Олег Павлов, Алексей Варламов, Олег Ермаков, Александр Терехов — лидеры русской молодой прозы. Писатели-реалисты, пришедшие к читателю со страниц супердемократических журналов. Но что делить им с Владимиром Личутиным или Борисом Екимовым, с Владимиром Крупиным или Леонидом Бородиным?
      А с другой стороны, что общего у этих молодых реалистов с Виктором Ерофеевым или Владимиром Сорокиным?
      Поэтому, если и пойдет объединение писателей разных союзов, то прежде всего таких, как Олег Павлов и Алексей Варламов… Впрочем, объединение уже идет. Уже в “Литературной России” и в “Завтра” можно встретить рассказы талантливых авторов новой реалистической волны. Нам с ними нечего делить. Конечно, заметен радикализм в ранних рассказах Олега Павлова, в том числе и в публикуемом ниже, конечно, можно поспорить с его политической позицией. Но талант писателя-реалиста без всяких споров выводит его на главные вопросы русской жизни. Мы задумали с Олегом Павловым составить сборник статей о современном русском реализме. Это будет реализм без тенденциозных идеологических берегов. Реализм Леонида Леонова и Варлама Шаламова, Валентина Распутина и Георгия Владимова…
      Олег Павлов, несмотря на свои молодые годы, уже опытный автор, финалист премии Букера. Его “Рождественская сказка”, опубликованная в “Новом мире”, стала по-настоящему крупным литературным событием в России.
      Мы рады постоянному сотрудничеству с Олегом Павловым и его друзьями, давшими русскому реализму новое дыхание. Газете “Завтра” нужны такие авторы.
      В. БОНДАРЕНКО
      Полк был не так уж велик — в Караганде квартировали всего три головные роты, по сотне душ в каждой, не считая штабного офицерья, а также интендантов. Только одна рота и была конвойной, ее солдаты конвоировали заключенных по тюрьмам, судам, областным лагерям — по карагандинке. Две другие роты были, по замыслу, карательными или, как их еще называли, особыми. И если о ком говорили “полковые”, “из полка”, то о тех самых костоломах, которые числились в их списках. Эти роты содержали в городе, над всей Карагандинской областью, точно батарею пушек на выдающейся высоте. Если зоны бунтовали, тотчас бросали на подавление. И если солдатня безобразничала в степных ротах, их, опять же, посылали усмирять.
      Кулак особой роты испробовали в Иргизе, в Карабасе — это были самые слышные и памятные солдатские восстания. Понятное дело, что события и по прошествию множества лет хранились в глубокой тайне. Но слухи, которые первыми распускали о своих подвигах сами каратели, или шипящие угрозы начальников: “Будет и вам, суки, масленица!”, да и кое-какие страшные следы — горький дух пороха, кровь, цинковые гробы — копились в полку, а потом и въедались в его барабанную шкуру, похожие на дробь.
      В Иргизе, в этой лагерной роте, в таком-сяком году тамошний начальник, из битюгов, переломал ребра служивому чеченцу — может, чести тот ему вовремя не отдал или нагрубил. Но был судим всем чеченским землячеством — те повязали его и расстреляли из автоматов у казарменной стены. Начальник этот давно свирепствовал, так что судили, получается, в сердцах и за все зло. Чеченцев тогда в Иргизе служило с полроты. Расстреляв начальника, они уже не сдались военным властям, а вскрыли оружейное хранилище, то есть вооружились, и засели в казарме, отчаянно отстреливаясь из окон, потому как им нечего уже было терять.
      Крушить казарму в полку пожалели, чеченцев вышибали в течение дня хорошо укрытые снайпера. А выманивали их в окна солдатские цепи, туда ведь согнали, чтобы подбодрить карателей и с сотню ничего не понимавших солдат. К вечеру солдатские цепи отлегли на большее расстояние, став заслонами и ничего уже не видя издалека. Тогда стрельба будто бы стихла. Казарма как-то вдруг заглохла. Не находили живой цели и снайпера.
