Зарубежная фантастика (изд-во Мир) - Сигнал из космоса

      Не скрою, при виде этих людей меня объял ужас. Я почувствовал свою полную беззащитность перед этим, как я догадывался, враждебным мне, беспощадным миром богатства и могущества. Одному я удивлялся, да и по сегодняшний день это осталось для меня загадкой — как меня вообще могли сюда допустить, а не направили в нижние инстанции. Безусловно, причина крылась не в Нидермейере. Потому что едва я проговорил: "Моя фамилия Вульф, доктор Вульф, я явился по рекомендации господина Нидермейера", как все три господина переглянулись в недоумении.
      — Вы имеете в виду Нидермайера с дортмундских металлургических? Фамилия через "ай"? — осведомился после небольшой паузы толстяк.
      — Нет, через "ей". Нидермейер из Грюнбаха, — выдавил я из себя, почти пристыженный. О кишках и кожах я благоразумно промолчал, потому что при слове Грюнбах даже секретарша, хорошенькое белокурое создание с кукольным личиком, отвернулась, чтобы скрыть улыбку.
      — Вы знаете такого? — спросил толстый элегантного. Тот небрежным жестом наманикюренных пальцев как бы смахнул со стола и Нидермейера, а с ним и весь Грюнбах, обратив их в ничто. Голос его прозвучал при этом почти сердито:
      — Может быть, кто-нибудь из мелких акционеров? Откуда нам знать их всех?
      Престиж Нидермейера упал в моих глазах до нуля. Да, здесь были иные масштабы, чем в Грюнбахе!
      Тем не менее толстяк ободряюще показал мне на кресло:
      — Садитесь, пожалуйста. Вы хотели сделать нам предложение, какое-то открытие или нечто в этом роде? — В его тоне слышались довольные нотки, он даже предложил мне сигару.
      По всей вероятности, между тремя господами происходило какое-то конфиденциальное совещание. Возможно, мне было позволено предстать перед ними только потому, что столь экстравагантный гость мог внести некоторое разнообразие в деловую рутину — маленькое развлечение в антракте между серьезными разговорами. Во всяком случае, иронический взгляд, которым элегантный окинул мою скромную персону, делал такое толкование весьма вероятным. И только один из трех — господин с черепом скелета — явно был лишен чувства юмора и до конца сохранял на лице горько-строгое выражение.
      Элегантный полистал мою рукопись самыми кончиками пальцев, словно опасался, как бы с ее страниц не посыпались блохи, а я начал было краткий доклад, но толстяк сразу прервал меня вопросом, занимаю ли я в университете города X. профессорскую кафедру. После моего смущенного признания, что я там всего лишь научный ассистент, интерес ко мне явно упал еще ниже, и под конец меня уже почти не слушали. Было вполне очевидно, что господа ничего не смыслят в научных проблемах и ведают лишь коммерческими делами концерна.
      Зазвонил один из пяти телефонов цвета слоновой кости. Секретарша взяла трубку, поклонилась невидимой величине на том конце провода и со словами: "Да, пожалуйста, сейчас"протянула трубку толстяку, едва слышно прошептав: "Господин секретарь министерства". Толстяк, удобно развалившись в кресле, не выпуская изо рта сигары, несколько мгновений держал трубку приложенной к уху, как бы прислушиваясь к красивой мелодии, доносившейся до него издалека. Будто в такт ей, он время от времени кивал головой и мычал:
      "Гм… так… так… смотря по обстоятельствам.., устроим это дело".
      Два других господина буквально застыли в напряжении, стараясь прислушаться. Обо мне, разумеется, совершенно забыли, и я получил возможность незаметно оглядеть комнату. Мой взгляд задержался на большом стенном зеркале в золоченой раме. Там я отчетливо увидел самого себя, сидящего с мучительно напряженным лицом, бледным от волнения; глаза мои, как всегда, казались странно огромными за стеклами очков. Добавьте к этому мою щуплую фигуру в потертом костюме. Сигара, которую я закурил с непринужденным видом, оказалась крепчайшей. У меня началось легкое головокружение, и я невольно откинулся на спинку кресла; в зеркале это выглядело так, точно я соскользнул в глубину пропасти, чтобы исчезнуть в ней без следа.
