Крюгер приставал ко мне с каждым днем все настойчивее, убеждая обратиться наконец к общественности, к научным организациям, к правительству. Однако я медлил. Не знаю, приписывал ли Крюгер мою нерешительность слишком большой скромности ученого или чему-нибудь еще, но только в своем юношеском нетерпении он почти выходил из себя. Целыми часами он, так сказать, по-отечески меня уговаривал, постепенно раздражался и, исчерпав все доводы, просил разрешить ему сделать это за меня, раз я сам не хочу или не могу. Я обнадеживал его, но все откладывал и откладывал. Отчасти и в самом деле из-за какой-то непонятной робости, отчасти потому, что хотел привести окончательные результаты открытия в образцовый порядок. Мне мерещилась рукопись страниц на пятьсот, снабженная чертежами и диаграммами, переплетенная в свиную кожу… профессорская диссертация par excellence .
 
      В ознаменование временного завершения работ и в честь достигнутых нами успехов я решил устроить небольшое пиршество на месте, где было сделано открытие, то есть на моем чердаке. Кроме Крюгера, мне хотелось пригласить и Янека. Насчет последнего я сначала чуть-чуть поколебался, но затем счел, что и Янек имеет право принять участие в празднике: ведь это он так успешно соорудил мне прекрасную антенну. Крюгер сразу одобрил мой план пригласить Янека, сказал, что это само собой разумеется. Вино у меня еще было, потому что вот уже две недели я откладывал очередное приглашение Нидермейеров, ссылаясь на срочную работу. Для ученого, страстно увлеченного грандиозными мировыми проблемами, болтовня о кафельных ванных и персидских экс-шахинях была бы просто-напросто невыносима. Наш праздник на чердаке я назначил на 16 ноября — канун моего дня рождения (о чем, впрочем, моим друзьям я не сообщил). В ожидании этого дня мы с Крюгером предавались мечтам и фантазиям о будущем.
      Конечно, с помощью сложных угломерных вычислений и иных методов необходимо точно установить местонахождение в космосе источника, откуда шли сигналы, определить расстояние до этого источника и попытаться выяснить его движение относительно Земли. Для этого нужны дополнительные научные станции. Нам с Крюгером рисовалась на всех материках Земли мощная сеть гигантских антенн. Они должны иметь по меньшей мере от пятидесяти до семидесяти метров в диаметре, что необычайно улучшило бы качество приема. Словно гигантские уши, они должны вслушиваться в космос. В наших мечтах мы уже видели около этих аппаратов высококвалифицированных научных работников. Их дело — регистрировать сигналы, расшифровывать их с помощью электронно-вычислительных машин. Какая вдохновенная исследовательская работа — в процессе ее были бы получены потрясающие данные о тех далеких, еще совершенно неведомых нам существах. Крюгер особенно настаивал на том, чтобы дать с Земли ответ посредством гигантского передатчика. Начать надо будет с передачи сигналов, тоже обозначающих атомные номера и массовые числа, — ведь благодаря этим числам мы сами впервые поняли таинственные сигналы. Их сигналы были посланы очень давно, и минуло много лет, прежде чем они дошли до нас; еще много времени протечет, прежде чем таинственные корреспонденты примут наш ответ, которого, должно быть, давно с нетерпением ждут. Поэтому абсолютно необходимо как можно скорее успокоить их относительно нас и наших дальнейших намерений; сообщить им, что у нас на Земле постепенно побеждает разум; что мы, как и они, хорошо знаем, что атомная война равносильна нашему полному самоуничтожению.
      Какие неожиданные возможности открылись бы для сотрудничества с ними, для взаимного обмена научным опытом и техническими достижениями! Что, если бы, например, эти существа и мы вместе разработали и привели в исполнение проект исследования и завоевания космоса? Пусть из-за дальности расстояния это затянется на десятилетия, но что значат десятилетия для истории Вселенной?