      Потихоньку двинулись вперед бронемашины, прикрывая карателей, столпившихся под их железными задами. Машины грянули, поравнявшись с казармой, расстреливали ее в упор. Еще в дыму и грохоте этого залпа каратели бросились на штурм и, дико крича, запрыгивали в черные обугленные окна, откуда стала доноситься беспорядочная стрельба. Как рассказывали, стреляли они по недвижным трупам, в угаре и в страшном своем же крике не разбирая мертвых и живых. Чеченцы погибли все до одного. Если оставались раненые, то их добили, того не зная. Штурмовали, выходит, один их отчаянный вольный дух. В игризском деле были убитые, раненые, но осужденным оказался единственный солдат. В особой роте, в карателях, служил чеченец, некто Балаев, старший сержант. Образцовый служака, он отказался стрелять по своим и даже пытался переметнуться на их сторону, но беглый посечен был по ногам автоматной очередью.
      Рассказывали, что он так и остался без ног, а безногий, был приговорен с тогдашней строгостью к расстрелу.
      А в Карабасе, в году таком-рассяком, служивые заупрямились зимой из-за студеных ночевок в казарме, когда по безразличию начальства ротной котельной недопоставили угля. Топливо израсходовалось к февралю и больше его не выдавали. Отговаривались, что до весны уж рукой подать и что рота положенный ей запас сжарила. Но солдаты отказались заступать на вышки — потребовали угля и зимней пайки, потому что как раз прошел слух, будто в Долинском лагере начальство хорошее, и служивым дают на день сверх положенного по кульку черных сухарей и ломоть сала. И вот затарахтели по зимней-то дороге полковые грузовики, по хрустящему ледку, по тонкой корочке…
      Казарму окружили автоматчики. Но солдатня, выглядывая из оконцев, посмеивалась над ними: не верили, что этот парад выстроился всерьез. Покуда они посмеивались, каратели выстраивались еще двумя рядами, будто берегами, начиная от крыльца. В казарму никто не заходил, решение было принято уже в полку — один ряд карателей, безоружных, но со щитами и дубьем, наконец, проследовал в темное тесное здание.
      Перепуганных солдатишек выкуривали дубьем на свет и дальше гнали сквозь строй прикладами, не давая ни оглядеться, ни одуматься. Загнали в оцепление, как в мешок. Начали выдергивать из мешка наружу одиночек, а когда разошлись, то и двойками, тройками. Заварилась тошная каша; под открытым небом на снегу били и допрашивали: кто отказничал заступать в караул, кто был зачинщиком, а кто в окошках над особой ротой смеялся. На этом кругу снег лежал чистым, а после — покрылся бурым ледком, который еще сапогами раскатали, так что стало на нем скользко.
      Самых борзых и зачинщиков, которых наспех выявили, побросали в свои грузовики, а массу затравленных, пришибленных солдат бывшей лагерной роты выставили на морозе — строем, голышом. Так их закаливали, чтобы не требовали больше угля. Голыми их заставили ползать на животах, маршировать, окапываться в сугробах. Еще в разгромленной казарме отыскали книжку, воинский устав, — и спрашивали наизусть присягу. Кто отвечал, тем, наконец, позволяли одеться. Подзабывшие выучивали хором, под гогот уморенных, топчущихся без дела карателей — бойцов особой роты, как их любило величать начальство.
      Эту особую роту кормили усиленным пайком, и койки их в казарме были одноярусными: считай, личные покои. Днем они качали мускулы и обучались битью в подвале, приспособленном нарочно под их зверские занятия: с глухими ватными стенами, перекладинами, наглядными плакатами — куда и как надобно бить, а также чучелами, чтобы готовились. А еще они часами бегали вокруг полка, горланя на бегу песни — так их приноравливали дышать, не задыхаясь. Их не унижали нарядами или чисткой сортиров. Эту работу выполняли солдаты из конвойной роты, которых питали вареным салом, оставшимся от мясных блюд, что подавались особой роте и штабным служкам.