      Толстяк между тем закончил телефонный разговор и едва заметным движением бровей дал понять обоим коллегам, что дело шло о чем-то весьма важном. Мне стало ясно, что при таких обстоятельствах мое дальнейшее присутствие становится обузой. Это можно было понять и по нетерпеливой резкости, зазвучавшей в обращаемых ко мне вопросах. Они преследовали одну цель — скорее покончить с интермедией, которая перестала забавлять.
      — Есть у вас еще какие-нибудь рекомендации? — поинтересовался череп. Но таковых у меня не имелось.
      — Полагаете ли вы, что ваше… э… э… изобретение может оказаться полезным для нашего производства? — осведомился толстый.
      Этого я не мог утверждать. Но в свое оправдание указал, что, например, в радио и телевидении затраты на внедрение моих идей покамест, конечно, себя не окупили бы, но потом, в будущем, со временем эти затраты… может быть… принесли бы…
      Элегантный прервал меня нетерпеливым жестом. Наверно, только из простой вежливости он при этом не крикнул: "Так какого же черта вы отнимаете наше драгоценное время?"
      Господа переглянулись, как бы совещаясь между собой. Восседавший на председательском месте толстяк с глазами убийцы почти незаметно опустил и снова поднял тяжелые веки, причем ни в его лице, ни в позе не произошло ни малейшего изменения. И все же это движение век вверх и вниз было равнозначно вынесению мне приговора.
      Господин с черепом сделал последнюю попытку:
      — Не могло бы ваше изобретение пригодиться для оборонной техники? Скажем, для обнаружения вражеских самолетов и ракет?
      Я был вынужден сознаться, что еще не подумал о такой возможности.
      — Так подумайте о ней, господин доктор, подумайте, а затем опять приходите к нам,- сказал толстяк на сей раз уже с нескрываемым раздражением.
      Элегантный протянул мне рукопись. "Если вам угодно, вы можете передать вашу работу на экспертизу в техническое бюро, оно на первом этаже".
      Я этого не сделал. Ведь если бы мой труд очутился в бумажной груде этого гигантского делопроизводства, судьба рукописи, вероятно, была бы та же, что и в институте, доверься я профессору Егеру.
      О дальнейших событиях того дня почти нечего рассказывать. Наверное, я где-то пообедал, может быть в кафе. Хорошо запомнилось мне только бледное вечернее небо за фасадами высоких домов, когда я отправился на условленный перекресток, дожидаться там провизора Кинделя.
      Перекресток находился недалеко от вокзала. Поблизости, как он объяснил, жили его родственники. Вокруг вокзала чернели в серой окантовке фасадов зияющие ущелья улиц. Кое-где слабо светились окна. Наступила глухая ночная пора. Спящий город выглядел уныло и безрадостно.
      Уже в некотором нетерпении, я чуть-чуть углубился в одну из узких улиц. Тут открылись моему взгляду в озарении красных и зеленых фонариков на высоте первых этажей заманчивые вывески увеселительных заведений, вроде "Гаваи", "Сан-Франциско", "Бар Гонолулу". Жалкая попытка приплести экзотику Тихого океана к панелям Франкфурта! Из-за плотно задвинутых занавесей звучала пронзительная музыка, доносился пьяный рев. По углам, привалясь к стенам домов,торчали подозрительного вида парни в джинсах; волосы их были приклеены к черепу бриллиантином; в уголках губ-криво зажаты сигареты. Расфранченные, размалеванные девицы семенили взад и вперед по переулку или бросали полные ожидания взгляды на огромный грузовик, из которого как раз высыпала шумная ватага американских солдат.
      С чувством глубокого отвращения возвратился я опять на условленное место встречи, но Кинделя все не было. Три четверти одиннадцатого, одиннадцать… О господине Кинделе ни слуху ни духу.
