Без названия (2)

      У толстячка, казалось, глаза выскочат из орбит. Но он быстро взял себя в руки и просто-таки обворожительно, как умеют улыбаться лишь полнолицые люди, улыбнулся, отчего его маленькие глазки почти закрылись.
      - Кажется, русским здесь труднее всего...
      - Почему же... Пока терпимо.
      - И на том спасибо! Здесь кто ни придет, первым делом покроет посильнее организаторов. Да разве мы виноваты? - Мой собеседник с каждыми словом распалялся. - Я в оргкомитете, считай, два года, знали б вы, как мы из кожи лезли, чтобы не повторить печальную историю Денвера. Можно подумать, что Лейк-Плэсид - не в Америке, а где-нибудь на Марсе, сам по себе, а Соединенные Штаты сами по себе.
      - Денежки по центу собирали, экономили на чем только могли. Как мы это все вытянули, до сих пор не представляю!
      Он лихо отъехал от пресс-центра, чем вызвал недовольство высокого, как каланча, полицейского, который едва успел выпрыгнуть из-под несущегося на него автомобиля. Но Макнамара и глазом не моргнул. Мы свернули налево, обогнули "Овал", выбрались на параллельную со стадионом улочку и устремились вниз по крутому спуску. Американец гнал машину, словно торопился на пожар, на поворотах тормоза визжали, а нас спасало, по-видимому, лишь то, что на улицах городка не было ни грамма снега.
      - Вы думаете, мне нужен был этот оргкомитет? Денег - гроши, работы по самое горло, со всех сторон тебя ругают и клянут, а ты должен строить из себя шута и улыбаться. Да еще твердить, как попугай: "Все начнется, все будет в порядке!" Хотел бы я сейчас заснуть с какой-нибудь пышной (он оторвал руки от баранки и показал желаемые размеры) мэм в обнимочку и проснуться на следующий день, когда вся эта история кончится...
      - Главное, чтоб Игры состоялись, ведь в конце концов важно, чтобы спортсмены могли реализовать все, на что они способны, - сказал я, решив несколько пригасить пыл толстяка. Мне просто не улыбалась перспектива свалиться с какого-нибудь небольшого обрывчика, коих немало попадалось на нашем пути - справа и слева от дороги.
      - Э, нет, не говорите, спортивные базы у нас - о'кей! Без дураков! Макнамара поднял вверх большой палец правой руки, и машину повело влево, навстречу мчавшемуся тяжелому туристическому автобусу "Грей хаунд". Однако толстяк знал свое дело: он не только успел увернуться под мощнейший трубный глас автобусной сирены, но и нисколько не умерил пыл. - "Овал" лед как зеркало! Напрасно, что ли, мы выписали из Европы того парня, что делает лед... Ледовый дворец - тоже не чета хеннинскому, в старом, где были Игры тридцать второго, будут тренироваться да еще играть второстепенные матчи. Уайтфейс - гора, какую еще нужно поискать! Там победят лишь парни с крепкими нервами. Снега, скажете, маловато на лыжных трассах? Поверьте моему опыту, я ведь в Адирондакских горах родился, здесь все мне знакомо с детства, - снег будет, и сколько нужно. Я говорил нашим, чтоб не пороли горячку, не выбрасывали деньги коту под хвост, дак нет стали насыпать искусственный снег. Плакали денежки...
      Макнамара не закрывал рта и порядком утомил меня, его местный сленг был малопонятен, к тому же он умудрялся глотать гласные, и я постоянно должен был напрягаться, чтобы понять, о чем он тарахтит. Наконец мы подкатили к олимпийской деревне.
      - Спасибо, Джон! До встречи!
      - Бай-бай, парень! Если что понадобится, ты только скажи в пресс-центре, меня тут же разыщут. Ты мне понравился, свой в доску! кричал он, уже наполовину просунувшись в автомобиль и выуживая оттуда фотоаппараты, отчего его круглый зад и короткие ножки смешно дергались взад-вперед.
      На проходной я отдал "ладанку", полицейский вручил мне временный пропуск и открыл турникет, ведущий в деревню.
