ЗАМЫСЛОВ ВАЛЕРИЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ
      ГОРЬКИЙ ХЛЕБ
      РОМАН
      Часть VII
      Глава 73
      В РОДНЫЕ ДЕРЕВЕНЬКИ
      Около недели посошные люди еще жили в княжьей усадьбе. Чтобы мужики без дела не слонялись по двору, Андрей Андреевич заставил их в холопьем подклете мять кожи, чинить хомуты, плести лапти для многочисленной дворни.
      Сам князь был добродушен, приветлив, кормил страдников вволю.
      - После удачливого похода господин наш всегда таков, - пояснил мужикам Якушка, который ходил с перевязанной щекой, пряча под белой тряпицей кровоточащий сабельный шрам.
      Из сорока ратных мужиков с поля брани вернулись только три десятка.
      Павших воинов хоронили с великими почестями в общей братской могиле. На панихиде был сам государь Федор Иванович, святейший патриарх Иов, царев правитель Борис Годунов, князья, бояре, Москва посадская. Царь плакал, много и усердно молился и оказал большие милости победившему воинству. Пожаловал великий государь ближнему боярину конюшему Борису Годунову в награду шубу со своего плеча в тысячу рублей, цепь золотую, три города и титул Слуги1 да золотой сосуд Мамаевский2.
      Воевода Федор Иванович Мстиславский получил также шубу с царских плеч, кубок с золотою чаркой и пригород Кашин с уездом.
      Остальные князья, бояре, дворяне, дети боярские3 и другие служилые люди были пожалованы государем всея Руси вотчинами, поместьями, деньгами и дорогими подарками.
      Всю неделю пировала Москва боярская в государевой Грановитой палате.
      Посошные люди князя Телятевского получили за ратную службу от царева имени по два рубля.
      Мужики всей гурьбой потянулись в кабак на Варварку, до полуночи пили за ратные успехи, поминали павших, опьянев, горланили песни.
      Однако на другой же день князь Телятевский засадил крестьян вновь за изделье. Мужики томились княжьей работой и рвались домой в деревеньки.
      - Середина июля, братцы. Скоро зажинки на нивах зачинать. Басурман побили - пора и по избам вертаться.
      Вечером крестьяне повалились спать, а Иванка с Афоней вышли из подклета, опустились на завалинку, заговорили вполголоса.
      - В село тебе нельзя возвращаться, Афоня. Заподозрил тебя приказчик. Видно, Авдотья рассказала Калистрату, как ты к ней в избу наведался.
      - Сам о том все дни думаю, парень. Одначе не впервой мне в такие передряги попадать. Выкручусь.
      - Калистрат - мужик дотошный. Может пытку учинить. Выдюжишь ли?
      - Выдюжу, Иванка. Хоть помирать придется, но и словом не обмолвлюсь. Я мужик терпкий. А может, еще и обойдется.
      - Добро бы так, Афоня.
      - Сам-то как на село пойдешь? Тебя, вон, князь в свою оружную челядь приписал. Стремянным при себе определил.
      - Сбегу из усадьбы, друже. Мое дело землю пахать. Пускай князя другие оберегают.
      Через три дня государь всея Руси Федор Иванович повелел рать распускать.
      Князь Телятевский собрал мужиков на дворе и произнес:
      - Святой Руси вы отменно послужили. Теперь ступайте в вотчину хлеба убирать. После Ильина дня приступайте к жатве на моей ниве. Управитесь к бабьему лету - доброго вина поставлю да на зиму лес разрешу валить. Езжайте с богом.
      Иванка прощался с Афоней за тыном.
      - Передай отцу, что через пару дней в селе буду. О Гнедке пусть не горюет.
      - Жаль мне тебя, Иванка. Поедем в село с нами.
      - Нельзя, Афоня. Князь и слушать не хочет. Ежели сейчас поеду - вернет и на цепь посадит. Попытаюсь за эти дни добром отпроситься. А ежели чего сбегу.
      На второй день Иванка снова заявился к Телятевскому в палату.
      - Не рожден я холопом быть, князь. Отпусти меня из своей дружины.
      Андрей Андреевич не привык дважды по одному делу разговаривать, потому проронил сердито:
      - Мне такие молодцы нужны. Нешто тебе соха не наскучила? Будешь возле меня жить. Такова моя воля.
      Тогда Болотников решил пойти на хитрость.
      - Дозволь, князь, хоть отца навестить. Без коня батя остался. Тяжело ему страду без Гнедка справлять. Отдам ему своего коня и в твои хоромы вернусь.
      Телятевский призадумался. Упрям и дерзок новый холоп. Но воин отменный. Сам Борис Годунов о нем справлялся. Даже царь Федор Иванович на пиру об удальце выспрашивал. Обещал наградить достойно, да знать запамятовал за усердными молитвами.
      Телятевский, не отвечая на просьбу Болотникова, звякнул колокольцем. В покои вошел дежурный холоп.
      Когда Якушка появился на пороге, Андрей Андреевич проговорил:
      - Поездку твою в вотчину отменяю. К приказчику Иванку с грамоткой снаряжу. Передашь Калистрату мою волю. Сам через пять дней здесь будь. Коня себе на обратный путь в Богородском на конюшне выберешь. О том в грамотке отпишу. Скачи, холоп...
      Глава 74
      В СЕЛЕ И НА ЗАИМКЕ
      В волнующихся золотистых хлебах показался высокий костистый крестьянин в посконной рубахе.
      Рожь тихо шелестит колосьями, покрытыми мелкими каплями росы, ударяет страдника в широкую грудь.
      "Наливается колос, ногам кланяется. Уродила-та-ки матушка-землица", благодатно думает мужик.
      - Эгей, Парфеныч! Айда што ли, - кричит с межи Семейка Назарьев с косой горбушой на плече.
      Исай Болотников не спеша разминает в сухих мозолистых ладонях шершавый остистый колос, а затем выходит на край загона.
      - Далек ли зачин, Парфеныч? - спрашивает Семейка.
      - Нонче припоздали с севом. Пущай постоит еще жито денька три.
      Дальше до самого покоса шли мужики молча. Знал Семейка, что старожилец во время страды неразговорчив, да и без того ходит он последние дни смурый. Видно, Гнедка жалеет да Иванку ждет из ратного похода. Другие-то мужики в село вернулись.
      На себя косили только еще третий день - дотоле приказчик Калистрат заставил метать стога на княжий двор.
      На широком зеленом лугу было пока тихо, привольно. Исай вставал чуть свет. Солнце едва выглянет над селом, а он уже на сенокосном угодье. Но вскоре подойдут и остальные крестьяне.
      Через полчаса Семейка крикнул Болотникову:
      - Глянь, Исай Парфеныч! Стречу тебе косец идет. Исай Болотников разогнул спину, воткнул косу в пожню и, приставив ладонь к глазам, прищурясь, вгляделся в незнакомца. Однако далеконько, сажен триста, не разглядеть. Кого это бог послал на чужое угодье. Всякому крестьянину на миру свой покос отведен.
      Исай нахмурился, но продолжал косить дальше. Не поднимая головы, широко размахивал горбушей, покуда не услышал шарканье встречной косы.
      Болотников вытянул из плетеного бурачка каменный брусок, чтобы подправить горбушу и, еще раз взглянув на приблизившегося страдника, обрадованно опустил косу.
      В саженях десяти, утопая по грудь в мягком разнотравье, перед ним стоял улыбающийся статный, загорелый детина, в белой домотканой рубахе.
      - Бог на помощь, батя! - весело вымолвил Иванка и шагнул отцу навстречу.
      - Здорово, сынок. Поило траву топчешь? Нешто так крестьянину можно.
      Иванка только головой крутнул. Ну и выдержка у отца! Взялся за горбушу и принялся прокладывать к Исаю широкую дорогу.
      Скупо улыбаясь в пушистую с густой проседью бороду, опершись руками о косье, Исай молча любовался сыном.
      Косил Иванка толково, по-мужичьи, шел не спеша, не частил, размашисто поводил острой горбушей, оставляя позади себя ровный, широкий валок дурманяще пахнущей сочной травы.
      "Слава богу, живым возвернулся. Добрая помощь мне со старухой будет", - облегченно подумал Исай.
      Шаркнув косой у самых отцовских лаптей, Иванка бережно положил горбушу на ощетинившуюся стерню, а затем обнял отца за плечи.
      Исай ткнулся бородой в Иванкину щеку, поперхнулся и, освободившись от крепких объятий, еще более раздавшегося в плечах сына, спросил участливо:
      - Шрам у тебя на щеке. Басурмане поранили?
      - Поганые, батя. Оставили мне приметинку.
