Без названия (2)

      - Не обессудь, но, по-моему, я посягаю на твой хлеб, - усмехнулся Грегори, когда мы уселись на заднем сидении старомодного такси, нанятого Зотовым (Дима никогда не держал собственную машину из-за непреодолимой страсти к спиртному).
      - Переквалифицировался в спортивные журналисты? Да ведь ты не знаешь, чем европейский футбол отличается от американского, а Пеле для тебя африканский набоб, а лучший в мире хоккей - в Рио! - развеселившись, выпалил я.
      - О Пеле я слышал, и этого для меня вполне достаточно, - отрезал Дик. Он не обиделся, но и не откликнулся на шутку. - Но спортом я действительно занялся. Правда, не спортом вообще, а Олимпийскими играми, а не Играми вообще, а Московской олимпиадой.
      - Ты собираешься приехать к нам на олимпиаду? Милости просим!
      - Нет, на олимпиаду к вам я не приеду. Извини, к сожалению.
      - Что ж так?
      - У меня есть серьезные опасения, что она вообще не состоится в вашей столице!
      - Как это не состоится? - растерялся я. - Только что закончилась Спартакиада народов СССР, тысячи зарубежных спортсменов увидели, что Москва готова к Играм, а ты утверждаешь, что олимпиада не состоится! От тебя я подобных заявлений не ожидал, Дик Грегори!
      - Удивительный вы народ, русские! Просто сатанеете, стоит произнести что-то не соответствующее вашим догмам!
      - Такие уж есть, извини! - Я не на шутку разозлился. Одно дело встречаться с подобными типами в пресс-центрах - там в выборе выражений не стесняешься и называешь вещи своими именами, но совсем иное - садиться с таким субчиком за один стол, да еще угощать икрой, которую вез в подарок Юле - Диминой жене, я с ней был знаком заочно. Настроение у меня готово было окончательно испортиться, и я уже волком вызверился на ничего не понимающего Диму, хотя тот вообще не слышал нашего разговора, занятый объяснением таксисту, как лучше проехать на его Холландпарк-авеню.
      - Ого, если я сейчас не схлопочу по физиономии, то лишь потому, что поспешу объясниться! - расхохотался Грегори. Но тут же лицо его посерьезнело. - Мне было бы крайне тяжело узнать, что Игры будут сорваны. Хотя бы потому, что по горло сыт нашими приготовлениями к новой войне. Я никогда не увлекался спортом, это правда, но не такой уж законченный дурак, чтобы не уразуметь: чем больше будет таких встреч, как олимпиады, тем значительнее станут шансы, что наша крошечная планетка не провалится в тартарары. Словом, я хочу сделать все, что в моих силах, чтобы ваши Игры состоялись.
      - С этого бы и начинал! - с облегчением сказал я. - Удивительный народ вы, американцы, - передразнил Дика, - нет бы начать с конца...
      - Послушай, Олег, дело не так просто, как тебе кажется. Существуют силы, способные торпедировать олимпиаду в Москве...
      - Знаю. Год тому назад один из не очень уважаемых мною английских министров уже призывал бойкотировать Московскую олимпиаду. И что из этого вышло? Пшик. Даже английские газеты не поддержали этого заявления.
      - Не спеши. Все куда сложнее, чем тебе видится. Поверь мне на слово пока я ничего конкретно не могу тебе сказать. Только не забывай, что когда у нас стреляют в президента, то это отнюдь не является волеизъявлением народа. Скорее наоборот!
      Кто бы мог предположить, что пройдет всего лишь чуть больше четырех месяцев, и опасения Дика Грегори обретут реальные черты, и мир станет свидетелем разворачивающейся по всем законам детективного жанра драмы, в которую будут вовлечены сотни и тысячи людей; включат на полную мощь свои возможности разные организации, что предпочитают действовать в "темноте", и вопрос о том, быть или не быть Московским Играм, из чисто спортивной проблемы перерастет в политическую, и мир разделится на тех, кто перед лицом реальной угрозы отбросит прочь сомнения и ринется на защиту Игр, и на тех, кто станет изо дня в день накалять обстановку и, наконец, дойдет до последней черты...