      Разные мне пришлось видеть на своем веку олимпийские деревни, но еще ни одна не производила столь гнетущего впечатления. Приземистые, темносерые корпуса, почти лишенные окон, безлюдные дорожки, высокий металлический забор. Картину дополняла сама местность - темный суровый лес вдали словно присматривался к тем, кто решился ступить на его землю.
      Низкое свинцовое небо, что никак не могло разрешиться белым праздничным снегом, лежало на крышах зданий.
      Я спросил у вынырнувшего из-за угла полицейского в коротком сером полушубке и в широкой ковбойской шляпе, где расположились советские спортсмены. Он молча ткнул в направлении одного из тюремных зданий.
      - Добрый день, я журналист из Киева, мне нужно видеть Валерия Семененко, - быстро представился я дежурному по штабу делегации.
      Розовощекий парень в форменной красной куртке с золотым гербом СССР над сердцем приветливо улыбнулся и сказал, обращаясь к товарищу, что сидел в углу:
      - Толя, смотайся на второй этаж. Вторая камера направо. - Он многозначительно улыбнулся. - Это горнолыжник, тренер. Скажи, чтоб сошел вниз. Я говорю, что есть он, они еще никуда не уезжали, а с завтрака уже возвратились!
      Толя не слишком охотно поднялся, но все же отправился наверх, и спустя минуту оттуда с воплем: "Ого-го, старина! Кого я вижу!", - свалился на меня Валерка. Он был черный от загара, словно коптился на июльском пляже в Ялте, весь подтянутый, крепкий, какой-то до зависти спортивный. Последний раз мы виделись с ним в Славском год назад, где проводился динамовский сбор, и с тех пор он мало изменился.
      Мы обнялись, расцеловались. Я давно заметил, что за границей чувства обострены и каждый даже мало-мальски знакомый советский человек кажется тебе близким родственником. А что говорить о нас с Валеркой, если мы знаем друг друга сто лет, и именно он был моим крестным отцом в горных лыжах. Когда я распрощался с плаванием, то долго "маялся дурью", как выразился один некогда близкий мне человек: все искал, чем бы заменить спорт, который еще сидел в каждой клеточке тела и заставлял просыпаться по ночам в холодном поту, когда во сне я вновь и вновь выходил на старт и никак не мог прыгнуть с тумбочки... Пытался играть в теннис, и что-то получалось, во всяком случае мой бывший одноклассник и великий знаток тенниса Йосиф Айзенштадт всякий раз качал головой и говорил, слегка заикаясь: "Т-такой т-талант за-загубило плавание!" Потом увлекся подводной охотой, да какая у нас охота, когда даже на Черном море, помимо зеленух, разве что "собак" стрелять. Одно лето провел начальником подводной экспедиции - искали на дне погибшие во время войны корабли...
      Но все это временно. Нужно было нечто такое, что захватило бы меня всего и давало бы возможность тренироваться, стремиться к чему-то. Когда я впервые встал на лыжи, а случилось это в том прекрасном и славном поселке, что зовется так ласково - Ясиня, на мягкой горке Косторивке, то понял: нет, жизнь еще не кончается!
      Всему, что знал и что умел в горных лыжах, меня научил Валерий Семененко.
      - Поднимемся ко мне, там, правда, не ахти, но жить можно, - сказал он.
      В маленькой неуютной (да и какой уют в тюремной камере?) комнатушке с крохотным продолговатым окошком где-то под самым потолком было жарко, как в парилке. Я поспешил раздеться.
      - Садись, - сказал Валерка, указывая рукой на нижние нары. - Стульев, извини, организаторы не предусмотрели. Впрочем, и правильно - куда поставишь? Разве что на голову. Ну, рассказывай, как там в Киеве, ведь я, считай, полгода не был в родных пенатах. Жена пишет: если такое будет продолжаться - разведусь. Ну а что я могу поделать? В июле - на Эльбрус, потом - под Алма-Ату. Не успели возвратиться в Москву, нужно выезжать в Австрию. И пошло-поехало! Я ей, родненькой, пишу, что олимпийский сезон бывает раз в четыре года, а она мне свое - у тебя каждый месяц олимпийский. Что за люди эти женщины? Представляю, как она меня встретит, когда возвращусь...