      Иванка внимательно глянул на Исая, и сердце его обожгла острая жалость. Отец еще больше похудел, осунулся, глаза глубоко запали, лицо испещрили глубокие морщины.
      - Не хвораешь, батя?
      - Ничего, сынок. По ночам малость в грудях жмет. Отойдет небось.
      - Настойки из трав бы попил, батя. Сходил бы к Матрене на заимку.
      - После страды, Иванка. Недосуг сейчас... Афонька о тебе уж больно лихо врал. Рассказывал, что будто бы ты самого сильного басурманина в татарском войске сразил. Правду ли бобыль по всему селу трезвонил?
      - Правда, батя. Нелегко было с поганым биться.
      Исай, гордясь сыном, молвил тепло:
      - Выходит, не посрамил отца, сынок. У нас в роду хилых не водилось.
      - А вон и конь тебе, батя, - показал рукой на край покоса Иванка.
      Исай по выкошенной пожне заспешил к новой лошади-кормилице.
      Вечером, возвратившись с сенокосного угодья, Иванка выбрал на княжьей конюшне вместе с Никитой резвого скакуна и сразу же засобирался в дорогу.
      - Куда на ночь глядя, сынок?
      - К Матвею, батя. Утром вернусь.
      - Был там намедни. Лыко драл в лесу. На заимку зашел. Сохнет по тебе девка.
      - Ты бы поснедал вволю, Иванушка. Ватрушку тебе сготовила, бражка в закутке стоит. Притомился, чай, с дороги дальней. И утром, почитай, ничего не потрапезовал. Косу схватил - и в луга. Обождал бы, сыночек, засуетилась Прасковья, ласковыми слезящимися глазами посматривая на сына.
      - Не могу, мать. Успею еще откормиться, - улыбнулся Иванка и выехал со двора.
      Возле Афониной избы остановился, постучал кнутом в оконце. В избушке ли балагур-приятель? Неровен час... Нет, выходит, слава богу.
      Бобыль потянул было Болотникова в избу, но Иванка с коня так и не сошел. Едва отцепившись от Афони, спросил тихо:
      - Как дела, друже?
      - Покуда бог милостив, Иванка. Приказчик с Мокеем на княжьих покосах эти дни пропадает. Бобыли там стога мечут. В село еще не наведывался.
      Болотников кивнул Афоне головой и тронул коня.
      - Ну, прощай покуда. Оберегайся.
      Ночь. Тихо в избушке. Горит светец на щербатом столе. Возле крыльца громко залаяла собака. Матрена испуганно выронила из рук веретено. Матвей отложил на лавку недоплетеную роевню, покосился на Василису, молча сидевшую за прялкой, проворчал:
      - Зубатка человека чует. Ужель снова княжьи люди в час поздний? Ступай-ка, Василиса, в чулан покуда.
      - Оборони бог от супостатов, - истово закрестилась Матрена.
      Прихватив с собой самопал, бортник вышел на крыльцо, прикрикнул на Зубатку.
      Послышался конский топот, треск валежника, шорох сучьев.
      "Нешто Мамон на заимку прется? Он где-то рядом по лесам бродит с дружиной", - встревоженно подумал Матвей.
      Перед самой избушкой всадник остановился, спешился.
      - Кого бог несет? - воскликнул старик.
      - Незваный гость, Семеныч. Пустишь ли в избу?
      - Никак ты, Иванка? - облегченно выдохнул старик. - С добром или худом в экую пору скачешь?
      - Это уж как ты посмотришь, отец.
      Болотников вошел в избу, поздоровался с Матреной, и сердце его екнуло: Василисы в горнице не оказалось.
      Заметив, как сразу помрачнел Иванка, бортник вышел в сени и выпустил девушку из чулана.
      - Не вешай голову, парень. Здесь дочка наша.
      Болотников повернулся к дверям и радостно шагнул навстречу Василисе. Девушка вспыхнула, выронила из рук пряжу и, забыв про стариков, кинулась на грудь Иванке.
      Матрена посеменила к печи, загремела ухватом и все растерянно причитала.
      - Да как же енто, соколик... Что делать нам теперича?... Изболелась по тебе доченька наша. Как же нам без нее, чадушки...
      - Будет охать, старая. Доставай медовухи гостю, - прикрикнул на Матрену бортник и потянулся в поставец за чарками.
      Пока Матрена собирала немудрящий ужин, Василиса присела на лавку. Нежно смотрела на Иванку, вся светилась, ласково блестя большими синими очами.
      А Матвей повел степенный разговор. Подробно расспрашивал Болотникова о Москве боярской, ратной жизни, битве с ордынцами...
      Хорош старый бор в ночную пору. Тихо шуршат величавые сосны и ели. Запах густой и смолистый. Яркие звезды в ясном небе. Покойно и дремотно.
      Иванка и Василиса под дозорной елью. Повеяло свежестью. Василиса поежилась и придвинулась ближе к парню. Почувствовав прикосновение горячего упругого тела, Иванка притянул ладонями пылающее лицо Василисы и молча, крепко поцеловал в полураскрытые влажные губы.
      - Иванушка, милый... Как я ждала тебя. Сердце все истомилось.
      - Теперь будем вместе, Василиса. Завтра заберу тебя в село. Согласна ли? - ласково шептал ей на ухо Иванка.
      - Не могу без тебя, Иванушка. Желанный ты мой, - вымолвила Василиса и, выскользнув из объятий Иванки на мягкую душистую хвою, протянула руки. Иди же ко мне, любимый...
      Когда солнце поднялось над бором, Иванка и Василиса пришли в избушку. Старики уже поднялись. Матрена суетилась у печи, готовила варево, всхлипывая. А бортник молчаливо сидел на лавке и переплетал сеть для мережи.
      Взяв Василису за руку, Иванка, заметно волнуясь, проговорил:
      - Надумали мы с Василисой пожениться. Просим благословения вашего. Не откажите, люди добрые.
      Матрена, выронив ухват, застыла у печи, а затем со слезами кинулась на грудь Василисы, заголосила:
      - Матушка-а-а ты моя, лебединушка-а! На кого ты меня оставляешь...
      Дед Матвей завздыхал, смахнул слезу со щеки и, дернув старуху за рукав сарафана, произнес строго.
      - Погодь, старая. Дай слово молвить.
      Когда Матрена, сгорбившись, опустилась на лавку, бортник продолжил:
      - Сиротка она, парень. Но мы ей и отца и мать заменили. По нраву нам пришлась. Одначе в девках ей не век куковать. Вижу, самая пора приспела. Да и недобрые люди сюда зачастили. Становитесь на колени, молодшие, благословлю вас. Подавай, старая, икону.
      Затем, роняя обильные слезы в убрус, благословила молодых и Матрена.
      - Живите в любви да согласии. Уж ты береги нашу лебедушку, Иванушка. Храни ее пуще злата-серебра.
      Поднявшись с колен, Иванка обнял поочередно стариков. Сели за стол. Налив всем по чарке медовухи, бортник молвил степенно:
      - Ты вот что, парень. Мы, чать, не цыгане какие. Все надлежит делать по-христиански, как богом указано. Через недельку засылай ко мне сватов. Мать твоя у меня на заимке годков десять не была. Посидим, потолкуем, невесту покажем. Уж коли приглянется наша дочка твоим старикам - будем свадьбу на селе играть. Вот так-то, родимый. А покуда Василиса у нас поживет.
      Слова бортника несколько омрачили Иванку. Но издревле заведенный порядок рушить нельзя. Этого придерживались на Руси строго.
      Чокнулся чаркой с Матвеем, глянул на счастливую Василису и проговорил, тряхнув черными кудрями:
      - Будь по-твоему, отец. Через неделю ждите сватов.
      Глава 75
      НА ДАЛЬНЕМ ПОКОСЕ
      Болотников отыскал приказчика на дальних княжьих покосах, где вотчинные бобыли ставили в лугах стога.
      Прошлым летом Калистрат Егорыч недосмотрел за косцами. Стога сметали мужики плохо, гнетом не стянули, макушки не причесали и ничем не прикрыли. А тут по осени дожди зачастили. Почитай, половину сена сгноили. Потому приказчик нонче сам за бобылями присматривал.
      Иванка спрыгнул с коня и не спеша подошел к Калистрату. Произнес холодно, без всякого поклона, чем немало удивил и Мокея и бобылей притихших:
      - Есть к тебе дело, приказчик.
      Мокей выступил вперед, прикрикнул, поднимая кнут:
      - Забылся, Ивашка. Докладам по чину, а не то!..
      Болотников зло сверкнул на челядинца глазами.
      - Не стращай. Отойди в сторонку.
