Пульт мертвеца

Мы приземлились неподалеку от Батт-Сити, так называлось поселение, где я впервые проснулся после допроса с применением наркотиков. Это поселение, раньше состоящее из палаток, очень сильно и быстро изменилось за время моего заточения на Солитэре. Корабль, который служил центром лагеря, пока оставался здесь, но на смену горсточке времянок пришли с десяток сверкающих строений кубической формы, включавших лабораторию со стерилизованным воздухом и два барака военного типа. Вся территория была обнесена сенсорным заграждением. Нашу посадочную площадку и коридор, тянувшийся к скалам, ограждал такой же забор. Я не успел определить, ограждены ли сами скалы, но скорее всего, так оно и было.

Меня привели в лабораторию, а затем препроводили в большое помещение, служившее офисом, в котором уже стали появляться следы беспорядка и захламленности. Там я и предстал пред светлые очи нового главы проекта «Гремучник».

То, что он был именно главой, мне стало ясно уже с первых секунд. Манера держаться, какие-то неуловимые для уха оттенки интонации и то, как он воспринял меня и тех, кто меня к нему доставил, все указывало на то, что он здесь — власть неограниченная и привык к своему теперешнему статусу. Взгляд, которым он просканировал меня, пока сотрудники Службы Безопасности вели к его столу, тут же сообщил мне, что это был не просто заурядный высокопоставленный бюрократ, каких на Солитэре хоть пруд пруди, а человек от науки. Впрочем, так же было ясно, что меня он особо не жаловал.

— Джилид Бенедар, сэр, — представил меня начальник эскорта, — доставлен сюда согласно вашему приказу.

Глаза учёного на секунду задержались на офицере:

— Благодарю, капитан. Все свободны.

Капитан почти неуловимо дал знак подчиненным, и мы остались с глазу на глаз с учёным.

Он довольно долго приглядывался ко мне, заставив представить себя сидящим на предметном стеклышке микроскопа.

— Стало быть, вы — Смотритель, — наконец констатировал он. — Это, конечно, не совсем то, что требуется…

Я посмотрел ему прямо в лицо и заметил, что он лжёт.

— Для меня это большая неожиданность, сэр, — спокойно ответил я. — В особенности, если вспомнить, что вы прочитали всю имеющуюся на Патри информацию о Смотрителях, да и обо мне вас информировали весьма подробно.

Его реакцию можно было охарактеризовать, как лёгкое удивление, но настолько искреннее и неподдельное, что его мог заметить не только Смотритель. Это послужило дополнительным подтверждением тому, что он провел свою жизнь в науке, в отдалении от темных миров политики и бизнеса, где чему-чему, а умению скрывать свои мысли вмиг научат.

Но удивление быстро улетучилось, уступив место скептицизму, который, видимо, был частью его натуры.

— Ну, это угадать нетрудно, — ухмыльнулся он. — Разумеется, я должен был узнать о вас всё перед тем, как принять решение о вашем вызове.

Ещё одна ложь…

— Возможно. За исключением того, что в действительности идея послать меня сюда принадлежит не вам. Ведь я вам не по нраву, вы совсем не хотели моего присутствия и были бы несказанно рады, если бы меня каким-нибудь чудом можно было отфутболить со Сполла, и дело с концом.

Теперь его лицо сделалось каменным, а лёгкое удивление, еще секунду назад забавлявшее его, рассеялось, как дым.

— Понимаю, — процедил он сквозь сжатые зубы. — О нет, нет, продолжайте, если уж из вас так прёт. Итак, позвольте узнать, почему вы здесь, если я не желаю вас видеть?

— Потому что вам нужна моя помощь, — без обиняков заявил я. — Потому что возникла некая проблема, которая поставила ваши разработки по гремучникам в тупик, и теперь вы хватаетесь за соломинку.

Он не отрывал от меня взора.

— Вам известно, кто я?

— Нет. В последнее время мне приходилось вращаться, в основном, в деловых кругах, и…

— Я — доктор Влад Айзенштадт.