      В половине двенадцатого мне уже сделалось невмоготу и я снова пошел по веселой улице в сомнительной надежде встретить где-нибудь Кинделя. И действительно, я увидел его машину и стал дожидаться около нее. В ту минуту, когда я совсем было собрался пойти разыскивать его по соседним кабачкам, внезапно метрах в десяти от меня распахнулась дверь "Красной пантеры". Желтый луч упал поперек мостовой, и в этой полосе света я увидел Кинделя. Все произошло, будто на фоне театральной декорации. Какой-то коренастый детина нанес провизору увесистый удар ногой. Удар пришелся пониже спины и сообщил Кинделю необычайную скорость, с которой он и вылетел из двери. В это время некая белокурая дама с полуобнаженной объемистой грудью (его родственница?) напутствовала его яростной бранью: "Ах, ты, деревенская свинья! Жадный пес! Дерьмо! Оборванец!" Потом дверь захлопнулась.
      До сегодняшнего дня мне так и осталось неизвестным, чем же вызвал Киндель страшный гнев белокурой дамы. Я ведь так привык видеть этого корректного и внушительного господина с молитвенником в руках, когда он в Грюнбахе благочестиво шествовал в церковь. А тут я вдруг узрел его, облитого пивом, с красными пятнами на лице, растерзанным воротничком и съехавшим на бок галстуком… я не выдержал и разразился оглушительным, чуть не истерическим хохотом. Наверное, это была запоздалая реакция моих нервов на события несчастного дня, своего рода клапан или отдушина, чтобы дать выход всей горечи, накопившейся у меня в душе за этот день.
      — Вот это да! Вот это господин Киндель! — бормотал я, задыхаясь от смеха, и никак не мог остановиться.
      Но, едва взглянув Кинделю в лицо, я онемел. Его вытаращенные глаза, казалось, готовы были выскочить из орбит. Круглые и остекленелые, они отражали зеленоватый свет уличного фонаря, и, когда он глянул на меня, столько было в них нечеловеческой ледяной ненависти, что я испугался. Значит, еще маловато я знал Кинделя и почти раскаивался, что дал волю смеху.
      — Сволочь, одна сволочь! — проскрежетал он. Этим ограничились его объяснения по поводу случившегося. Пошатываясь, он пошел к машине. Потом грубо спросил меня, умею ли я водить. К несчастью, пришлось ответить отрицательно. Киндель скривил от презрения рот и посмотрел на меня так, словно хотел сказать: "И на это не годен!"
      — Ну, что ж, управимся и без вас. Да садитесь же, черт вас побери совсем! — заорал он.
      Всю дорогу Киндель правил молча. Фары вырывали из мрака узкую полосу. Я следил за пролетающими призрачными очертаниями деревьев, кустов, придорожных камней. Я слишком устал, чтобы о чем-нибудь думать, но в подсознании не затихала смутная тревога; казалось, мы без цели мчимся в какой-то бездонный мрак, из которого нет возврата. Полет в ад.
      На полпути случилось совсем незначительное, даже скорее комичное происшествие, но, как ни странно, оно глубоко запечатлелось у меня в памяти.
      В свете фар, далеко впереди, я вдруг заметил зайца. Зверек неподвижно сидел посреди автострады, поводя ушами; глаза его отсвечивали золотым и зеленым огнем. Я замер от испуга, горячая волна жалости облила мое сердце. На мгновение у меня мелькнула нелепая мысль, что этот заяц, одинокий и жалкий в ночном мраке, — это я сам.
      — Осторожно, Киндель! — крикнул я. Но было поздно. Зверек уже прыгнул, да не в ту сторону! Легкий удар о левое переднее колесо — и мы промчались мимо. В ужасе я обернулся назад. Через заднее окошко машины ничего нельзя было разглядеть во тьме.
      — Зачем вы его раздавили? — закричал я в припадке внезапного отчаяния.