      Мокей ошалело заморгал диковатыми глазами, а Калистрат Егорыч, утирая шапкой вспотевшую на солнце лысину, заворчал сердито:
      - Ты чегой-то дерзишь, сердешный. Прикажу тебя батогами бить за непочтение.
      - Ох, любишь ты, когда перед тобой спину ломают, приказчик. Только батоги теперь забудь. Покуда я княжий стремянной и прислан к тебе Телятевским с грамотой, - припугнул Калистрата Иванка.
      - Вон оно как, сердешный. Выходит, при князе нонче служишь, - с досадой крякнул Калистрат Егорыч.
      Иванка вытянул из-за пазухи бумажный столбец и передал приказчику княжий наказ.
      - Так-так, сердешный. Повеление батюшки Андрея Андреевича сполню, вымолвил Калистрат Егорыч и напустился на бобылей:
      - Чего рты разинули. Вершите стога, окаянные!
      Бобыли взялись за вилы и потянулись к сгребенным копнам. Иванка, не обращая внимания на озадаченных приказчика и Мокея, подошел к стогу, весело крикнул стоящему наверху:
      - А ну, принимай сенцо, Потапыч!
      - Енто можно. Эких работничков - да побольше. Как с басурманами управились, Иванка?
      - Побили поганых, Потапыч. Прытко от нас бежали, только лысые затылки сверкали, - сверкнув крепкими белыми зубами, проговорил Иванка, вскидывая на стог большую охапку сена.
      Бобыли подтаскивали сено к стогу, а Болотников, стосковавшись по крестьянской работе, скинув суконный кафтан на пожню, один успевал подавать Потапычу. Да все покрикивал:
      - Ходи веселей, борода!
      Через полчаса Потапыч совсем запарился. Отдуваясь, уселся на вершине стога, свесив вниз длинные ноги в облезлых лаптях.
      - Уморил ты меня, парень. Дай передохнуть малость.
      - Отдыхай, Потапыч. А я к отцу поскачу. Он нонче тоже стога вершит.
      Оставив за старшего Потапыча и строго-настрого предупредив бобылей, чтобы княжью работу выполняли споро и с толком, Калистрат Егорыч поспешил с Мокеем в Богородское.
      - Забыл спросить у смутьяна, вернулся ли Афоня Шмоток. Поди, в бега подался, лиходей, - озабоченно проговорил приказчик, выехав на проселочную дорогу.
      Приехав в свою просторную в два яруса избу, Калистрат Егорыч, не мешкая, снарядил Мокея с двумя дворовыми за бобылем.
      Но вернулись челядинцы с пустом.
      - Нету Шмотка дома. Баба его сказывала, что в лес за малиной подался.
      Калистрат Егорыч затоптал на дворовых ногами.
      - Бегите в лес, дурни! Ищите Афоньку.
      Приказчик еще долго сновал по двору, плевался, тихо бранился, а затем вспомнил про княжью грамоту. Писал в ней Андрей Андреевич, что по указу великого государя всея Руси Федора Ивановича надлежит на крестьян новая ратная повинность. На пополнение оскудевшей за войну казны царь повелел собирать денежный оброк - по полтине с каждого лошадного двора и по десять алтын с бобыльского. В своей грамотке князь отписал также, чтобы оброчные деньги Калистрат выслал с Мамоном к первому Спасу.
      Калистрат Егорыч присел на крыльцо и стал размышлять. Мужики нонче уж больно прижимисты. Намедни, вон, на себя едва по десятку яиц со двора собрал4. Сколь шуму было. А тут деньги немалые.
      Сказал Мокею:
      - После косовицы собирай сход. С мужиками буду толковать.
      Глава 76
      ЗАВЯЗАЛИ ИЛЬЕ БОРОДУ
      Завтра - Ильин день. Селяне худо-бедно, но все же готовились к большому празднику. Судьба урожая в руках батюшки Ильи. Он все может - либо засуху на мирян напустит, либо дождя ниспошлет, а то за великие грехи и градом весь хлебушек побьет. Как тут не помолиться за святого пророка да не почествовать.
      Ранним утром, когда солнышко едва над дремавшей землей вылупилось, Карпушка Веденеев направился селом на отведенное ему сенокосное угодье. Припоздал новопорядчик с косовицей. Все свою новую избенку рубил с плотниками.
      Возле храма Карпушку повстречал благочестивый старик в чистой домотканой рубахе.
      - Куда снарядился, голуба? - спросил страдника белоголовый Акимыч.
      - Лужок докосить, батюшка. Спозаранку да по росе коса легко шаркает.
      Акимыч сурово покачал головой.
      - Илью гневишь почтенный. Ступай в избу, а не то тебя мужики кнутом отстегают.
      Карпушка остановился посреди дороги, почесал затылок и побрел назад.
      - Упаси бог Илью гневить, - проворчал ему вслед Акимыч.
      Не зря осерчал благочестивый старик на селянина. Уж так издавна повелось - на Ильин день стогов не мечут, в поле не жнут и всякую работу оставляют. А то либо громом убьет, либо молнией спалит все село. Всякого, кто нарушит древний обычай, селяне жестоко наказывали.
      Накануне, до всенощной, в храме Илью задабривали. Несли в церковь приготовленные заранее три ендовы меду, малый бочонок браги, пучок колосьев, зеленый горох, а также краюху хлеба, выпеченную из свежей ржицы.
      После приношений Илье в храме, мужики, принарядившись в праздничные рубахи, потянулись к своим ржаным загонам - завязывать пророку бороду.
      Исай вступил на межу сосредоточенный и строгий. Широко перекрестился, трижды поклонился золотистому полю, обмолвился:
      - Даруй, святой Илья, доброй страды и хлебушка вволю. Приступим с богом.
      Пахом, Прасковья и Иванка вслед за Исаем углубились сажен на пять в поле и связали тугими перевяслами колосья в один большой сноп.
      - Ну, вот и завязали Илье бороду, - снова произнес Исай.
      Молча постояли вокруг снопа, перекрестились и вышли на край загона.
      К оставленным на корню перевязанным колосьям на селе относились с великим почетом, считая, что, кто дотронется до закрута, того скорчит, а урожай погибнет. Освященный сноп не трогали до окончания всех пожинок. В последний день оставленные колосья "Илье на бороду" подрезали всей семьей при полном молчании. Мужики верили, что если при уборке последнего снопа кто-нибудь скажет хотя бы одно слово, то пожиночный сноп утратит свою чудодейственную силу. Затем пожиночный сноп с великими предосторожностями приносили в избу, ставили на лавку в красный угол, под иконы, а в день Покрова торжественно выносили во двор и совершали обряд закармливания скотины. После этого крестьяне считали, что вся дворовая живность подготовлена к зиме, господь бог защитит ее от напастей и порчи. И с этого дня скотину уже не выгоняли на выпас, а держали у себя во дворе.
      ...На краю нивы мужики нарвали по пригоршне колосьев, сложили их в шапки и понесли домой.
      В избе, поставив икону на стол, вышелушили перед образом из колосьев зерно в деревянную чашку, вынесли ее во двор и поставили на ворота.
      - Ступай, Прасковья, за отцом Лаврентием, - сказал Пахом.
      - Тут спешить не к чему, Захарыч. Батюшка Лаврентий о том ведает. По избам он ходит. Скоро и к нам завернет, - степенно проговорил Исай.
      Священник появился перед избой в сопровождении дьячка и псаломщика Паисия с плетенкой.
      - Провеличай Илью, отче, - попросил старожилец.
      Батюшка Лаврентий, сняв с тучного живота серебряный крест, осенил им деревянную чашу с житом и минут пять молил пророка о всяческой милости мирянам.
      Затем мужики, перекрестив лбы, положили в плетенку Паисия алтын да дюжину яиц.
      А батюшка не спеша шествовал дальше5.
      Глава 77
      БЫТЬ БЕДЕ
      - Матвея мы с Прасковьей навестим, дела обговорим, но со свадьбой повременить надо, - сказал отец.
      - Отчего так, батя?
      - Нешто не разумеешь? Ниву надо убрать, хлеб молотить, озимые сеять. Какой мужик в страду весельем тешится. После покрова свадьбу сыграем6.
      Иванка угрюмо насупился.
      - До покрова ждать нельзя, отец. На заимку княжьи люди часто наведываются. Сведут они Василису либо надругаются.
      - Ох, не торопи меня, сынок. Недосуг нонче. Сумеешь Матвея уговорить приводи девку. А свадьбу после страды справим, - вымолвил Исай и пошел запрягать лошадь.
