Глава третья

Индия. Штат Раджастхан.

22 октября 1920 года.

Луна была огромная и сияла, как хорошо начищенное самоварное золото. От ее света все вокруг — высокая трава, широкие пальмовые листья и спокойная река — казалось позлащенным. А над золотом реки плыл золотой голос Ведмеденки:

Дывлюсь я на нибо

Тай думку гадаю,

Чому я не сокил,

Чому ж не летаю.

Коли б мни, Боже, ты крыла бы дав,

Я б землю покинув тай в нибо взлитав.

Чистые, отдохнувшие, успокоенные тем, что дошли наконец до намеченной цели, красноармейцы лежали на берегу и слушали волшебной красоты украинскую песню.

Иван и Наталья стояли на опушке густого черного леса и тоже слушали. Наталья прислонилась спиной к пальме и легонько покачивалась. Она была в гимнастерке с “разговорами”, в юбке и сапогах, но на плечи накинула неуставную красную косынку. Иван стоял метрах в трех от нее, курил.

— Прямо не верится, в Индии мы... — задумчиво проговорила Наталья.

— Чего не верится-то? — пожал плечами Иван. — Шли, шли и пришли. А намнем англичанке холку, поставим тут советскую власть — и дальше двинем.

— Дальше? — грустно спросила Наталья. Похоже, ей было здесь так хорошо, что совсем не хотелось идти куда-то дальше.

— Ясное дело — дальше! — уверенно продолжал Новик. — Мне вот Григорь Наумыч рассказывал, что есть одна страна, название забыл, так там все звери — с торбами! Еду в них носят, детенышей, все носят в торбах этих. Тоже там люди живут, тоже небось от капитала маются... А Америка? Я как про эту гадину услышу, аж дышать не могу от злости! Доберемся и до нее...

— А дальше? — с еще большей грустью в голосе спросила Наталья.

— Что дальше? — На безмятежном Ивановом лбу возникла ниточка сомнения. — Дальше вон... — Он поднял глаза на луну. — Сделают аэроплан побольше, заведет летчик Курочкин мотор, и полетим... — Он махнул рукой. — Да на наш век и тут делов хватит.

— А вам бы не хотелось, Иван Васильевич, просто так пожить, тихо, мирно, с женой, с детишками, в домике своем?..

Иван снисходительно улыбнулся.

— Не, Наталь Пална, я человек военный. Драться стал сразу как пошел. Братишку старшего по башке горшком со сметаной огрел — еле откачали Ваську... А потом, если день какой не подерусь, аж не сплю, ворочаюсь... Суну кому из братьев зуботычину, он орет, а мне — спится. Постарше, конечно, поспокойней стал, а все одно... Ныть рука начинает, как долго за шашку не берусь.

— Какой вы, Иван Васильевич... — Наталья в задумчивости покачала головой.

— Да ты не подумай, Наталь Пална, я ж не просто так, а за справедливость! Васька-то горшок упер — хотел сам сметану вылакать.

Наталья медленно пошла вдоль опушки. Иван с прищуром поглядел на нее и пошел следом.

— Ой! — сказала вдруг Наталья испуганно и остановилась.

Перед нею словно по волшебству вырастала из травы змея. Она росла, покачиваясь, раздувая капюшон.

— Стоять! — шепотом приказал Иван, плавно вытаскивая из ножен шашку.

Змея вдруг зашипела, и Наталья инстинктивно выставила перед собой руку. В ответ кобра бросилась в атаку. Но между этими двумя действиями лежало действие Новика — он коротко и резко взмахнул шашкой. Голова змеи взлетела высоко и упала где-то невидимая, а обезглавленное туловище, скручиваясь и извиваясь, билось у ног Натальи. Испуганно и брезгливо она прижала ладонь ко рту и отвернулась. Иван вытер шашку пучком травы и опустил в ножны.

— Я этой заразе в Туркестане столько бошек посшибал... Как репейнику...

Он подошел к Наталье близко, взял ее правой рукой за талию и властно притянул к себе. Она покорно положила голову ему на плечо и спросила шепотом:

— Стало легче-то?..

— Маленько полегчало, — согласился Иван.

Кто-то бежал в их сторону.

— Григорь Наумыч, — подсказала Наталья и попыталась легко, необидно высвободиться из объятия.

Брускин бежал челноком, то исчезая в черной тени леса, то возникая в лунном свете, но вдруг запнулся обо что-то и упал, исчез в высокой траве.