      Ни мясо, ни сало, если мерить по пищевому довольствию, не доставались другой роте, караульной. Солдаты в ней подыхали от безделья и подлости, мучая на гауптвахте однополчан. Жили они своим хитроватым миром, недаром их ненавидели. Караульные еще несли почетные наряды по полку. Охраняли главные ворота и штаб, кумачовое полковое знамя и склады неприкосновенных запасов, откуда кормились и день, и ночь, списывая воровство на складских крыс. Начальники, которые и сами подворовывали, чуть чего, ко времени ревизии ставили о крысах вопрос, деловито шумели, что от них нет житья, что обнаглели и жрут тушенку в жестяных банках — и вот, если распробуют боезапас!
      Для солдата попасть служить в полк — почиталось удачей. Виноватых, отбракованных, пойманных за воровство наказывали, высылая из полка. В степях, в лагерной охране служивые дичали от дурного курева, беспробудных драк и водки. На легкие, услуженные у зеков деньги все прикупалось у барыг. Барыжничали казахи, торгуя коноплю. Заглядывали в степи и зеки, отсидевшие свой срок, знавшие лагерную цену водки. Но чаще это были этакие омужиченные бабы, промышлявшие по лагерям. Зечки бывалые или дружки им наказывали. Наживались же они с лихвой — за бутылку зеки расплачиваются как за три, из которых одна уходит платой солдату, а там уж не разберешь. Всем получается хорошо. То ли баба караульного балует, доплачивает, то ли солдат дает лишку, послужив такой твари, будто невесте. Тут и любовь — помянем ее, сердешную, — выворачивалась наизнанку. В городах, близких к лагерным поселениям, самые проворливые из барыг сговаривались с шалавами, бродяжками — или, обыкновенно, их спаивали, не давая уж продохнуть, и волокли по всей северной степи, не забывая потерянные совсем гарнизоны, чабанские точки, кочевья, а по скончанию путешествия, если девонька оказывалась жива, рассчитывались. Вычитали за питье, за жратье, так что из натруженных денег доставался ей, может, гнутый гривенник.
      Загудели, загудели степные роты по такой жизни… Солдат мог запросто послать офицера по матушке, а то и морду побить. Никакой тебе муштры. И уставов не исполняли до известных глубин, чтобы уж самим из охранников не перевестись в зеков. Этой вольной волей вышкари хвалились перед полковыми, которых начальники мордовали, что ни шаг. В полку драили сапоги гуталином по сто раз на дню, и даже пуговицы медные на мундирах заставляли до сверкания начищать.
      Но все же в лагерной охране жилось тяжелее. Мог ты вдоволь погулять, но тебя могли и прибить, замучить, разгулявшись. Мог ты послать офицера, но тот же начальник-командир, заручившись с другим офицерьем, одной ночкой сделали бы тебя инвалидом. А потом задыхайся по госпиталям, мочись кровью, покуда не спишут на гражданку дуриком. Или зазеваешься, загуляешься, и сдунут с тебя мигом погоны — пойдешь на лопату, в дисбат. Зеки порежут или сопьешься, обкуришься, — пропадешь… Пристрелишь зека неловко — тюрьма. Уснешь на вышке утайкой -гауптвахта. Скинешь кирзовые сапоги, рванешь не глядя на родину, домой — так добежишь в зону.