      На другой день мужики всем селом вышли зачинать зажинки. А Иванка перед тем, как отправиться в поле, забежал к Агафье. Баба, в окружении пятерых ребятишек, горестно сидела на крыльце и всхлипывала, распустив космы из-под темного убруса.
      - Как там Афоня, мать?
      - Ой, худо, Иванушка. Второй день в застенке сидит. Отощал. Едва упросила краюшку хлеба да свекольник осударю моему передать. Пропадем мы теперь.
      - Пытали Афоню?
      - Покуда не трогали. На Ильин день грех людей забижать. Уж ты скажи мне, касатик, за што Афонюшку мово взяли, за какие грехи?
      - Не знаю, мать. Не горюй, выпустят Афоню.
      - Дай-то бог, касатик, - закрестилась Агафья и вновь залилась горючими слезами.
      Обычно выходил Иванка на первые зажинки приподнятый, как и все селяне. Но на этот раз ехал он к ниве озабоченный. Не до веселого сейчас. Князь его, поди, уже в Москве поджидает. Не ведает Телятевский, что не вернется он больше в княжьи хоромы. Правда, могут и силком его в усадьбу привести. Князь крут на ослушников.
      И с Василисой заминка. Едва ли отпустит ее бортник на село до свадьбы. Худо ей там. Мамон с дружиной до сих пор по лесам бродит. Промашку дал пятидесятник. Федька Берсень, поди, уже к Дикому полю подходит. Здесь-то Мамон недоглядел, упустил беглую ватагу. А вот Василису ему легче из лесу увести. Да и предлог есть. Князь как-то обмолвился - то ли в шутку, то ли всерьез, что хочет Василису в свои хоромы сенной девкой забрать.
      Не везет горемычной. До сих пор отца с матерью забыть не может. Ох, как возрадовалась Василиса, узнав, что ненавистный ей насильник Кирьяк сложил свою злодейскую голову.
      Нет. Надо забирать Василису из леса. После смотрин и увезу. Покрова ждать нечего. Пусть бортник малость посерчает.
      Хуже с Афоней. Угодил-таки балагур в волчий капкан. Приказчика Калистрата нелегко будет провести. Хитрющий мужик, за версту все чует.
      - Эгей, воин, чего призадумался? - толкнул Иванку в бок Пахом.
      Все эти дни, особенно по вечерам, старый казак не отходил от ратника, подолгу любовался знатным мечом, расспрашивал о походе, битве, ратоборстве с татарским богатырем. Хлопал Болотникова по плечу, хвалил:
      - Воином ты родился, парень. Чует мое сердце - не единожды тебе еще в походах быть.
      Примечал также Иванка, что крестьяне, прознав про его поединок, стали почтительно с ним здороваться и вести степенные мужичьи разговоры.
      Особенно этому был рад Исай.
      - У нас на селе старожильцы с парнями о мирских делах не калякают. А тебе вон какой почет. Многие Исаичем стали величать. Не возгордись, сынок, - с напускной ворчливостью говорил Иванке отец.
      - Не возгоржусь, батя, - просто отвечал сын.
      ...Погруженный в свои невеселые думы, Иванка так и не ответил Пахому. Лишь возле самого загона обмолвился:
      - Афоню мне жаль, Захарыч. Жизнью своей ему обязан.
      - Бог даст - выйдет твой Афоня. Одно непонятно - пошто его непутевого в темницу посадили. Никому он худа не сделал, - озадаченно проговорил Исай. И невдомек старожильцу, что его затейливый и безобидный сосед - мужичонка за мир пострадал.
      - Добрая нонче страда будет. Хлеба неплохие уродились. Эдак четей по пятнадцати с десятины возьмем, - произнес Пахом, окинув взглядом ниву.
      - Жито уродилось, Захарыч. Помогли Илья да Никола. Только о страде доброй рановато ты заикнулся. Хватим еще нонче мы горюшка, - хмуро высказал Исай.
      - Дело свычное, Парфеныч. Было бы чего убирать, - не понял старожильца Аверьянов.
      - Свою ниву жать не в тягость. Тут другая беда, Захарыч: княжьи загоны на корню стоят. Как бы нонешняя весна не повторилась. Сколь дён тогда господское поле топтали. Ох, не миновать смуты.
      Объехав поутру княжью ниву, Калистрат сказал Мокею:
      - Пора на боярщину мужичков выгонять. Созрела ржица.
      - Велика ли боярщина нонче по жатве, батюшка?
      - Как и в прежние годы, Мокеюшка. Три дня - на княжьем поле, три дня на мужичьем. А в воскресенье - богу молиться, - пояснил приказчик.
      - Обижен я на тебя, отец родной, - вдруг сокрушенно вздохнул челядинец.
      - Что с тобой, сердешный? Отродясь на меня в обиде не был, повернувшись к Мокею, недоуменно глянул на него Калистрат Егорыч.
      - Пошто Афоньку не позволяешь мне пытать, батюшка? Я бы мигом ему язык развязал.
      - У него и без того язык, как чертово помело. Всей вотчине его не перекалякать. Не сумеешь ты его перехитрить, Мокеюшка. А бить зачнешь мигом богу душу отдаст. Худобу сечь надо умненько, сердешный. Мамона из лесу жду. Застрял он там чего-то. Князь-то его даже на крымца не взял. Ежели по всем деревенькам да погостам прикинуть, то, почитай, половина вотчинных мужиков в бега подались. Серчает Андрей Андреевич на Мамона. Шибко плохо он крестьян вылавливает. Ох, как я его поджидаю. Мамон не тебе чета, с воровским людом толковать умеет, Не сумлеваюсь, сердешный - про сундучок он все доподлинно от Афоньки изведает. Вот так-то, Мокеюшка.
      Сердце старого пахаря не обмануло и на сей раз. Не зря предсказал Исай Болотников страду горестную.
      На второй же день, когда мужики убирали свои загоны, в вотчину прискакал Якушка. Крестьяне уже давно приметили - ближний княжий челядинец обычно с добрыми вестями не является.
      Якушка передал на словах приказчику новый княжий наказ:
      - Всех мужиков снаряжай на княжье поле. И быть им на боярщине до скончания молотьбы.
      - А как же мужичьи загоны, молодец?
      - Поначалу - княжья нива, потом - мирская, Егорыч. Об этом Андрей Андреевич строго наказывал. А жито, что в амбарах, - продолжал Якушка, велено освободить под новый урожай. Старое зерно грузи на подводы и - в Москву. На торги князь хлеб повезет.
      - Вон оно как, - неопределенно молвил приказчик.
      - А правда ли, братец, что Иванка Болотников теперь у государя нашего служит? - с сомнением полюбопытствовал Мокей.
      - Доподлинно так, православные. В стремянные холопы князь Иванку записал. Отъехал ли в Москву Болотников?
      - На ниве он, сердешный. С Исайкой овес жнут.
      - Вот дурень! Разгневается на него Андрей Андреевич, - сказал Якушка и, взмахнув нагайкой, поскакал к мирским загонам.
      Калистрат Егорыч присел на крыльцо и принялся озабоченно размышлять о княжьих поручениях. Непростое это дело. Мужики и без того ходят злые, взропщут. По весне вон как взбунтовались. Трудненько их будет со своих загонов согнать. И с обозом может выйти проволочка. В сусеках поболе трехсот четей хлебушка лежит. Выходит, полсотни подвод надо. Почитай, все село поднимать придется. А мужикам лошаденки, ох, как надобны! Нелегко будет их в Москву с обозом снарядить. Да что делать. Умри, а княжью волю выполняй.
      Долго восседал на высоком крыльце Калистрат Егорыч. Прикидывал в уме, загибая пальцы. И наконец позвал Мокея.
      - Завтра, как только Исай со своими на ниву уйдет, обойди самолично все остальные избы. Покличь мужиков к моему двору да батюшку Лаврентия позвать не забудь.
      - А што жа Исайку не звать? Он и сам придет.
      - Не придет, Мокеюшка. Исайка с первыми петухами на ниву уходит. А другие мужики еще дрыхнут. Болотниковы - смутьяны, помешать моим помыслам могут. Знаю их, нечестивцев. Без них обойдемся. Уразумел, сердешный?
      - Здоров будь, Иванка!
      - Здорово, друже.
      - Садись на коня. В Москве нонче весело. К князю поедем. Чего среди мужиков застрял?
      Болотников отложил косу и, шурша по свежей стерне пеньковыми лаптями, вышел на межу к Якушке, вытер краем шапки крупные капли пота с лица.
      - Экий ты неприглядный, братец. В рубахе дырявой, лапти обул. Пошто княжий наряд скинул?