      В общем, повторяю, наши с Крюгером меч- ты нередко были утопичны.
      Что касается первых практических мероприятий, связанных с осуществлением наших смелых проектов, мы рассчитывали получить поддержку английских и американских ученых. Именно в Англии с некоторых пор делаются серьезные, хотя пока что безрезультатные попытки связаться с другими обитаемыми мирами; там, в Англии, уже создана специальная аппаратура для этих целей; ее переоборудование не представило бы значительных трудностей. Однако самые большие надежды Крюгер (а в глубине души и я) возлагал на Советский Союз. Гигантская страна с ее необозримыми, еще далеко не использованными возможностями уже опередила все страны мира в деле исследования и завоевания космоса. Научные институты, обсерватории, наблюдательные станции, многочисленные, растущие с каждым днем кадры высококвалифицированных и вдохновенных молодых специалистов — все это могло бы поставить нашу мечту на практические рельсы. Подобный размах науки можно встретить только в Советском Союзе, нигде больше. Может быть, в какую-нибудь из советских ракет удалось бы вмонтировать и один из моих приемников? Вместительность советских космических кораблей, пределы их полезной нагрузки (которая, к слову сказать, у американцев много ниже) позволили бы это вполне. И нигде ученые не проявляют столько интереса к проблеме жизни на других планетах, как в Советском Союзе.
      Да! Все это были красивые мечты, увлекательные картины, и именно 16 ноября их омрачила первая зловещая тень.
      Для предстоящего празднества я постарался приукрасить чердак возможно лучше, В углу, свободном от аппаратуры, перед старым диваном мы поставили маленький столик, покрытый белой скатертью. На ветхое дедовское кресло набросили старое одеяло, чтобы набивка не выпирала наружу. На большом блюде лежали заранее приготовленные бутерброды с колбасой и ветчиной, в ведре с водой охлаждались три бутылки мозельского, которые я в некотором смысле украл у Нидермейера. Все это выглядело, как маленький благодатный островок в желтом круге света от старого торшера, а затянутые паутиной стропильные балки терялись в густом сумраке. По-моему, получилось довольно уютно.
      Сбор гостей был назначен на восемь часов. Крюгер явился за десять минут до срока: аккуратность составляла одно из его хороших качеств. На нем был темный костюм с чуть короткими рукавами, ослепительно-белая рубашка и серо-перламутровый галстук, наверное подарок его подруги. В этом же праздничном одеянии он обыкновенно являлся и на экзамены. Волосы были тщательно причесаны, и, прежде чем переступить порог, он украдкой посмотрелся в карманное зеркальце.
      — У вас сегодня великолепный вид, Крюгер! — приветствовал я его шутливо из глубины чердака.
      Он смущенно улыбнулся и осторожно сел на диван, предварительно подтянув брюки. От него веяло такой огромной, почти умиляющей торжественностью, словно сегодня и впрямь был исключительный день. Мы немного с ним побеседовали, дожидаясь Янека.
      У меня вообще не было уверенности, что Янек придет. Когда я ходил в его заброшенную кузницу, чтобы пригласить к себе, он был в настроении еще худшем, чем в прошлый раз.
      — Что вы от меня хотеть, доктор? — спросил он и метнул в мою сторону такой взгляд, будто я был вестником беды.
      — Я хочу всего лишь пригласить вас на стакан вина, Янек. На чердак, где вы мне тогда установили антенну. Послезавтра вечером, если это вас устроит.
      Он казался чрезвычайно удивленным: видно, таких вещей с ним еще не случалось. На его угрюмом оливковом лице я прочел явное недоверие.
      — Почему? — пожелал он узнать.
      — Да потому, что вы мне очень помогли, Янек, — ободряюще улыбнулся я в ответ.
      — Хорошо, я приходить, — согласился он наконец с таким выражением лица, точно его вызывали на судебное разбирательство. Я почти пожалел, что позвал его.