      Впрочем, об этом рассказ лишь предстоит.
      А тогда, теплым августовским предвечерьем, когда клонящееся к западу солнце заливало округу неярким прозрачным светом и мир выглядел таким прекрасным и добрым, мы выбрались из старенького, дребезжащего таксомотора, и навстречу нам вышла Юля - худющая, темноволосая и смуглолицая женщина, похожая на девочку-подростка, с тонкими длинными руками и каким-то мягким, материнским выражением лица. Дима сразу переменился, весь его гонор растворился в ее доброте, и он превратился в простого и бесхитростного парня, у которого если есть в жизни свет в окне - так это Юля. У меня вдруг сжалось до боли сердце, когда я, сам того не желая, проник в тайну страшного одиночества этого человека...
      Мы познакомились. Юля говорила на чистом русском языке, и Дима, уловив мое недоумение, объяснил:
      - Юля - гречанка, но родилась и выросла в Мариуполе, это такой красивый город на море, название которого я позабыл.
      - На Азовском. И не такое уж оно и маленькое, в Жданов - так теперь называется Мариуполь - заходят даже английские корабли, - сказал я.
      - Вы бывали в Мариуполе? - вспыхнула Юля.
      - Бывал? Там прошло мое детство...
      - А мы жили на Слободке. Отец рыбачил, и еще у нас был собственный виноградник. - Она счастливо рассмеялась. Видимо, воспоминания захватили ее, разволновали, мне показалось, что у Юли на щеках появился румянец. Он катал меня на лодке, когда море цвело. Мы словно плыли по зеленому зеркалу. У него были вот такой толщины руки... - Она оглянулась, ища глазами, с чем бы сравнить, но не нашла и снова беззаботно рассмеялась. Очень большие, я двумя руками не могла обхватить его бицепсы... Но папы уже нет... нет...
      - Юля, ну что ты, родная. Успокойся... - Дима не на шутку встревожился.
      Женщина-подросток уже взяла себя в руки и снова улыбнулась, а в уголках глаз блеснули две слезинки.
      - Мы еще поговорим о Мариуполе, ладно? - спросила Юля и с такой надеждой взглянула на меня, что я поспешил согласно кивнуть головой. - А маме, она живет в Пирее, знаете, есть такой город в Греции, он тоже у самого моря, я обязательно напишу, что встретилась с человеком, который жил там. Боже, как она обрадуется! Я вас покину совсем ненадолго, у меня все готово, Дима еще третьего дня предупредил, что вы будете у нас в гостях. Он обязательно должен показать вам свои розы...
      Зотов проводил нас через небольшую, уютно обставленную комнатку, служившую, по-видимому, кабинетом-приемной (на небольшом низком столике я выделил взглядом портативную пишущую машинку), прямо на веранду, узенькую, как турецкий кинжал, а с веранды мы попали в... сад. Это был крошечный участочек земли между домом и высоким забором, отгораживающим Димино "поместье" от пустыря, где начинались невысокие холмы, сплошь покрытые непролазными зарослями вереска. Пять кустиков были ухожены, политы, и земля под ними вспушена до песочной тонкости, но выглядели они, словно дети, выросшие в подвале, куда солнце заглядывает на час в день. Розы были зрелые и в то же время напоминали молодые саженцы - невысокие, не очень густые кустики, на каждом из которых матово блестели три-четыре красных цветка средней величины.
      - Когда приходится уезжать из Лондона, мне так недостает этих роз, тихо сказал Дима, любовно притрагиваясь самыми кончиками пальцев к каждому цветку, словно это живые существа, ждавшие ласки. Я видел, как подрагивали его пальцы.
      - Розы - самые прекрасные цветы, - сказал я, чувствуя, как комок подкатывает к горлу.
      - И ты тоже так считаешь? - вырвалось у Зотова.
      - Гляди, Дима, не превратись в Нарцисса, - неудачно пошутил Дик, но Зотов даже не обернулся в его сторону.
