мне очень обидно, что роман оказался окруженным молчанием “демократической” критики. Поэтому я с удовольствием отметила для себя, что в преамбуле своей упоминавшейся статьи С.И.Шуртаков воздает должное роману как итоговому для творчества Л.М.Леонова, а отчасти и для всего ХХ столетия. Справедлива и мысль С.И.Шуртакова о том, что “Пирамиду” надлежит считать романом-предупреждением, обращенным писателем к погибающему человечеству. Отрадно, что автор статьи относится к творчеству Л.М.Леонова с пиететом и считает “Пирамиду” “нетленным памятником и самому писателю, и времени, в котором он жил и творил”.
Тем не менее, многое в статье С.И.Шуртакова вызвало мое несогласие и недоумение. Так, например, он обвиняет роман Л.М.Леонова в наличии многочисленных “вариантов и вариаций генеральной темы… вторая, третья, или пятая вариации оставляют досадное ощущение повтора. Вариации бывают хороши в музыке. В литературе же (если это не сознательный художественный прием) они неизбежно загромождают, замедляют действие и вызывают у читателя не самые добрые эмоции”.
На это надо возразить, что, во-первых, такие замечания не должны оставаться голословными. Если бы С.И.Шуртаков привел конкретный пример этих самых вариаций, то не исключено, что можно было бы растолковать ему их место в авторском замысле. Во-вторых, действительно, некоторое количество вариаций могло сохраниться в романе благодаря тому методу работы, о котором я рассказала в начале своего письма. Я хотела, чтобы ни одна интересная мысль писателя не пропала для потомства, поэтому некоторые эпизоды компоновались мною из различных вариантов. Впрочем, все стыки, как я уже говорила, были согласованы мною с Леонидом Максимовичем, а он был безжалостен к себе как раз в смысле сокращений, а не повторов. Вопреки моим и П.Ф.Алешкина просьбам из романа была удалена прекрасно написанная глава “Сочельник у Лоскутовых” (эпизод сватовства Никанора к Дуне). Буквально накануне отправки рукописи в набор Леонид Максимович удалил из романа прекрасное философское размышление “Взорвать мир”, которое только за время моего сотрудничества с писателем переписывалось не менее двадцати раз.