Я глотнул. Это имя было известно всем, даже тем, кто по уши увяз в бизнесе. Это был человек Возрождения Науки, в равной степени блиставший в области биологии, химии, кибернетики и нейропсихологии. Вообще-то следовало ожидать, что эту работу Патри поручит ученому его масштаба.

— Да, сэр. — Другого ответа на ум не пришло.

— Я — ученый, Бенедар, — продолжал он. Я имею дело с реальностью, с объективным миром, и не доверяю ничему, что по своей природе субъективно. А открывают мой список субъективного шарлатаны, угадывающие мысли, и все формы религии.

— Вы говорите совсем, как доктор Чи, — пробормотал я.

Ох, как же неприятно было ему услышать это сравнение!

— Вполне возможно. Кстати, именно он рекомендовал обратиться к вам.

— Ого! … Для меня это полная неожиданность, сэр.

Теперь в его чувствах ясно различалось облегчение. Облегчение, но с парадоксальным оттенком разочарования.

— Значит, на самом деле вы не можете читать мысли, — произнес он, как мне показалось, больше для себя.

— Нет, сэр. Я думал, что в досье Патри на Смотрителей достаточно ясно об этом сказано.

Его губы напряглись, чувствовалось, что он решает, не прекратить ли собеседование прямо сейчас.

— Если вам это поможет, доктор Айзенштадт, — предложил я, — то могу сообщить, что обнаружил у гремучников способность к эмоциональным изменениям.

Он кивнул, казалось, это не произвело на него никакого впечатления.

— Ну, это могут и наши сенсоры. Что нам действительно нужно… — он колебался. — Что мы действительно желаем, так это найти способ определения момента, когда кто-нибудь из них погибает.

— Простите? — не понял я.

— В чём дело? Разве вопрос сформулирован непонятно? Я желаю знать, существует ли какой-нибудь признак, по которому можно определить, мёртв гремучник или отправился… в гости.

Я смотрел на него, мысленно воспроизводя интонацию, с которой было произнесено последнее слово.

— Это беспокоит вас, не так ли? Мысль о том, что, возможно, и в нас существует нечто, способное жить вне физического тела?

— Если вы желаете порассуждать на религиозные темы, — довольно резко прервал он, — можете заняться этим в одиночку, в тюремной камере на Солитэре. Все, что мне от вас требуется, это ответ, можете вы обнаружить мёртвого гремучника или не можете, да или нет? — Он пристально смотрел на меня. — А в том случае, если ваш ответ будет отрицательным, нам придется просто пойти и взять одного из этих… спящих, любого, для того, чтобы подвергнуть его вивисекции.

Я стоял и смотрел на него, и понимание с трудом находило дорогу к моему разуму.

Святой, сказал он, может ли жизнь моя и жизни пяти десятков слуг моих чего-нибудь стоить в глазах твоих…

— А что, если вы неправильно угадаете? — спросил я, стараясь обрести хладнокровие. — Что будет, если вы убьёте кого-нибудь из них?

— Что, если мы кого-нибудь убьём? — поправил доктор.

Я рылся в голове, пытаясь найти подходящий ответ, но ответ светский… и за время этой небольшой паузы что-то исчезло, стерлось из моего видения, и я получил то, что искал, от него самого. Этот ответ блуждал где-то в тайниках души Айзенштадта.

— Если вы убьете, — равнодушно ответил я, — произойдет то, что уже случилось с иглометом Михи Куцко. Но на сей раз жертвой станут ваши люди.

Его рот скривился в издевательской усмешке, но это была дежурная издевка, лишенная всякой силы. Успешная попытка вывести из строя игломет была неоспоримым доказательством того, что гремучники обладают не только интеллектом, но и средствами самозащиты, и Айзенштадт не мог не понимать этого.