      - Ей-богу, они чувствуют мое прикосновение, - сказал Дима.
      Когда мы вернулись в гостиную, Дима как-то поспешно, торопясь, словно боялся, что у него не будет другого времени, стал показывать свои реликвии.
      - Эту книгу мне подарил Георг Геккенштадт. - Дима протянул небольшую, скромно изданную книжку на английском языке. - Я первый разыскал старика здесь, в Англии. Потрясающий русский богатырь, рекордсмен и чемпион по поднятию тяжестей. Он оказался совсем древним и просто не поверил, что его помнят в СССР. Я сделал о нем получасовую передачу на Би-би-си. А этого человека ты узнаешь? Виктор Александрович Маслов на приеме по случаю победы над "Селтиком". Вот его автограф...
      В Диминой коллекции была книга известного советского шахматиста, бутылка грузинского коньяка, подаренная артистами Государственного ансамбля Грузии, когда они гостили в Лондоне, и пластмассовая копия Петропавловской крепости.
      - Трудно стало работать на Би-би-си, - вдруг сказал Дима. - Многое изменилось в последнее время...
      Появилась Юля, быстро и ловко накрыла стол. Я понял: самое время доставать подарки. Юля радовалась, как ребенок, каждой мелочи: прежде чем отложить подарок, она чуть-чуть дольше, чем нужно, задерживала его в руке, обласкивала. Черную икру и водку тут же водрузила на стол.
      - Русский пир в Лондоне, или наглядное свидетельство, что русские продолжают удерживать монополию на два самых дорогих в мире продукта черную икру и водку! - во всю мощь своего баритона воскликнул Дик Грегори.
      ...Уезжали мы поздно. Дима вызвал по телефону машину из какого-то "подпольного" частного гаража, объяснив, что такими такси пользуется едва ли не половина Лондона. "Это, знаешь, удобно, - объяснил он. - Дешевле, потому что как бы нелегалы, то есть незарегистрированные. Потому не удивляйся, что в машине нет таксометра..."
      Подпольный таксист оказался рыжеволосым парнем явно ирландского происхождения. Вел он машину мастерски, но от чаевых отказался, сказав, что уже заплачено.
      Мы распрощались с Диком Грегори, он ехал дальше.
      - Теперь до встречи в Лейк-Плэсиде, - сказал я. - Желаю тебе удачи, Дик.
      - И тебе удачи, Олег!
      Согрелся я лишь утром, когда после бритья принял горячий душ. В запыленное окно пробивались лучи неяркого зимнего солнца, отчего в комнате стало чуть теплее, во всяком случае мне так показалось. Включил телевизор - передавали очередное выступление президента на пресс-конференции в Белом доме. Журналистов в относительно небольшом зале было как сельдей в бочке. Они поднимали звериный рев, стоило президенту закончить ответ на вопрос и обратить свой взгляд к присутствующим, чтобы из сотен рук выбрать именно ту, которая ему нужна. Я заметил, что это "тыкание" наобум не было таким уж рефлекторным, как кое-кто пытался представить: всякий раз уверенно задавался нужный вопрос, хотя, по логике вещей, любой в зале мог сказать, что указующий перст обращен непосредственно к нему. Впрочем, секрета давно уже не существовало: помощники президента заранее раздавали вопросы некоторым журналистам.
      На сей раз пресс-конференция превратилась в монолог президента с короткими паузами, в этих-то паузах и успевали выстрелить очередной вопрос, и хозяин Белого дома тут же, без раскачки или раздумий, словно бы продолжая речь, монотонно втолковывал сидящим, а заодно с ними и миллионам телезрителей, истины, действительная ценность которых была весьма и весьма сомнительна. Речь шла об олимпиаде.
      Я понял причину беспокойства: дело с бойкотом Московской олимпиады принимало серьезный оборот, и лишь теперь я увидел пропасть, куда толкали олимпийское движение, причем это обставлялось таким образом, что простому смертному никак не разобраться, что вместе с крахом олимпизма человечество еще на шаг приближалось к пропасти - к термоядерной.
      Я набрал номер телефона Дика Грегори.