      Командовал полком человек пожилой, если не сказать — старик. Могло показаться, что пребывал он на своей должности как бы по недоразуменью. Мужичок он был и смышленый, и беззлобный, доброй закваски, но с годами одряхлел и сподличал, чувствуя, что вязнет в полковых делах. Давно выслужив полковничью пенсию, он никак не хотел утерять дармовщинку. Привык жить на готовом и черпать, сколько душе угодно, из полкового котла. Из таких бережливых соображений он цеплялся, как мог, за командирство и успел понаделать делов. Додумались и строевые офицеры, что в полку каждый сам за себя. Приучились врать, докладывая начальству, и за серьезные дела боялись браться. Чуть прыщ вскочит — давай рапортовать. И мало, что сидят в навозе, так еще умудряются друг на дружку кучами класть. А полк по дням расклеивался, разваливался. Все начальники, а правды и порядка нет. Но чудно, что жизнь в полку не взвинчивалась каким-нибудь штопором, а делалась разве тягучей и скушней.
      В последнем времени безвольный обрюзгший полковник только однажды вмешался в ход полковой жизни — приказал завести какую-нибудь веселую живность для людей. И этот его приказ был исполнен. Тыловая служба раздобыла тройку золотых рыбок в аквариуме и разноцветного диковинного попугая.
      Аквариум установили в штабе, в том теплом парадном закутке, где обреталось и знамя. Но одну рыбку из него по ходу уже успели умыкнуть. Тогда приставили к аквариуму караульного. И рыбки всплыли. Сам караульный не удержался и отравил их, посолив табачку. Ему было интересней поглядеть, как рыбки сожрут табак, будут мучиться и сдохнут, нежели маяться на посту, когда они часами плавают, сверкая золотой чешуей.
      Попугая командир полка запрятал в свой кабинет и оберегал лично, допуская солдатню только сменять под гадившей птицей газетку. Так как это был казенный попугай, додумавшись, он назвал его строго и торжественно — Богатырем. И ставя клетку на стол, подолгу с ним одиноко беседовал. Учил говорить и кормил из рук. Но спустя месяц Богатыря, уже выкликавшего картаво свое новое гордое имя, одолела вдруг чесотка. Вот затребовали начальника лазарета, который покрутив, повертев зачахшую птицу, сказал коротко, как это бывает у военврачей: “Вши”. Попугая немедля обработали ядовитым для насекомых раствором, искупали в марганцовке. Богатырь с неделю страдал поносом и тоже сдох в этом громадном бездушном полку.
 
      Январь, 1994 год

 
ГОИ
Нас вихри смертные кружили
и долго им еще кружить…
Мы десять лет страну крушили
и до таких времен дожили,
что лучше вовсе и не жить.
К стране безжалостны мы были,
за что же нас теперь жалеть?
Глуша тоску, мы вусмерть пили…
Как ныне нам восстать из пыли,
чтоб в черном вихре не истлеть?
Страны великой, отщепенцы,
с души отвагу соскребя,
мы стали вдруг непротивленцы…
Но показали нам чеченцы,
как нужно драться за себя.
Победы дедовской подранки,
врага не признаем в упор.
Мы на словах умны по пьянке,
но поджигать, как свечки, танки —
не научились до сих пор…
С годами дурь свою утроив,
ни в чем не ведая вины,
не патриоты, не герои,
трусливо ждем чего-то, гои,
мы — население страны…
31 января 1995 г.
 
 
РУССКИЕ БОМБЫ
Кружатся чеченцы
в предсмертном дурмане…
Столица — в руинах, столица — в огне…
Того, что мелькает на телеэкране,
мы в самом кошмарном не видели сне.
Стираются в памяти многие беды,
но мы не забудем уже никогда,
как яростно через полвека Победы
бомбили российские города.
Поверив безродным лжецам безрассудно,
обрекшие молча страну на разгром,
живем мы в кромешном театре абсурда,
а в стенах кремлевских — закрытый дурдом.
А в городе Грозном на улицах узких
негрозные танки уныло дымят,
а в городе Грозном на улицах русских —
безглазые трупы российских солдат.
А в Грозном в подвалах — голодные дети,
от русских снарядов спасенья им нет.
Ну кто им в кремлевском дурдоме ответит,
зачем их родили на божеский свет?
Чеченская пуля и русская пуля,
как ветер, в оконных проемах свистят.