— Есть способы защититься, — сказал он как бы между прочим, будучи полным решимости продемонстрировать свою храбрость, даже если речь шла об очевидной опасности. — Но если при этом выяснится, что эти создания более способны, чем, например, собаки или лошади, то убийство одного из них может сильно навредить установлению будущих контактов.

Его чувства содержали в себе очень мало сомнения в том, что такой уровень интеллекта, действительно, существует.

— Я понимаю, и сделаю что могу. Но мне потребуется помощь Каландры.

И снова его губы скривились.

— Хорошо. Собственно говоря, я давно ждал, что вы обратитесь ко мне с этим — ваша одиссея с целью избавить её от «Пульта мертвеца» граничила с безумием. Но… приведите мне хоть одну серьезную причину, почему я должен еще больше втягивать ее в то, в чем она и так сидит по уши.

— Потому что у двоих ровно вдвое больше шансов узнать то, что вас интересует, чем если бы мы действовали в одиночку, — искренне ответил я. — И еще потому, что в ваших интересах, да и в интересах Патри, свести возможность провала или ошибки до минимума.

Он хмыкнул.

— Если следовать этой логике, то я должен перетащить сюда чуть ли не всю колонию Смотрителей в полном составе.

— Согласен с вами.

Айзенштадт посмотрел на меня, явно желая нагнать страху. Он даже изобразил, что серьезно обдумывает мои слова. Но я чувствовал, что он уже принял решение о том, что сумеет смириться с присутствием Каландры. В особенности, если предположить, что отказ мог возыметь ужасающие последствия.

— Хорошо, — в конце концов проворчал он, отодвигая кресло и поднимаясь из-за стола. — Давайте возьмём вашу подружку и побродим по тому участку, который предстоит обследовать. Не забывайте о том, что она будет вместе с вами, если нам вдруг придется их срезать… А если ваш выбор окажется неверным, вы будете первыми, кого гремучники захотят поджарить на медленном огне. Если это произойдет, то перед «Вожаком» и «Пультом мертвеца» встанет непосильная задача…

— Да, сэр, — ответил я, с трудом шевеля пересохшими от волнения губами. — Мне это понятно.

Мы не отправились туда, где находилась камера Каландры, — Айзенштадт в последний момент изменил свое решение и отправил за ней двух офицеров Службы безопасности Солитэра. В это же время мы с ним прошли через проложенный меж двух заборов коридор к Батт-Сити. Мы были там, и я не мог насмотреться на аппаратуру и, в особенности, на датчики принципиально нового типа, укрепленные на некоторых гремучниках, когда, наконец, доставили и её.

Я не знал, где и как она содержалась в течение всего этого времени, но с первого взгляда было ясно, что с ней так вежливо и предупредительно, как со мной, не обращались. Лицо выглядело бледнее, а движения, когда она выходила из машины, показались мне несколько замедленными. Я шагнул к ней, но остановился, увидев в её глазах сигнал тревоги, и предпочел дождаться, пока Каландру не подведут к нам.

— Как твои дела? У тебя всё в порядке? — тихо спросил я, протягивая к ней руки. Ладонь была холодной, но стоило мне взять её в свою, как она сразу же потеплела.

Как и следовало ожидать, её чувства представляли собой смесь раздражения, усталости и смирения. А в глазах…

И снова словно что-то щёлкнуло у меня в голове.

— Наркотики? — спросил я, поворачиваясь к Айзенштадту. — Целых полтора месяца её накачивали наркотиками?

У него на щеке дёрнулся мускул.

— Время от времени в течение этого срока ей их давали, это так, — холодно подтвердил он. — Нам требовалось узнать как можно больше о гремучниках, и, как вы уже сами заявили, она оказалась лучшим их знатоком, нежели вы.

— И, конечно же, не нашлось никого, чье влияние было бы сравнимо с влиянием «Группы Карильон» и кто проследил бы за тем, чтобы ей не слишком докучали допросами?

Его лицо потемнело от гнева.