      Иванка положил тяжелую руку на плечо челядинца, глянул ему прямо в глаза и сказал твердо:
      - В Москву я не вернусь, Якушка. В селе останусь. Здесь мое место. Не по душе мне жизнь холопья. А кафтан да сапоги из юфти отвези назад князю.
      Якушка изумленно присвистнул, покачал головой и вымолвил уже недружелюбно:
      - Не понять мне тебя, парень. Но одно скажу - князь Андрей Андреевич на тебя крепко разгневается. Быть тебе в железах. Одумайся, Иванка.
      - В селе останусь, друже.
      - Ну, как знаешь, парень. Только кафтан твой не повезу. Сам князю доставишь, - рассердился Якушка и поскакал к селу.
      Глава 78
      КАЛИСТРАТОВА ХИТРОСТЬ
      Утром возле приказчиковой избы сошлось все село. У самых ворот, на телеге стоял большой пузатый бочонок с выбитым днищем да кадушка с огурцами.
      Из храма Ильи Пророка показался дородный батюшка Лаврентий в красном подряснике и епитрахиле.
      Мужики, недоумевая, расступились, пропуская святого отца к телеге, где его поджидал приказчик.
      Батюшка Лаврентий, повернувшись лицом к примолкшей толпе, трижды осенил прихожан крестом, изрек напевно:
      - Мир вам, православные. Даруй, господь, пастве своей доброго житья.
      - Спаси тебя Христос, батюшка. Осподь не забывает нас и дарует всего понемногу - и горя, и лиха, и винца доброго, хо-хо, - выкрикнул из толпы пьяненький чернявый мужик.
      Калистрат Егорыч погрозил мостовому сторожу кулаком.
      - Не встревай, Гаврила, когда святой отец глаголит. Вижу, плохо ты княжье дело сполняешь. Завсегда с сулейкой бродишь, божий храм забыл, псаломщика Паисия бранными словами изобидел, посты не соблюдаешь. Еретик, одним словом.
      Приказчик, почтительно поклонившись Лаврентию, взобрался на телегу и заговорил умильно:
      - С началом зажинок вас, ребятушки. Хлебушек нонче знатный выдался. Будет с чем матушку зиму зимовать. Так что возрадуемся, сердешные, да по ковшу выпьем винца с зачином.
      Мужики озадаченно переглянулись.
      - У нас зачин вчера был, Егорыч. Припоздал ты малость, - обмолвился Семейка Назарьев.
      - Простите меня, сердешные. Замешкался я на княжьем угодье с бобылями. Подходите к бочонку, ребятушки:
      Страдники недоумевали. Сколь не живут, а такой щедрости от скаредного приказчика не видели.
      - Неспроста нас черт лысый винцом угощает. Затеял чего-то, - с сомнением высказал Семейка и завертел головой, выискивая глазами Исая Болотникова. Но того почему-то среди мужиков не было.
      - Чего застыли православные? Пей досуха, чтоб не болело брюхо! весело прокричал обрадованный приказчиковой милостью Гаврила, проталкиваясь к телеге.
      Перекрестился, зачерпнул полный ковш, выпил, блаженно крякнул и соленым огурчиком захрустел. Потянулся было снова к бочонку.
      - Погодь, сердешный. Вначале всем по едину, - осадил разошедшегося питуха приказчик и шепнул что-то батюшке Лаврентию на ухо.
      Святой отец шагнул в толпу и остановился супротив Семейки Назарьева.
      - Осуши винца, сыне божий. Да ниспошлет тебе господь страды благодатной.
      Семейка замешкался. Ох, не без хитрого умысла крестьян винцом потчуют. Хоть бы Исай появился. Он бы разгадал приказчикову премудрость и на разум мужиков наставил.
      - Чего же ты, сыне? Сие богом перед страдой дозволено. Я тебя благословляю.
      Семейка помялся, помялся, да так и пошел к телеге. Куда денешься, когда сам поп тебя крестом осеняет.
      Выпил Семейка. А за ним дружно потянулись к бочонку и другие страдники.
      "Вот и добро, сердешные. Винцо-то крепкое, из княжьего подвала. Мигом головушки затуманятся, хе-хе", - удовлетворенно хмыкал про себя Калистрат Егорыч.
      Когда мужики выпили по доброму ковшу, суровые их лица разомлели, языки развязались, и на душе стало полегче. Даже извечные заботы стали уплывать куда-то в сторону.
      После второго ковша Калистрат Егорыч сказал захмелевшим селянам княжье повеление. Мужики было загорланили, недовольно загалдели. Но ядреное винцо сделало свое дело. После третьего захода страдники с песнями повалили на господскую ниву.
      - Бога бойтесь, князя чтите! - напутствовал их батюшка Лаврентий, хвативший также чарочку, угодливо поднесенную приказчиком.
      - Ловко же ты мужиков объегорил, батюшка, - промолвил приказчику Мокей.
      - Покуда бог умишком жалует, сердешный.
      - Однако мужики на ниве проветрятся и в ярь войдут. Не сбегут ли на свои загоны? - усомнился челядинец.
      - Коли всем селом княжью ниву жать пошли - не сойдут. Грешно мирское слово рушить. А в случае чего - горлопанов в застенок сволокем, сердешный.
      Глава 79
      ИЛЬЯ РАЗГНЕВАЛСЯ
      Дни стояли душные, жаркие. Хоть бы один дождь выпал. И всю эту неделю мужики ходили на постылую боярщину злые, на чем свет браня изворотливого приказчика.
      - Прельстил вас вином Калистрат, дурни, - хмуро ронял среди страдников Исай Болотников. Ему тоже пришлось выйти на княжье поле: куда мир - туда и ты ступай. Так приказчик и сказал.
      - Не устояли, Парфеныч, - виновато и удрученно разводил руками Семейка Назарьев. - Стосковалась душа до винного ковша. А когда в башку хмель ударит - разум вон вылетает. Вот и облапушил нас, черт лысый.
      - Век живу, а такой жатвы не видел. Лютует князь. В других-то вотчинах мужики по два дня на боярское поле ходят, - вымолвил старый крестьянин.
      - Не совсем так, отец. Когда в рати был - многих мужиков о житье-бытье выспрашивал. По всей Руси теперь крестьянину несладко. Всюду помещики боярщину увеличили. Не зря деревеньки пустуют, - проговорил Иванка, укладывая ровными рядами снопы на скрипучую телегу.
      - Оно, может, и так, парень, - вздохнул старый селянин и, поплевав на руки, сызнова начал шаркать косой.
      Боярщина боярщиной, но работали мужики споро: торопились к своим загонам.
      - Вон как солнышко парит. Рожь вот-вот осыпаться зачнет, - озабоченно говорил Исай.
      Мужики жали рожь, косили горбушами, а девки и бабы крутили тугие перевясла, связывали в снопы, ставили их в суслоны.
      Парни и бобыли свозили бабки на телегах на княжье гумно, выкладывали из них высокие скирды.
      Когда княжье поле заметно опустело и ржи оставалось убирать всего с десятину, приказчик и Мокей в один из душных знойных вечеров пошли по селу собирать на государя денежную пошлину.
      Но в каждой избе встречали приказчика недружелюбно. У мужиков денег не было. Христом богом просили Калистрата Егорыча обождать с пошлиной до покрова дня, когда соберут и обмолотят новый урожай и продадут малость жита на московском торгу.
      Приказчик о том и слушать не хотел. Ворчал на крестьян, хлестал плеткой по столу, грозился расправой. Обойдя все село и вернувшись в свой терем почти с пустом, Калистрат Егорыч утром следующего дня, когда мужики дожинали княжье поле, промолвил негодуя.
      - Ну, вот что, сердешные. Ежели через три дня не внесете на государя свои алтыны - прикажу батогами пороть. А ежели и это не поможет - начну живность со двора сводить. Так что разумейте.
      - У-у, ирод! - плюнул ему вслед Семейка Назарьев.
      Смутно было на душе у мужиков. Жизнь горемычная их так и била со всех сторон, повисла на шее тяжелым жерновом.
      В последний день на господской ниве было особенно жарко. Пот солеными струйками бежал по спинам, застилал глаза, разъедал обожженную на солнце кожу.
      Исай зачастую поглядывал на небо, наблюдая за пролетавшими птицами, и лицо его становилось все мрачнее и мрачнее. Еще ранним утром приметил он, что заря - багрово-красная, и дым стелется по земле. А ночью звезды были яркие, сильно мерцали. А теперь вот парит так, что дышать нечем.
      Иванка, заметив, что потускнело лицо отца, встревожился.
      - Что с тобой, батя?
      - Опять что-то в грудях ломит... Да не в том беда, сынок. Боюсь, к вечеру гроза соберется. А жито вызрело...