      - Офис мистера Грегори слушает, - раздался милый девичий голосок.
      - Мне нужен мистер Дик Грегори, - сказал я.
      - Назовите, пожалуйста, себя.
      - Олег Романько.
      - Здравствуйте, мистер Олег Романько. Шеф просил передать вам, что он будет у вас в отеле в 10:15. Если вы возражаете против этого срока, сообщите, пожалуйста, мне, я успею еще передать вашу просьбу мистеру Грегори.
      Я взглянул на часы - 9:37.
      - Спасибо, я буду на месте.
      - До свидания, мистер Романько.
      Чтобы не терять времени, я спустился вниз. Проулок, куда выходил парадный вход отеля, был пуст, узок, и слабая поземка обнимала ноги одиноких прохожих. Солнце, закрытое громадами темных зданий, затерялось где-то за пиками небоскребов и угадывалось лишь в отражениях стеклянных панелей, которыми был отделан дом (как-то не вязалось это точное и объемное определение с выстроенной человеческими руками неприступной "горой") напротив.
      Я заглянул в широкое зеркальное окно парикмахерской, словно надеялся увидеть окровавленный труп Анастазиа. Но в кресле мирно посапывал толстяк с закрытыми глазами, и брадобрей быстро срезал белую пену с его щек. Медленно проехала громыхающая мусоросборочная машина. Два высоких негра в синих джинсовых фирменных костюмах на ходу соскочили с запяток, ухватили по два черных пластиковых мешка, куда ньюйоркцы складывают мусор, на бегу ловко забросили их в открытый "зев" машины, и она медленно стала уминать их в ненасытную трубу.
      Я свернул на Бродвей. Знакомая реклама фирмы "Сони" перекрывала улицу, и Бродвей раздваивался, словно бы река, наткнувшаяся на каменный уступ.
      Было неуютно, грязно. Люди шли торопливо, почти бежали, изредка задерживались у открытых газетных киосков, быстро выбирали из вороха газет и журналов нужное и снова спешили вперед. Без единого слова, без лишнего жеста.
      Когда я вернулся к гостинице, Дик Грегори как раз выходил из темно-красного "олдсмобиля" - приземистого стремительного автомобиля, похожего на гончую, вдруг застывшую на лету. Дик Грегори всегда был престижным малым, и я не мог представить своего друга на каком-нибудь захудалом "фордишке" 1978 года выпуска.
      - Хелло, бой! - шутливо воскликнул Грегори. - Надеюсь, в этом чертовом леднике ты не отморозил пальцы! Если да, то пеняй на себя, видит бог, я хотел спасти тебя вчера ночью, но ты, как и все русские, свято соблюдаешь ветхозаветный режим дня...
      - Порядок, Дик, я жив, и пальцы в норме, уже просто чешутся, чтобы отстучать на машинке первые впечатления.
      - Никогда не делай этого, первые впечатления всегда обманчивы. Сначала нужно подумать, а затем лишь писать.
      - Эге, это слишком большая роскошь для газетчика! Думать нужно на ходу.
      - Не согласен. Но наш схоластический спор мы можем продолжить в более уютном месте, тем более что твой покорный слуга еще не ложился спать. Ты меня очень бы огорчил, если бы признался, что успел позавтракать.
      - Охотно принимаю твое предложение.
      - Тогда в машину!
      Я впервые попал в Нью-Йорк, и потому мне трудно было проследить путь, проделанный Диком к тому маленькому ресторанчику где-то в районе Гринвич-виллидж, о котором он успел лишь сказать, что это, конечно, не "Плаза", где бывают кинозвезды, но вполне уютно и прилично.
      Швейцар в золоченых позументах распахнул дверь и поклонился. Потом он закрыл дверь, проводил нас к гардеробу и передал из рук в руки темнокожему мужчине средних лет, тоже в золоченых галунах. У входа в зал нас встретил метрдотель: в черном сюртуке, с гладко зачесанными редкими волосами, он был воплощением непробиваемой уверенности в собственной неотразимости, и я подумал, что он вполне мог сойти за премьер-министра какого-нибудь не очень большого европейского государства.
