Горький хлеб (Часть 7)

      - А што жа Исайку не звать? Он и сам придет.
      - Не придет, Мокеюшка. Исайка с первыми петухами на ниву уходит. А другие мужики еще дрыхнут. Болотниковы - смутьяны, помешать моим помыслам могут. Знаю их, нечестивцев. Без них обойдемся. Уразумел, сердешный?
      - Здоров будь, Иванка!
      - Здорово, друже.
      - Садись на коня. В Москве нонче весело. К князю поедем. Чего среди мужиков застрял?
      Болотников отложил косу и, шурша по свежей стерне пеньковыми лаптями, вышел на межу к Якушке, вытер краем шапки крупные капли пота с лица.
      - Экий ты неприглядный, братец. В рубахе дырявой, лапти обул. Пошто княжий наряд скинул?
      Иванка положил тяжелую руку на плечо челядинца, глянул ему прямо в глаза и сказал твердо:
      - В Москву я не вернусь, Якушка. В селе останусь. Здесь мое место. Не по душе мне жизнь холопья. А кафтан да сапоги из юфти отвези назад князю.
      Якушка изумленно присвистнул, покачал головой и вымолвил уже недружелюбно:
      - Не понять мне тебя, парень. Но одно скажу - князь Андрей Андреевич на тебя крепко разгневается. Быть тебе в железах. Одумайся, Иванка.
      - В селе останусь, друже.
      - Ну, как знаешь, парень. Только кафтан твой не повезу. Сам князю доставишь, - рассердился Якушка и поскакал к селу.
      Глава 78
      КАЛИСТРАТОВА ХИТРОСТЬ
      Утром возле приказчиковой избы сошлось все село. У самых ворот, на телеге стоял большой пузатый бочонок с выбитым днищем да кадушка с огурцами.
      Из храма Ильи Пророка показался дородный батюшка Лаврентий в красном подряснике и епитрахиле.
      Мужики, недоумевая, расступились, пропуская святого отца к телеге, где его поджидал приказчик.
      Батюшка Лаврентий, повернувшись лицом к примолкшей толпе, трижды осенил прихожан крестом, изрек напевно:
      - Мир вам, православные. Даруй, господь, пастве своей доброго житья.
      - Спаси тебя Христос, батюшка. Осподь не забывает нас и дарует всего понемногу - и горя, и лиха, и винца доброго, хо-хо, - выкрикнул из толпы пьяненький чернявый мужик.
      Калистрат Егорыч погрозил мостовому сторожу кулаком.
      - Не встревай, Гаврила, когда святой отец глаголит. Вижу, плохо ты княжье дело сполняешь. Завсегда с сулейкой бродишь, божий храм забыл, псаломщика Паисия бранными словами изобидел, посты не соблюдаешь. Еретик, одним словом.
      Приказчик, почтительно поклонившись Лаврентию, взобрался на телегу и заговорил умильно:
      - С началом зажинок вас, ребятушки. Хлебушек нонче знатный выдался. Будет с чем матушку зиму зимовать. Так что возрадуемся, сердешные, да по ковшу выпьем винца с зачином.
      Мужики озадаченно переглянулись.
      - У нас зачин вчера был, Егорыч. Припоздал ты малость, - обмолвился Семейка Назарьев.
      - Простите меня, сердешные. Замешкался я на княжьем угодье с бобылями. Подходите к бочонку, ребятушки:
      Страдники недоумевали. Сколь не живут, а такой щедрости от скаредного приказчика не видели.
      - Неспроста нас черт лысый винцом угощает. Затеял чего-то, - с сомнением высказал Семейка и завертел головой, выискивая глазами Исая Болотникова. Но того почему-то среди мужиков не было.
      - Чего застыли православные? Пей досуха, чтоб не болело брюхо! весело прокричал обрадованный приказчиковой милостью Гаврила, проталкиваясь к телеге.
      Перекрестился, зачерпнул полный ковш, выпил, блаженно крякнул и соленым огурчиком захрустел. Потянулся было снова к бочонку.
      - Погодь, сердешный. Вначале всем по едину, - осадил разошедшегося питуха приказчик и шепнул что-то батюшке Лаврентию на ухо.
      Святой отец шагнул в толпу и остановился супротив Семейки Назарьева.