— Знаете, Бенедар, на вашем месте я не стал бы уж очень задирать нос. Ведь вы и сами стоите там, где лед очень тонок, и в ту же минуту, когда вы окажетесь здесь бесполезным, он провалится под вами или растает, это уж как хотите.

Я посмотрел на него, но прежде чем успел что-то сказать, Каландра предупреждающе сжала мою ладонь.

— О'кей, — сказала она. — Он прав. И кроме того… — Её глаза блуждали по полю гремучников, и я почувствовал, что ее рука вдруг стала твёрдой, как камень. — Что бы здесь ни происходило, нам следует знать об этом.

Я взглянул вначале на нее, потом на Айзенштадта, и, проглотив страх, спросил:

— С чего нам начать, как вы думаете?

— Давайте начнем, — облегченно сказал он. Выло ясно, что ни я, ни Каландра не относятся к тем людям, которые могут оказаться для него бесполезными, как бы он не стремился вбить это нам в головы. Я запомнил это на будущее, и мы приблизились к окраине города гремучников.

— Мы обнаружили несколько мест на их кожице, где можно регистрировать биотоки, — объяснял доктор, склоняясь над одним из гремучников и пристально осматривая места с укрепленными по всей длине извивавшегося гребешка датчиками. Я заметил, что он старался не касаться самого гремучника, и подумал, не состоялась ли вторая демонстрация способности гремучников к самозащите? — Мы можем фиксировать много сигналов, когда они… не заняты… но почти каждое создание, которое нам удалось отыскать, снова возвращалось к активности до истечения предела наступления распада.

— Предела чего? — не понял я.

— Предела наступления распада. — Недовольство Айзенштадта слегка усилилось. — Когда их тела пусты, не заняты, начинается распад тканей, правда, в очень слабой форме. Ничего серьезного, но наши исследования доказали, что если гремучник находится в этом состоянии более двух часов, то наступают необратимые изменения.

Каландра поёжилась.

— Так, будто они действительно погибают?

Эта фраза несколько мгновений оставалась без ответа. Временно мёртвые гремучники, постоянно мёртвые зомби. В системе Солитэра никуда нельзя было деться от смерти.

— Как бы то ни было, — наконец отозвался Айзенштадт, — нам кажется, что именно существование этого предела предполагает, что их способности не могут развиваться параллельно физическому развитию.

Я сумел стереть из памяти образ смерти.

— Хорошо. Значит, вы устанавливаете датчики на один из гремучников, который сразу же удаляется, едва заметит ваше приближение, а затем вам необходимо подождать еще два часа, прежде чем вы получите исчерпывающий ответ на вопрос: мёртв он или просто отправился по своим делам.

Айзенштадт без особого энтузиазма кивнул.

— В своей основе именно так, но нам до сих пор не приходилось проверять сразу двести сорок одного мерзавца. И потом, может быть, всё же отправиться за пределы нашего объекта и добыть один экземпляр где-нибудь на воле?

Я вопросительно посмотрел на Каландру:

— Что ты думаешь по этому поводу?

Ёе лоб чуть нахмурился.

— Это будет, как если бы мы попытались подслушать разговор двух человек в комнате, где без умолку болтает двадцать, — ответила она. — К тому же издалека. Уж очень мудрёно.

— Почему вы думаете, что издалека? — требовательно спросил Айзенштадт. — Почему нельзя подойти поближе? И… — Он замолчал, и прорезавшие его лоб морщины свидетельствовали, что он сам обнаружил ответ на свой вопрос. — Ах, да, правильно. Ведь они тут же смоются.

Каландра, не торопясь, обозревала гремучники.

— Вот, — произнесла она, указывая на одного из них. — Четвёртый от края, вон там. Это не тот, что…

Она замолчала. Я уставился на гремучник, призвав всю свою наблюдательность, чтобы обнаружить в нём признаки, указывающие на активность…

— Не могу понять. Какой-то трудно определяемый.

Мельком взглянув на Каландру, я почувствовал, что она очень волновалась.