— Григорий Наумович! — испугавшись и сжалившись, подала голос Наталья.

Брускин торопливо поднялся, отряхнулся, подошел и быстро, деловито заговорил:

— Это вы, Иван Васильевич, добрый вечер. Наталья Павловна, вы провели ревизию портретов членов ЦИКа?

— Провела, — с готовностью ответила Наталья.

— Что у нас с Лениным?

— Плохо, Григорий Наумович, — нахмурилась Наталья. — Ни одного Владимира Ильича. Ни Троцкого, ни Бухарина, ни Каменева с Зиновьевым, один большой ящик со Сталиным...

— Что ж, Сталин так Сталин, — со вздохом проговорил Брускин. Он не мог оставить вдвоем Наталью и Новика.

ПОСЛЕ ИЗВЕСТНЫХ НАМ НЕПРИЯТНОСТЕЙ В ГИМАЛАЯХ И ПОТЕРЬ ЖИВОЙ СИЛЫ ПРИ ПЕРЕХОДЕ ЧЕРЕЗ ПУСТЫНЮ СОСТАВ ОСОБОГО КОРПУСА УМЕНЬШИЛСЯ НЕ ТОЛЬКО ЧИСЛЕННО, НО И СОКРАТИЛСЯ ОРГАНИЗАЦИОННО — ТЕПЕРЬ В НЕМ БЫЛО ТОЛЬКО ТРИ НЕ ПОЛНОСТЬЮ УКОМПЛЕКТОВАННЫЕ КАВАЛЕРИЙСКИЕ ДИВИЗИИ. ПО ЭТОЙ ЖЕ ПРИЧИНЕ БЫЛИ НАЗНАЧЕНЫ НОВЫЕ КОМАНДИРЫ. В ПЕРВЫЙ НА СВОЕМ ПУТИ ИНДИЙСКИЙ НАСЕЛЕННЫЙ ПУНКТ ИВАН ВАСИЛЬЕВИЧ НОВИКОВ ВСТУПИЛ В ДОЛЖНОСТИ КОМДИВА.

Штат Раджастхан. Селение Курукшетр.

1 ноября 1920 года.

Курукшетр сплошь заполонили подводы, пушки, тачанки и снедаемые любопытством к чужой жизни красноармейцы.

Индийцы ошалели от непрошеных гостей, которые щедро угощали их сухарями, сахаром, табаком, и в свою очередь давали пожевать бетель, одаривали кокосовым вином.

Заходили в хижины, похожие на украинские мазанки, но не беленые и нищие до боли в груди, выходили во двор, вздыхали, обсуждали.

— А ты говоришь — три урожая! У нас в деревне последняя голытьба и та лучше живет. Вот тебе и три урожая!

— А ты разве не слыхал, что Брускин говорил: у них свои попы, свои помещики, а сверху еще англичанка. И все с бедного индуса шкуру дерут.

— Да не нужны они, три урожая! У нас хоть в бедности, зато зимой на печке отоспишься, заодно бабе пузо намнешь.

— Да у них детишек, гляди, не меньше нашего.

— Когда только успевают?

— Это было б желание, а успеть всегда можно.

Особенно много собралось народу у слона. Двое жестоко спорили.

— А что? Валенки ему свалять, тулуп из овчин пошить — вот и перезимует!

— Это ж сколько овчин пойдет, ты посчитай!

— Ничего, собрать можно. А зато дров на нем навозишь! За один раз возов пятнадцать небось уволокет. Ух и сила! А навозу от него сколько — это ж страшно подумать. Не, назад пойдем, я одного возьму, точно!

— А все говорили: Индия — страна чудес, — недовольно ворчал комдив Колобков. — А где они, эти чудеса? Даже куры вон как у нас. — И он махнул рукой в сторону мирно копающихся в пыли трех хохлаток и одного кочета. Те испугались, видно, и, шумно захлопав крыльями, вдруг взлетели вверх свечкой и застыли, порхая, в зените. Колобков задрал голову и смотрел, открыв рот, придерживая рукой буденовку, чтобы не свалилась.

На выезде из села красноармейцы что-то весело и споро строили, там пели пилы, стучали топоры.

Брускин разговаривал со старым индийцем по-английски и переводил комдивам Новикову, Колобкову и Ведмеденко.

— Он говорит, что их селение несет на себе, как это... проклятие... Потому что здесь произошла однажды страшная битва. Во-он там, на том поле. Одно войско возглавлял бог Кришна, а другой лучший из людей... Арджуна...