      - Осуши винца, сыне божий. Да ниспошлет тебе господь страды благодатной.
      Семейка замешкался. Ох, не без хитрого умысла крестьян винцом потчуют. Хоть бы Исай появился. Он бы разгадал приказчикову премудрость и на разум мужиков наставил.
      - Чего же ты, сыне? Сие богом перед страдой дозволено. Я тебя благословляю.
      Семейка помялся, помялся, да так и пошел к телеге. Куда денешься, когда сам поп тебя крестом осеняет.
      Выпил Семейка. А за ним дружно потянулись к бочонку и другие страдники.
      "Вот и добро, сердешные. Винцо-то крепкое, из княжьего подвала. Мигом головушки затуманятся, хе-хе", - удовлетворенно хмыкал про себя Калистрат Егорыч.
      Когда мужики выпили по доброму ковшу, суровые их лица разомлели, языки развязались, и на душе стало полегче. Даже извечные заботы стали уплывать куда-то в сторону.
      После второго ковша Калистрат Егорыч сказал захмелевшим селянам княжье повеление. Мужики было загорланили, недовольно загалдели. Но ядреное винцо сделало свое дело. После третьего захода страдники с песнями повалили на господскую ниву.
      - Бога бойтесь, князя чтите! - напутствовал их батюшка Лаврентий, хвативший также чарочку, угодливо поднесенную приказчиком.
      - Ловко же ты мужиков объегорил, батюшка, - промолвил приказчику Мокей.
      - Покуда бог умишком жалует, сердешный.
      - Однако мужики на ниве проветрятся и в ярь войдут. Не сбегут ли на свои загоны? - усомнился челядинец.
      - Коли всем селом княжью ниву жать пошли - не сойдут. Грешно мирское слово рушить. А в случае чего - горлопанов в застенок сволокем, сердешный.
      Глава 79
      ИЛЬЯ РАЗГНЕВАЛСЯ
      Дни стояли душные, жаркие. Хоть бы один дождь выпал. И всю эту неделю мужики ходили на постылую боярщину злые, на чем свет браня изворотливого приказчика.
      - Прельстил вас вином Калистрат, дурни, - хмуро ронял среди страдников Исай Болотников. Ему тоже пришлось выйти на княжье поле: куда мир - туда и ты ступай. Так приказчик и сказал.
      - Не устояли, Парфеныч, - виновато и удрученно разводил руками Семейка Назарьев. - Стосковалась душа до винного ковша. А когда в башку хмель ударит - разум вон вылетает. Вот и облапушил нас, черт лысый.
      - Век живу, а такой жатвы не видел. Лютует князь. В других-то вотчинах мужики по два дня на боярское поле ходят, - вымолвил старый крестьянин.
      - Не совсем так, отец. Когда в рати был - многих мужиков о житье-бытье выспрашивал. По всей Руси теперь крестьянину несладко. Всюду помещики боярщину увеличили. Не зря деревеньки пустуют, - проговорил Иванка, укладывая ровными рядами снопы на скрипучую телегу.
      - Оно, может, и так, парень, - вздохнул старый селянин и, поплевав на руки, сызнова начал шаркать косой.
      Боярщина боярщиной, но работали мужики споро: торопились к своим загонам.
      - Вон как солнышко парит. Рожь вот-вот осыпаться зачнет, - озабоченно говорил Исай.
      Мужики жали рожь, косили горбушами, а девки и бабы крутили тугие перевясла, связывали в снопы, ставили их в суслоны.
      Парни и бобыли свозили бабки на телегах на княжье гумно, выкладывали из них высокие скирды.
      Когда княжье поле заметно опустело и ржи оставалось убирать всего с десятину, приказчик и Мокей в один из душных знойных вечеров пошли по селу собирать на государя денежную пошлину.
      Но в каждой избе встречали приказчика недружелюбно. У мужиков денег не было. Христом богом просили Калистрата Егорыча обождать с пошлиной до покрова дня, когда соберут и обмолотят новый урожай и продадут малость жита на московском торгу.
      Приказчик о том и слушать не хотел. Ворчал на крестьян, хлестал плеткой по столу, грозился расправой. Обойдя все село и вернувшись в свой терем почти с пустом, Калистрат Егорыч утром следующего дня, когда мужики дожинали княжье поле, промолвил негодуя.