      Киндель будто окаменел за рулем. От приборов на панели падал слабый отблеск света на его лицо и ежик волос. Что-то сатанинское вдруг почудилось мне в его чертах.
      — Может, надо было, по-вашему, из-за него свернуть в канаву и расколоть себе череп? Вот было бы умно! — возразил он с издевкой.
      Конечно, он был прав, и я, пристыженный, замолчал.
      Приблизительно километров за пятьдесят до Грюнбаха Киндель остановил машину и привел в порядок, насколько это было возможно, свой растерзанный туалет. Он уже вполне отрезвел, и его лицо в свете едва брезжившего утра выглядело очень бледным.
      — Все останется между нами, не так ли?- спросил он, прежде чем ехать дальше. Вопрос прозвучал почти как угроза. Но у меня теперь уже нет причин хранить молчание.
      Прощаясь, он смерил меня холодным испытующим взглядом, и я понял: Киндель никогда мне не простит, что я видел его унижение и еще смеялся над ним. Отныне он стал моим врагом. Но в ту пору я еще не придал этому должного значения.
 
      Итак, сегодня меня навестила жена. Предварительно в палату явилась торжественная процессия. Впереди шествовал старший врач доктор Бендер, за ним — сестра и в некотором отдалении-два санитара. Доктор Бендер сообщил мне о предстоящем свидании, причем тон его не оставлял никаких сомнений, что лично он не одобряет полученного мною позволения на эту встречу.
      — Надеюсь,- сказал он,- что свидание не повлечет за собой нежелательных последствий для вашего здоровья, и я настоятельно просил бы не касаться в беседе с супругой таких спорных вопросов, которые могли бы вас взволновать. Вашу супругу я уже проинструктировал на этот счет… Более 15 минут я разрешить не могу.
      Затем он подал знак сестре. В руках у нее был поднос, она держала его с той торжественностью, с какой средневековые пажи подавали своим государям скипетр и корону.
      Рядом с листками истории болезни и термометром лежали на подносе мои очки!
      — Чрезвычайно вам признателен, господин старший врач! — воскликнул я, в высшей степени обрадованный, и тотчас же надел очки. Но, так как я долго был их лишен, вначале мне застлало глаза туманной пеленой, которая, однако, вскоре рассеялась, как только глаза вновь освоились со стеклами. Когда полчаса спустя ко мне вошла жена, я уже видел окружающие предметы с исключительной ясностью и четкостью.
      Жена была в черном, словно я уже умер и она явилась на мои похороны.
      — Ах, Роберт! — тихо проговорила она, присела на край кровати и нервно скомкала носовой платок, будто хотела выжать из него недостававшие ей слова.
      — Ну, как там ваши дела? — спросил я нарочито весело. — Мне, как видишь, живется сносно.
      Но она не поддержала моего тона.
      — Неужели все это действительно нужно было? Ведь это же ужас! — вырвалось у нее, и она заплакала.
      К счастью, льготы, санкционированные профессором, включали и право поговорить с женой наедине, и, таким образом, доктору Бендеру осталось неизвестным, как уже на первой минуте свидания были нарушены его предостережения. Что касалось меня лично, он мог не беспокоиться. Самообладания я не потерял. Мне было только неловко. И немного грустно. Благодаря возвращенным очкам я обрел остроту зрения и ясно различал каждую черточку на лице моей жены, уже несколько увядшем, но отнюдь не лишенном красоты. Сейчас оно выражало явственнее, чем когда-либо, чувство безграничного недоумения, как будто обращалось ко всему враждебному и безжалостному миру с немым вопросом: "Что же все это значит? Что теперь со мной будет? Как же это случилось?"
