Мой старый учитель тогда не покривил душой, не согнулся и… лишился кафедры. Спустя несколько лет он поднял свой голос против безумия атомных вооружений и снова навлек на себя немилость. Но забыт он не был, и я тоже его не забыл. В истории науки и прогресса его имя будет вечно сверкать в немеркнущей славе, а имен тех, кто его преследовал, никто и не вспомнит. И меня, если я буду продолжать действовать, как действовал до сих пор, забудут раньше, чем я стану известен. Быть преданным забвению в результате пасквильной статьи в "Майницком Меркурии"… Нет, это безумно обидно!
      И я начал понимать, в чем заключалась моя ошибка. Я считал, что мне надлежало заниматься только научным открытием, к прочему я оставался глух и слеп, уверенный, что со всем справлюсь сам. Но разве может взойти и расцвести растение, если своевременно не взрыхлить для него почву? Невидимый паук поймал меня в свою сеть и грозит задушить, потому что у меня не хватало решимости и мужества рвать его нити. Теперь речь шла уже не о судьбе моего открытия — открытие отошло на второй план,- а совсем о другом: о дальнейшем бытии. И не только о моем собственном бытии. Разве сейчас в целом свете, исключая, может быть, грюнбахских обывателей, не начинает мало-помалу побеждать разум, веления которого я хотел прочесть в сигналах из космоса? А здесь, на Земле, я ничего не предпринял, чтобы вступиться за разум, ускорить его победу. Теперь я пожинал плоды своей пассивности.
      Однако, несмотря на это горькое и запоздалое признание, я все еще медлил. Тут меня поразил новый, самый тяжелый удар: Крюгер исчез!
      После того как он не появлялся три вечера подряд, я встревожился. Уж не попал ли он со своим мотоциклом в катастрофу: я помнил, с какой бешеной скоростью он в последний раз от меня уезжал. Или он заболел? Я не смог дольше выносить неизвестности и позвонил из Грюнбаха по телефону в университет. Говорил я измененным голосом. Мне ответили, что Крюгер уже три дня не посещает лекции, освободил свою комнату в студенческом общежитии и забрал оттуда все вещи.
      В тот же вечер почтальон доставил мне телеграмму. Она была отправлена из Ганновера и содержала следующие слова:
      "Простите меня. Я больше не мог. Крюгер".
      И все. С телеграммой в руке я застыл на месте. Мрак вокруг сгустился еще больше. Теперь я остался совсем один.
 
      В больнице на меня повеяло ветром перемен. Чувствую, что в моем положении должны произойти какие-то изменения. В хорошую ли сторону или в дурную — пока решить трудно, Полчаса назад у меня побывал с генеральным обходом профессор в сопровождении доктора Бендера и сестры. Меня обследовали с необычайной тщательностью. После этого подробного осмотра профессор обратился ко мне в сухо официальном тоне, словно читал печатный циркуляр:
      — Как вам, может быть, известно, господин доктор Вульф, каждое лицо, помещаемое не по своей воле в заведение данного типа, должно по истечении определенного срока подвергаться повторной медицинской проверке. Я уже поставил в известность полицейского врача и органы власти, с чьей санкции вы сюда направлены, что, по моему мнению, указанный срок для вас уже истек, а я со своей, стороны как раз в вашем частном случае отнюдь не склонен ни нарушать норм закона, ни расширять рамки отпущенных мне прав.
      Старший врач доктор Бендер стоял рядом со своим шефом, и у него было такое выражение лица, будто он только что хлебнул уксусу. Я напряженно ждал, что скажет профессор дальше, но он уже повернулся к двери со словами:
      — К сожалению, сейчас у меня нет времени для более подробных объяснений. Сегодня к нам поступили очень тяжелые больные, которыми предстоит теперь заняться; затем у меня лекция. Вечером, скажем часов в шесть или в семь, я к вам зайду еще раз.