      - Ну, вот что, сердешные. Ежели через три дня не внесете на государя свои алтыны - прикажу батогами пороть. А ежели и это не поможет - начну живность со двора сводить. Так что разумейте.
      - У-у, ирод! - плюнул ему вслед Семейка Назарьев.
      Смутно было на душе у мужиков. Жизнь горемычная их так и била со всех сторон, повисла на шее тяжелым жерновом.
      В последний день на господской ниве было особенно жарко. Пот солеными струйками бежал по спинам, застилал глаза, разъедал обожженную на солнце кожу.
      Исай зачастую поглядывал на небо, наблюдая за пролетавшими птицами, и лицо его становилось все мрачнее и мрачнее. Еще ранним утром приметил он, что заря - багрово-красная, и дым стелется по земле. А ночью звезды были яркие, сильно мерцали. А теперь вот парит так, что дышать нечем.
      Иванка, заметив, что потускнело лицо отца, встревожился.
      - Что с тобой, батя?
      - Опять что-то в грудях ломит... Да не в том беда, сынок. Боюсь, к вечеру гроза соберется. А жито вызрело...
      - Ты бы отдохнул, батя. А гроза мимо села пройдет, - участливо проговорил Иванка, успокаивая отца.
      - Скоро обед, сынок. Под телегой прилягу...
      К вечеру, когда мужики усталые пришли в избы, подул ветер вначале тихо и как-то исподволь, но затем все сильней и порывистей.
      На село наползли черные тучи, закрыли полнеба, А ветер все набирал силы, кружил над селом, обрывал на деревьях зеленую листву и вместе с клубами пыла уносил ввысь.
      На опустевшей улице стало совсем черно. Отдаленные громовые раскаты приближались к селу. А ветер становился все яростней и неистовей. С крыши Афониной избенки вырвало клочья соломы, взвило вверх. Вскоре эта же участь постигла и другие избы.
      Ураганный ветер вырывал с корнями цеплявшиеся за взгорье узловатые сосны и швырял их прямо в озеро.
      Мужики с иконами выбегали во двор, истово крестили лбы, обходили избы с образом чудотворца.
      Вдруг вблизи, на самой дороге, ослепительно вспыхнула молния. И мощный удар грома потряс все село, и хлынул ливень.
      Мужики бросились в избы. В страхе запричитали бабы, испуганно застыли, прижавшись друг к другу, ребятишки.
      А ливень все усиливался, не умолкая рокотал гром, сверкали молнии. И все вокруг неистово ревело, стонало, грохотало.
      Исай, вцепившись руками в телегу, стоял под поветью7. Тоскливо и горестно вздыхал, тряс седой бородой.
      И вдруг возле его лаптей заскакали белые горошины.
      - Осподи, да что же это! - побледнев лицом, отшатнулся от повети старожилец.
      Сплошной белой полосой посыпал на землю град. И шум был его настолько страшен, что старый сеятель опустился на колени.
      - Хлеб гибнет! - в отчаянии воскликнул страдник и, прямо без шапки, в одной посконной рубахе, оторвался от повети и побежал вдоль села к своей ниве.
      Град больно стегал его по взлохмаченной голове, широкой груди, босым грязным ступням. Но старожилец не замечал ни боли, ни устрашающих вспышек молний.
      А вот и нива. О боже! Всю рожь и яровые как серпом срезало. Исай опустился на колени и со слабой надеждой схватил в ладони колосья. Но тотчас поднял скорбные глаза к черному небу.
      - За что же ты нас караешь, оспо-ди-и...
      Исай ткнулся ничком в ниву и навечно утих, упав длинным костистым телом на поникшие, обмякшие, опустошенные градом колосья.
      Глава 80
      БУНТ
      Уныло в селе, печально.
      Мужики, понурив головы, бродили по загубленным загонам, а в избах надрывно голосили бабы.
      - Вот те и Илья да Никола! Весь год маялись, а прок какой? Помрем теперь с голодухи, братцы, - угрюмо ронял среди мужиков Семейка Назарьев.
      - Помрем, Семейка, - вторил ему Карпушка Веденеев. - У меня уж и без того троих деток господь к себе прибрал.
      - Чего делать будем, братцы? - вопросил Семейка, обращаясь к поникшим крестьянам.