      Дик Грегори, нисколько не обеспокоенный солидностью метрдотеля, шагнул в зал и, вытягивая голову, что-то поискал глазами.
      Убедившись, что все на месте, он довольно ухмыльнулся и сказал:
      - Спасибо, Гарри, что вы сохранили столик в неприкосновенности!
      - Вы же просили меня об этом, мистер Грегори! Я сейчас пришлю официанта.
      Мы сели за столик на двоих, отгороженный от почти заполненного даже в столь раннее время зала деревянной панелью, увитой какими-то экзотическими лианоподобными ветвями, усеянными крошечными, как колокольчики, голубыми цветами.
      Пока Дик на собственное усмотрение выбирал блюда, предварительно осведомившись, не придерживаюсь ли я по утрам диеты, мы не разговаривали, но стоило официанту отойти, как буквально набросились друг на друга.
      - Как живешь, Олег?
      - О'кей, Дик. А ты?
      - Я думаю, что неплохо. Работы много, а это главное. Когда у человека есть работа и он ее любит - значит, он живет не напрасно.
      - Ты завел собственный офис?
      - О, давно. Знаешь, у нас, если хочешь иметь солидные заказы, ты должен иметь солидное лицо. У меня даже есть несколько репортеров, впрочем, чаще всего их роль заканчивается в тот момент, когда они выложат необходимую информацию. У ребят лисьи физиономии и собачий нюх. К тому же я им хорошо плачу, и гонорар зависит в прямой пропорции от ценности сообщения. Они это хорошо усвоили, так же, как и то, что я их никогда не надувал...
      - И все же, это неблагодарная роль для журналиста - таскать каштаны из огня для других.
      - Не согласен. Кто-то, более талантливый, должен делать главное. Тем более в нашем газетном мире знают имя Дика Грегори. Оно само по себе гарантия первосортности материала.
      - Извини, Дик, где здесь телефон-автомат? - перебил я Грегори, поняв, что больше не в состоянии терпеть, хотя и дал себе слово, что, пока не встречусь с Диком, не стану звонить ей.
      - Там, где мы сдавали пальто, слева. Возьми монеты!
      Я вышел в вестибюль и легко нашел кабины. Одна из них была, на счастье, пуста. Набрал номер. Пока никто не брал трубку и далекий зуммер эхом возвращался ко мне, сердце у меня стучало с такой неистовой силой, что я ощущал его удары в горле. Совсем как после трудного заплыва, когда ты отдал всего себя до конца..
      - Вас слушают. - Холеный женский голос даже отдаленно не напоминал мягкий, сладкий голосок Натали. - Вас слушают!
      - Доброе утро, - сказал я как можно равнодушней, ибо уже догадался, что трубку взяла Любовь Филипповна, мать Наташи. Она не слишком одобрительно относится ко мне, хотя мы еще не имели возможности встретиться, - семья Наташи несколько лет жила в Нью-Йорке, где отец работал в советском торгпредстве. - Я бы хотел услышать Наташу.
      Теперь настал черед онеметь Любови Филипповне, конечно же, знавшей о моем приезде. Я не стал торопить, хотя меня так и подмывало крикнуть: "Да позовите же Натали!"
      Но моя Натали сама услышала мой внутренний глас.
      - Ты? - раздалось в трубке.
      У меня перехватило дыхание.
      - Я, Натали... Я, мой родной... моя Сказонька...
      - Где ты? В Нью-Йорке?
      - Нет, я скоро вылетаю... Еще в Вашингтоне... Буду и обеду... - Все это произносил мой язык под диктовку разума, а сердце просто обливалось кровью от этой чудовищной лжи и спокойного, ровного голоса. О, кто тебя создал, человек?!
      - Уже больше ничего не случится?
      - Ничего, мой родной, обещаю.
      - Я сажусь под дверью и жду, Я не сдвинусь с места, пока не увижу тебя.
      Я знал Наташку: она действительно усядется под дверью, как собачка, и будет прислушиваться к каждому шороху, к каждой остановке лифта на этаже. Отговаривать я не стал, это было совершенно бесполезно.