Чечня и Россия в кровавом разгуле
друг дружке за все наболевшее мстят.
Отмщенья полны ингуши и абхазцы…
Закружит свинцовая всех круговерть…
В борделях московских гуляют кавказцы,
а в Грозном гуляет по улицам смерть.
В бесовском коварстве чьего-то расчета
мы ввергнуты все в неосмысленный ад…
И Грозный штурмует морская пехота,
и русские бомбы на русских летят…
6 февраля 1995 г.
 
 
 
 
ВЛАСТЬ
… Она октябрьской смутной ночью
под грохот выстрелов пришла,
и все увидели воочью
ее кровавые дела.
Она, порвав страну на клочья,
себя на гибель обрекла
и вся в крови октябрьской ночью
под грохот выстрелов — ушла…
1993 г.
 
 
ПРИЗЫВ
Если не предал свой край,
трусом не стал и глупцом,
если ты русский — вставай!
Враг — у тебя под окном!
Хватит бессильно молчать,
немощно сжав кулаки…
Жалкая подлая рать
Родину рвет на куски.
Кто нашей гибели рад?
Кто навязал нам позор?
Лжец — лицемер — демократ,
он же — убийца и вор.
Сколько ж мы будем терпеть
эту преступную власть?
Сколько же тихо смотреть
волку в кровавую пасть?
Братья и сестры, пора
в наших сплотиться рядах!
Хватит с утра до утра
маяться в очередях!
Жалкий, затурканный сброд
молча поляжет в гробы.
Лишь патриоты — народ.
Все остальные — рабы.
1992 г.
 
 
КРЕПОСТЬ
Нас черный ангел порчей метит,
а бесы мерзостью гнетут,
но солнце наше ярко светит
и реки русские — текут.
Нам ночь Иуды множит слезы,
но брезжит утро впереди,
шумят высокие березы
и грозовые льют дожди.
Пока затмение народа
идет по русским городам,
родная, умная природа
не даст с земли исчезнуть нам.
Нет, никакая в мире нечисть
из нас не вытравит людей,
пока звенит в траве кузнечик
и душу лечит соловей.
За помраченьем и развалом
нас ждет весенняя страда…
Издохнут меченый с беспалым,
но Русь не сгинет никогда!
Сентябрь 1993 г.
 

      Ассоциация “Книга. Просвещение. Милосердие” рекомендует индивидуальным и оптовым покупателям книгу Н. И. Рыжкова “Десять лет великих потрясений”. Цена — 10 тысяч рублей за один экземпляр.
      Приобрести книгу все желающие могут по адресу: 109004 Москва, Земляной вал, д. 65. Книга также может быть выслана наложенным платежом.

 
      Мой рассказ о Борисе Петровиче Свешникове начну с маленького отступления, ибо мое знакомство с этим художником состоялось задолго до того момента как я попал в дом на улице Усачева, очутился в уютной теплой гостиной и
      впервые пожал руку сухому благородному старику, который кратко представился:
      — Борис Свешников…
      Говоря о заочном знакомстве, я вспоминаю не просто ощущение от увиденного где-то произведения и не набор сведений о художнике, полученный тем или иным путем… Речь идет о сказочном и мистическом впечатлении, полученн
      ом в глубоком детстве, и как отголосок, неуничтожимый остаток ушедшего с годами чуда, пребывающий во мне и поныне.