— Вообще-то… есть способ выяснить. Возможно, есть.

Она направилась к гремучнику. Я пристально наблюдал за ней… и вдруг уловил небольшие изменения.

— Он ушел.

— Да, — ответила она и остановилась. Какое-то время Каландра стояла, просто глядя на него, затем не спеша повернулась и подошла к нам. — Я не думаю, чтобы это сработало, доктор Айзенштадт. Сигналы очень слабы, кроме того, много наложений сигналов от других.

Айзенштадт бросил на Каландру взгляд, в котором поровну распределились презрение и отвращение.

— А как вы, Бенедар? — полюбопытствовал он, поворачиваясь ко мне. — Вы тоже сдаетесь?

В его словах ясно чувствовалась угроза: если мы не сможем или не захотим помочь исследованиям, нас, в конце концов, вернут в камеры. После этого мне предстоит предстать перед судом Солитэра, а Каландру ждет исполнение приговора на борту «Вожака», уже давно по ней соскучившегося.

— А что с теми гремучниками, которые произрастают за пределами Батт-Сити? — спросил я, отчаянно пытаясь ухватиться за тонкую соломинку. — Ведь среди них есть и такие, которые погибли.

— Некоторые погибли, — проворчал Айзенштадт. — К сожалению, два или три, которых мы обнаружили, были мертвы уже довольно долго для того, чтобы их местные коллеги стали поднимать шум по этому поводу. Могу сказать больше: они никогда не собираются группами более чем в четыре особи, и я не собираюсь носиться за ними по всему Споллу в поисках свежего трупика для исследований. Вот здесь, прямо здесь, наша лучшая из возможностей. Единственная цель — заставить по-настоящему заработать ваши религиозные принципы. А если вы не можете, то мы пойдём и возьмём первый попавшийся.

— Сэр…

Внезапно Каландра напряглась, и я обернулся к ней, не договорив.

Она устремила невидящий взгляд на гремучники.

— Может быть, вон там, сэр, — тихо произнесла она странно запинающимся голосом. — Давайте спросим у самих гремучников.

Айзенштадт фыркнул.

— Ах, да, непременно. — Его слова источали сарказм. — И что вы хотите предложить? Язык жестов или азбуку Морзе?

Каландра, казалось, не замечала его иронии.

— Может… может быть, это совсем нетрудно. — Она умоляюще взглянула на меня…

И я внезапно понял.

— Да. — Всё во мне напряглось. Я уже знал, что ответит Айзенштадт, услышав предложение, и вздрогнул при этой мысли… даже если окажется, что это сработает… — Да, — повторил я, вложив в это слово всю свою уверенность и внутренне мобилизовав себя на то, что должно было сейчас произойти. — Конечно, обязательно стоит попытаться, доктор Айзенштадт… Но нам, вероятно, потребуется какой-нибудь летательный аппарат.

ГЛАВА 22

Пастырь Эдамс внимательно выслушал все, что сказал ему Айзенштадт. Потом посмотрел на меня, на Каландру, на море гремучников перед собой.

— То, что вы предлагаете, — тихо произнес он, — богохульство.

Айзенштадт презрительно скривился.

— Послушайте… Я, конечно, могу понять, каково вам…

— Сомневаюсь в этом, сэр, — оборвал его Эдамс. — Очень сомневаюсь. Во всяком случае, я на это не пойду.

Айзенштадт полоснул по мне взглядом, как лезвием бритвы, я даже съёжился от его бешеного гнева, хлынувшего на меня. Я до предела исчерпал свои способности убеждать, заставляя его привести сюда Эдамса, к тому же он недвусмысленно дал мне понять, что в случае провала этой затеи я буду отвечать головой. И вот, похоже, дело начинает принимать такой оборот.

— Сэр, я хотел бы просить у вас, не могли бы Каландра и я побеседовать с пастырем без свидетелей?

— Для чего?

Первой ответила Каландра.

— Потому что мы способны понять, что он испытывает.