      Но вразумительного ответа так и не последовало. А спросить совета больше не у кого: на погосте теперь почил степенный, башковитый крестьянин.
      Исая хоронили всем селом. Страдники - старожильцы, серебряники, новопорядчики и бобыли долго стояли возле могилы, поминая селянина добрыми словами:
      - Всю жизнь из рук сохи не выпускал да так на ниве и преставился, голуба, - глухо промолвил белоголовый Акимыч.
      - Исай - мужик был праведный. Себя в обиду не давал и умел за мир постоять, - тиская шапку в руках, произнес Пахом Аверьянов.
      - От боярских неправд все скоро подохнем, братцы. Исай, почитай, за мир один отдувался. Всем скопом надо против боярщины подниматься, - веско проговорил Семейка Назарьев.
      - Верно толкуешь, Семейка. Что ни год - то тяжелее хомут княжий. Мочи нет терпеть.
      - Теперь одна дорога - в бега подаваться, хрещеные, на Низ8.
      Убитая горем Прасковья, обхватила руками деревянный крест, припала к свежему земляному холмику и тихо рыдала. Седые пряди выбились из-под черного убруса.
      Иванка застыл возле могилы в тягостном суровом молчании - угрюмый, насупленный, скорбный.
      Возле княжьего гумна собрались мужики с подводами.
      Калистрат Егорыч, распахнув на груди суконный опашень9, сказал миру:
      - Повелел государь наш Андрей Андреевич хлебушек из амбаров выгружать и в Москву отправлять. Кладите на телеги по пять четей и езжайте в белокаменную с богом. Да самопалы с собой прихватите, неровен час...
      - Креста на тебе нет, Егорыч. Нам надо побитые хлеба согрести да цепами обмолотить. Хоть последние крохи с нивы собрать, - с возмущением перебил приказчика Семейка.
      - Дело-то спешное у князя, сердешные. Ему хлебушек в Москве надобен.
      - Князь может и обождать. У него жита и за десять лет всем селом не приесть, - поддержал Назарьева Иванка.
      - Неча попусту языком болтать. Князю лучше знать, когда ему хлеб надобен. Загружайте подводы, мужики, - начал гневаться приказчик.
      - Не повезем жито в Москву. Недосуг нам да и кони заморены. Хватит с нас жилы тянуть! - взорвался Семейка, наступая на приказчика.
      - Заворачивайте, братцы, коней. Айда на свои загоны! А ты, приказчик, уходи подобру-поздорову, - выкрикнул Иванка.
      Мокей, не дожидаясь решения Калистрата, ожег Семейку Назарьева кнутом и пошел на Болотникова. Иванка отшатнулся - кнут просвистел мимо. Мокей взмахнул в другой раз, но Болотников с такой силой двинул его кулаком, что челядинец рухнул наземь.
      - Вяжите бунтовщиков! - тонко и визгливо прокричал Калистрат Егорыч своим дворовым холопам.
      Но здесь приказчик переусердствовал. Его окрик еще более раскалил и без того обозленных крестьян.
      - Бейте их, братцы! - взревел Семейка.
      Разгневанные мужики метнулись навстречу холопам, замелькали кулаками, вымещая на челядинцах с годами накопленную ярость. Особенно досталось Мокею. Поднявшись с земли, он выхватил было саблю, но Болотников успел ударить его в подбородок и вновь повергнуть наземь. Подняв саблю с земли, Иванка далеко забросил ее в лопухи. Мокей с окровавленным лицом поднялся в третий раз, но тут со злобным криком обрушились на него крестьяне.
      Иванка с кнутом в руке надвинулся на бесновавшегося приказчика.
      - Быть тебе на плахе, звереныш! - осатанело прохрипел Калистрат.
      - Это тебе за батю, сатана! - вознегодовал Болотников и полоснул кнутом по спине приказчика.
      Калистрат растянулся возле телеги и на все село завизжал от страшной боли. Встать на ноги он уже так и не смог. Испуганно тряся жидкой рыжеватой бородой, на четвереньках пополз в сторону, с ужасом озираясь на разъяренных взбунтовавшихся мужиков.
      Мокей с трудом вырвался от селян и бросился наутек. За ним, трусливо втянув головы в плечи, покинули княжье гумно остальные дворовые люди.