      Женился я несколько лет назад, вскоре после того, как получил должность в университете. К сожалению, меня едва ли можно причислить к таким мужчинам, которые способны возбудить сильную страсть. Поэтому наше чувство скорее было спокойной взаимной склонностью. Ее источником был, с одной стороны, разум, с другой — уважение друг к другу. Отец жены был средним чиновником, продолжавшим традицию семьи, которая из поколения в поколение поставляла государству таких же чиновников среднего ранга: провинциальных бургомистров, почтмейстеров, муниципальных секретарей и столоначальников канцелярий. Тайной гордостью семьи был некий капитан запаса. Сам кайзер наградил его золотой медалью за отвагу, и в первую мировую войну он пал смертью храбрых под Верденом. Его фотография висела над буфетом в парадной комнате родителей моей жены. Но этот капитан являлся, так сказать, исключением.
      Согласно семейной традиции, главным идеалом, к которому следовало всемерно стремиться, было продвижение вперед по служебной стезе, притом с возможно более четкой перспективой. Служить — это значило идти прямой как струна дорогой по однообразной местности. Верстовыми столбами на этой дороге служили повышения окладов, конечным пунктом была выслуга пенсии. Такие люди больше всего страшатся, как бы не нарушился надежный автоматизм этой рутины, поэтому любому начальству они готовы давать любые клятвы, послушно склоняются перед любым законом, и это-то помогает им кое-как держаться на поверхности при самых сильных бурях и переворотах.
      Я хорошо помню торжественный момент, когда родители моей жены дали согласие на наш брак. Пока моя будущая теща растирала по щекам обязательные в таких случаях слезы, ее супруг, почтенный бургомистр, не произносил традиционных фраз, вроде: "Сделайте нашу дочь счастливой!" — или "Любите нашу дочь!" Нет, он избрал другие слова: "Постарайтесь создать для нашей дочери обеспеченное будущее!"
      Люди эти словно бы и жили-то не во имя радостей бытия с его красотами, битвами и страданиями, а исключительно для того, чтобы обеспечить себе прочное положение и выслужить пенсию. Но в ту пору я еще над такими вещами не задумывался.
      Итак, после женитьбы побрел и я по своей однообразной и скучной стезе, причем единственным верстовым столбом на всем моем служебном пути было повышение жалованья на целых сорок пять марок! И, хотя достойная цель пути — выслуга пенсии — еще скрывалась где-то в туманной дали, наша семейная жизнь в общем протекала благополучно. Обе стороны мирились с ней довольно охотно. Конечно, жену несколько угнетали убогие, по ее Мнению, квартирные условия, вечная необходимость экономить, отсутствие всякого внешнего блеска, но по своей натуре она была терпелива.
      Все круто изменилось, когда я совершенно неожиданно и по совершенно непонятным ей причинам вдруг свернул с надежной, проторенной дороги и ринулся в сторону, в дикие заросли, чтобы углубиться в полную красот и опасностей непроходимую чащу. Понять все это было ей тем труднее, что я почти не посвящал ее в мою работу. Ей оставалось только догадываться, что за ней кроется нечто таинственное и угрожающее. Помню, с каким глубоким и немым упреком она показывала мне огромные счета за электричество — результат моих полуночных бдений на чердаке. Растолковать ей, почему я должен был все это делать, почему для меня потом уже не могло быть возврата, оказалось бы задачей невыполнимой. Естественно, что, помимо доктора Бендера, ни у кого не было серьезных оснований для тайного опасения, будто я и впрямь спятил. Может быть, она была убеждена в этом даже больше, чем сам доктор Бендер. Конечно, она этого не высказывала, сидя у моей кровати и прикладывая к заплаканным глазам носовой платочек. Она спросила только: "Роберт, что же теперь будет? Что ты собираешься делать?" "Пока что — ждать", — ответил я уклончиво и попробовал улыбнуться.
      Потом мне пришло кое-что в голову. "Не заходил ли к тебе Крюгер? — спросил я.- Или, может быть, ты получила от него какие-нибудь вести?"
      Жена отрицательно покачала головой:
      "Нет, ничего". Она проговорила это тоном, в котором ясно слышалось: "К счастью, ничего!"
      Я отвернулся и посмотрел в окно, сквозь которое в комнату проникал бледный луч осеннего солнца. Мне показалось, что стекла очков внезапно помутнели. Я снял их, тщательно протер кончиком простыни. Значит, так-таки ничего!..