      - Ты бы отдохнул, батя. А гроза мимо села пройдет, - участливо проговорил Иванка, успокаивая отца.
      - Скоро обед, сынок. Под телегой прилягу...
      К вечеру, когда мужики усталые пришли в избы, подул ветер вначале тихо и как-то исподволь, но затем все сильней и порывистей.
      На село наползли черные тучи, закрыли полнеба, А ветер все набирал силы, кружил над селом, обрывал на деревьях зеленую листву и вместе с клубами пыла уносил ввысь.
      На опустевшей улице стало совсем черно. Отдаленные громовые раскаты приближались к селу. А ветер становился все яростней и неистовей. С крыши Афониной избенки вырвало клочья соломы, взвило вверх. Вскоре эта же участь постигла и другие избы.
      Ураганный ветер вырывал с корнями цеплявшиеся за взгорье узловатые сосны и швырял их прямо в озеро.
      Мужики с иконами выбегали во двор, истово крестили лбы, обходили избы с образом чудотворца.
      Вдруг вблизи, на самой дороге, ослепительно вспыхнула молния. И мощный удар грома потряс все село, и хлынул ливень.
      Мужики бросились в избы. В страхе запричитали бабы, испуганно застыли, прижавшись друг к другу, ребятишки.
      А ливень все усиливался, не умолкая рокотал гром, сверкали молнии. И все вокруг неистово ревело, стонало, грохотало.
      Исай, вцепившись руками в телегу, стоял под поветью7. Тоскливо и горестно вздыхал, тряс седой бородой.
      И вдруг возле его лаптей заскакали белые горошины.
      - Осподи, да что же это! - побледнев лицом, отшатнулся от повети старожилец.
      Сплошной белой полосой посыпал на землю град. И шум был его настолько страшен, что старый сеятель опустился на колени.
      - Хлеб гибнет! - в отчаянии воскликнул страдник и, прямо без шапки, в одной посконной рубахе, оторвался от повети и побежал вдоль села к своей ниве.
      Град больно стегал его по взлохмаченной голове, широкой груди, босым грязным ступням. Но старожилец не замечал ни боли, ни устрашающих вспышек молний.
      А вот и нива. О боже! Всю рожь и яровые как серпом срезало. Исай опустился на колени и со слабой надеждой схватил в ладони колосья. Но тотчас поднял скорбные глаза к черному небу.
      - За что же ты нас караешь, оспо-ди-и...
      Исай ткнулся ничком в ниву и навечно утих, упав длинным костистым телом на поникшие, обмякшие, опустошенные градом колосья.
      Глава 80
      БУНТ
      Уныло в селе, печально.
      Мужики, понурив головы, бродили по загубленным загонам, а в избах надрывно голосили бабы.
      - Вот те и Илья да Никола! Весь год маялись, а прок какой? Помрем теперь с голодухи, братцы, - угрюмо ронял среди мужиков Семейка Назарьев.
      - Помрем, Семейка, - вторил ему Карпушка Веденеев. - У меня уж и без того троих деток господь к себе прибрал.
      - Чего делать будем, братцы? - вопросил Семейка, обращаясь к поникшим крестьянам.
      Но вразумительного ответа так и не последовало. А спросить совета больше не у кого: на погосте теперь почил степенный, башковитый крестьянин.
      Исая хоронили всем селом. Страдники - старожильцы, серебряники, новопорядчики и бобыли долго стояли возле могилы, поминая селянина добрыми словами:
      - Всю жизнь из рук сохи не выпускал да так на ниве и преставился, голуба, - глухо промолвил белоголовый Акимыч.
      - Исай - мужик был праведный. Себя в обиду не давал и умел за мир постоять, - тиская шапку в руках, произнес Пахом Аверьянов.
      - От боярских неправд все скоро подохнем, братцы. Исай, почитай, за мир один отдувался. Всем скопом надо против боярщины подниматься, - веско проговорил Семейка Назарьев.
      - Верно толкуешь, Семейка. Что ни год - то тяжелее хомут княжий. Мочи нет терпеть.
      - Теперь одна дорога - в бега подаваться, хрещеные, на Низ8.
      Убитая горем Прасковья, обхватила руками деревянный крест, припала к свежему земляному холмику и тихо рыдала. Седые пряди выбились из-под черного убруса.
      Иванка застыл возле могилы в тягостном суровом молчании - угрюмый, насупленный, скорбный.
      Возле княжьего гумна собрались мужики с подводами.
      Калистрат Егорыч, распахнув на груди суконный опашень9, сказал миру:
      - Повелел государь наш Андрей Андреевич хлебушек из амбаров выгружать и в Москву отправлять. Кладите на телеги по пять четей и езжайте в белокаменную с богом. Да самопалы с собой прихватите, неровен час...
      - Креста на тебе нет, Егорыч. Нам надо побитые хлеба согрести да цепами обмолотить. Хоть последние крохи с нивы собрать, - с возмущением перебил приказчика Семейка.
      - Дело-то спешное у князя, сердешные. Ему хлебушек в Москве надобен.
      - Князь может и обождать. У него жита и за десять лет всем селом не приесть, - поддержал Назарьева Иванка.
      - Неча попусту языком болтать. Князю лучше знать, когда ему хлеб надобен. Загружайте подводы, мужики, - начал гневаться приказчик.
      - Не повезем жито в Москву. Недосуг нам да и кони заморены. Хватит с нас жилы тянуть! - взорвался Семейка, наступая на приказчика.
      - Заворачивайте, братцы, коней. Айда на свои загоны! А ты, приказчик, уходи подобру-поздорову, - выкрикнул Иванка.
      Мокей, не дожидаясь решения Калистрата, ожег Семейку Назарьева кнутом и пошел на Болотникова. Иванка отшатнулся - кнут просвистел мимо. Мокей взмахнул в другой раз, но Болотников с такой силой двинул его кулаком, что челядинец рухнул наземь.
      - Вяжите бунтовщиков! - тонко и визгливо прокричал Калистрат Егорыч своим дворовым холопам.
      Но здесь приказчик переусердствовал. Его окрик еще более раскалил и без того обозленных крестьян.
      - Бейте их, братцы! - взревел Семейка.
      Разгневанные мужики метнулись навстречу холопам, замелькали кулаками, вымещая на челядинцах с годами накопленную ярость. Особенно досталось Мокею. Поднявшись с земли, он выхватил было саблю, но Болотников успел ударить его в подбородок и вновь повергнуть наземь. Подняв саблю с земли, Иванка далеко забросил ее в лопухи. Мокей с окровавленным лицом поднялся в третий раз, но тут со злобным криком обрушились на него крестьяне.
      Иванка с кнутом в руке надвинулся на бесновавшегося приказчика.
      - Быть тебе на плахе, звереныш! - осатанело прохрипел Калистрат.
      - Это тебе за батю, сатана! - вознегодовал Болотников и полоснул кнутом по спине приказчика.
      Калистрат растянулся возле телеги и на все село завизжал от страшной боли. Встать на ноги он уже так и не смог. Испуганно тряся жидкой рыжеватой бородой, на четвереньках пополз в сторону, с ужасом озираясь на разъяренных взбунтовавшихся мужиков.
      Мокей с трудом вырвался от селян и бросился наутек. За ним, трусливо втянув головы в плечи, покинули княжье гумно остальные дворовые люди.
      Горячий, возбужденный Болотников взобрался на телегу. На него устремились десятки жгучих и отчаянных глаз страдного люда. Закружилась голова, путались мысли, назойливые, вольные, дерзкие...
      - Братцы! Всю жизнь мы на князя спину гнули. Хлеб, что лежит в амбарах, нашим соленым потом и кровью полит. В этих сусеках наши труды запрятаны. Князь на Москве ежедень пиры задает. У него столы от снеди ломятся. А мы с голоду подыхаем. В амбарах наше жито. Грузите хлеб на подводы и по избам!
      - Верна, Иванка. Айда, мужики, к сусекам!
      - Заберем наш хлебушек!
      Глава 81
      МАМОН И КСЕНИЯ
      - Заждался я тебя, сердешный. Бунт в вотчине, - лежа на пуховиках, постанывая, промолвил приказчик.
      - Что приключилось, Егорыч?
      - Мужики отказались на княжий двор в Москву жито везти. Холопей избили, на меня крамольную руку подняли, а амбары с зерном пограбили и по своим избам хлеб растащили.
      - Ну и дела, Егорыч, - изумленно вымолвил пятидесятник. - Кто гиль на селе затеял?
      - Поди, сам, смутьянов ведаешь. Старшой-то подох намедни, так звереныш остался.
      - Иванка Болотников?