Айзенштадт сердито уставился на нее. Но отрицательный ответ, который уже был готов, казалось, неожиданно затерялся где-то по пути.

— У вас есть пять минут, — сказал он, и, круто повернувшись, зашагал к центральной станции слежения.

— Убедить меня вы не сможете, — предупредил меня Эдамс, но в его словах проглядывала неуверенность, несмотря на его попытки защищаться.

— Чего вы боитесь? — прямо спросил я его.

— Я уже говорил вам, чего. Это — богохульство. Ведь, если только предположить, что Бог — это не больше, чем горстка растений, обладающих чувственным восприятием…

— А никто таких предположений не высказывает, — не согласился я. — Все, что мы утверждаем, это то, что во время ваших медитаций вы можете слышать гремучники.

— Только и всего? — в этот вопрос пастырь, вероятно, вложил весь запас своего сарказма, на который он был способен. — Разве вы не желаете доказать нам, что не Бог обращается к нам?

— Но, если он не…

— Если это не он, тем не менее, акт медитации — далеко не пустое занятие, — упрямо возразил он. — Так же, как факт существования нашего Братства.

Я внимательно смотрел на него, готовясь к тому, что мне предстояло. На протяжении многих лет приходилось быть свидетелем того, как лорд Келси-Рамос, взывая к логике и личной заинтересованности людей, всегда, в конечном итоге, сумел убедить их, теперь же подошла моя очередь попробовать, каково это. Как же я жаждал, чтобы он хоть на минуту появился здесь и сделал бы это за меня!

— Я понимаю, сэр, не забывайте, что мне самому посчастливилось убедиться в том, что это — далеко не пустое дело. Но сейчас вопрос состоит в том, находится ли Божественный Нимб действительно в конфликте с реально существующей Вселенной… а если находится, то вам известно не хуже моего, что скрыть его вам не удастся.

— Навсегда — нет, — спокойно согласился он. — Но на какое-то время, вероятно, удастся.

Каландра хмыкнула.

— А что вы от этого выиграете? Если только вы не собираетесь каким-то образом ускользнуть, когда ваше детище рухнет.

Уголки рта Эдамса напряглись от гнева.

— Это не мое «детище», — словно выплюнул он. — И существует оно не для моей выгоды, не для чьей-то еще. Все это происходило совершенно стихийно и добровольно, очень много людей охватил этот порыв.

— Тогда почему нужно бояться правды? — спросил я.

Он посмотрел на меня, и взгляд его стал твёрже.

— Вы думаете, что я беспокоюсь из-за себя? А я-то думал, что как раз Смотритель и сможет понять меня лучше, чем кто-то еще.

Я не спешил отвечать, и он вздохнул.

— Ладно, давайте на минуту предположим, что ваша теория верна, доктор Айзенштадт и его люди сумели доказать, что с нами в действительности общается не Бог. А как вы думаете, сколько еще времени должно пройти, пока не будет сделано соответствующее, вполне обоснованное обобщение? И что же это будет за обобщение? Что во всех Божественных проявлениях одна и та же ошибка?

К сожалению, такой сценарий развития событий тоже нельзя было исключать.

— Те, которые имеют такой опыт общения с Богом, когда испытали его присутствие в своих собственных судьбах, наверное, лучше смогли бы ответить на этот вопрос, — ответил я.

— А какова же участь тех, кто лишь делает свои первые шаги в обретении веры? — упорствовал Эдамс. — Мне приходилось видеть, каковы бывают последствия даже самого, казалось бы, незначительного давления, оказываемого этим обществом на них.

И как только солнце взошло, они были сожжены и, лишенные корней, унесены прочь…

— Не можете же вы защищать их вечно, — ответил я.

— Мне это известно. — Он колебался. — Но, возможно, я смогу их защищать до тех пор, пока корни их не окрепнут.

— Защищать их при помощи лжи? — негромко спросила Каландра.

У Эдамса непроизвольно дернулась щека.