      Горячий, возбужденный Болотников взобрался на телегу. На него устремились десятки жгучих и отчаянных глаз страдного люда. Закружилась голова, путались мысли, назойливые, вольные, дерзкие...
      - Братцы! Всю жизнь мы на князя спину гнули. Хлеб, что лежит в амбарах, нашим соленым потом и кровью полит. В этих сусеках наши труды запрятаны. Князь на Москве ежедень пиры задает. У него столы от снеди ломятся. А мы с голоду подыхаем. В амбарах наше жито. Грузите хлеб на подводы и по избам!
      - Верна, Иванка. Айда, мужики, к сусекам!
      - Заберем наш хлебушек!
      Глава 81
      МАМОН И КСЕНИЯ
      - Заждался я тебя, сердешный. Бунт в вотчине, - лежа на пуховиках, постанывая, промолвил приказчик.
      - Что приключилось, Егорыч?
      - Мужики отказались на княжий двор в Москву жито везти. Холопей избили, на меня крамольную руку подняли, а амбары с зерном пограбили и по своим избам хлеб растащили.
      - Ну и дела, Егорыч, - изумленно вымолвил пятидесятник. - Кто гиль на селе затеял?
      - Поди, сам, смутьянов ведаешь. Старшой-то подох намедни, так звереныш остался.
      - Иванка Болотников?
      - Он самый, Ерофеич. Кнутом меня ударил, сиволапый. А вместе с ним Семейка Назарьев горлопанил.
      - Так-так, Егорыч.
      Мамон, поглаживая бороду, прошелся по избе, не спрашивая хозяина, налил себе чарку вина из ендовки, выпил и присел на лавку.
      - Ивашке теперь не жить, Егорыч. За ним не только бунт, но и другие грехи водятся. За такое воровство князь усмерть забьет.
      Приказчик, недоумевая, поднял на пятидесятника голову.
      - Не зря я по лесам три недели скитался. На днях семерых беглых мужиков изловил, а одного из ватажки Федьки Берсеня. Отстал он от Федьки и в лесах заплутался. Спрос с него учинил. Поначалу молчал, а потом, когда огнем палить его зачал, заговорил нищеброд. Поведал мне, что сундучок с грамотами Ивашка Болотников с Афонькой выкрали.
      - А грамотки кабальные где? - встрепенулся приказчик.
      - О грамотках беглому неведомо. Должно, наши смутьяны припрятали... Афонька вернулся в село?
      - Вернулся, Мамон Ерофеич. Обрадовал ты меня. Выпей еще чарочку, сердешный, да к пыткам приступай. Ивашку не забудь в железа заковать.
      - Не забуду, Егорыч. Ночью схватим, чтобы твои бунташные людишки не видели. Обоих пытать зачну. У меня не отвертятся. Заживо спалю, а правду добуду.
      - Кто из беглых тебе о сундучке поведал?
      - Евсейка Колпак. Он князю десять рублей задолжал. В верстах трех от Матвеевской заимки его поймали.
      - Бортника давно на дыбе растянуть надо. Извечно вокруг его заимки воровские люди шатаются.
      - Не миновать ему дыбы, Егорыч. Темный старик и, чую, заодно с разбойной ватагой якшается. Хотел у него девку вчера в село увести. Не вышло. Припрятал Василису, старый пень. Никуда не денешься. Я возле заимки оружных челядинцев оставил. Все будет по-моему. Старика - на дыбу за лихие дела, а девку - на потеху, хе-хе... Где у тебя Авдотья прячется?
      - Осерчал я на бабу непутевую, Ерофеич. Из-за ее, дурехи, сундучок выкрали. Не допускаю к себе. На верху с кошками дрыхнет.
      - Поотощал я в лесах, Егорыч. Пущай хозяюшка снеди на стол поставит, а уж потом и за пыточные дела примусь.
      - Пойду покличу, сердешный. Рад экому гостеньку угодить. Уж чем богаты, - постанывая, промолвил приказчик, поднимаясь с пуховика.
      Оставшись в горнице один, Мамон скинул с себя кафтан и остался в легкой кольчуге. Усмехнулся, подумал, хитровато прищурив глаза:
      "Придется чарочкой полечить приказчика".
      Мамон стянул через голову кольчугу и бросил ее на лавку под киот. Глянул на образа, перекрестился и вдруг сердце его екнуло. Из-за божницы чуть выставился край темно-зеленого ларца.