      В половине девятого мы услыхали на лестнице его шаги. Замедленный, как бы крадущийся шаг настороженного человека, находящегося в опасности. Странное, гнетущее чувство брало за душу при звуке этих шагов, и я невольно затаил дыхание. Я заметил, что нечто подобное почувствовал и Крюгер, потому что он оборвал фразу на полуслове и внимательно прислушался. Наконец из полумрака чердака вынырнул Янек.
      — Добрая вечер! — буркнул он и смерил испытующим взглядом Крюгера, которого видел впервые.
      Янек был одет, как обычно: заплатанные штаны и слишком легкий для того времени года, почти просвечивающий насквозь пиджачок. Спасаясь от холода, он обмотал шею старым шерстяным шарфом. Оливковое лицо его имело сегодня какой-то желтоватый оттенок.
      — Садитесь, пожалуйста, господин Янек! Вот сюда, на диван, или, если угодно, в кресло. Мы сейчас приступим! — весело воскликнул я, стараясь его приободрить и не дать почувствовать стеснения.
      Поколебавшись, Янек уселся на диване рядом с Крюгером. Он еще раз бросил на молодого человека испытующий взгляд исподлобья. Крюгер в свою очередь посмотрел на Янека и ненароком прикрыл рукой галстук, словно ему стало неловко за свое франтовство (на самом деле очень умеренное!) в присутствии человека, одетого столь убого. Затем губы его сложились в застенчивую, обезоруживающую своей юношеской непосредственностью улыбку.
      — С чем вы больше любите бутерброды, господин Янек, с колбасой или с ветчиной? Я-то обычно ем с колбасой, она дешевле, а сегодня хорошо пойдут эти, с ветчиной. Прошу вас, берите их, пожалуйста, с той стороны…
      Янек посмотрел на Крюгера и вдруг улыбнулся:
      — Спасибо. Я тоже любить есть ветчину.
      Видимо, между ним и Крюгером с первого взгляда возникла взаимная симпатия.
      Янек съел три бутерброда, будто не от голода, а из простой вежливости. Но по выражению его глаз, по тому, как он кусал своими крепкими зубами, я заключил, что ему зверски хочется этого лакомства. Кто знает, когда в последний раз ему удалось заработать и поесть досыта. Потом он замер, слегка наклонив туловище вперед, зажав кисти рук между коленями. Глубокие борозды на его смуглом лице казались высеченными резцом. Черные глаза украдкой недоверчиво оглядывали чердак, аппаратуру… Странный и немного жуткий человек. Он напоминал затаившегося зверя, который может стать опасным, если его раздразнить.
      — Видите, господин Янек, там стоит ваша антенна. Она оказала нам неоценимые услуги. Мы очень вам признательны за хорошую работу, — с этими словами я налил ему вина.
      — В таком случае — за дальнейший успех! Пейте, господин Янек! Ваше здоровье! — воскликнул Крюгер и поднял стакан. Положительно Янек нравился ему все больше и больше.
      — Ваше здоровье, молодой человек! — откликнулся Янек, и на его лице опять проступила легкая улыбка. Затем он откинул голову назад, под кожей худой шеи резко обозначилось адамово яблоко, и вино полилось ему в горло. Было что-то величественное в его манере пить. Вне всякого сомнения, этот человек понимал толк в хорошем вине.
      Крюгер спросил, как ему понравилось вино, и Янек ответил, что оно слишком терпкое. У него на родине вина мягче на вкус.
      — Смею спросить, где ваша родина? — поинтересовался Крюгер.
      Янек уставился в одну точку и замолчал, словно вопрос опять пробудил в нем недоверчивость. А потом начал медленно, будто прислушиваясь к чьему-то далекому голосу, рассказывать о Триесте, о голубой Адриатике, о горе Опичине: "…Говорят, что вид с ее вершины — восьмое чудо света. В тех местах моя родина. Солнце там жаркое, такое жаркое…" Он замолк и махнул рукой, будто рассказывал о давно забытом сне.