      Процессия удалилась в обычном строю, и я, оставшись один, смог предаться, размышлениям. У меня определенно создалось впечатление, что профессор не хотел откровенно разговаривать в присутствии доктора Бендера и сестры. Я готов был биться об заклад с кем угодно, что вечером он придет один.
      Чем глубже я во все вдумывался, тем яснее становилась мне общая связь событий, но один пункт все же оставался по-прежнему неясным. Не вызывало сомнений, что по многим причинам лучшим исходом представилось запрятать меня туда, где я сейчас находился. Но как объяснить тогда всемерное облегчение мне условий? Ведь я же сам своими нелепыми поступками — должен в этом покаяться — подал им достаточный повод меня сюда запрятать. Маневр этих господ удался им даже лучше, чем они рассчитывали. Как ополоумевшего упрямого индюка, загоняли они меня в клетку, терпеливо похлопывая в ладоши, и вполне успешно достигли своей цели. Их торжество злит меня сейчас не меньше, чем моя собственная непростительная слепота: даже при самой минимальной проницательности надо было мне вовремя заметить, куда они гнут!
      Единственным оправданием мне служит лишь то состояние духа, в котором я тогда находился: Янек исчез, и я со стыдом должен признаться, что так и не поинтересовался его дальнейшей судьбой. Моя бедная жена претерпевала страдания и унижения; в Грюнбахе почти все перестали с ней кланяться; ей, дочери уважаемого государственного чиновника, это доставляло невыносимую муку. Крюгер исчез… В институте на меня завели дисциплинарное дело… Но хуже всего было то, что мои исследования прервались на неопределенный срок и мне ничего не оставалось, как отчитываться перед собственной совестью в совершенных ошибках и промахах.
      За последнее время сигналы вообще перестали быть слышны. Может быть, неведомые существа отчаялись добиться ответа с Земли и потому отказались от дальнейших попыток связаться с ней? Или потеряли надежду сделать свои сигналы понятными нам? Или, наконец (это кажется мне самым вероятным), они направили свои передачи в иные сферы космоса? Словом, я их больше не слышал — они оставили меня в горьком одиночестве, так что поводов для хорошего состояния духа у меня не было.
      Хорошенько обдумав положение, я решил попытаться спасти то, что еще можно было спасти, и привел в порядок все свои записи. С ними я намеревался поехать к моему старому учителю, обо всем ему рассказать и спросить совета — что же делать дальше. У него еще сохранились давнишние связи с крупными учеными во всех странах мира; он состоял почетным членом многих научных обществ… Субъекты вроде репортера из "Майницкого Меркурия" могли поносить его сколько угодно, но в мире науки он пользовался огромным уважением, перед ним просто преклонялись, никто не осмелился бы на него замахнуться. Облаять из подворотни — на это еще отважились бы, но на большее вряд ли. На протяжении многих лет я не поддерживал с ним никакой связи, даже не поздравил с днем восьмидесятилетия, но был твердо уверен, что он не поставит мне это в вину, если я явлюсь к нему лично и расскажу про свою беду. Его человеческие достоинства — я это знал — не уступали его таланту ученого. В отличие от меня, признался я себе в порядке горькой самокритики.
      От Британского королевского общества ответ пришел неожиданно быстро. Свое письмо я написал, и, наверное, с ошибками, на английском языке. Мне ответили тоже по-английски. Письмо безупречно вежливое, но скептическое. Вот как оно звучало в переводе:
      "Благодарим вас за ваше сообщение. Оно нас чрезвычайно заинтересовало, и высказанные в нем положения, безусловно, заслуживают всяческого внимания. К сожалению, оно оставляет ряд вопросов открытыми, а между тем ответы на эти вопросы представляются абсолютно необходимыми. Поэтому мы позволяем себе остаться при мнении, что окончательную ясность в затронутые вами вопросы может внести лишь их совместное обсуждение с учеными — специалистами в данной области. Если вы пожелаете, мы готовы сообщить вам фамилии и адреса этих господ. Но нас обрадовало бы еще больше, если бы вы смогли прибыть к нам лично и выступить с сообщением о ваших открытиях перед кругом заранее назначенных членов нашего общества. Если по каким-либо причинам у вас возникнут трудности с получением въездной визы, покорнейшая просьба обратиться в наше консульство. Мы со своей стороны предприняли бы тогда все возможное…".