      "Уж не тут ли приказчик денежки свои прячет?" - подумал пятидесятник и, воровато оглянувшись на сводчатую дверь, вытянул из-за киота ларец.
      Дрожащими пальцами поднял крышку и, с досадой сплюнув на пол, задвинул ларец на место.
      "Проведешь Егорыча. Деньги, поди, в землю закопал, а в шкатулку всего две полушки бросил. Вот хитрец!"
      Пятидесятник устало развалился на лавке, пробубнил тихо:
      - А ларец-то на княжий схож...
      И вспомнился Мамону давний крымский набег.
      В тот день, когда ордынцы ворвались в хоромы, Мамон находился в княжьем саду, возле просторной господской бани с двумя челядинцами. Холопы готовили мыленку для старого больного князя. Готовили щелок и кипятили квас с мятой, в предбаннике на лавках расстилали мягкую кошму, на полу раскидывали пахучее молодое сено. В самой бане лавки покрывали мятой и душистыми травами.
      А Мамон тем временем сидел под цветущей развесистой яблоней и скучно зевал, поглядывая на видневшиеся оконца девичьих светелок.
      Вдруг на усадьбе раздались встревоженные голоса челядинцев, резкие гортанные выкрики иноверцев и пальба из самопалов.
      - Татары-ы-ы! - в ужасе разнеслось по усадьбе.
      Холопы кинулись от бани к хоромам, а дружинник нерешительно застыл под яблоней, прикидывая, куда ему скрыться от дико орущих, свирепых кочевников.
      Увидел, как по саду, в одном легком шелковом сарафане бежала юная княжна с темно-зеленым ларцом в руках. Заметив Мамона, Ксения кинулась к нему и, прижимая шкатулку к груди, проговорила, едва сдерживая рыдания:
      - Поганые там... Тятеньку саблей зарубили. За девками гоняются... А у меня ларец. Стеречь его братец Андрей наказывал.
      Мамон схватил испуганную Ксению за руку.
      - Спрячемся в бане, княжна. Поспешай!
      В мыленке присели на лавку. Ксения, печально всхлипывая, доверчиво прижалась к Мамону, зашептала молитву. Подавленная страхом и горем, Ксения не заметила, что у нее расстегнулись золотые застежки сарафана, обнажив белые, высокие груди.
      А в Мамоне вдруг неумолимо и призывно взыграло былое - тайная опочивальня в государевом дворе, девичьи услады...
      Мамон соскользнул с лавки на пол, устланный мягким душистым сеном, и потянул к себе Ксению.
      - Что ты, что ты! - вдруг догадавшись, испуганно и громко закричала княжна.
      - Молчи, княжна! - прохрипел Мамон и широкой тяжелой ладонью прикрыл юной Ксении рот...
      Затем челядинец поднялся, шатаясь, опустился на лавку и взял в руки ларец. Раскрыл и вытянул из шкатулки две грамотки. Придвинувшись к оконцу, челядинец поспешно прочел оба столбца, на миг задумался и положил бумаги в ларец.
      И в эту минуту в баню, широко распахнув двери, вбежал долговязый рыжеватый мужик, видимо, решивший также укрыться в мыленке. Глянув на обнаженную, лежавшую в беспамятстве княжну и на растерявшегося дружинника, Пахомка Аверьянов вымолвил возмущенно:
      - Ох, и паскудник же ты, Мамон. Пошто княжну обесчестил?
      Челядинец больно пнул мужика в живот и, забыв о шкатулке, выскочил как угорелый из бани, бросившись в густые заросли сада.
      А Пахомка закорчился на полу, затем, едва отдышавшись, опустился возле княжны и наткнулся коленями на шкатулку. Увидев в ней грамотки, решил:
      "Не зря, поди, Мамон хотел ларец выкрасть. Знать, важные тут грамотки лежат. Припрятать надо".
      Пахом, засунув ларец за пазуху, метнулся к церковной ограде, находящейся неподалеку от господской бани...
      Об этом Мамон не мог знать. Спохватился он уже в глубине сада. Чертыхнулся и начал выбираться назад, намереваясь пристукнуть княжну и Пахомку, а шкатулку с собой забрать.
      Раздвинув заросли, дружинник увидел, как Пахомка, запахнув на Ксении сарафан, несет ее на руках, направляясь в густой цветущий вишняк, почти навстречу Мамону.