— Это как же... бог с человеком? — не понял Новик.

— Да сказка это, — усмехнулся Колобков.

Скорбно глядя на то поле, индиец продолжал медленно говорить, а Брускин переводил, с трудом подбирая слова:

— И в одном войске и в другом были отцы, и дети, и родственники... И они убивали друг друга. С тех пор над селом лежит проклятие!

— Гражданская, значит, — сообразил Колобков. — Когда это было-то?

Брускин перевел. Индиец ответил. Брускин не поверил и переспросил. Индиец повторил. Брускин улыбнулся и перевел:

— Пять тысяч лет назад!

Все весело захохотали. Индиец смотрел удивленно.

— Памятливый вы народ, индусы, ох памятливый! — прокричал ему сквозь смех Колобков.

— Нам нужен очень бедный человек, — вновь обратился Брускин к индийцу.

— У нас все бедные, — с достоинством ответил тот.

— Нам нужен самый бедный человек, — настаивал комиссар.

Старик задумался, посмотрел по сторонам и показал пальцем на бредущего в их сторону человека. Бедняга был так худ, что его покачивало при каждом шаге, а его обтянутый кожей скелет не был обременен и единой ниткой мануфактуры. Колобков присвистнул от удивления. Ведмеденко почесал стриженый затылок.

— Вот уж правда гол, как сокол, — высказался Новик.

На следующий день на выходе из села была устроена арка, украшенная кумачом и пальмовыми ветками. В центре наверху был водружен обрамленный цветами портрет Сталина. Рядом на небольшой кумачовой трибуне стояли комиссар Брускин и начштаба Шведов, а между ними, поддерживаемый плечами, тот самый бедный селянин. Впрочем, узнать его было непросто, потому что был он одет с головы до ног в новенькую красноармейскую форму.

Брускин выступал горячо и страстно, сжимая в руке кожаный картуз:

— Советская власть сделала свой первый шаг по полуострову Индостан! Пройдет совсем немного времени — и многострадальный индийский народ с нашей братской помощью сбросит со своей шеи тяжкое английское ярмо и вольется в ряды советских народов земного шара!

Иван сидел на лошади во главе своей дивизии.

— Наталь Пална! — окликнул он Наталью, проезжающую мимо шагом на своей белой кобыле.

Наталья улыбнулась и подъехала.

— А это кто такой? — Новик показал пальцем на портрет Сталина.

— Эх, комдив, комдив, — покачала головой Наталья. — Уж кто-кто, а ты должен знать. Это же товарищ Сталин, наш наркомнац.

— А индусы говорят — Ленин, — понизив голос, сообщил Новик.

— Так разве ты не понял: у нас весь ЦИК в Гималаях под землю провалился, остался один ящик со Сталиным. А наглядная агитация нужна? Нужна. Поэтому Григорь Наумыч решил вешать Сталина, а индусам говорить, что это Ленин. Во-первых, они его все равно не видели, а во-вторых, дело ведь не в отдельном человеке, правда? Сталин — это Ленин в Индии, так Григорь Наумыч сказал. Понятно?

— Понятно, — соврал Новик, чтобы не выглядеть совсем дураком.

Под звуки духового оркестра торжественным маршем уходили кавалеристы парадным строем из Курукшетра, отдавая честь стоящим на трибуне и устраивая толчею при входе под арку.

Когда простыл след последнего красного кавалериста и в Курукшетре вновь стало тихо, в одном из дворов пожилая женщина бросила на землю горсть земли, подняла голову кверху и позвала парящих в небе кур:

— Кери-кери-кери!

Они тут же послушно опустились на землю и стали по-куриному мирно кормиться.

Над крышей одной из хижин неохотно трепыхался красный флаг. Над дверью была прибита выкрашенная в красный цвет фанерка, на которой белым было написано — вверху на хинди, а ниже по-русски: “Курукшетрский сельский Совет”.

Посреди хижины стояли стол и стул. На столе — чернильница с ручкой, бухгалтерская книга, счеты, наган и даже телефонный аппарат с обрезанным шнуром. У стены на полу лежали аккуратно сложенная гимнастерка и галифе, стояли ботинки с обмотками и буденовка.

Скрестив ноги, на стуле сидел прямо и неподвижно голый председатель.

Штат Раджастхан.

7 ноября 1920 года.

ТРЕТЬЮ ГОДОВЩИНУ РЕВОЛЮЦИИ НАШИ КАВАЛЕРИСТЫ ОТМЕТИЛИ ДОЛГОЖДАННОЙ ВСТРЕЧЕЙ С АНГЛИЙСКИМИ КОЛОНИЗАТОРАМИ.