      Вернулся в зал, сел за стол, и Дик сразу уловил перемену в моем настроении:
      - Что-то случилось?
      - Ничего, кроме хорошего, самого прекрасного, - ответил я и улыбнулся.
      - Если ты улыбаешься, значит, и впрямь о'кей. Тогда - за встречу!.. Ты когда намереваешься отправиться в Лейк-Плэсид? - спросил Дик.
      - Завтра. Вот только пока не решил, как туда добираться. Городишко-то, как мне ясно, где-то у черта на куличках, советовали даже лететь через Монреаль - оттуда ближе.
      - Если завтра, то поедем со мной. Я тоже качу в те края. - Последние слова Дик произнес с ожесточением.
      - Ты аккредитирован на Играх?
      - Нет, в этом нет необходимости. Ты ведь знаешь - я политический обозреватель.
      - Тогда что влечет тебя в те места, куда даже "Нью-Йорк таймс" не советовала ехать согражданам?
      - Работа, Олег.
      - Ты говоришь загадками.
      - Нет, я излагаю истинные намерения, но... не раскрываю цель. Нет, нет, не думай, что я таюсь от тебя, - мы с тобой живем на разных политических планетах...
      - Но на одной земле..
      - Это я помню хорошо. Именно это и заставляет меня лезть головой в петлю, черт возьми!
      - Снова загадки... Не болит ли у тебя голова от... от излишних возлияний минувшей ночью, которую, как я правильно догадался, ты провел не у себя в постели?
      - Голова болит, но вовсе не от перепоя, если я правильно понял твои слова. Почти не пил, но мне пришлось много работать. Я уперся в тупик, хотя знаю, что выход из лабиринта существует. Больше всего боюсь, меня просто охватывает ужас, что кто-то уже готовится выйти на свет божий и устроить... словом, я на распутье. Ничего, понимаешь, ничего не могу поделать! Такого со мной не случалось никогда... даже когда занимался Уотергейтом. Кстати, мне недавно довелось выступать в одном южном колледже вместе с Никсоном. Он подошел ко мне после встречи и сказал: "Никогда не мог предположить, что вам удастся докопаться!" Я ответил ему: "Здесь нет ничего особенного, я лишь журналист и обнаружил самые кончики ниточек, ведущих к тайне. Не больше! Дергали за них уже другие!" Сейчас же у меня исчезли даже кончики ниточек, а ведь еще несколько дней назад я был уверен, что держу их в руках!
      - Давай переменим пластинку. Мне не нравится, когда со мной говорят загадками, но, по-видимому, ты не можешь сказать правду. Я не в обиде. В конце концов тебе решать, что говорить, а чего нет. Ты мне лучше скажи, что стоит за всей этой шумихой с бойкотом?
      - Стоят очень серьезные силы. Они готовы на крайности.
      - Но ведь они не в состоянии запугать человечество и навязать ему свою злую волю!
      - Ты ведь не ребенок, Олег, и не настолько наивен. В наше время человечество меньше всего принимается в расчет. Они хотят создать ситуацию, когда человечество будет поставлено перед свершившимся фактом. Не забывай, что нынешний год для Америки - особый, год выборов президента. А ты думаешь, нынешний хозяин Белого дома не помнит, что одним из наиболее болезненных провалов, буквально потрясших нацию, было поражение американских атлетов на Играх в Монреале - от ваших ребят да еще восточных немцев? Форд потерял президентство в том числе и из-за этого...
      - Ну, знаешь ли, если каждый американский президент будет связывать свои перевыборы с победой или поражением на Играх и соответственно избирать для себя норму поведения...
      - К сожалению, этого тоже нельзя сбрасывать со счетов. Но, думаю, не только опасение неудачи на Играх ведет сегодня нашего хозяина. За всей этой кампанией кроются другие, более серьезные и далекоидущие цели...