      Короче говоря, ответ прозвучал, как слова из Фауста: хоть услыхали они весть, но им недоставало веры! Как известно, этой нации свойствен трезвый реализм в оценке жизненных явлений, и я не остался в претензии за скептицизм, проявленный англичанами по моему адресу. Ведь именно в науке и в научных исследованиях, как ни в чем ином, решают дело лишь неопровержимые факты. И как могли бы они поверить какому-то неведомому доктору Вульфу, так сказать, с первого стука в дверь? Ведь он вполне мог оказаться всего лишь сумасбродным фантазером. Будь я профессором с громким именем, тогда все выглядело бы совершенно иначе. Может быть, и в этом отношении мог бы помочь мой старый учитель. На путешествие в Англию имевшихся у меня в тот момент денег, конечно, не хватало, но до Бодензее я добраться мог. Положим, лишь в' том случае, если в ближайшие дни почтальон принесет мне жалованье, которое на этот раз чтото запаздывало.
      Все мои мысли сконцентрировались теперь на этой поездке, будто там, на Бодензее, у моего старого учителя, я непременно обрету рецепт от всех бед; мне казалось, что важнее всего вырваться туда из окружающего мейя здесь мрака, а там я сразу же шагну прямо в широко распахнутые мне врата эдема. В глубине души я таил намерение переложить ответственность за дальнейшие шаги с собственных плеч на плечи моего учителя, иными словами, я надеялся не на себя, а на другого. Надеялся, да опять оплошал напоследок. Напоследок потому, что до этой поездки на Бодензее дело так и не дошло…
      Долгожданное жалованье мне наконец прислали. Я намеревался выехать на следующее утро. Но около четырех часов пополудни ко мне прибыли три господина. Они вышли из машины, которая остановилась у моего дома. Она походила на большой черный гроб.
      — Мы хотели бы видеть господина доктора Вульфа,- заявили они моей жене и, не дожидаясь приглашения, вошли в сени.
      Я как раз сходил с лестницы на чердак.
      — Прошу вас. Что вам угодно?
      — Нам хотелось бы предложить вам несколько вопросов. Надеемся, что излишних затруднений вы нам создавать не станете,- ответил один из них с холодной вежливостью.
      Я уже догадывался, какого рода вопросы собираются они мне предложить, и в припадке злобного отчаяния показал им лестницу, ведущую на чердак:
      — Самое лучшее, если мы сразу поднимемся с вами туда!
      Этот визит, конечно, испугал меня — да и кто бы на моем месте не испугался! — но особенно удивлен я не был, ибо втайне давно ждал чего-нибудь в этом роде. Я стал подниматься по лестнице первым, трое посетителей за мной. Один из них, стройный господин в блестящем кожаном пальто, поднимался уверенной, по-воински четкой, как бы хрустящей походкой. За ним следовал, уже с некоторым усилием и чуточку задыхаясь, упитанный толстяк маленького роста, во всем черном. Замыкал процессию тип в непромокаемом плаще. По лестнице он так спешил, будто боялся отстать от остальных. Оказавшись на чердаке, все они огляделись с любопытством.
      — Прямо на месте преступления! — потирая руки, проговорил непромокаемый плащ. Очевидно, это была попытка сострить.
      "Майор Шрадер!" — представился первый, в кожаном пальто. Затем он указал на своих спутников: "Господин доктор Финк!" — относилось к полнотелому в черном. "Господин Фридрих!" — указал он на непромокаемый плащ.
      — Вы пожаловали по официальному делу? — осведомился я.
      — Назовем его полуофициальным, — ответил майор. — Нам хотелось бы в спокойной обстановке выяснить некоторые обстоятельства. Мы намеренно воздержались от крайних мер. Я надеюсь, вы пойдете нам навстречу и не заставите нас использовать те возможности, которыми мы располагаем.