      - Ладно, не бери в голову, - успокоил я своего друга. - Женщины народ отходчивый, к тому же любят подарки. Ты что-нибудь подбери ей по вкусу, да так, чтоб к лицу...
      - Разве что, - согласился Валерка.
      - Как дела?
      - Многого с нас не возьмешь, сам знаешь, мы только три-четыре года как всерьез занимаемся лыжами. А люди здесь по десятку-полтора катаются на кубках да чемпионах мира, на Играх и прочих "критериумах". Но ребята в порядке, особенно мне по душе Цыган - Цыганков. Нет у парня страха ну ни на йоту. Стенмарк и тот как-то подходит и спрашивает: откуда этот парень? Во до чего мы дожили!
      Валерка деланно серьезно развел руками.
      - А ты-то как? Наташку видел?
      - Видел.
      - Порядок?
      - Порядок.
      - Слушай, ты что - не завтракал? Двух слов произнести не можешь самостоятельно.
      - Если угостишь кофе, не откажусь. И бутерброд с икрой не помешает...
      - Заворот кишок у тебя не случится? Видите ли, с икоркой ему! Ты права не качай, икорка у меня для парней, чтобы кровь играла у них на старте. А кофе сейчас будет!
      Валерка вылетел из комнаты, громко хлопнув дверью.
      - Где ты ее выискал? Да на ней только воду возить! Не девчонка, а ведьма! Ну скажи на милость, что я такое выдал, чтоб набрасываться на меня, словно нанес ей самое тяжкое оскорбление? - Семененко был расстроен, и я понимал его, но ничего объяснять не стал, потому что и сам ничего толком не понимал.
      Это произошло, кажется, на третий день пребывания Наташки в моем номере. До того злополучного вечера между нами не то что черная кошка серый котенок не пробегал: я по ее просьбе сходил за вещами, заодно привел подругу, с ней она долго и таинственно шепталась, хотя я и вышел в другую комнату. По утрам заглядывал лекарь и менял ей повязки на ноге. Утром третьего дня Наташка поднялась самостоятельно, без костылей. Была весела, в меру язвительна, и ее колкости в мой адрес не переходили границ допустимого. Мы обращались друг к другу на "вы", и я относил на почту письма с нью-йоркским адресом - маме. По вечерам чинно сидели у телевизора, который я просто-таки вымолил у директора детской горнолыжной школы Вили Школьникова. Говорили о чем угодно, но не касались наших личных дел. Правда, Наташка попросила меня не пускать на порог того высокого красавца, что я и выполнил с превеликим удовольствием, когда он ткнулся было в номер. Как раз в гостях у меня сидел Виля, я ему подмигнул, он все понял, вывел аккуратненько парня в коридор, что-то ему вежливо, потому что никаких подозрительных шумов не донеслось, сказал, и тот позабыл к нам дорогу.
      Впрочем, чего уж теперь таиться и темнить?
      Я готов был днем и ночью прислушиваться к каждому ее слову. Она заканчивала институт, профессия у нее - художник-модельер, что-то она там сделала стоящее, потому что ее уже пригласили во Всесоюзный Дом моделей. Меня же меньше всего интересовало, кем и чем она будет. Она была рядом, и я просто не мог себе представить, что наступит момент, когда мы разъедемся в разные стороны. Но и будущего у нас не было, не могло быть, я это знал твердо...
      В тот вечер заявился Семененко. Он был слегка навеселе, хотя к выпивке относился с предубеждением и признавал лишь шампанское, да и то разве что по торжественному поводу. В тот вечер повод был: его команда выиграла первенство Центрального совета "Динамо", и в "Верховине", на втором этаже, в небольшом и уютном зале, отделанном светлым деревом и украшенном удивительными картинами - фресками местного художника-умельца, состоялся скромный ужин в честь победителей. Меня тоже пригласили, но я отказался - без Наташки не мог сделать ни шагу, два последних дня даже на гору не поднимался с лыжами...
      - Привет молодоженам! - закричал Валерка, открывая дверь.