— Англичанка! Англичанка! — возбужденно сообщали друг другу кавалеристы и бросали нетерпеливые взгляды на Новика.

Тот смотрел в бинокль. По руслу небольшой, бегущей среди джунглей речушки двигались верховые, человек десять. Они были белые, в светло-песочных костюмах и пробковых шлемах, вооруженные.

— Ну, матушка, сподобилась, — проговорил Новик, опустив бинокль, и запел: — Эскадро-он! Шашки наголо! Пики к бою! Вперед — марш-марш!

Новиковцы скатились в глубокую пойму и понеслись по воде навстречу ненавистному врагу. Блестели на солнце поднимаемые копытами лошадей брызги, блестели клинки.

Иван скакал первым.

Англичане щурились на солнце, прикладывали ладони ко лбу, пожимали плечами, недоуменно переговаривались.

СЛЕДУЕТ ПРИЗНАТЬ, ЧТО СВЕРХСЕКРЕТНОСТЬ ВЕЛИКОГО ПОХОДА ПОЛНОСТЬЮ ОПРАВДАЛА СЕБЯ В БОЛЬШОМ И В МАЛОМ. АНГЛИЧАНЕ ГОВОРИЛИ: “I don’t belEve my eyes” (“Я НЕ ВЕРЮ ГЛАЗАМ СВОИМ”). И НЕ ВЕРИЛИ. А НАПРАСНО.

Они видели синие[10] звезды на буденовках и “разговоры” на гимнастерках, красные флажки на пиках, и их все больше поражал столбняк.

— Red! Red! — закричал вдруг, придя в себя, один из англичан, стал стаскивать с плеча винтовку, и Новику пришлось скинуть карабин и выстрелить. Пуля попала неразумному англичанину между глаз, и он опрокинулся в седле и повис в стременах.

— Сподобилась, матушка! — воскликнул Новик, подскакивая и скидывая с седла одного, другого, одновременно разоружая их.

Остальные красноармейцы занялись тем же, весело переговариваясь и покрикивая на ничего не понимающих, отупевших англичан.

Иван подъехал к третьему, невысокому, рыжеватому, с усиками и бородкой клинышком, одетому в белый полотняный костюм, с белой же широкополой шляпой на голове. Он смотрел на Ивана во все глаза, от восхищения и восторга приоткрыв рот. Новик даже смутился.

— Что буркалы выставил, морда английская? — проворчал он недовольно. — Где оружье твое?

Винтовки за спиной этого англичанина не было. Он вдруг обхватил Ивана обеими руками за шею, притянул к себе и трижды крепко поцеловал в усы, после чего закричал на чистом русском языке с легкой веселой картавинкой:

— Родненькие вы мои! Братья православные! Сколько невидимых миру слез пролил я, сколько тяжких дум передумал! Свершилось! — Незнакомец размашисто перекрестился. — Сбылась мечта самодержавцев российских: попирает священный русский сапог землю басурманскую! Хлеб да соль вам, витязи! Низкий вам поклон от многолетнего английского пленника Афанасия Шишкина!

И незнакомец поклонился низко, насколько это возможно было сделать, сидя в седле.

Шишкин сидел в штабной палатке, окруженный со всех сторон командирами корпуса. На полу в раскрытом кожаном саквояже лежали яркие украшения, старинные, диковинной формы кинжалы и почему-то несколько колод карт. Со счастливым восторгом Шишкин смотрел на всех и от счастья болтал в воздухе ногой. Похоже, он не понимал, что его допрашивают. Вел допрос Шведов.

— Имя?

— Афанасий.

— Полностью.

— Афанасий Шишкин. Тимофеев сын, хотя это еще как посмотреть.

— Где, когда родился?

— В Санкт-Петербурге. Мая месяца пятого числа одна тысяча восемьсот семидесятого года от Рождества Христова.

— Надо говорить — новой эры, — хмуро поправил Шведов.

— Новой, разумеется новой! — Шишкин оглядел всех с благодарным восторгом.

— Ты в Индии-то как оказался? — вмешался в ход допроса Колобков.

— О, это ужасная история! Мой папаша, князь Долгорукий, поехал в Индию на охоту к своему приятелю, радже бомбейскому, будь он неладен. Было это, дай Бог памяти, в одна тысяча восемьсот девяносто четвертом году. И меня взял с собой, оболтуса великовозрастного, чудес захотел. Не успели мы на охоту поехать, как вдруг известие — августейший император Александр Третий почил в бозе. И мой папаша, хотя покойный его и не жаловал, оставил меня у раджи с обещанием скорого возвращения — и тю-тю...