      - Он самый, Ерофеич. Кнутом меня ударил, сиволапый. А вместе с ним Семейка Назарьев горлопанил.
      - Так-так, Егорыч.
      Мамон, поглаживая бороду, прошелся по избе, не спрашивая хозяина, налил себе чарку вина из ендовки, выпил и присел на лавку.
      - Ивашке теперь не жить, Егорыч. За ним не только бунт, но и другие грехи водятся. За такое воровство князь усмерть забьет.
      Приказчик, недоумевая, поднял на пятидесятника голову.
      - Не зря я по лесам три недели скитался. На днях семерых беглых мужиков изловил, а одного из ватажки Федьки Берсеня. Отстал он от Федьки и в лесах заплутался. Спрос с него учинил. Поначалу молчал, а потом, когда огнем палить его зачал, заговорил нищеброд. Поведал мне, что сундучок с грамотами Ивашка Болотников с Афонькой выкрали.
      - А грамотки кабальные где? - встрепенулся приказчик.
      - О грамотках беглому неведомо. Должно, наши смутьяны припрятали... Афонька вернулся в село?
      - Вернулся, Мамон Ерофеич. Обрадовал ты меня. Выпей еще чарочку, сердешный, да к пыткам приступай. Ивашку не забудь в железа заковать.
      - Не забуду, Егорыч. Ночью схватим, чтобы твои бунташные людишки не видели. Обоих пытать зачну. У меня не отвертятся. Заживо спалю, а правду добуду.
      - Кто из беглых тебе о сундучке поведал?
      - Евсейка Колпак. Он князю десять рублей задолжал. В верстах трех от Матвеевской заимки его поймали.
      - Бортника давно на дыбе растянуть надо. Извечно вокруг его заимки воровские люди шатаются.
      - Не миновать ему дыбы, Егорыч. Темный старик и, чую, заодно с разбойной ватагой якшается. Хотел у него девку вчера в село увести. Не вышло. Припрятал Василису, старый пень. Никуда не денешься. Я возле заимки оружных челядинцев оставил. Все будет по-моему. Старика - на дыбу за лихие дела, а девку - на потеху, хе-хе... Где у тебя Авдотья прячется?
      - Осерчал я на бабу непутевую, Ерофеич. Из-за ее, дурехи, сундучок выкрали. Не допускаю к себе. На верху с кошками дрыхнет.
      - Поотощал я в лесах, Егорыч. Пущай хозяюшка снеди на стол поставит, а уж потом и за пыточные дела примусь.
      - Пойду покличу, сердешный. Рад экому гостеньку угодить. Уж чем богаты, - постанывая, промолвил приказчик, поднимаясь с пуховика.
      Оставшись в горнице один, Мамон скинул с себя кафтан и остался в легкой кольчуге. Усмехнулся, подумал, хитровато прищурив глаза:
      "Придется чарочкой полечить приказчика".
      Мамон стянул через голову кольчугу и бросил ее на лавку под киот. Глянул на образа, перекрестился и вдруг сердце его екнуло. Из-за божницы чуть выставился край темно-зеленого ларца.
      "Уж не тут ли приказчик денежки свои прячет?" - подумал пятидесятник и, воровато оглянувшись на сводчатую дверь, вытянул из-за киота ларец.
      Дрожащими пальцами поднял крышку и, с досадой сплюнув на пол, задвинул ларец на место.
      "Проведешь Егорыча. Деньги, поди, в землю закопал, а в шкатулку всего две полушки бросил. Вот хитрец!"
      Пятидесятник устало развалился на лавке, пробубнил тихо:
      - А ларец-то на княжий схож...
      И вспомнился Мамону давний крымский набег.
      В тот день, когда ордынцы ворвались в хоромы, Мамон находился в княжьем саду, возле просторной господской бани с двумя челядинцами. Холопы готовили мыленку для старого больного князя. Готовили щелок и кипятили квас с мятой, в предбаннике на лавках расстилали мягкую кошму, на полу раскидывали пахучее молодое сено. В самой бане лавки покрывали мятой и душистыми травами.
      А Мамон тем временем сидел под цветущей развесистой яблоней и скучно зевал, поглядывая на видневшиеся оконца девичьих светелок.
      Вдруг на усадьбе раздались встревоженные голоса челядинцев, резкие гортанные выкрики иноверцев и пальба из самопалов.
      - Татары-ы-ы! - в ужасе разнеслось по усадьбе.
      Холопы кинулись от бани к хоромам, а дружинник нерешительно застыл под яблоней, прикидывая, куда ему скрыться от дико орущих, свирепых кочевников.
      Увидел, как по саду, в одном легком шелковом сарафане бежала юная княжна с темно-зеленым ларцом в руках. Заметив Мамона, Ксения кинулась к нему и, прижимая шкатулку к груди, проговорила, едва сдерживая рыдания:
      - Поганые там... Тятеньку саблей зарубили. За девками гоняются... А у меня ларец. Стеречь его братец Андрей наказывал.
      Мамон схватил испуганную Ксению за руку.
      - Спрячемся в бане, княжна. Поспешай!
      В мыленке присели на лавку. Ксения, печально всхлипывая, доверчиво прижалась к Мамону, зашептала молитву. Подавленная страхом и горем, Ксения не заметила, что у нее расстегнулись золотые застежки сарафана, обнажив белые, высокие груди.
      А в Мамоне вдруг неумолимо и призывно взыграло былое - тайная опочивальня в государевом дворе, девичьи услады...
      Мамон соскользнул с лавки на пол, устланный мягким душистым сеном, и потянул к себе Ксению.
      - Что ты, что ты! - вдруг догадавшись, испуганно и громко закричала княжна.
      - Молчи, княжна! - прохрипел Мамон и широкой тяжелой ладонью прикрыл юной Ксении рот...
      Затем челядинец поднялся, шатаясь, опустился на лавку и взял в руки ларец. Раскрыл и вытянул из шкатулки две грамотки. Придвинувшись к оконцу, челядинец поспешно прочел оба столбца, на миг задумался и положил бумаги в ларец.
      И в эту минуту в баню, широко распахнув двери, вбежал долговязый рыжеватый мужик, видимо, решивший также укрыться в мыленке. Глянув на обнаженную, лежавшую в беспамятстве княжну и на растерявшегося дружинника, Пахомка Аверьянов вымолвил возмущенно:
      - Ох, и паскудник же ты, Мамон. Пошто княжну обесчестил?
      Челядинец больно пнул мужика в живот и, забыв о шкатулке, выскочил как угорелый из бани, бросившись в густые заросли сада.
      А Пахомка закорчился на полу, затем, едва отдышавшись, опустился возле княжны и наткнулся коленями на шкатулку. Увидев в ней грамотки, решил:
      "Не зря, поди, Мамон хотел ларец выкрасть. Знать, важные тут грамотки лежат. Припрятать надо".
      Пахом, засунув ларец за пазуху, метнулся к церковной ограде, находящейся неподалеку от господской бани...
      Об этом Мамон не мог знать. Спохватился он уже в глубине сада. Чертыхнулся и начал выбираться назад, намереваясь пристукнуть княжну и Пахомку, а шкатулку с собой забрать.
      Раздвинув заросли, дружинник увидел, как Пахомка, запахнув на Ксении сарафан, несет ее на руках, направляясь в густой цветущий вишняк, почти навстречу Мамону.
      Челядинец, выхватив из сапога длинный острый нож, затаившись, подумал:
      "Вот здесь-то я вас и прикончю..."
      Но в тот же миг на Пахомку и Ксению с диким визгом набежали татары. А Мамон пополз в заросли...
      Глава 82
      В ДИКОЕ ПОЛЕ!
      В оконце постучали - громко, настойчиво. Мать слабо простонала с полатей, а Иванка поднялся с лавки и пошел в сени. Вслед за ним, перекрестившись на икону с мерцающей лампадкой, потянулся к выходу и Пахом Аверьянов, почуяв в этом ночном стуке что-то неладное.
      Возле избы чернелась неясная фигура.
      - Кто ты, человече? - окликнул с крыльца Болотников, зажав в руке двухствольный пистоль.
      Незнакомец поспешно приблизился к Иванке.
      - Слава те, осподи! Жив еще...
      - Ты Матвей? Что стряслось? С Василисой беда? - встревожился Болотников.
      - Кругом беда, родимый. Бежать тебе надо и немедля.
      Запыхавшийся бортник присел на крыльцо:
      - На заимке у меня княжьи люди остановились. Василису успел припрятать. О том закинь кручину. Другое худо, родимый. Изловил Мамон семерых вотчинных мужиков, а среди них Евсейку Колпака из Федькиной ватаги. Отбился от Берсеня и в лапы пятидесятнику угодил. Пытал его Мамон крепко. Под огнем сболтнул о грамотках кабальных. На тебя с Афоней указал.