      В следующий миг Наташку словно подбросило в воздух, она спрыгнула с дивана, где лежала, уставившись в телевизор, схватила костыль, что стоял у стены, и с такой неистовой силой запустила им в Валерку... Его счастье, что она не попала. От удара отвалился здоровенный кусок штукатурки.
      - Олег, - совершенно спокойным, просто-таки ледяным голосом сказала она, - купите мне на завтра, пожалуйста, билет до Москвы. Деньги я вам сейчас дам!
      - Наташа, но ведь это нелепо. Если вы хотите, Валерий сейчас же извинится.
      - Если вы не купите билет, я уеду сама.
      Я вышел в коридор. У Валерки был такой побитый вид, что того и гляди расплачется.
      - Брось, старина, ты тут ни при чем, - успокоил я его. - Все это действительно глупо.
      - Но ведь я вижу - ты не можешь без нее. Посмотрел бы на себя со стороны. Тень, а не человек. Даже говоришь так, словно у тебя перехватило горло.
      - Ладно. Кончим этот разговор. Позвони своему знакомому, ну, Петровичу, начальнику станции, попроси на завтра один билет... Нет, впрочем, два, да, да - два до Москвы, на чоповский, забронировать. Пусть разобьется, но достанет!
      - Ты уезжаешь? Отпуск только начался, и ты уже укатываешь? - Валерка, добрая и бесхитростная душа, снова впал в уныние.
      - Я вернусь. Провожу Наташу и вернусь. Я даже лыжи не буду брать. Ты скажешь Мартыну, чтоб он не отдавал номер никому. Договорились?
      - Дело хозяйское...
      - Ну, вот и твой кофе! - сказал, входя, Семененко, держа в одной руке чашечку с дымящимся кофе, а в другой на салфетке - два бутерброда с черной икрой.
      - У меня нет слов, - простонал я.
      - Да тут, у соседей, они как раз завтракали, позаимствовал. Им это ни к чему - и без того лишних килограммов предостаточно, а ты ведь с дороги...
      Когда кофе был выпит, а бутерброды съедены, я приступил к главному.
      - Валера, достань мне лыжи, а? Просто страсть как хочется скатить разок-другой с Уайтфейс. Быть на олимпиаде и не прокатить по трассе согласись, непростительно.
      Я думал, что он будет сопротивляться, и приготовился к длительной осаде. Но все образовалось само собой.
      - Возьми мои. Размер-то у нас один. Тебе какие дать - хот-доги или нормальной длины?
      - Дай нормальные. Я из-за твоих хот-догов уже лечил месяц коленку, так то было дома, а здесь мне нельзя рисковать.
      - Тогда пошли.
      Потом Валерий проводил меня к проходной. Мы не успели еще и промерзнуть, как подошел автобус и из него вывалилась компания журналистов.
      - До встречи, Валер! Я обязательно буду на горе, когда твои пойдут!
      - Смотри!
      - Еще бы!
      - Эй, Олег! Наташке ты все-таки от меня привет передай, добро?
      - Передам!
      Автобус стрельнул раз-другой и нехотя сдвинулся с места.
      Снег повалил, видимо, после полуночи, так как почти до двух я смотрел фильм о марсианах, что-то писал между делом в блокнот. Словом, проводил время в сладкой праздности, которая через день-другой закончится, и начнутся сумасшедшие будни, когда не то что в телевизор, в зеркало заглянуть - побрит ты или нет - будет некогда. Во всяком случае когда перед сном я вышел на веранду, небо было чистое, мохнатые сверкающие звезды висели над уснувшим Лейк-Плэсидом, черные сосны тихо нашептывали друг другу, и ни единый посторонний звук не тревожил чуткую горную тишину. Морозец пощипывал кожу, но уходить не хотелось, и я подумал о Наташке и еще о том, как было бы хорошо, если б она приехала ко мне. Но тут же отбросил эту мысль. Ибо когда начнется бешеная гонка, в сравнении с которой состязания на пятьдесят километров, называемые лыжным марафоном, могут показаться развлечением, так как он кончается в тот же день, а наш журналистский марафон растянут на все тринадцать, каждый день придется выкладываться полностью. Одни только расстояния между местами состязаний, скажем, от бобслейной трассы до Уайтфейс или от Уайтфейс до "Овала", вытягивались в десятки километров, а автобусы, судя по первым признакам, будут ходить далеко не так, чтобы можно точно рассчитать время, и ты будешь опаздывать к телефону, а потом ждать, ждать и ждать нового вызова... Впрочем, сейчас думать об этом не хотелось.