      Я бы не стал расспрашивать его дальше, но Крюгер уже предлагал Янеку новый тост:
      "За вашу родину, господин Янек!"
      — У меня нет больше родины,- ответил Янек жестко.
      После второй бутылки Крюгер стал еще непосредственнее. Внезапно он сорвал с себя свой красивый серо-перламутровый галстук, расстегнул пиджак и верхнюю пуговицу рубашки. "Здесь чертовски жарко!" — пояснил он, хотя в эту пору года о жаре не могло быть и речи. Наверное, он решил освободиться от галстука только для того, чтобы сгладить разницу между своим обличьем и убогой одеждой Янека. Было заметно, что его уже давно занимала какая-то мысль, и после очередного глотка вина он не сдержался и высказал, что было у него на уме.
      — Не считаете ли вы, господин профессор, — воскликнул он, показывая на аппаратуру,- что нам следовало бы кое-что об этом рассказать и господину Янеку? Господина Янека явно интересуют наши аппараты, и, кроме того, он, наверное, удивляется, по какому поводу мы его пригласили и… Нет, нет! Ему нужно рассказать обязательно!
      Припертый таким образом к стене, я уже не мог сказать "нет", не обидев Янека. "Ну, хорошо, чтобы доставить вам удовольствие, Крюгер…" Я согласился крайне неохотно.
      Окрыленный вином и собственным воодушевлением, Крюгер тотчас же наклонился к Янеку и начал в общих чертах рассказывать ему о нашем открытии. Глаза его сверкали, он размахивал руками, в общем находился вполне в своей стихии. Он говорил о таинственных звездных существах, о их высокой мудрости и при этом снова впадал в ошибку, от которой никак не мог отделаться: рассуждал об этих существах так, как если бы ему уже совершенно точно было известно, что они похожи на людей, что у них идеальный государственный строй, что они после страшных испытаний атомной войны поставили себе высшей целью достижение вечного мира и социальной справедливости. Затем он принялся рисовать ослепительно прекрасные картины будущего; высказал надежду, что и у нас на Земле по примеру идеальных звездных существ историческое развитие пойдет к такой же благородной цели… Очевидно, Крюгер плохо переносил алкоголь: уж очень приподнятое настроение было у него сейчас, и его юношеский пыл не знал удержу!
      Янек слушал молча, ни один мускул на его лице не дрогнул. На него вино не оказало ни малейшего действия.
      Когда Крюгер заключил торжествующим вопросом: "Что вы на все это скажете, господин Янек?", Янек покачал головой и рот его искривила злая ухмылка — совсем как волк, оскаливший зубы.
      — Я не верить, — проговорил он резко, — все это только сказки для детей.
      От звука его голоса у меня по спине пробежал холодок. Крюгер застыл на месте с разинутым ртом.
      — Но… господин Янек…
      — Я кое-что другое знать про людей! — перебил его Янек, на этот раз почти с гневом.- Мне нечего рассказывать!
      Его лицо в ту минуту сделалось настолько злым, что можно было испугаться. Он бросал на меня и на Крюгера мрачные взгляды, по видимому, решал, стоит ли продолжать с нами этот разговор, а затем, как бы решившись, заговорил, весь кипя яростью:
      — Хорошо! Я вам рассказать. Никому другому не говорил. Но вы меня пригласить, вином угощать, чтобы поверить в сказки. Нет! Я вам сказать теперь правду!..
      К нашему великому замешательству, им овладело что-то похожее на приступ бешенства. Он сорвал с себя свой расползающийся по швам пиджак и спустил с плеча рубашку. Темная кожа на плече и спине была обезображена глубокими рубцами и темными полосами.
      — Вот! Вы смотреть! Вот правда! Война и смерть, и человек как лютый зверь! Вот правда! — выкрикивал он в исступлении.