      - Как о том изведал, отец?
      - После обеда княжьи люди ко мне заявились. Злые, голодные. Самолично в подполье мое залезли. Медовуху с настойкой вытащили. Напились изрядно. Меж собой и проговорились об сундучке. Меня из избушки не выпускали. Тогда я на пчельник подался и рой из борти выпустил. Зашумел, забранился, роевню схватил - да в лес. Челядинцы подвоха не приметили. Выпустили меня с заимки. А я к тебе...
      - Колпака видел?
      - Богу душу отдал мужик. Замучал его на пытке Мамон. Поспешай, родимый, беги из вотчины.
      - Весь изъян на крестьян. Вот горюшко! - тоскливо вздохнул Пахом.
      Иванка помрачнел. После недолгого раздумья проронил:
      - Пойду Афоню вызволять.
      Матвей всплеснул руками.
      - Немыслимое дело затеял, родимый. В самое пекло лезешь. Туда сейчас княжьи люди нагрянут. Пытать Шмотка зачнут.
      -Тем более, отец. Афоню палачам не кину, - твердо проговорил Иванка и, засунув пистоль за кушак, решительно шагнул в темноту.
      - Ох, бедовый!.. Исай-то как, Захарыч?
      - Помер Исай. Два дня назад схоронили, - понуро вымолвил Пахом.
      - Осподи исусе! Да что ты, что ты, родимый! - ахнул бортник. Размашисто перекрестился и метнулся в избу к Прасковье.
      А Пахом, прихватив со двора веревку с вилами, побежал догонять Иванку.
      - А ты пошто, Захарыч?
      - Помогу тебе, Иванка. Нелегко будет Шмотка выручать.
      - Ну, спасибо тебе, казак.
      Подошли к княжьему тыну.
      - Высоконько, парень. Забирайся мне на спину. Спрыгнешь вниз, а меня на веревке подтянешь. Мы не такие крепости у басурмана брали, - тихо проговорил бывалый воин.
      Так и сделали. Когда очутились за тыном, постояли немного, прислушались.
      - Чем решетку ломать будем? - озадаченно спросил Пахом.
      - Руками раздвинем, Захарыч. Я тогда еще эти пластины приметил. В камне качаются. Осилю.
      - Ох, едва ли, - засомневался Захарыч.
      Застенок - позади хором. Возле входной решетки, позевывая, топтался дружинник с самопалом и рогатиной.
      - Возьмем его тихо. А то шум поднимет, - прошептал Болотников.
      Дождавшись, когда караульный повернется в другую сторону, Иванка, мягко ступая лаптями по земле, подкрался к челядинцу, рванул его на себя и стиснул горло.
      - Рви рубаху на кляп, Захарыч.
      Накрепко связанного караульного оттащили в сторону и подошли к решетке. На засове замка не оказалось. Иванка нашарил его сбоку на железном крюке и молвил озабоченно:
      - Выходит, припоздали мы с тобой, Захарыч. В Пыточной - люди.
      - Ужель на попятную?
      - Была не была, Захарыч. Бери самопал. Айда в Пыточную, - дерзко порешил Болотников.
      А в застенке находился Мокей. Раздосадованный мужичьей поркой, холоп, выпив два ковша вина, еще час назад заявился в Пыточную, чтобы выместить свою злобу на узнике.
      Афоню на дыбу он не вешал, а истязал его кнутом и, сощурив глаза, дико и гулко, словно сумасшедший, хохотал на весь застенок.
      - Брось кнут! - крикнул Болотников, опускаясь с каменных ступенек.
      Мокей оглянулся и, узнав в полумраке Иванку, выхватил из жаратки раскаленные добела клещи и в необузданной ненависти бросился на своего ярого врага.
      Бухнул выстрел. Мокей замертво осел на каменные плиты. Болотников, выхватив из поставца горящий факел, наклонился над Афоней.
      - Жив ли, друже?
      Бобыль открыл глаза и слабо улыбнулся.
      - Жив бог, жива душа моя, Иванушка... Одначе подняться мочи нет.
      Иванка швырнул факел в жаратку и подхватил бобыля на руки.
      Бортник ожидал Болотникова возле двора. Долго оставаться в избе было опасно: вот-вот должны княжьи люди нагрянуть.
      Иванка до самого крыльца нес Афоню на руках. Подошедшему Матвею молвил:
      - Добро, что нас дождался. Просьба к тебе великая, отец. Спрятал бы в лесу Афоню.
      Матвей призадумался, бороду перстами погладил. Наконец промолвил:
      - Нелегко будет, но в беде не оставлю. Укрою в Федькиной землянке. В ней и Василиса нонче прячется. Там не сыщут... Токмо туда сейчас по реке следует плыть. Челн надобен, родимый.
      - Возьми наш челн, отец. Айда на реку.
      - Отпусти с рук-то, Иванка. Самого ноги донесут, - ожил бобыль. Но держался на ногах нетвердо, потому побрел к реке, опираясь на Иванку и бортника. А Пахом на всякий случай возле избы в дозоре остался.
      Спустились к Москве-реке. Афоня крепился, но перед самым челном протяжно простонал.
      - Крепонько избил меня, собачий сын. Все нутро отбил, лиходей.
      - Крепись, родимый, не горюй. Старуха моя тебя выправит. Нам бы только до землянки успеть добраться.
      - Я терпкий, голуба. Живая кость мясом обрастет.
      Усадив Афоню в челн, Иванка крепко облобызал бобыля.
      - Будь молодцом, друже. Кабы не хворый был - с собой в бега взял. Даст бог - свидимся.
      - По судьбе нашей бороной прошли, Иванка. Удачи тебе, - с задушевной печалью проронил бобыль.
      Болотников повернулся к Матвею.
      - Василисе передай - вернусь я. Пусть ждет меня. Береги ее отец. Плывите с богом...
      Пахом Аверьянов вывел навстречу Иванке коня. Протянул ему меч в ножнах и узелок со снедью.
      - Торопись, Иванка.
      Болотников шагнул в избу, склонился над матерью, молча поцеловал и, проглотив горький комок, вышел во двор.
      - Не кручинься, сынок. За матерью я присмотрю. Прокормимся как-нибудь.
      - Тяжело тебе будет, Захарыч. Мамона остерегайся. В случае чего грамотками припугни. На меня сошлись. Скажи, что потайной ларец я с собой увез. Ну, давай прощаться.
      - Далек ли путь твой, Иванка?
      - В Дикое поле, к казакам, Захарыч.
      - Праведную дорогу выбрал, сынок. Скачи!
      Обнялись, облобызались и Болотников взмахнул на лошадь.
      Около своего загона Иванка осадил коня, спешился и ступил к пожиночному снопу, возле которого три дня назад нашли мертвого Исая.
      Болотников снял шапку. Свежий, порывистый ветер буйно взлохматил кучерявую голову, обдал пьяняще-горьковатым запахом надломленной, поникшей нивы...
      1 Титул "Слуги" считался в Московской Руси одним из самых знатнейших, выше боярского. Так в XVI веке этот титул носили только три человека: князь Семен Ряполовский, отец которого спас юного Ивана Третьего от коварных замыслов князя Василия Шемяки; князь Иван Михайлович Воротынский за Ведрошскую победу; князь Михаил Воротынский за разгром крымских царевичей на Донце и взятие Казани.
      2 Мамаевский сосуд - захваченный в мамаевом обозе после Куликовской битвы 1380 года.
      3 Дети боярские - мелкие служивые люди, приравнивавшиеся к дворянам.
      4 В Московской Руси приказчики обычно полностью кормились за счет крестьян, собирая с них натуральный оброк,
      5 Описываемые обряды имели место в крестьянской России вплоть до конца XIX века.
      6 Свадьбы на Руси игрались обычно после покрова дня (1 октября по ст. ст). Покровитель свадеб. Обычно в этот день девушки-невесты ходили в церковь и молились перед иконой покрова, чтобы богородица послала им жениха. Затем девушки устраивали коллективные вечеринки, веселились, памятуя: "покров весело проведешь - дружка милого найдешь". Обязательно в день покрова была девичья вечерняя молитва - заклинание. Укладываясь спать, девушки-невесты просили "покров-праздничек, покрой землю снежком, а меня бабьим платком".
      7 Поветь - помещение под навесом на крестьянском дворе.
      8 Низ - нижнее течение Волги и Дикое поле - пространство между Доном, верхней Окой и левыми притоками Днепра и Десны.
      9 Опашень - старинный долгополый летний кафтан с короткими широкими рукавами.