      - Что касается олимпиады в Москве, то я уверен, что она состоится, Не могут не повлиять на наше поведение различные угрозы, с коими американская сторона обращалась к нам. То, видите ли, не могут принять всю советскую делегацию в олимпийской деревне, то не смогут прокормить спортсменов, то вообще "пужают" отсутствием надежной безопасности...
      - Что касается последнего, - прервал меня Дик, - это гораздо серьезнее, чем кажется на первый взгляд.
      - Нам не привыкать, Дик. На последних олимпиадах всегда находились люди, готовые пакостить. Что там говорить, в этом проявляется бессильная злоба...
      - Не такая уж бессильная... Впрочем, я готов потерять то, что я вложил в эту "раскопку", лишь бы оказаться посрамленным в твоих глазах. За твою победу!
      Мы выпили. Я представил Наташку, сидящую под дверью, и невольно усмехнулся - сколько в ней еще детского, непосредственного. "Может, вы удочерите меня?" - "К несчастью, не могу, всего лишь шестнадцать лет разницы, могут дурно понять". - "А жаль, я была бы такой послушной..." "Не люблю послушных, люблю умеющих слушать, ведь я законченный болтун..." - "Ты будешь рассказывать мне сказки, как охотился на акул в Тихом океане, в Акапулько?" - "Вот видишь, какая ты! Я тебе поведал быль, а ты посчитала меня лгуном?" - "Нет, просто - сочинителем, ведь это - твоя профессия..." - "Прикуси язычок, неверная, или я вынужден буду покарать тебя за оскорбление моей самой нужной, самой лучшей на земле профессии!" - "Слушаю и повинуюсь!"
      - Дик, - прервал я воспоминания, - как там Дима поживает? Он что-то замолчал, даже на Новый год слова не черкнул... Прислал осенью благодарность Брайана за перевод его рассказа и как в воду канул...
      - У Димы дела - хуже не бывает. Он лежит в больнице и больше не работает в Би-би-си...
      - Спился?
      - В больнице, кажись, с этим диагнозом, но кризис наступил уже после того, как его выкинули из русской службы. Он просто оказался им не нужен со своими устаревшими знаниями советской действительности...
      - И кто же занял его место?
      - Некий Ефим Рубинов, бывший советский спортивный журналист.
      Я сразу представил себе немолодого уже человека с вечно насупленным, недовольным лицом, с обезьяньей, выпирающей нижней губой и услышал его наглый, самоуверенный голос, нередко ставивший в тупик людей, когда он брал у них интервью. Он никогда не занимался спортом, да что там спортом гантели за всю свою жизнь в руки не взял, я в этом глубоко убежден! Но нужно было видеть, с какой потрясающей самоуверенностью он брался наставлять видавших виды тренеров и как бесцеремонно, как бесчеловечно готов был растоптать спортсмена, стоило только тому сделать неверный шаг или оступиться. Он просто-таки торжествовал, когда ему удавалось разыскать еще одно проявление "звездной" болезни. Он превращался в прокурора-обличителя, и высокие слова слетали с его пера. Его не любили и побаивались, сторонились даже собратья по перу.
      - Что же Юля?
      - Она уехала в Грецию. Хочу признаться тебе, что есть и моя вина в случившемся. Впрочем, я неправильно выразился: просто то, о чем рассказал мне Зотов, слишком большая тайна, чтобы ее разглашение прощалось. Дима знал, на что идет... Я не вымогал у него ничего... Даже предупредил о возможных последствиях. Он ответил решительным отказом принять предупреждение и добавил, что больше так жить не может.
      - А розы, наверное, завяли, ухаживать за ними некому...
      - О каких розах ты говоришь? - не понял Дик.
      - О Диминых, он больше всего любил розы.
      Расставаясь, мы уговорились, что встречаемся завтра у моей гостиницы в восемь утра.
      - Может, у тебя есть проблемы в Нью-Йорке? - спросил на прощание Дик Грегори. - После 16:00 я смогу уделить тебе время.
      - Все о'кей, Дик, - махнул я ему рукой. - Никаких проблем!