      И Янек на ломаном немецком языке рассказал нам свою историю, вернее, швырнул нам ее в лицо, скрежеща зубами.
      Он только поступил в технический институт, как разразилась война. В окрестностях Белграда — он особо подчеркнул нам свою сербскую, а не итальянскую национальность, его вместе с многими другими схватили немцы, погрузили, как скот, в товарный вагон и отправили в Германию — на принудительные работы. Некоторое время он работал на фабрике под Берлином. Вскоре его заподозрили в том, что он причастен к подпольному движению или группе Сопротивления. Я почти уверен, что подозрение было неосновательно. Но кто в те времена стал бы доискиваться справедливости, если речь шла о представителе "неполноценной" расы, занятом на принудительных работах? Он угодил в концентрационный лагерь. Чудовищный ужас, с которым он там столкнулся лицом к лицу… истязания, пытки, казни… впрочем, это уже хорошо известно! Правда, его могучее тело все вынесло, но в душе что-то надломилось. Он больше никого и ничего не любил, ни во что не верил, ни на что не надеялся. Безрадостное прозябание-вот единственное, что ему осталось в жизни. По окончании войны он имел возможность по желанию принять на выбор югославское или итальянское подданство и возвратиться на родину, но вовремя об этом не позаботился, пропустил все сроки — ему уже все стало безразлично. Как человек без подданства, скитался он по разным местам; его гнали, и он без определенной цели отправлялся дальше, пока не нашел временного прибежища в Грюнбахе-в развалинах старой кузницы.
      — Вот-правда!-заключил он с жестом презрения и выпил вина.
      Мы, смущенные, молчали. У Крюгера было такое выражение лица, будто он вот-вот расплачется. Мне же вдруг показалось, что на чердаке стало темнее, что за покрытыми паутиной балками притаились враждебные тени. Антенна и аппараты, посредством которых мы получили послание со звезд, — на прежних местах, но Янек снова вернул нас из звездных высей к Земле с ее мраком, с ее ужасами. Контраст получился настолько жестокий, что спазма сжала мне горло и меня охватило предчувствие неминуемой беды, предчувствие, волей случая оправдавшееся еще в тот же вечер.
      — Но, господин Янек… Поверьте нам, что лично мы оба…-нашел я наконец силы выговорить.
      Янек оглядел меня прищуренными глазами.
      — Ваш друг тоже из таких. Я хорошо знать этих людей,сказал он насмешливо.
      — Какой еще друг? — спросил я, ничего не понимая.
      — Ваш друг из аптеки,-пояснил Янек.- Он все время ходить вокруг. И сегодня вечером я его видеть, как он ходить за домом…
      Обдумывая все это теперь, в спокойном состоянии, я прихожу к выводу, что провизор Киндель и в самом деле мог быть в прошлом одним из шпиков или палачей-истязателей и ныне скрывался в Грюнбахе от заслуженной кары. Но едва ли он когда-нибудь принадлежал к прежней "идейной аристократии", потому что в этом случае при помощи своих единомышленников он сумел бы занять куда более высокий и выгодный пост, чем должность простого аптекаря-провизора, живущего надеждами на скорую смерть своего шефа.
      В тот момент я настолько был поражен выпадом Янека, что не сумел ничего возразить и не стал даже объяснять своему собеседнику, что причислять провизора Кинделя к моим друзьям было, мягко выражаясь, преувеличением.
      Чтобы сгладить тягостное и мучительное впечатление от сцены с Янеком, я опять налил всем вина и объявил, что в завершение вечера угощу моих гостей превосходным кофе. Крюгер поддержал меня в попытках развеселить Янека и в нарочито веселом тоне предложил ему сигарету:
      — Восточный табак, какой курят у вас на родине!