— Как, говоришь, папаши твоего фамилие было? — перебил его Шведов.

— Князь Долгорукий, — с готовностью напомнил Шишкин.

— Никто, братки, Долгорукого князя не расстреливал? — обратился Шведов к комдивам.

Те задумались.

— Сколько их было, разве всех упомнишь, — буднично отозвался Колобков.

Шишкин затих и попытался втянуть голову в плечи. Возникла пауза, в продолжение которой допрашиваемый явно страдал, а допрашивающие явно получали от этого удовольствие. Кроме, пожалуй, Новика. Он брал из саквояжа Шишкина то один кинжал, то другой, пробуя их в руке, и так был этим увлечен, что, кажется, ничего не слышал.

— Что... у нас действительно все так далеко зашло? — спросил Шишкин осторожно.

— А вам ничего не рассказывали ваши английские господа? — теряя терпение, спросил Брускин.

— Видите ли, — осторожно начал Шишкин, — Англия — исторический враг России. Врагам можно служить, но верить им — нельзя! Говорили кое-что, разумеется... Что в пятом году в Москве были беспорядки... И в семнадцатом, если я не ошибаюсь. Но они до того договорились, что, мол, государь император Николай Второй... Да у меня язык не поворачивается пересказать всю эту чушь!

— В одна тысяча девятьсот семнадцатом году новой эры в России совершилась Великая Октябрьская социалистическая революция! — торжественно и раздельно, как при чтении приговора, говорил Брускин. — Царской России нет, а есть Россия новая, Советская, государство рабочих и крестьян!

— Ах во-от оно что, — удивленно протянул Шишкин. — А я смотрю — что-то... Господа!

— Громадяне! — зычно поправил его Ведмеденко.

— Господа громадяне, а ведь князь Долгорукий не мой отец, — с доверительной улыбкой сообщил Шишкин. — Он, мжет, и думал, что он мой отец, но я-то так никогда не считал. Мой бедный покойный отец был истопником в Мариинском театре. Мамаша же была там балериной. Говорят, что князь ухаживал за мамашей. Возможно. Но ума не приложу, кто сумел внушить князю, что он мой отец.

— Это как же его держать? — спросил вдруг Новик, вертя в руках большой кинжал со странной рукояткой.

— Вот так. — Шишкин вложил кинжал в руку Ивана. — Это куттар, нож для пробивания кольчуги. Я выиграл его у одного раджи. — Шишкин был рад, что появилась возможность отвлечься от неприятного разговора. — Я вам его дарю, Иван Васильевич.

— Скажите, господин Шишкин, вы нарочно картавите? — выкрикнул вдруг Брускин.

Шишкин задумался над странным вопросом.

— Зачем же нарочно? С детства. Это, пожалуй, наследственное. Папаша картавил и я...

— Который папаша? — закричал Брускин.

— Оба, — нашелся Шишкин. — Князь от рождения, а истопник, он пил очень и однажды в драке откусил себе кончик языка...

— Снимите шляпу, Шишкин! — потребовал вдруг Брускин.

— Пожалуйста, — повиновался допрашиваемый.

Он снял шляпу. Шишкин был крупно лыс — рыжеватые волоски остались лишь с боков и сзади. Но дело было не в этом.

Дело было в том, что Шишкин как две капли воды походил на Ленина.

— Вылитый Владимир Ильич, вылитый! Как шляпу снял, меня ноги сами подняли — Ленин! — делился потрясенный Шведов.

Брускин нервно ходил по палатке.

— А может, была двойня? — высказал догадку Колобков.

— Кто? — спросил Шведов.

— Ну, Ленин и этот Шишкин. Детей разлучили, сколько таких историй было...

— Вы с ума сошли, товарищ Колобков! — закричал Брускин. — Вы понимаете, что вы говорите!

Новик оторвался от разглядывания куттара.

— Из-за чего сыр-бор, не пойму? — спросил он. — Ну похож и похож. У нас в деревне один мужик на царя Николашку был до ужаса похож, и ничего...

— Да, есть теория мистического толка, что у каждого человека на земле есть свой двойник. Но это же идеализм! Он же свой день рождения по старому стилю назвал. А по-новому получается — двадцать второго апреля тысяча восемьсот семидесятого года. Вы понимаете, день в день! — не находил себе места Брускин.