      Вечерело. Бледный, холодный свет проникал сквозь чердачное оино. При этом освещении я смог теперь получше рассмотреть всех троих гостей.
      Хотя майор был в штатском, военная выправка сказывалась во всем: в строгой манере держаться, в резкой, словно рубленой речи, в застывшем взгляде серых глаз, даже, казалось, в правильных, но холодных чертах лицанепроницаемого, лишенного индивидуальности, как маска. По всем признакам — офицер контрразведки.
      В господине, которого мне представили как доктора Финка, я не мог сразу разобраться. Он преспокойно уселся на старый диван и некоторое время как бы оставался на заднем плане. Его круглое розовое лицо казалось стерильно чистым. На носу у него поблескивали очки в узкой золотой оправе, с зеркальными линзами, отражавшими свет. Я не мог хорошенько рассмотреть спрятанных за ними глаз, но мне казалось, что он все время ко мне приглядывается, маскируя любопытство. Впрочем, может быть, он всего лишь рассматривал ногти на пухлых, ухоженных руках. Сидел он, положив ногу на ногу, причем ноги у него были на редкость маленькие. На них сверкали элегантные черные туфли. Над правым носком обнажилась полоска белой кожи. Уже сильно поредевшие светло-белокурые волосы были тщательно причесаны. Его превосходный темный костюм был, конечно, надушен одеколоном. Ему могло быть лет пятьдесят с лишним. Майор выглядел моложе.
      Не могу сказать, чтобы оба господина были способны вызвать мою симпатию-это исключалось уже самой целью их визита, которую я угадывал, но, во всяком случае, их присутствие показалось мне относительно терпимым. Зато самую острую неприязнь возбудил во мне с первого взгляда третий посетитель-субъект в непромокаемом плаще. Его присутствие в доме я ощутил как личное оскорбление. По его сильно потасканному лицу определить возраст было трудно. Плотно сжатые губы и складки вокруг глаз могли бы свидетельствовать об энергичном характере, на самом же деле выражали хитрость и самую низменную подлость. По бегающим глазам с красными прожилками безошибочно угадывалось, на что способен этот человек. Имя Фридрих было, надо полагать, его служебной кличкой, и он являлся одним из тех тайных агентов политической полиции, которые под предлогом охраны свободы и конституции рыщут теперь повсюду.
      — Вот этим вы и принимаете сигналы? Покажите-ка нам, как это делается! — грубо пристал ко мне господин Фридрих.
      Я посмотрел на него гневно: "Это что — приказ?"
      — А ну, полегче… — собрался он было продолжать в том же стиле, но офицер одним движением руки призвал его к молчанию, и г-н Фридрих повиновался, слегка поклонившись начальнику.
      Отношения этих троих господ между собой и отношение каждого из них ко мне постепенно прояснилось.
      Офицер обращался к господину Фридриху с плохо скрытым презрением, а с загадочным доктором Финком держал себя несколько более непринужденно и снисходительно-весело. Господин Фридрих пресмыкался перед майором; обращаясь к нему, готов был после каждой фразы стать по стойке "смирно". Зато с доктором Финком господин Фридрих держал себя почти как с равным. Доктор Финк проявлял к майору внимательную почтительность, а с господином Фридрихом обходился холодно и осторожно.
      Со мной майор, по крайней мере вначале, был умеренно вежлив; доктор Финк вообще долго ничем себя не проявлял и скорее походил на пассивного наблюдателя. А господин Фридрих грубо и нагло вымещал на моей особе свое подчиненное положение в этой группе, стараясь хотя бы по отношению ко мне уравнять себя в правах с офицером.
      Игра началась с того, что майор тоном, совершенно отличным от тона господина Фридриха, сказал мне:
      — Нас весьма интересует, господин доктор Вульф, как происходит прием сигналов. Можете показать?