      Утром я проснулся словно от внезапного толчка, будто кто-то грубо разбудил меня. Открыв глаза, я понял, что в природе произошли чудесные, давно и нетерпеливо ожидаемые перемены: в окно лились потоки солнца, они расчертили комнату длинными тонкими лучами, высветили темные уголки и вливались в сердце бурлящей радостью.
      Я забыл попросить у Валерия защитные очки, но напротив мотеля был фирменный спортивный магазин "Адидас". Нужно зайти купить очки последней, олимпийской марки. Наскоро перекусив банкой паштета и двумя ломтиками упоительно пахнущего черного бородинского хлеба, оделся по форме, взвалил на плечо лыжи с пристегнутыми ботинками и вышел на воздух.
      До пресс-центра минут пятнадцать ходьбы по Мейн-стрит. Солнце и выпавший ночью снег преобразили облик скучного и убогого поселка. Принарядились и похорошели одноэтажные (редко двухзтажные) домишки, выпукло приблизились сосны на противоположном берегу озера, где таинственно поблескивали окна вилл и дач; стало оживленнее на главной улице - появились толпы праздношатающихся людей в длинных шубах и легких джинсовых костюмах, в полушубках и нейлоновых куртках, на ногах у большинства были разноцветные неуклюжие, на первый взгляд, пластиковые "лунники" - зимние сапоги, скопированные с тех, в которых американские астронавты бродили по Луне. Оживились торговцы сувенирами: еще не бойко, но уже уверенно торговали они олимпийскими брелоками, наклейками, зажигалками, шапочками и майками, очками, марками, тарелками и кружками словом, всей той дребеденью, что в принципе не имеет ценности, но чье существование освящено пятью переплетенными кольцами и олимпийскими символами вроде симпатичного, чем-то напоминающего известного с детства Кота в сапогах, Бобра, ставшего шуточным символом зимней олимпиады. И уж совсем неожиданно - я даже глазам своим не поверил! - появилась длинная череда красочных, ярких плакатов Московской олимпиады, которые уличный торговец развесил прямо на стене ресторана.
      Я не утерпел и подошел и какое-то время с тайным наслаждением наблюдал, как покупали плакаты, как бережно торговец скручивал их в трубочку и заклеивал скотчем и как подходили все новые и новые люди...
      - Доброго ранку, друже Романько!
      Я так резко обернулся на незнакомый голос, что едва не сбил с ног пожилую туристку в оранжевом стеганом нейлоновом пальто, здорово напоминавшем ночные халаты, не так давно распространенные у нас, да и не только у нас.
      Я увидел невысокого чернобородого парня в темных очках. Он приветливо улыбался.
      - С каких это пор я стал вашим другом?
      - Я до вас з витанням, а вы так нечемно поводытеся, дружке Олег!
      - А, старый знакомый... Жив курилка!
      - А що зи мною трапыться? Живемо, ось, бачите, знов на олимииади из вами зустричаемося, пане Романько, якщо хочете...
      - И чем теперь будете здесь заниматься? Монреаль, кажется, не слишком удачным был для вашей братии, если вы докатились до того, что били стекла в представительстве "Аэрофлота". От бессильной злобы, не так ли? - Я рассмеялся в лицо человеку, потому что на Играх в Монреале Ричард Лозинский, или как там его в действительности звали, подкатывался ко мне несколько раз, и однажды в пресс-центре (диву даюсь, как такие типы прорываются в целом здоровое общество аккредитованных на Играх журналистов) у нас вышел с ним диспут не диспут, а школа политграмоты для человека, выдававшего себя за украинца и практически ничего не знавшего о земле предков.
      - Зачем же так грубо, господин Романько? - он перешел на английский, видя, что я упорно отказываюсь разговаривать с ним на моем родном языке. Я и тогда и теперь говорю, что битье стекол - отнюдь не метод политической борьбы. Но мы не контролируем свободное волеизъявление наших людей.