      В доме моей покойной бабушки в серванте, переделанном под книжный шкаф, в чреде серых, взрослых (без картинок) книг прозябал черный, с ярким корешком трехтомник Э. Т. А. Гофмана. Сразу оговорюсь: что такое сказки Гофм
      ана, я узнал много-много позже, и привлекали меня в этой книги пока что вовсе не тексты — по тогдашним моим впечатлениям, огромные, непонятные и, казалось, совершенно не сказочные. Привлекали, манили, заставляли меня трепетать — «картинки», а точнее, все три иллюстрированных форзаца, исполненные в непривычной и волшебной манере; как я понял после — с помощью точного оригинального графического приема соединенного с необыкновенной легкостью (естест венностью) собственно рисования. Такая легкость — результат поразительной увлеченности автора самим процессом творчества (впрочем, мы к этому еще вернемся)…
      Да, эти иллюстрации принадлежали перу Свешникова и изображали полуночные виды некоего европейского (немецкого) города, наполненного множеством одиноких, но как-то связанных друг с другом персонажей. Здесь работала тон
      кая кисть — контурный рисунок белилами по черной бумаге, с горячими оранжевыми вкраплениями.
      Даже сейчас (то есть уже сквозь мутную и грубую завесу «взрослого» опыта), когда я всматриваюсь в мистическую бездну этого бесконечно черного фона, разглядываю затейливый, наполненный живой растительностью и таинствен
      ной архитектурой ландшафт, я испытываю нечто вроде опьянения, физически чувствую странное очарование этого нарисованного заколдованного мира.
      Теперь я наблюдаю самого автора, сидящего в старом красивом кресле среди книг, фарфора и картин…
      Свешников — человек с лицом аскета — рассказывает о своей судьбе, говорит об искусстве.
      — Когда рисую, я погружаюсь в особое состояние. Начинаю с какого-то края, а дальше идет полная импровизация. Моя работа — гораздо большая для меня реальность, чем реальная жизнь. Жизнь вне работы — кажется мне сном.
      Так говорит Свешников, прослывший нелюдимом…
      Надо сказать, имя художника Свешникова известно довольно широко, но мало кто подробно знаком с его творчеством. Ни одной персональной выставки у Бориса Свешникова не было, а все, что фигурирует в каталогах и различных
      художественных журналах, — есть ничтожная часть из наработанного за многие годы.
      Когда я заикнулся о выставках, Свешников объяснил, что у него нет никакого желания выставляться, что он рисует только для себя… В этом признании не было ни капли неискренности.
      Трагическая судьба забросила девятнадцатилетнего Свешникова, студента Московского института прикладных и декоративных искусств, в сталинский лагерь. Речь шла об участии в некоей террористической организации. Свешников
      , бывший уже тогда не слишком общительным (отшельником — как он себя называет), познакомился с остальными институтскими «террористами» уже в тюрьме. Особое совещание вынесло приговор: пожизненное заключение. Это был 1947 год.
      Молодой человек, москвич, попадает в другой мир, на другую планету: столыпинские вагоны, пересылки, «политические» мужички-колхозники, уголовники…
      Уголовный мир того времени теперь представляется Свешникову моделью современного социума: на нарах лежат паханы, вокруг бегают «шестерки», здесь же — охрана, а интеллигент развлекает вора в законе, в лицах изображает
      «Анну Каренину», получая за это пайку.
      Сначала был лагерь в Коми АССР — строили газонефтепровод. В шесть утра зеков выводили в тайгу — ковырять кирками вечную мерзлоту. Возвращались в бараки поздним вечером.
      На второй год лагерной жизни у Свешникова началась дистрофия. Про него говорили: «Он доходяга, он уже дошел…».
      — Я рыл траншеи с напарником, — вспоминает Борис Петрович. — Мой напарник умер на моих глазах. А я выжил — был слишком молод и одержим жизнью…
      Спас Свешникова Николай Николаевич Тихонович — геолог из администрации лагеря, сам бывший зек. Он помог Свешникову перевестись в другой лагерь. Освобождение наступило только в 1954 году.
      — Я ведь не совсем нормален, — говорит Свешников, — рисование всегда было главным в моей жизни… Рисовать было моей биологической потребностью. В лагере, найдя огрызок карандаша, я рисовал на клочке бумаги, потом в
      се стирал и рисовал снова…
      Свешников, бредя по дороге в колонне арестантов, отвлекаясь от страшной реальности, творил в сознании фантастические миры. В эти идеальные миры, напоминающие чем-то картины фламандских мастеров, залетали осколки образ
      ов и деталей лагерной действительности. Позже, когда появилась бумага, Свешников создал серию лагерных зарисовок, в которых странным, причудливым и сновиденческим образом сплетаются два мира — вымышленный и действительный.