      Жена заговорила о том, что чердак опечатали и ей теперь приходится сушить белье в саду. Но я уже почти не слушал.
      — Как поживает мать? — спросил я, чтобы что-то сказать.
      — В смысле здоровья лучше, чем когда бы то ни было, — ответила жена не без раздражения, словно считала хорошее здоровье и самочувствие просто неприличным для членов нашей семьи в теперешних обстоятельствах. — Сама я стараюсь носа на улицу не показывать, а твоя мать, что ни день, вылезает теперь из своей комнаты на свет божий и толкует всему Грюнбаху, как подло было сажать сына в тюрьму! Говорит, что плату за учение он, мол, вносил исправно и отметки хорошие. А что тот, кто обвинил его в подлогах и мошенничестве, сам прохвост или завистливый дурак. Ты ведь знаешь, у нее все в голове перепуталось. Будем надеяться, что она не навлечет на нас еще новых неприятностей. Если я пробую ее успокоить, она огрызается: "Ничего ты не понимаешь!" Мне она и слова сказать не дает,
      Этот рассказ о матери меня чуть-чуть утешил; я даже улыбнулся про себя.
      В этот момент вошла сестра и объявила:
      "Четверть часа истекли. Фрау Вульф, вы должны уходить".
      Говоря откровенно, я даже обрадовался, так как не мог придумать, о чем нам еще поговорить, не касаясь при этом неприятных частностей.
      И уж только после ухода жены, когда я вспоминал наш разговор, снова стало очень жаль ее. Как много пришлось ей выстрадать, пережить затаенную тревогу после моей неудачной поездки во Франкфурт! Ведь перемены, происшедшие после этой поездки в моей жизни и моем характере, были ей заметнее, чем кому-либо другому.
      А может, после неудачи у промышленников мне вообще следовало бы отказаться от дальнейшей борьбы? Кое-кто, возможно, так и рассудил бы, но тогда я не заслуживал бы звания ученого. Конечно, я был сильно обескуражен, временами близок к отчаянию, но сдаваться желал менее, чем когда-либо. Совсем наоборот: я становился все более желчным, раздражительным, по и более упорным. Отчасти из упрямства и уязвленной гордости, чтобы показать, кем они пренебрегли, отчасти из подлинного энтузиазма исследователя. Постоянные мысли о трудностях и лишениях расшатали мои нервы; раз или два я даже обошелся с женой так непростительно грубо, как никогда не позволял себе за все годы совместной жизни. Но я уже достиг в работе той ступеньки, с которой мне, будто ясновидящему, уже чуть приоткрылась тайна будущего открытия. Всей его грандиозности я, конечно, предугадать не мог. Но никогда и ни за что не променял бы я моего тогдашнего, казалось бы, мучительного состояния на прежнюю спокойную и монотонную жизнь. Мою тогдашнюю одержимость научной идеей можно было бы сравнить, пожалуй, только с амоком.
 
      Важнее всего было добыть денег. Поскольку читатель этих строк уже мог составить себе довольно точное представление о нашей жизни и круге знакомств, его не удивит, что в качестве единственного выхода я мог подумать только о Нидермейере. С мрачным юмором воскресил я в памяти свой пророческий сон: как я, упав перед Нидермейером на колени, вымаливал у него одну марку! И вот как-то в полдень я явился к нему в контору. Для этого мне пришлось заранее взять в институте служебное поручение и с высунутым языком накрутить на велосипеде шестнадцать километров, отделявших город X. от Грюнбаха.
      Мне повезло: я застал Нидермейера в конторе. Она помещалась в его новом доме на рыночной площади. По замыслу хозяина, контора должна была отвечать ультрасовременным требованиям и вместе с тем свидетельствовать о его безупречной лояльности. Поэтому в комнате, обставленной не очень стильной и несколько комичной мебелью из стальных трубок, Нидермейер повесил на фоне бумажных обоев изображение так называемого святого хитона трирского и фотографию бундесканцлера в полный рост. Посетителей беспокоил запах гнили, доносящийся из сеней, выходивших во двор, где в особых складских помещениях Нидермейер хранил кишки и кожи-источник всего своего благополучия.