      Янек взял сигарету и закурил, глубоко затягиваясь, видимо чтобы немного успокоиться. Он снова стал молчаливым и непроницаемым. Временами его губы складывались в странную, многозначительную улыбку, но она тут же исчезала, и он держал себя так, будто ничего и не было, будто он за весь вечер не сказал ничего особенного. Я все более убеждался, что Крюгер ему гораздо симпатичнее, чем я, и что он больше доверяет ему, чем мне. Под конец он оттаял до такой степени, что вступил с Крюгером в шутливое обсуждение достоинств южных девушек. Настроение как будто выровнялось, и вечер заканчивался в приятной атмосфере.
      Было уже за полночь. Я только что включил электрический кофейник, чтобы приготовить обещанный кофе, как вдруг мы услышали шаги на лестнице.
      — Что это? — спросил Крюгер дрогнувшим голосом.
      Я прислушался. На лице Янека появилось выражение настороженного внимания.
      Сегодня, когда я об этом вспоминаю, мне кажется, что едва я услышал звук шагов и скрип ступенек, как тотчас же догадался: вот оно — несчастье. Шаги совсем не походили на осторожную поступь Янека, когда он поднимался к нам в начале вечера. Это были легкие, торопливые шаги человека, который либо убегает от опасности, либо отчаянно спешит. Наконец дверь распахнулась, и на пороге показалась моя жена.
      Обычно она избегала появляться в той части чердака, где я устроил себе лабораторию. Она очень осуждала мои ночные бодрствования, беспокоилась за мое здоровье, но выражала свое недовольство лишь изредка, в виде коротких увещеваний. К моему ассистенту Крюгеру она относилась снисходительно, но в глубине души, конечно, его недолюбливала. Хотя бы за то, что Крюгер, как она могла предположить, помогал мне при этих ненужных, с ее точки зрения, экспериментах. Еще меньше симпатии она питала к Янеку, но можно ли было ставить ей это в вину, учитывая характер и образ жизни этого человека.
      Жена прибежала в страшном волнении. Даже в полумраке чердака было видно, что она смертельно бледна. Одной рукой она запахивала на груди халат, наброшенный в спешке, в другой держала газету. В расширенных глазах был панический ужас.
      — Случилось нечто страшное, — проговорила она срывающимся голосом и протянула мне газету, — Вот, прочти! — Крюгера и Янека она будто и не заметила.
      Я в недоумении взял газету. Это был номер "Майницкого Меркурия" — провинциального листка, известного своими клерикальными и крайне реакционными тенденциями и стоявшего близко к определенным правительственным кругам.
      На первой странице можно было прочесть о задачах по укреплению национальной обороны — обычные напыщенные фразы, уже до смерти всем надоевшие. Я не понимал, с какой стороны это могло касаться меня.
      — Мы ведь не выписываем и не покупаем эту газету; откуда же она взялась? — спросил я в удивлении.
      — Четверть часа тому назад — я уже хотела ложиться — ее подсунули под нашу входную дверь. Я хотела посмотреть, кто это сделал, но услышала только удаляющиеся шаги. В темноте я не разглядела, кто это был. Прочти! На второй странице, отчеркнуто красным. Боже мой, что же теперь будет!..
      — Иди ложись, а то простудишься. Ты ведь вся дрожишь. Я скоро приду, — сказал я возможно спокойнее.
      — Спать?! Нет, уж теперь мне не заснуть. Это ужасно, — прошептала жена и, будто только сейчас заметив обоих посторонних мужчин, плотнее запахнула на себе халат и побежала вниз по лестнице.
      Я подошел ближе к лампе и развернул вторую страницу. Неизвестный "доброжелатель" обвел нужную статью красным карандашом и против некоторых абзацев поставил еще на полях восклицательные знаки. Нахмурившись, я начал читать.