      Челядинец, выхватив из сапога длинный острый нож, затаившись, подумал:
      "Вот здесь-то я вас и прикончю..."
      Но в тот же миг на Пахомку и Ксению с диким визгом набежали татары. А Мамон пополз в заросли...
      Глава 82
      В ДИКОЕ ПОЛЕ!
      В оконце постучали - громко, настойчиво. Мать слабо простонала с полатей, а Иванка поднялся с лавки и пошел в сени. Вслед за ним, перекрестившись на икону с мерцающей лампадкой, потянулся к выходу и Пахом Аверьянов, почуяв в этом ночном стуке что-то неладное.
      Возле избы чернелась неясная фигура.
      - Кто ты, человече? - окликнул с крыльца Болотников, зажав в руке двухствольный пистоль.
      Незнакомец поспешно приблизился к Иванке.
      - Слава те, осподи! Жив еще...
      - Ты Матвей? Что стряслось? С Василисой беда? - встревожился Болотников.
      - Кругом беда, родимый. Бежать тебе надо и немедля.
      Запыхавшийся бортник присел на крыльцо:
      - На заимке у меня княжьи люди остановились. Василису успел припрятать. О том закинь кручину. Другое худо, родимый. Изловил Мамон семерых вотчинных мужиков, а среди них Евсейку Колпака из Федькиной ватаги. Отбился от Берсеня и в лапы пятидесятнику угодил. Пытал его Мамон крепко. Под огнем сболтнул о грамотках кабальных. На тебя с Афоней указал.
      - Как о том изведал, отец?
      - После обеда княжьи люди ко мне заявились. Злые, голодные. Самолично в подполье мое залезли. Медовуху с настойкой вытащили. Напились изрядно. Меж собой и проговорились об сундучке. Меня из избушки не выпускали. Тогда я на пчельник подался и рой из борти выпустил. Зашумел, забранился, роевню схватил - да в лес. Челядинцы подвоха не приметили. Выпустили меня с заимки. А я к тебе...
      - Колпака видел?
      - Богу душу отдал мужик. Замучал его на пытке Мамон. Поспешай, родимый, беги из вотчины.
      - Весь изъян на крестьян. Вот горюшко! - тоскливо вздохнул Пахом.
      Иванка помрачнел. После недолгого раздумья проронил:
      - Пойду Афоню вызволять.
      Матвей всплеснул руками.
      - Немыслимое дело затеял, родимый. В самое пекло лезешь. Туда сейчас княжьи люди нагрянут. Пытать Шмотка зачнут.
      -Тем более, отец. Афоню палачам не кину, - твердо проговорил Иванка и, засунув пистоль за кушак, решительно шагнул в темноту.
      - Ох, бедовый!.. Исай-то как, Захарыч?
      - Помер Исай. Два дня назад схоронили, - понуро вымолвил Пахом.
      - Осподи исусе! Да что ты, что ты, родимый! - ахнул бортник. Размашисто перекрестился и метнулся в избу к Прасковье.
      А Пахом, прихватив со двора веревку с вилами, побежал догонять Иванку.
      - А ты пошто, Захарыч?
      - Помогу тебе, Иванка. Нелегко будет Шмотка выручать.
      - Ну, спасибо тебе, казак.
      Подошли к княжьему тыну.
      - Высоконько, парень. Забирайся мне на спину. Спрыгнешь вниз, а меня на веревке подтянешь. Мы не такие крепости у басурмана брали, - тихо проговорил бывалый воин.
      Так и сделали. Когда очутились за тыном, постояли немного, прислушались.
      - Чем решетку ломать будем? - озадаченно спросил Пахом.
      - Руками раздвинем, Захарыч. Я тогда еще эти пластины приметил. В камне качаются. Осилю.
      - Ох, едва ли, - засомневался Захарыч.
      Застенок - позади хором. Возле входной решетки, позевывая, топтался дружинник с самопалом и рогатиной.
      - Возьмем его тихо. А то шум поднимет, - прошептал Болотников.
      Дождавшись, когда караульный повернется в другую сторону, Иванка, мягко ступая лаптями по земле, подкрался к челядинцу, рванул его на себя и стиснул горло.
      - Рви рубаху на кляп, Захарыч.