 
      Нидермейер немного удивился моему появлению, но, будучи в хорошем настроении, приветствовал меня весело:
      — А! Милый наш доктор! Вот неожиданность! Не угодно ли рюмочку водки?
      Все изменилось, едва я изложил ему цель визита.
      — А зачем вам, собственно, деньги? — спросил он. Это был уже совсем другой Нидермейер, серьезный и деловитый, с нахмуренным лбом, поднятыми бровями и неизменной сигарой во рту.
      — Надо сделать кое-какие приобретения, господин Нидермейер. С вашей стороны это было бы так любезно и мило… — пояснил я.
      — Уж не собираетесь ли вы перебраться во Франкфурт? — поинтересовался он. Но я вынужден был его разочаровать:
      — Нет. Пока что из этого еще ничего не вышло. К тому же в "Электро АГ" вашу фамилию припомнить не смогли, — ответил я несколько язвительно.
      — Вот как? Это не совсем понятно…
      Я воспользовался его минутным замешательством, чтобы повторить попытку выкачать из него деньги.
      — А много ли? — осведомился он, не слишком обрадованный моей настойчивостью.
      — Тысяча марок, — выпалил я и сам испугался размеров названной суммы. Когда же я заметил на его лице явное облегчение, мне стало досадно, что не догадался попросить двух тысяч. Что такое для Нидермейера тысяча марок? Он, видимо, опасался худшего.
      — Ну, ладно, — согласился он, — и то только для вас, доктор. Вообще-то я денег не даю. Из принципа. А какую гарантию вы мне даете? — Передо мной опять был трезвый и расчетливый делец.
      Волей-неволей пришлось назвать сумму моего жалованья. Почти потрясенный, он заявил, что в случае необходимости с такой суммы и удержать-то ничего нельзя, она ведь едва превышает прожиточный минимум. Тогда я предложил ему в залог предметы моей обстановки, но и это не успокоило его. Есть ли у меня еще долги? Об этом он спросил прямо, и я со спокойной совестью смог ответить отрицательно. Кроме тридцати двух марок лавочнику и последнего взноса за купленную в рассрочку мебель, — ничего. Четыреста пятьдесят марок, взятые мною у матери, я в расчет не брал — дело семейное.
      Падать перед Нидермейером на колени, как в моем сне, к счастью, не пришлось, потому что в конце концов он дал мне деньги. Восемь процентов годовых, срок возврата — один год. Условия умеренные. Правда, откуда и как достать через год тысячу марок для уплаты долга, я представлял себе более чем туманно. Но при моей тогдашней одержимости я не стал слишком задумываться. Когда я, втайне торжествуя, уже собирался уходить, Нидермейер задержал меня на пороге.
      — Послушайте, доктор,- прошептал он, бросив предварительно взгляд в сени, откуда несло запахом кишок, — при моей жене — ни слова об этом, когда мы следующий раз будем у вас. Сами знаете, женщины-такие чудачки…
      — Все — только между нами. Даже моя жена — и та ничего не узнает, — обещал я.
      В сущности Нидермейер был неплохим малым, только слишком быстро привалило ему богатство.
      Никакой король гномов из сказки или саги не мог созерцать свои тайные сокровища с таким удовлетворением, с каким я через два дня созерцал вечером все свои новые приобретения. Накануне я привез их в двух чемоданах из города и обозревал теперь на чердаке при свете лампы. Вместо слитков золота и серебра — трансформаторы и конденсаторы; вместо драгоценных камней — полупроводниковые приборы и электронные лампы! Истинное великолепие!
      — Да придешь ли ты наконец ужинать? Все остынет! — укоризненно крикнула мне снизу жена.
      Я чрезвычайно удивился: разве я еще не поужинал?