      "СЛИШКОМ ПЛОХО ЗАМАСКИРОВАНО"
      На страницах нашей газеты мы уже неоднократно указывали, что давно пора решительно положить конец преступной деятельности более или менее искусно законспирированных врагов нашего государства, ставящих себе целью подрыв государственного строя. В качестве иллюстрации к этому нашему требованию может служить новый пример преступной деятельности, не имеющий себе равных по карикатурной наглости. Некий доктор В., проживающий в местечке Грюнбах недалеко от города X., утверждает, что ему якобы удалось вступить в контакт с таинственными разумными существами, обитающими на других планетах. Для каждого верующего христианина это утверждение на первый взгляд может показаться только кощунственным или безумным, и, однако же, за ним кроется нечто гораздо более серьезное. Господин доктор В. утверждает, далее, будто его "звездные люди" высказываются против атомного вооружения, за всеобщий мир и согласие! Услышав такие песенки, и самый ограниченный человек не станет более сомневаться, откуда дует ветер. Господин доктор В. может сколько ему угодно разглагольствовать о своем мнимом открытии, об "ушах, вслушивающихся в космос", о частотах и о прочем, — нас, однако, ему своей псевдонаучной болтовней не провести. Людей, с которыми он установил контакт, надо искать вовсе не на звездах, а по соседству с нами, на восточном полушарии земного шара. Против атомного вооружения… вечный мир… взаимопонимание… Все это более чем ясно указывает, где пребывают заказчики господина доктора В. Как нам стало известно дальше, этот господин подвизается и в качестве воспитателя юношества. Нашему корреспонденту пришлось, к несчастью, убедиться, насколько глубоко подрывные идеи доктора В, уже успели внедриться в души доверенной ему молодежи. В общем деятельность господина доктора В. приходится квалифицировать как одну из самых наглых попыток, какие только имели место, подорвать в нашем юношестве волю к сопротивлению и создать у него превратные представления о целях нашей самообороны. Мы преследуем эти цели не только в интересах собственного народа, но и в интересах наших союзников по НАТО, с которыми нас связывают торжественные обязательства; а если взглянуть шире, то и в интересах сохранения самых священных ценностей христианской Европы. Приведенный нами плачевный пример еще раз доказывает со всей очевидностью, насколько нам еще не хватает бдительности и под какой постоянной угрозой находится наша свобода и наш государственный строй вопреки всем разговорам о взаимопонимании и согласии!.."
      Вся статья была в таком духе. Когда я опустил газету, у меня было чувство человека, которому снится тяжелый сон.
      Пока я читал, Крюгер напряженно следил за выражением моего лица; Янек остался совершенно безучастным, будто его ничто и никак не касалось.
      — Теперь прочитайте вы! — и, тяжело дыша, я протянул Крюгеру газету.
      В угрюмом молчании я смотрел теперь на лицо Крюгера. Сначала он побледнел, потом его лицо до самого лба густо покраснело, ноздри задрожали, и он снова побледнел.
      Наконец он с отвращением бросил газету на стол и беспомощно огляделся. "Ах, мерзкая гнида! — выговорил он едва слышно, и пальцы его руки сделали непроизвольное движение, словно он хочет что-то раздавить. — Подлый негодяй!"
      При виде его смятения меня внезапно озарила догадка.
      — Вы, может быть, знаете, откуда дует этот ветер? — резко спросил я, задрожав от гнева и смутного страха.
      Крюгер поник головой.
      — Да, кажется, знаю…-пробормотал он, избегая моего взгляда.
      — Так выкладывайте!- крикнул я.
      И Крюгер начал рассказывать. Сначала он запинался, делал над собой усилие, но постепенно говорил все быстрее, с нарастающей яростью. Как-то вечером на прошлой неделе, когда мы с ним закончили работу раньше обычного, он зашел в грюнбахский погребок поужинать. Заведение было почти пусто, сидели три или четыре посетителя. По описанию Крюгера, один из них мог быть провизором Кинделем. Сидел он с каким-то другим господином в углу; они разговаривали вполголоса. Вскоре тот, кто мог быть провизором Кинделем, совсем ушел. Оставшийся же подошел к столику Крюгера и попросил позволения присесть,мол, скучно одному.