      - Ловко это у вас получается: подчеркнув, что это "наши люди", вы в это время говорите, что не контролируете их. Где же логика, господин Лозинский?
      - Вы знаете, господин Романько, не все так просто поддается объяснению, как хотелось бы. Впрочем, если вы не возражаете, мы можем продолжить нашу монреальскую беседу...
      - А с чем вы приехали сюда, в Лейк-Плэсид, только начистоту? поставил я вопрос напрямик, хотя заранее знал, что дождаться от него правды - все равно, что увидеть, как гаснет солнце.
      - Мы хотим привлечь общественное мнение к Московской олимпиаде, глядя прямо в глаза, сказал Лозинский. - Мы сделаем все, чтобы она не состоялась.
      - Руки у вас коротки...
      Я повернулся и зашагал по Мейн-стрит к пресс-центру, стараясь побыстрее избавиться от воспоминаний об этой встрече и снова вернуть приподнятое расположение духа, родившееся утром вместе с первыми лучами солнца. Но тревога, посеянная последними словами Лозинского, не исчезла. Знать бы тогда, что это не пустой разговор, а случайно прорвавшееся чувство злорадства. Лозинский, вероятно, уже знал о событиях, которые только должны были произойти и о которых я даже не мог и догадываться...
      У пресс-центра встретили "пинкертоны" - двое ребят лет по 16-ти и серьезная толстушка в специальной полувоенной форме с нашивками на левом рукаве несли службу по наблюдению за порядком. Они внимательно сверили идентичность моей физиономии с фотографией на "ладанке", чему-то улыбнулись, но вежливо разрешили войти в здание. Я поставил в углу лыжи и попросил ребят присмотреть за ними (они согласно закивали головами), поднялся на второй этаж, в местное отделение банка, чтобы обменять чек, полученный в Москве, на доллары. Процедура неожиданно затянулась: девушка, принявшая чек, рассматривала его и так и эдак, потом изучала меня, затем поднялась и ушла в дальний конец комнаты к мужчине, сидевшему в одной рубашке за столом спиной ко мне, что-то объясняла ему, потом оба помолчали, и, наконец, мужчина, оказавшийся совсем молодым человеком, поднялся, подошел к стойке и вежливо попросил показать журналистское удостоверение. Как я догадался, они в жизни никогда не видели внешторгбанковских чеков и даже не догадывались об их существовании. Однако после ознакомления с моей "ладанкой" деньги были незамедлительно выданы, девушка мило попрощалась и пригласила воспользоваться услугами банка и в будущем. Я поблагодарил ее.
      У выхода столкнулся с Сержем Казанкини. Мы не виделись четыре года и напоминали друг другу о существовании лишь короткими новогодними открытками. Серж мало изменился.
      - Хелло, Олег! Хелло, дружище! Мы снова на олимпиаде, значит, мы живем и здравствуем! Ты когда приехал? Устроился в гостинице? Это не олимпиада, а несчастье какое-то! Я поселился в пятнадцати километрах от Лейк-Плэсида, и это когда в городе полным-полно свободных номеров! набросился на меня Серж Казанкини. Не дожидаясь ответа, а скорее стремясь опередить его, он поспешно заключил: - Э, да что же это мы тут стоим как неприкаянные... По такому случаю не грех и по рюмке. Скажу тебе по секрету: я тут поблизости кое-что разнюхал, вполне приличное заведение, и главное - бесплатно...
      - Прости, Серж, никак не могу. Я собрался на Уайтфейс. Лыжи внизу, ты же понимаешь, что это такое для меня... Давай вечерком, скажем, часиков в восемь встретимся здесь же и отправимся в то благословенное местечко.
      - Собрался, собрался, - без особой радости передразнил Серж Казанкини. - За тобой вечно волки гонятся, до олимпиады целых четыре дня, а ты уже весь в долгах, как в шелках...
      - Ну, не сердись, Серж, - как можно мягче, с просительно-извинительными нотками в голосе сказал я. - До встречи! Вечером мы наговоримся всласть!