— Я уверен, что они поймут меня. Позже.

— Вы, действительно, верите в это? — спросила Каландра, и в ее голосе слышались требовательные нотки. По ее лицу я видел, что в ней шла борьба с теми воспоминаниями, которые она предпочла бы похоронить навеки. — А вот я нет. И все потому, что мне довелось жить на Бриджуэе под гнетом Аарона Валаама Дар Мопина. Вам известно, что произошло с его последователями после того, как его теократический режим был свергнут?

Эдамса пронзила боль сочувствия.

— Они были разбросаны по всей планете. Те их них, кого не судили и не заключили в тюрьмы.

— Это так, — кивнула она. — Есть одно интересное обстоятельство. Те самые сообщники, те, которые были к нему ближе всего, те, кто отдавал себе отчет в том, что делает — многие из них сохранили их веру. В том виде, в каком она у них всегда присутствовала. — Печаль в её глазах сменила прежнюю непреклонную твердость. — Большинство же других, тех, кому он лгал… не сумели.

Воцарилась тишина, и, наверное, с минуту были слышны лишь обрывки отдельных фраз, которыми перебрасывались изредка представители технического персонала, да свист ветра в расщелинах скал. Эдамс безучастно смотрел на гремучники, в нем происходила борьба между логикой, подсказываемой новой ситуацией, и его страстным желанием защитить, уберечь своих людей.

— Когда мы впервые встретились, — мягко напомнил я ему, — вы сказали, что очень цените мою честность. Если вы говорили мне серьезно, то должны такую же честность продемонстрировать и вашим последователям. И себе самому.

Он закрыл глаза, и в уголках его глаз я заметил блестевшие слезы… и я понял, что он видел перед собой начало конца.

— Вероятно, будет лучше, — наконец, произнес он, с трудом выговаривая слова, — если кто-нибудь из наших будет присутствовать при этом. Попытаться и подтвердить… разъяснить нам… что же мы слышим.

Айзенштадта не привела в восторг перспектива допускать под непроницаемый колпак, опущенный на это место Службой безопасности, кого-нибудь еще из Искателей, и он снова был уже готов наложить вето на продолжение всех работ здесь и сейчас. Но, будучи все же ученым, он вряд ли мог возразить против разумности присутствия большего числа толкователей и, в конце концов, уступил. Эдамс в качестве еще одного свидетеля выбрал Жоиту Загору, и вскоре за ней был послан гравиплан Службы безопасности, чтобы доставить ее сюда из поселения Мюрр.

И через час все было готово.

Они сидели рядом с друг другом на краю этой колонии гремучников, глядя на переплетение проводов, отходящих от прикрепленных к ним сенсоров, когда Айзенштадт в последний раз повторил свои указания.

— … И следует помнить, ничего для вас вокруг не существует, — говорил он, отчаянно пытаясь скрыть от них свое абсолютное неверие в успех данного предприятия. — Сосредоточьтесь на том, как вы будете выражать свои добрые намерения по отношению к ним, и следите за тем, не появятся ли аналогичные изъявления чувств и по отношению к вам.

— Разве вам не хочется, чтобы они поинтересовались мнением гремучников относительно недавно погибших их собратьев? — негромко подсказал я ему.

Вспышка раздражения.

— Знаете, Бенедар, давайте-ка лучше пока ограничимся тем, чем мы сейчас занимаемся, хорошо? — буркнул он в ответ. — Если сенсоры зафиксируют, что состояние их транса содержит в себе нечто необычное, тогда мы, может быть, и попытаемся перейти к некоторым специфическим моментам.

Ну, а если нет, — мог я легко угадать его дальнейшие слова, — то нет смысла транжирить время на пустую болтовню религиозных фанатиков. У меня возникло на секунду желание кое-что возразить, но сказать-то было больше нечего. Единственное, что окажется способным пробить броню его скептицизма, это конкретные и положительные результаты предстоящего эксперимента.