      Именно лагерные рисунки Бориса Свешникова, подхваченные Глезером и Шемякиным, способствовали занесению художника в список творческих фрондеров и шестидесятников. Действительно, фамилия Свешников у большинства искусств
      оведов ассоциируется с волной так называемого второго русского авангарда 60-х годов. Однако сам художник считает, что здесь произошло какое-то недоразумение.
      Свешников по натуре — человек сосредоточенный в себе, избегающий всякой партийности, очевидно, был весьма далек от бурлящего и хлюпающего котла, который представлял из себя тогдашний СХ со всеми своими чадами, — алчущ
      ими мировой славы «авангардистами».
      — Все эти люди, — говорит Свешников, — для меня разницы между собой не представляют. Все они — деятели современного рынка, стремящиеся подороже продать свои картины или получить известность. Талант здесь не играет
      никакой роли, для них главное — игра. Эти художники имеют в виду прежде всего потребителя. Они набили себе руку на производстве некоей художественной продукции… Увы, современное искусство — индустрия потребительской экспонатики. Подлинное искусство — далеко позади.
      В шестидесятых годах бурная деятельность Союза художников воскресила художественные тенденции 20-х годов, породив этот самый «новый авангард», который стал пионером того пещерного одичания, к коему пришла наша страна
      к концу века. Но не только мы — весь мир находится в этой ужасной стадии.
      Освальд Шпенглер описал этот процесс как переход от культуры к цивилизации. Переход от творчества к потреблению. От вдохновения к пошлости…
      На мой вопрос о возможных предшественниках в искусстве Свешников пожал плечами, сказал, что он сам по себе…
      Впрочем, нидерландцев он действительно очень любит и хорошо знает. По словам Свешникова, Босх и Брейгель сейчас очень актуальны.
      — Для меня они современные художники.
      Рассматривая сплетенную из тонких штришков (похожих на семена одуванчика) графику Свешникова, вглядываясь в жаркие бирюзовые тона его похожей на изразцы живописи, невольно вспоминаешь о серебряном веке. Нет, здесь нет
      ни капли стилизации и нарочитости. Никакой «бердслеев-щины», Боже упаси!
      Да и в конце концов, действительно, к чему всякого рода классификации, подгонки под известные стили? Свешников есть Свешников! И все же…
      Образ представителя ТОЙ эпохи, неведомо как очутившегося ЗДЕСЬ, — этот образ не оставляет меня, когда я смотрю на работы Бориса Свешникова.
      — Я не верю в способность человека контролировать общество и историю. Миром правят неведомые нам силы и законы. Художник всегда одинок, творчество — способ познания себя. Жизнь человека напоминает путь пешехода, кото
      рый идет по неизвестной местности. Странный пейзаж сменяется через каждые десять шагов, и ты видишь то, что никогда не видел раньше…
      Редакция выражает глубокую признательность супруге Бориса Свешникова, Ольге Сергеевне, за содействие в организации графического материала.

      Правление центрального Дома кинематографистов Всероссийское бюро пропаганды художественной литературы Союза писателей России приглашают вас на творческий вечер певицы, композитора, киноактрисы Евгении СМОЛЬЯНИНОВОЙ 26 ноября 1996 г. в 19 час. 00 мин. Вечер состоится в Белом Зале Центрального Дома кинематографистов В программе: фрагменты из кинофильмов, русские народные песни, романсы, духовные стихи Исполняются в сопровождении: В. МОТОРИНА (гитара), В. МУХИНА (гитара), С. БОРИСОВОЙ (флейта) Наш адрес: Васильевская ул., д. 13 Проезд: ст. м. “Маяковская”, “Белорусская”