      - Только гляди, чтобы без обмана!
      - Слово!
      Я сбежал вниз, подхватил лыжи и вылетел на солнце. Снег, пышным ковром укрывший округу, бередил душу, стоило только представить, каково там, в горах. Красный допотопный автобус с написанной от руки табличкой "Уайтфейс" пыхтел напротив выхода из пресс-центра, и водитель уже взялся за ручку передачи. Он кивнул утвердительно на мой вопрос, в горы ли направляется автобус, и закрыл двери. Помимо меня, здесь оказалось еще трое - фотокорреспондент-американец и двое рыжебородых земляков Стенмарка. Американец дремал, шведы курили и громко обсуждали свои проблемы. Что мне было до них! Я устроился в конце салона, вытянул, насколько позволяло место, ноги и блаженно развалился на жестком сидении.
      Автобус долго колесил по улочкам Лейк-Плэсида. Промелькнули ажурные, собранные из металлических труб, трибуны стадиона, где состоится парад открытия. Еще долго, если обернуться, можно было видеть отчетливо выделявшийся на фоне ослепительно синего неба черный раструб чаши, где спустя четыре дня вспыхнет олимпийский огонь. Он уж был в Штатах, доставленный самолетом из Греции, с Олимпа, зажженный от лучей солнца Марией Масколиу, величавой красавицей, словно сошедшей с древних фресок, раскопанных в земле Олимпии.
      Я запомнил ее еще по Монреалю, когда она приехала в пресс-центр, чтобы рассказать, как много в ее жизни значат эти олимпийские мгновения...
      Слева и справа от дороги тянулись присыпанные свежим снежком сосны, иногда дорога прижималась к горной речушке, почти пересохшее русло которой было усеяно огромными мшистыми валунами, превращенными снегопадом в сказочные замки, где обитали гномы и Белоснежка...
      Белоснежка...
      - Ты моя Белоснежка, - сказал я и отвернулся, потому что грусть, возникшая в глубине сердца, подкатила под самое горло, мешая дышать. Уже не радовала солнечная морозная погода, установившаяся после трех дней кряду лившего и лившего дождя, ни снег, слепивший глаза, ни причудливо вылепленные ветром из стройных елочек, что чудом удерживались на самой макушке Менчула, загадочные фигуры, поражающие неистовым размахом фантазии природы.
      А вокруг была такая неописуемая красота, такой бесконечный простор, что сердце замирало, не в состоянии вместить ее в себя, и волновалось, рвалось, как птица, у которой обрезали крылья. Карпаты лежали у наших ног, сверкая в лучах солнца дальними полонинами, словно бы залитыми прозрачным белым льдом, опушенные сине-зелеными, переходящими в черное дальними лесами; где-то внизу из невидимой хижины поднимался ровный, как карандаш, столб дыма, подчеркивая мудрость и совершенство природы, не принимавшей, не желающей принять в свой чистый и светлый мир этот след угасшей жизни; дым медленно, словно нехотя, прорастал в безбрежность синего неба и таял в высоте.
      Красные опоры подъемника и красные же покачивающиеся люльки как бы навечно зависли в воздухе, не в состоянии преодолеть его недвижность. Белый шлейф тянулся, как утренний туман, за ногами лыжника, ринувшегося по снежной целине.
      Солнце обпекало наши лица, но еще больше обжигала нас изнутри неумолимая боль расставания.
      ...В тот вечер, после стычки с Валеркой Семененко, Наташка не уехала. Не уехала она и на следующий, потом полил дождь и вообще не хотелось высовывать носа из теплой комнаты; но что-то нарушилось в наших хрупких отношениях и не поправилось, хотя внешне мы сохраняли ту же дружескую манеру разговаривать, но уже не позволяли незло, как прежде, подшучивать друг над другом, и оттого пропала непринужденность и что-то постоянно сдерживало нас, словно тормоз на крутом спуске. Все это вносило в душу тревогу, разлад.
      Этим вечером Наташка уезжала и захотела попрощаться с горами. Нога у нее еще болела, я позвал врача, и он сделал обезболивающих укол новокаина. Наташка радостно запрыгала, и мне пришлось ей напомнить, что это не так уж и безопасно.