      Слова прозвучали вежливо, но я расслышал за ними суровый приказ. Мне же хотелось остаться спокойным и деловитым, как подобало ученому.
      — Нет, в настоящий момент это, к сожалению, совершенно невыполнимо, — отвечал я, не теряя самообладания. — Это, может быть, удастся поздним вечером. Впрочем, установить антенну на нужное созвездие я мог бы и теперь. Но принимать сигналы до наступления полной темноты мне еще ни разу не удавалось.
      Офицер взглянул на часы и повернулся к доктору Финку. Тот едва заметным кивком головы выразил свое согласие.
      — Хорошо, мы подождем до наступления темноты, — объявил майор. Визит, по-видимому, затягивался.
      — Ваше созвездие, разумеется, восходит на Востоке? — ухмыльнулся господин Фридрих и покосился на майора. Уверенный в глубокомысленном сарказме вопроса, он жаждал одобрения.
      Майор чуть скривил губы, а господин доктор Финк все так же невозмутимо продолжал рассматривать свои ногти. С его лица почти не исчезала блуждающая улыбка, и от этого он походил на грудного младенца, сытого и довольного.
      — Разумеется, как же иначе! — насмешливо подтвердил я и посмотрел по очереди на всех троих. — Ибо на Востоке восходят все звезды. Даже вы едва ли в силах изменить этот порядок.
      Майор сделал вид, что не слышал моих последних слов, и подошел к столу, где стояли аппараты.
      — Не будете ли вы так добры объяснить нам, хотя бы в общих чертах, это устройство?
      — Охотно! — откликнулся я и постарался любезно улыбнуться.
      И я пустился в пространные объяснения, нарочно употребляя как можно больше специальных терминов: частота… емкость… мощность… резонанс… усилительные контуры. Уж я их помучаю своими объяснениями!
      Майор слушал молча. Насколько он понял и вообще понял ли что-нибудь, судить не берусь. Господин Фридрих двигал скулами, время от времени кивал головой, бормотал: "Так… так…", словно всю жизнь ничем, кроме такой аппаратуры, не занимался. Убежден, что он ровно ничего не понял. Доктор Финк делал заметки в записной книжке.
      Когда я наконец замолчал, майор неожиданно спросил:
      — А где передатчик?
      — Как? — изумился я. — Простите, но у меня только приемник. Был бы счастлив иметь передатчик, но увы!
      — Как же вы держите связь? Или станете отрицать, что связаны с той стороной? — вмешался господин Фридрих. Его глаза сузились, насторожились… нет, этот тип опаснее, чем я подумал. Упомянув о "той стороне", он показал пальцем в направлении, которое принимал за восточное.
      — А письма? Или вы собираетесь отрицать и письма?
      Он метал слова, как стрелы; я немного смутился.
      — Нет, писем я не отрицаю… Но это была вполне безобидная научная переписка…
      Наверное, грюнбахский почтальон растрезвонил про эту переписку! Я вспомнил: вручая мне корреспонденцию, он внимательно вглядывался в марку и обратный адрес на конверте и таинственно бормотал: "Гм… гм… с той стороны!", будто подозревал что-то нехорошее, о чем лучше молчать! Почтальон — этот примитивный, малоразвитый человек; обуревающие его любопытство и подозрительность уже граничат со старческим слабоумием. Потому что речь шла лишь о некоторых советских научных публикациях. Их, по моей просьбе, пересылала сюда Берлинская академия наук. Мое легкое смущение сразу показалось подозрительным.
      — Где у вас эти письма? — резко спросил господин Фридрих.
      Я указал на книжный шкаф.
      — Где-нибудь там, на одной из полок.
      — Вы позволите нам осмотреть содержимое вашего шкафа? — спросил майор тоном, не допускавшим возражений. Теперь между господином Фридрихом и им установилась полная гармония.
      — Пожалуйста, — ответил я уже несколько раздраженно. — Я хотел было потребовать ордер на домашний обыск, но махнул рукой: ничего бы я этим не достиг, только стал бы в их глазах еще подозрительнее.