А о том, чтобы таковые были получены, я мог лишь молиться.

Эдамс кивнул.

— Мы понимаем, — заверил он Айзенштадта. — Вздохнув, он добавил: — Чтобы мы могли лучше сосредоточиться, нам будет необходима тишина.

Айзенштадт, поняв намек, замолчал, я видел, как Загора и Эдамс закрыли глаза и стали впадать в состояние медитативного транса.

В последний раз, когда мне пришлось наблюдать это явление, я упустил момент начала истинного перехода, но на этот раз, хоть я и обещал себе быть более внимательным, всё равно чуть было не пропустил его снова. В какой-то момент Эдамс, до этого пребывавший в неподвижности, стал реже дышать, это говорило о том, что все эмоции покидали его, удаляясь из его чувств, а уже в следующую секунду все стало совершенно по-другому.

— Началось, — сообщил я Айзенштадту. Стоявшая с другой стороны Каландра тоже закивала головой.

— Килл, — тихонько позвал доктор. Один из техников задвигался в кресле.

— Ага… Что-то происходит, — сообщил он слегка дрожащим голосом. Графики только что стали принимать вид обычного пассивного режима, но вот теперь…

— А что теперь? — нетерпеливо допытывался Айзенштадт, его чувства блуждали где-то между раздражением и нескрываемым любопытством.

Техник так и не успел ответить. Внезапно и одновременно Эдамс и Загора как-то выпрямились, их глаза широко раскрылись. В этих широко раскрытых глазах появилось выражение непокоя.

— Приветствуем вас, — в унисон произнесли оба Искателя, не произнесли, а напряжённо прошептали. — Мы… — далее следовало что-то, что я не успел разобрать. — Мы приветствуем вас в нашем мире.

ГЛАВА 23

Мы еще долго оставались стоять, не в силах сдвинуться с места. Первым зашевелился Айзенштадт, и, как я и предвидел, он сначала повернулся ко мне и со скрытой угрозой предупредил:

— Если это очередная игра, Бенедар… — Внезапно вырвавшаяся у него угроза так и осталась незаконченной. Айзенштадт стоял, широко открыв глаза. Даже ему, безусловно, было ясно, что это никакие не игры и не фокусы. Странная пустота в глазах обоих Искателей, странно искаженные лица, нехарактерный тембр голоса — всё это не поддавалось симуляции.

— Это не игра, сэр, — пробормотал я. — Они каким-то образом вошли в контакт с гремучниками.

Айзенштадт вздохнул через сжатые зубы, и звук очень походил на змеиное шипение. Эдамс и Загора все еще оставались сидеть там, где сидели, их лица и тела казались скованными каким-то странным холодом. В ожидании ответа Айзенштадта…

— Вы не хотите что-нибудь сказать? — тихо осведомился я.

Подбородок Айзенштадта окаменел.

— Я… я приветствую вас тоже, — сумел выдавить он. Выражение досады появилось на его лице, когда напряженность миновала, и он внезапно понял, что ему предстоит произнести историческую речь. И избежать при этом помпезности. — Я — доктор Влад Айзенштадт, я представляю Четыре мира Патри и колонии, — продолжал он чуть твёрже. — Позвольте узнать, к кому я имею честь обращаться?

Последовала короткая пауза. Затем Эдамс и Загора снова заговорили странным шепотом, и снова абсолютно в унисон.

— Моя личность не… может быть… определена и выражена… вашим языком. Мы… — голоса затихли, будто убавили громкость поворотом регулятора.

Айзенштадт чуть подался вперёд, наклонив голову и прислушиваясь.

— Простите, что это такое?

— Они не могут ответить, — пояснила Каландра вибрирующим от волнения шепотом. — На её лице, насколько я мог понять, застыло благоговение и потрясение от услышанного. — Их лица, только посмотрите на их лица, как напряжены мышцы шеи и голосовые связки. Видимо, это слово слишком тяжело произнести, они просто не могут повторить его.