      — Это был плюгавый субъект, низенького роста, с обрюзгшим лицом, очки в золотой оправе. В черном сюртуке. Похож на факельщика из бюро похоронных процессий. С первого взгляда он мне очень не понравился, но говорил — словно по книге читал, — рассказывал Крюгер.
      — Говорил? Значит, вы с ним беседовали? — вставил я саркастически.
      Крюгер, пристыженный, кивнул. Да, в конце концов между ними завязалась оживленная беседа. Господин как бы мимоходом упомянул, что он представитель прессы и ищет сенсаций. "Ну,заметил он со смехом — в Грюнбахе я вряд ли натолкнусь на что-нибудь интересное". Когда Крюгер сказал ему, что он студент, господин заказал пива, потом заказал еще и еще. И беседа от этого становилась все оживленнее.
      Мне не составило никакого труда представить себе, как опьяневший Крюгер сначала только намекнул, что и в Грюнбахе могут происходить интересные вещи, потом высказывался все определеннее и кончил тем, что в своем пьяном энтузиазме выболтал все. И, уж конечно, не забыл собственной убежденности в замечательной справедливости и идеальном государственном строе звездных существ.
      — Ах, этот подлый свистун! С каким наслаждением я набил бы ему морду! — закончил Крюгер в отчаянии.
      — Итак,- набросился я на него,- несмотря на ваше обещание молчать, вы разболтали всем — сначала подруге, потом отцу и наконец репортеру. Нечего сказать, славную кашу заварили!
      Я начал кричать. В приступе безумного гнева я вымещал теперь на злосчастном Крюгере мое смятение и мой страх:
      — Если бы я знал, как мало можно на вас положиться! Скажите, пожалуйста, что я теперь должен делать? В своем легкомыслии вы задумались хотя бы на секунду о последствиях, какие все это будет для меня иметь? Милостивое небо! Несчастный человек, что вы наделали?!
      Я осыпал его упреками, потрясал кулаками и как бешеный метался туда и сюда по узкому чердаку.
      Крюгер сидел, весь скорчившись, с опущенной на грудь головой — истинное воплощение раскаяния; лицо его беспрестанно то краснело, то бледнело.
      — Простите меня… Я хотел только хорошего… только хорошего… Я думал, что, может быть, через прессу…- пролепетал он наконец, но я не дал ему продолжать: "Вот она, ваша пресса! — закричал я. — Нет, это слишком ужасно…"
      А Янек сидел тут же со скрещенными на груди руками и сохранял холодное спокойствие. Он тоже потянул со стола газету и бегло ее прочел. На лице у него не дрогнул ни один мускул, только на губах играла насмешливая улыбка, словно печальный финал нашего вечера его ничуть не удивил и он все это предвидел заранее.
      Искалеченный жизнью человек сидел на чердаке и недвижно смотрел в одну точку, будто в бездонный обрыв. Тени стропил и балок создавали черный и грозный орнамент, и на его фоне фигура Янека показалась мне глубоко символической.
 
      Чем дольше я пребываю в этом заведении, тем чаще ловлю себя на мысли, что мало-помалу здешние условия начинают казаться мне вполне сносными. Я могу теперь читать, писать, разрешить себе еще некоторые скромные удовольствия. Мне даже позволили распорядиться восемнадцатью марками семьюдесятью пятью пфеннигами, что остались в моем бумажнике. Сегодня санитар, которого я подкупил одной маркой чаевых, тайком принес мне трубку и кисет с табаком, лежавшие в кармане моей одежды. Я отправился в уборную и спокойно там покурил, пока санитар стоял на часах у двери.
      Снизу, где расположены палаты беспокойных и буйных, все время доносится рев. Но даже и к этим страшным, звериным звукам я уже привык; исчезло чувство страха и перед искаженными лицами.