      Майор сделал господину Фридриху знак, всецело препоручая ему выполнение грязной и унизительной операции, сам же подошел к торшеру. На чердаке становилось все темнее.
      — Вы позволите? — проговорил майор. Включив свет, он направил абажур лампы так, что освещенными оказались книжный шкаф и мое лицо; сам же майор и диван, на котором сидел доктор Финк, остались в полумраке.
      Господин Фридрих выполнял свое дело очень старательно. Вынимал из шкафа книгу за книгой, перелистывал ее, тряс, разглядывал в лупу корешки переплетов и затем небрежно швырял в кучу на полу. Она быстро росла. Когда шкаф был уже почти пуст, господин Фридрих опустился на колени и буквально заполз внутрь. В конце концов в глубине самой нижней полки он обнаружил тетради с записями моими и Крюгера. Увидев бесчисленные черточки и на первый взгляд ничего не говорящие колонки цифр, он на миг обомлел, а затем с торжествующим видом протянул тетради майору. Тот поднес их к свету, полистал, глаза его сузились, но лицо по-прежнему оставалось окаменелым. Он передал одну из тетрадей доктору Финку со словами:
      — Что вы на это скажете? Доктор Финк встрепенулся, снял очки, подул на стекла и протер их белоснежным шелковым платком. Проведя некоторое время в сосредоточенном созерцании черточек и цифр, он покачал головой:
      — Чрезвычайно странно… Я ничего не могу в этом понять, господин майор.
      Я смотрел на них, и во мне нарастало ожестечение. Прежде чем я успел что-либо объяснить, майор заявил: "Пока что тетради конфискуются".
      — Что?! Я протестую! — крикнул я, но майор приказал мне замолчать..
      — Вы сможете протестовать в гражданском порядке, но меня в данную минуту это не касается. В непосредственной близости от вашего местожительства расположены новые оборонные объекты федеральной армии, это обязывает нас к повышенной бдительности. Поэтому я конфискую ваши материалы, пользуясь данными мне полномочиями, и несу за свои действия полную ответственность. Наша специальная служба проверит эти тетради. Если они и в самом деле так безобидны, вам их вернут.
      Теперь в его голосе был металл. Исчезла вежливость. Ее сменила суровая безапелляционность. Возможно, он заподозрил, что мои значки и цифры представляют собой систему шпионского шифра. Подозрение не столь уж бессмысленное для такого профана в технике.
      Как объяснить им истинное значение этих записей? С чего начать? С атомных номеров и массовых чисел? Я уже собирался это сделать, но майор взглянул на часы и затем показал мне на приемник.
      — Сейчас шесть часов и на улице совершенно стемнело. Пожалуйста, теперь самое время доказать правильность ваших утверждений.
      С чувством тупой, бессильной ярости я включил аппараты. Надежды у меня было мало. В последние вечера сигналов не было слышно, а в ранние вечерние часы их вообще нельзя было принимать. Я почти в отчаянии вертел ручки, менял направление антенны, словно стараясь принудить судьбу прислать мне неожиданную помощь. Но все было напрасно. Ничего, кроме шумов и беспорядочных звуков, вызываемых физическими процессами в космосе.
      — Сегодня ничего не получается, — объявил я наконец, тяжело переводя дыхание, и посмотрел на всех троих, будто умоляя понять меня.
      — Вот это, скажу я, действительно не повезло, — с издевкой проблеял господин Фридрих. — Как по заказу — сегодня не получается! Эдакое невезение!
      На сей раз его потуги острить вызвали легкую улыбку у офицера; даже доктор Финк иронически покачал головой.
      — Вы позволите мне,-проговорил майор и, не дожидаясь моего согласия, снял с меня наушники.
      — Но ведь что-то же слышно! Что это? — воскликнул он после нескольких мгновений напряженного вслушивания.
      — Ничего существенного. Музыка сфер, — объяснил я угрюмо.