— Ну вот и я говорю, — пожал плечами Колобков.

— Двух Ленинов быть не может, — убежденно проговорил Шведов.

— Так и треба робити. Першего разстреляти, а другий хай живе, — предложил Ведмеденко.

Новик сунул куттар за голенище сапога.

— А он, между прочим, обещал Лапиньша вылечить... И расстреливать его я не дам. — Иван вышел из палатки.

Иван и Шишкин плыли в лодке вниз по течению широкой мутной реки.

— Нет, Иван Васильевич, это страна не для нормальных людей вроде нас с вами, — откинувшись назад, говорил Шишкин. — Если бы вы знали, как я устал от этих бесконечных чудес. Вот, к примеру, колдунья, к которой мы плывем. Она излечила меня от геморроя. Скверная болезнь, я вам скажу, ни самому посмотреть, ни людям показать. Я лечился в Баден-Бадене, в Карловых Варах у лучших профессоров. Ванны, клизмы, пилюли. Культурное лечение. А здесь? Пришел я к этой даме, а она не то что осматривать, она спрашивать не стала! Дала мне какой-то цветок. Я тут понюхал, а там — все прошло. Это ли не дикость, Иван Васильевич?

— Слышь, Шишкин, а ты как тут, с индусочками баловался? — поинтересовался Иван.

— Что скрывать, Иван Васильевич, было, — признался Шишкин смущенно.

— Ну и как они?

— Ах, Иван Васильевич, по праву старшего по возрасту я вам скажу: женщина должна быть белой. Если бы я был здесь ханом и имел огромный гарем, то, поверьте мне, без колебаний отдал бы его за один поцелуй русской женщины.

Иван недоверчиво покосился и вытянул шею, всматриваясь. Неподалеку в стремнине их догонял плывущий человек. Он то появлялся над поверхностью, то исчезал, то вдруг начинал крутиться. Шишкин снисходительно улыбнулся.

— Не волнуйтесь, Иван Васильевич. В этой варварской стране покойников не хоронят, а сжигают. А самых бедных — шудров всяких, парий — просто бросают в воду. Так что катать здесь барышню в лодке я бы вам не посоветовал...

— Да он живой! — закричал Новик, бросая руль и стягивая гимнастерку.

— Иван Васильевич, вы с ума!.. — завопил Шишкин, вскакивая и хватая за руку Ивана. — Посмотрите, там же черепахи!

Иван замер, всматриваясь. Плывущий труп сопровождала стая черепах, огромных, жирных, неуклюжих, кормящихся остатками мяса на костяке, они-то и заставляли его нырять, вздрагивать, переворачиваться.

— Ах вы твари! — закричал Иван, выхватил наган и стал выпускать в них пулю за пулей.

— Иван Васильевич, я вас умоляю! — взмолился Шишкин.

— Да пошел ты! — возмутился Иван, расстреляв все патроны. — Коров не тронь, обезьян не тронь, этих тварей не тронь! Кого же в твоей Индии трогать можно?

— Никого, — ответил Шишкин испуганно и кротко.

К обиталищу колдуньи — вырубленному в скале гроту — вела узкая тропка среди деревьев и густого кустарника. Шишкин шел первым.

— Кобра! — пискнул он вдруг, и не успел Новик глазом моргнуть, как Шишкин уже висел, держась за сук, и его поджатые ноги были на уровне головы Ивана.

Перед ним стояла в боевой стойке огромная королевская кобра. Она покачивалась из стороны в сторону и шипела, но не угрожающе, а скорее хозяйски-царственно. Не отрывая взгляда от ее круглых глаз, Новик плавно вытаскивал шашку из ножен.

— Ива-ан Васи-ильевич, — тоненько скулил вверху Шишкин.

Но Иван не слышал, он уже заносил саблю для удара.

— Не надо! — визгливо крикнул Шишкин в тот момент, когда сабля описывала мгновенный полукруг...

Кобры не было. Иван удивленно смотрел по сторонам и нигде ее не обнаруживал. Он в ярости кинул шашку в ножны, выхватил из-за голенища сапога нагайку и хлестанул по круглой заднице Шишкина.

— Ай! — закричал Шишкин и свалился на землю.

— Не говори под руку! Не говори! — Иван успел хлестануть Шишкина еще пару раз, пока тот не вскочил и не скрылся за изгибом тропки.

— Говорят, ей триста лет, — с выражением ужаса на лице прошептал Шишкин.