      3
      "Олдсмобиль" был подготовлен к длительному путешествию: помимо двух чемоданов, здесь уже находились желтая спортивная сумка "Арена", серебристые лыжи "К-2", какие-то пакеты и картонные ящики. Я в недоумении и некоторой растерянности остановился перед автомобилем, не зная, куда же ткнуть собственные вещи.
      - Давай, давай, - поторапливал меня Грегори. Без всякого почтения к коробкам и пакетам он забросил наверх мой довольно тяжелый чемодан, потом с такой же беззаботностью устроил мою спортивную сумку, что мало отличалась по весу и размерам от чемодана. Единственное, что пожалел Грегори, так это лыжи. Я проникся к нему еще большим уважением, когда увидел, как бережно он сначала вытащил, а затем снова положил "К-2", так, чтобы ничто не поцарапало поверхность и, конечно, не угрожало их целости. Для меня горные лыжи - живые существа, они тоже испытывают боль и разочарование, если с ними обращаются, как с куском металла, залитого смолой, идущей, говорят, на космические аппараты.
      Нью-Йорк мне не понравился, возможно, потому, что я слишком мало видел, но первые впечатления - пусть обманчивые - проникают в самую душу, и нужно немало времени, чтобы выкорчевать их из потаенных глубин души; город оставил ощущение какой-то аморфности и заброшенности, где никому нет ни до чего дела (так оно на самом деле и было), и жизнь течет здесь в замкнутых орбитах, не позволяя посторонним проникать в их тесный мирок, и никто не задумывается над тем, что происходит за его пределами.
      - Если ничто тебя больше не удерживает здесь, то вперед! - воскликнул Грегори.
      - До встречи в Лейк-Плэсиде, Витя! - Я крепко обнял Синявского и почувствовал на своей щеке жесткую щетину его бороды. Хоть прощались мы максимум на два-три дня, а все же грустно было оставлять товарища. Но его ждали встречи и дела в Нью-Йорке, и он не мог присоединиться к нам. "Впрочем, наверное, оно и к лучшему, иначе Вите пришлось бы ехать на крыше или в багажнике "олдсмобиля", - подумал я, еще не догадываясь, что и багажник был забит, что называется, под самую завязку.
      С Наташкой мы расстались час тому назад, она возможно, обиделась, но я терпеть не могу, когда меня провожают. Не могу, и все тут. Себя не переделаешь...
      Город еще только оживал, вместо ревущего, подобно горному водопаду, потока машин сейчас по улицам текли сонные ручейки, и Грегори ловко и уверенно лавировал на перекрестках.
      Мы молчали, я искоса рассматривал Дика. Узкое скуластое лицо, большие и глубокие, как степные костры, темные глаза. В них вспыхивали - я знал яростные языки пламени, стоило лишь задеть его за живое; высокий лоб с неглубокими залысинами охватывала густая темная шевелюра. Я подумал, что Грегори вовсе не обязательно носить лыжную шапочку в горах - ему мороз нипочем. Он, пожалуй, выше меня, где-то в пределах 190 сантиметров, но рост его не бросался в глаза, так как Дик сутулился - бич людей моей профессии, слишком много времени проводящих за письменным столом. Руки у Дика крепкие, жилистые, с пальцами, что в случае нужды сливались в один стальной кулак, встреча с которым вряд ли принесла бы только "легкие телесные повреждения". Грегори было под сорок или все сорок, но он выглядел старше, чему в немалой степени способствовало замкнутое выражение лица - человеку незнакомому он вполне мог показаться нелюдимым и суровым. Однако это не соответствовало действительности, ибо Дик Грегори был жизнерадостным и веселым человеком, без особых усилий в любой компании он становился душой общества: много ездивший по миру, много повидавший, он к тому же и превосходно рассказывал (мне даже думалось, что он заранее, в уме, складывает каждую историю в полноценный рассказ с завязкой, кульминацией и развязкой). "Я перепробовал на этой земле все, что только можно испробовать, когда у тебя есть деньги и когда ты не лезешь в карман за сдачей, если тебя бьют по физиономии, - сказал как-то Дик и весело рассмеялся, от чего в его бездонных глазищах запрыгали бесики. - Мне бы в космос слетать!"