      Доктор Финк привскочил на диване и внезапно оживился.
      — Музыка сфер? Ах, вот оно что — музыка сфер! Право, очень поэтическое выражение! — Голос его звучал мягко, почти елейно. Теперь он смотрел на меня в упор, и я увидел, что в его глазах, скрытых за поблескивающими стеклами очков, появилось настороженное любопытство, как если бы он наблюдал подопытный объект. Значит, этот розовощекий и упитанный доктор Финк тоже далеко не безобидная фигура; он даже, может быть, как раз самый опасный из троих. Ах, если бы я тогда знал, в чем заключалась его роль!
      Все острее я ощущал себя в роли затравленного зверя, вокруг которого постепенно смыкается кольцо охотников. Меня душили страх и гнев. Руки дрожали так, что я сознавал опасность вот-вот потерять последнее самообладание.
      Теперь майор сам вертел ручки настройки. Треск и шум в наушниках доносился и до меня: нельзя сказать, чтобы он обращался бережно с моей аппаратурой. В конце концов он бросил и отдал мне наушники со словами: "Прошу вас, теперь продолжайте вы!"
      — Сегодня не получается. Может быть, попозже… — выдавил я из себя.
      — Хорошо, подождем еще, — согласился майор спокойно, а господин Фридрих насмешливо добавил: "У нас ведь есть время, хе-хе…"
      Пока господин Фридрих еще раз пересматривал мои книги, майор присел на край стола. Лицо его сохраняло невозмутимое выражение. Он держал в руке перчатки и методически похлопывал ими по своему кожаному пальто, как бы отсчитывая секунды. Это ритмичное похлопывание страшно действовало мне на нервы. Мне все более казалось, что вся эта сцена на слабо освещенном чердаке приобретает какойто сатанинский характер.
      И тогда доктор Финк снова заговорил со мной, как бы намереваясь скоротать время дружелюбной беседой, прекратить невыносимое молчание:
      — Скажите, пожалуйста, господин доктор Вульф! Вы, стало быть, совершенно отчетливо слышали голоса, идущие со звезд? Как же они звучат?
      Я постарался пояснить сравнением: "Они напоминают жужжание комара".
      — О, как интересно! Итак, жужжание. Но перед этим вы говорили о музыке сфер. Значит, и музыку вы тоже слышали?
      — И даже гимн, — ответил я насмешливо.
      Господин Фридрих поднял голову от моих книг и заметил:
      — Могу себе представить, что это был за гимн… хе-хе…
      Но доктор Финк предостерегающе поднял пухлую ручку; майор после реплики господина Фридриха тоже нахмурился неодобрительно, и остряк тотчас умолк с виноватым видом.
      — Скажите, удавалось ли вам воочию видеть тех людей, с которыми вы вступали в связь. Как же они выглядели, эти люди?
      Вопрос этот я принял за шутку.
      — Выглядели они, как медузы и пауки! Вид у них самый отвратительный. Я их видел… во сне. Они снились мне в кошмаре!
      Я был почти благодарен доктору Финку за то, что он смягчил создавшуюся тягостную ситуацию и дал мне возможность свести дело к шутке. Атмосфера чуть разрядилась. Мы продолжали шутливую болтовню в том же духе еще некоторое время.
      Доктор Финк поинтересовался, слышала ли, например, моя жена таинственные голоса, на что я ответил отрицательно. Но кто же их всетаки еще слышал? "Никто", — ответил я, потому что не хотел впутывать в это дело Крюгера, да вдобавок и не знал, где он сейчас находился. Не было ли у меня трудностей и неприятностей в отношениях с другими людьми? О да! Более чем достаточно. Следовательно, у меня мало друзей? "Теперь не осталось ни одного", — был мой мрачный ответ. Так, так… Зато, наверное, много врагов, не правда ли? И не кажется ли мне иногда, что меня преследуют и травят? "И даже очень! Притом не без оснований!"-добавил я с насмешливым намеком.