      Вездеход довез нас вместе с веселой компанией лыжников к подъемнику, и вскоре мы раскачивались над лесом. Мы не стали кататься по восточному склону, а ушли на север, где почти не видно людей и оглушала тишина, лишь поскрипывание колес подъемника изредка нарушало покой.
      Мы чувствовали: нам нужно что-то сказать друг другу, но слов не находили. Мы о чем-то болтали, смеялись. А на душе залегли холод и пустота, как бывает, когда ты знаешь, что теряешь дорогое, непоправимо теряешь, но ничего поделать с этим не можешь. Пропасть лежала между нами, и мы это прекрасно понимали.
      - Ты оставь мне номер телефона, - сказал я неуверенно, пытаясь навести мост через бурную реку.
      - Нет, это ни к чему. - Она ответила спокойно, но как отрезала. - Ты мне дашь свои координаты... Служебные, конечно. Если у меня появится желание, я позвоню. И обещай, что не сделаешь и малейшего шага, чтобы разыскать меня.
      - Обещаю.
      - Вот и отлично! - В голосе ее прорвалась, как мне почудилось, радость, словно она избавилась от чего-то, что угнетало ее. - А теперь вниз!
      - Не гони. Помни, что отсутствие боли в ноге еще не признак здоровья. Ты умеешь по целине ходить?
      - Не умею. Я боюсь свежего снега. Но сегодня - нет!
      - Откинься назад и чуть сильнее обычного проворачивай лыжи на поворотах. Если понесет, сделай длинный подрез склона и кати, пока не остановишься.
      - А ты знаешь, что я хочу тебе сказать?
      Я посмотрел в ее глаза. В них блеснули слезы.
      - Ненавижу тот миг, когда встретилась с тобой. Лучше б мне замерзнуть тогда в буран...
      - Натали...
      Она резко, как спортсмен на старте, оттолкнулась палками и рванулась вниз почти по прямой, и снег запуржил, заметался вслед за ней и никак не мог догнать...
      Я не стал провожать Наташку глазами и подумал, что лучше бы ей исчезнуть навсегда - как во сне, раствориться в воздухе, утонуть в снегу... Медленно заскользил вниз, куда глаза глядят, но с каждой новой секундой все больше отдавался тому прекрасному ощущению полета, которое дарит только горные лыжи, и ничто больше...
      В тот день уезжала и ее компания. Высокий красавец никак не решался подойти к Наташке, и она сама позвала его. Он принесся, как собачка, виляя хвостом, заглядывал ей в глаза и покорно кивал головой. Я не слышал, о чем они беседовали, но мне достаточно было видеть на ее лице оживление, чтобы почувствовать в сердце такую боль, словно в него медленно, миллиметр за миллиметром, вгоняли раскаленный нож...
      В Славском поезд останавливается на минуту, но эти секунды показались мне вечностью, в мыслях я подгонял, поторапливал поезд, а он стоял и стоял, а Наташка не уходила из тамбура и смотрела на меня. Я, как мог, охлаждал свое горящее лицо, а оно просто-таки пылало, и мне было стыдно, что она видит это.
      Наконец поезд дернулся, вагон медленно поплыл мимо перрона. И Наташка поплыла и молчала. И даже не взмахнула рукой.
      Я повернулся и пошел, сдерживая себя, чтобы не побежать за поездом, не заорать в бессильной тоске во всю мощь, разрывая легкие и горло: "Натали!!!" Она была уже так далеко, что ее голос едва слышно донесся до меня: "Олег! Олег! Я найду тебя...".
      - Финиш, - сказал водитель, резко затормозив.
      Автобус замер на просторной, по-видимому, недавно расчищенной в лесу площадке. Пусто, лишь в дальнем углу примостилась стеклянная будочка, возле нее, прислонившись к деревянному стояку, застыл парень с рацией в руках. Водитель махнул ему рукой, тот, не переставая быстро говорить в микрофон, помахал в ответ. Шведы, все так же громко и оживленно споря, выпрыгнули из автобуса вслед за американцем. Я переждал всех, чтобы не загромождать выход лыжами.