      Вычисления и чертежи были у меня уже готовы, но требовалось немало времени на переделку всей конструкции. Я очень сильно усложнил и усовершенствовал свою схему, не хватало терпения ждать, когда я успею все это наладить. И у меня возникла мысль подыскать себе помощника. Янек для таких целей вряд ли годился; нужен был человек, имеющий хотя бы некоторое понятие о всех этих вещах.
      На следующее утро я вел в мрачных стенах нашего института практические занятия с группой студентов — учил их работать с мостиком Уитстона и в то же время внимательно приглядывался к окружавшим меня лицам. Вот студенты Шмидт и Тренке. Эти молодые люди высокого мнения о себе — ведь у каждого уже было по студенческой дуэли. Мне они оба явно не годились, их интересовало совсем иное. Длинноволосый томный юноша рядом… Носит на мизинце кольцо с бриллиантом и, когда берет в руки какой-нибудь предмет, жеманно оттопыривает этот мизинец… Он — сын высокопоставленного государственного чиновника. Нечего и думать о том, чтобы обратиться к нему с моим предложением. Дальше — маленькая Гербер, приятная и умненькая девочка, но… ее не пригласишь: жена обидится, сплетни пойдут… Можно бы попробовать с Мюллером, он, верно, почувствовал бы себя даже польщенным. Когда Мюллеру дают какое-нибудь задание, вся его круглая и красная физиономия покрывается испариной от усердия. Он столь же старателен, сколь и нерасторопен. Увы, это не светоч ума! Отец этого студента — недавно разбогатевший делец,- видимо, вбил себе в голову во что бы то ни стало протащить свое чадо сквозь дебри университетских наук.
 
      И в конце концов мой выбор пал на Крюгера. В прямую противоположность мне Крюгер был завидно хорош собой: с каштановыми волосами, большими темными глазами и слегка насмешливым округлым ртом. Вероятно, он был самым одаренным и умным из всей группы. Все поручаемые ему задания он выполнял с исключительной сноровкой, шутя, как будто обижался легкости заданий, считая их ниже своего достоинства. Однажды в обычной для него небрежной манере он признался мне, что сомневается: продолжать ли изучение медицины или сменить ее на физику, которая привлекает его куда больше? Можно ли, спросил он, пройти курс побыстрее. Одевался он опрятно, но очень скромно, и мне было известно, что для внесения платы за обучение ему приходится брать случайные работы. И все же пожелает ли он отдать свое свободное время мне, вместо того чтобы провести его с какой-нибудь девушкой? Его внешность давала все основания для сомнений.
      По окончании практических занятий я задержал Крюгера:
      — Послушайте, Крюгер, не хотели бы вы немного помочь мне в одной частной работе? Только, к сожалению, много уплатить вам за это я не смогу.
      — Что ж, господин доктор, ладно, если вам нужно! — Ответ прозвучал далеко не восторженно. Было видно, что он просто не решается отказаться, не желая портить со мной отношений. Тем более что за последнее время я и на практических занятиях бывал очень раздражителен и студенты все чаще становились жертвами моей нервозности: я пылко упрекал их за нерадивость, сыпал саркастическими замечаниями и запугивал предстоящими экзаменами.
      — Но придется работать у меня на дому. Я живу в Грюнбахе, в шестнадцати километрах отсюда, — предупредил я.
      — Ничего не значит. У меня мотоцикл, — ответил он не без гордости.
      — Ну, что ж, в таком случае, может быть, начнем сегодня вечером? Скажем, часов в восемь?
      Он поколебался. "Хорошо, если вы так хотите, господин доктор",- сдался он наконец с едва слышным вздохом.
      Ровно без пяти восемь он подкатил к моему дому на невероятно старой и оглушительно трещавшей мотоциклетке, которую, по всей вероятности, купил у какого-нибудь старьевщика и потом собственноручно отремонтировал. Я провел его на чердак. Засунув руки в карманы брюк, он с минуту удивленно и насмешливо оглядывал антенну и мою аппаратуру на столе, которой я так гордился.