      Накрепко связанного караульного оттащили в сторону и подошли к решетке. На засове замка не оказалось. Иванка нашарил его сбоку на железном крюке и молвил озабоченно:
      - Выходит, припоздали мы с тобой, Захарыч. В Пыточной - люди.
      - Ужель на попятную?
      - Была не была, Захарыч. Бери самопал. Айда в Пыточную, - дерзко порешил Болотников.
      А в застенке находился Мокей. Раздосадованный мужичьей поркой, холоп, выпив два ковша вина, еще час назад заявился в Пыточную, чтобы выместить свою злобу на узнике.
      Афоню на дыбу он не вешал, а истязал его кнутом и, сощурив глаза, дико и гулко, словно сумасшедший, хохотал на весь застенок.
      - Брось кнут! - крикнул Болотников, опускаясь с каменных ступенек.
      Мокей оглянулся и, узнав в полумраке Иванку, выхватил из жаратки раскаленные добела клещи и в необузданной ненависти бросился на своего ярого врага.
      Бухнул выстрел. Мокей замертво осел на каменные плиты. Болотников, выхватив из поставца горящий факел, наклонился над Афоней.
      - Жив ли, друже?
      Бобыль открыл глаза и слабо улыбнулся.
      - Жив бог, жива душа моя, Иванушка... Одначе подняться мочи нет.
      Иванка швырнул факел в жаратку и подхватил бобыля на руки.
      Бортник ожидал Болотникова возле двора. Долго оставаться в избе было опасно: вот-вот должны княжьи люди нагрянуть.
      Иванка до самого крыльца нес Афоню на руках. Подошедшему Матвею молвил:
      - Добро, что нас дождался. Просьба к тебе великая, отец. Спрятал бы в лесу Афоню.
      Матвей призадумался, бороду перстами погладил. Наконец промолвил:
      - Нелегко будет, но в беде не оставлю. Укрою в Федькиной землянке. В ней и Василиса нонче прячется. Там не сыщут... Токмо туда сейчас по реке следует плыть. Челн надобен, родимый.
      - Возьми наш челн, отец. Айда на реку.
      - Отпусти с рук-то, Иванка. Самого ноги донесут, - ожил бобыль. Но держался на ногах нетвердо, потому побрел к реке, опираясь на Иванку и бортника. А Пахом на всякий случай возле избы в дозоре остался.
      Спустились к Москве-реке. Афоня крепился, но перед самым челном протяжно простонал.
      - Крепонько избил меня, собачий сын. Все нутро отбил, лиходей.
      - Крепись, родимый, не горюй. Старуха моя тебя выправит. Нам бы только до землянки успеть добраться.
      - Я терпкий, голуба. Живая кость мясом обрастет.
      Усадив Афоню в челн, Иванка крепко облобызал бобыля.
      - Будь молодцом, друже. Кабы не хворый был - с собой в бега взял. Даст бог - свидимся.
      - По судьбе нашей бороной прошли, Иванка. Удачи тебе, - с задушевной печалью проронил бобыль.
      Болотников повернулся к Матвею.
      - Василисе передай - вернусь я. Пусть ждет меня. Береги ее отец. Плывите с богом...
      Пахом Аверьянов вывел навстречу Иванке коня. Протянул ему меч в ножнах и узелок со снедью.
      - Торопись, Иванка.
      Болотников шагнул в избу, склонился над матерью, молча поцеловал и, проглотив горький комок, вышел во двор.
      - Не кручинься, сынок. За матерью я присмотрю. Прокормимся как-нибудь.
      - Тяжело тебе будет, Захарыч. Мамона остерегайся. В случае чего грамотками припугни. На меня сошлись. Скажи, что потайной ларец я с собой увез. Ну, давай прощаться.
      - Далек ли путь твой, Иванка?
      - В Дикое поле, к казакам, Захарыч.
      - Праведную дорогу выбрал, сынок. Скачи!
      Обнялись, облобызались и Болотников взмахнул на лошадь.
      Около своего загона Иванка осадил коня, спешился и ступил к пожиночному снопу, возле которого три дня назад нашли мертвого Исая.
      Болотников снял шапку. Свежий, порывистый ветер буйно взлохматил кучерявую голову, обдал пьяняще-горьковатым запахом надломленной, поникшей нивы...