      Майор снова взглянул сначала на часы, потом вопросительно — на доктора Финка. Тот едва заметно кивнул головой, и майор обратился ко мне:
      — Попробуйте еще раз.
      Пока доктор Финк, сидя на диване, что-то строчил в своей записной книжке, я попробовал снова. Разумеется, безрезультатно.
      — Ничего не выходит,-сказал я, пожав плечами.
      — Попробуйте еще! — резко приказал майор.
      Я стал пробовать еще. Пальцы у меня так дрожали, что я едва мог поворачивать ручки. На лбу выступил пот. Нет, я больше не мог!
      — К черту, ничего не выходит! — вдруг закричал я очень громко и посмотрел на моих мучителей с ненавистью. — В это время года вообще не получается. Уже несколько недель слышимость все хуже и хуже. Как вам втолковать, если вы ничего не смыслите в этих вещах…
      Меня прорвало, я орал во все горло.
      Майор покачивал носком сапога. Доктор Финк внимательно за мной наблюдал. Господин Фридрих заворчал было в угрожающем тоне: "Эй, вы! Если вы тотчас же не…" Но майор перебил его: "Заткните глотку!" — и потом опять обернулся ко мне: "Пробуйте же, пробуйте еще!" И, так как я медлил, он хлопнул ладонью по столу и закричал:
      — Слышите, что вам говорят? Пробуйте еще!
      Я взглянул в его холодное, но сейчас чуть исказившееся от гнева лицо, в его серо-стальные жестокие глаза. Его начальнический окрик еще звучал в моих ушах, как вдруг у меня возникло яркое воспоминание или видение, называйте это, как хотите.
      …Серое небо над краем унылого болота, из которого там и сям торчат изуродованные стволы деревьев. И по всему пространству, насколько хватает глаз, валяются в болотной жиже человеческие тела в солдатских шинелях: мертвые, мертвые, ничего, кроме мертвых. Я в пропитанных кровью штанах, с окровавленной головой, лежу на брезенте палатки у самого края болота, за которым раздается рев и скрежет, сверкает и грохочет чудовищный фейерверк разрывов. Но, невзирая на весь шум и гром, из полевого блиндажа, у входа в который я лежу, мне отчетливо слышен голос. "Ни шагу назад! Держаться во что бы то ни стало!" И я слышу этот голос до самой последней минуты: до того как все вокруг меня завертелось и беспамятство погасило страх смерги…
      Как похож тот голос из блиндажа на голос этого майора! Как похож! Это один и тот же тон, один голос!
      Нет, больше я этого терпеть не могу!
      — Почему вы не хотите пробовать еще? Я сказал вам: пробуйте! — снова прозвучал тот же страшный голос.
      Но здесь мои нервы сдали, я не выдержал. Теперь-то я хорошо понимаю, что это был приступ бешенства; причиной его была моя слабость. Мой тайный страх, вся моя внутренняя неуверенность трансформировались в бурный взрыв гнева. Большая внутренняя сила всегда проявляется в спокойном достоинстве, и лишь человек слабый бушует и безумствует. Конечно, в тот момент понять все это было мне не под силу.
      — Что вам, собственно, от меня надо? — заревел я. — Убирайтесь к черту! Оставьте меня в покое! Если вы подозреваете во мне иностранного агента или шпиона… — орал я, дико размахивая руками. — Вот они, мои аппараты! Я купил их на собственные, с грудом скопленные деньги, буквально голодая, чтобы иметь возможность их приобрести. Но разве такие, как вы, это поймут? Может быть, вы хотите конфисковать и аппараты? Так забирайте же к черту все, только оставьте меня наконец в покое! Вот вам аппараты! Вот!..
      Я схватил лежавший около антенны молоток. "Вот! — вопил я в исступлении. — Вот!" — и хватил молотком прямо по установке. В этом сокрушительном ударе нашел себе выход весь страх, все горькое, что накопилось в моей душе за последние недели, но было, конечно, в этой вспышке и немножко притворства, симуляции.