Великий поход за освобождение Индии

— На Ленина.

— Так это и есть Ленин. — Сталин обиженно отвернулся, и Новик стукнул себя, дурака, кулаком по лбу.

ЭТО ПОЛНОЕ РИСКА И ОТВЕТСТВЕННОСТИ РЕШЕНИЕ, ВОЗМОЖНО, СЕГОДНЯ КТО-ТО НАЗОВЕТ АВАНТЮРОЙ. НО ДЛЯ ТАКИХ ЛЮДЕЙ И ВЕЛИКИЙ ИНДИЙСКИЙ ПОХОД — ТОЖЕ АВАНТЮРА. НЕ ДЛЯ НИХ НАШ РАССКАЗ, А ДЛЯ ТЕХ, КТО ИСКРЕННЕ И НЕПРЕДВЗЯТО ЖАЖДЕТ ЗНАТЬ, КАК ВСЕ БЫЛО НА САМОМ ДЕЛЕ.

Они лежали рядом: задушенный Ведмеденкой тигр и сам Ведмеденко с развороченной тигром грудной клеткой. Наталья положила ему на грудь белоснежную простыню, и та сразу напиталась кровью. Рядом стоял Брускин. Чуть поодаль — все остальные. В добрых маленьких глазах Ведмеденки появились слезы и скатились по вискам.

— Почему вы плачете? — тихо спросил Брускин.

— А я завжды плачу, колы вспомяну, що мене батько казав... — продолжая плакать, ответил Ведмеденко.

— Что же он вам сказал?

— Казав, що не зробити нам всемирну революцию...

— Это почему же? — удивился Брускин.

— Вин казав, що на всемирну революцию нам жидив не достане. Тому я и плачу.

— Ну почему же? — растерянно улыбнулся Брускин. — Посмотрите — все наши боевые товарищи — настоящие революционеры! — Комиссар повернулся и с гордостью указал на стоящих плотной толпой красноармейцев.

— Та яки кацапы революционеры!.. — Ведмеденко поднял руку, но она вдруг безжизненно упала. Умер Ведмеденко.

Горки.

23 февраля 1923 года.

Медсестра Верочка, молодая, рано начавшая полнеть блондинка с добрыми голубыми глазами, держа в руках аппарат для измерения артериального давления, остановилась перед дверью ленинской комнаты и спросила шепотом сидящего у двери пожилого усатого охранника в кожанке, с наганом в кобуре на боку:

— Никитич, ну как он?

Охранник расстроенно нахмурился.

— Плохо. Чихал всю ночь.

Задремавший на посту номер один Никитич испуганно открыл глаза и прислушался. Из ленинской комнаты доносился какой-то шум. Никитич поднялся. В комнате что-то упало и разбилось. Никитич открыл кобуру. Но теперь было тихо. Тогда он неслышно подошел к двери и прислушался. Теперь из ленинской комнаты доносилось ритмичное позвякивание кроватной панцирной сетки. Никитич не поверил и прижался ухом к двери. Удары были сильными и ритм размеренным. В глазах Никитича загорелись веселые мужские огоньки, он покрутил ус, сел на стул и проговорил успокоенно и удовлетворенно:

— На поправку Ильич пошел.

ГОВОРЯТ, ЧТО ТРАГЕДИЯ НАШЕЙ ПАРТИИ НАЧАЛАСЬ ТОГДА, КОГДА НЕ СТАЛО ЛЕНИНА, НО ЭТО НЕ ТАК. ТРАГЕДИЯ НАЧАЛАСЬ ТОГДА, КОГДА ЛЕНИНЫМ СТАЛ ШИШКИН.

Москва. Кремль.

1 апреля 1923 года.

В кабинет Троцкого ворвался взбешенный Сталин и кинул ему на стол какие-то листки.

— Лев, что это? — с трудом себя сдерживая, спросил Сталин.

Троцкий стал просматривать листки, пробегая глазами, прочитывая вслух:

— “Декрет. Сим высочайше повелеваю вернуть в русский язык букву “ять”. Председатель ВЦИК Ульянов-Ленин”. А как подписываться научился, каналья! “Об обязательном ношении корсетов для партийных и советских работников женского пола”. — Троцкий поднял удивленные глаза. — Коба, откуда это?

— Отобрал в коридоре у Каменева с Зиновьевым! Хорошо, что удалось перехватить...

— Слушай, а если он им расскажет? — потерянно спросил Троцкий.

— Это не страшно. Все равно никто не поверит. Страшно то, что он раскалывает партию. И ты видишь, куда он клонит? Это же реставрация капитализма!

НО НЕКОТОРЫЕ ДЕКРЕТЫ ШИШКИНА НЕ УДАЛОСЬ ПЕРЕХВАТИТЬ. ТАК РОДИЛСЯ НЭП.

— Теперь ты посмотри, — Троцкий вытащил из стола папку и раскрыл ее.

Там лежали фотографии. Сидя в кресле, Шишкин в кепке то таращил глаза, то не смотрел в объектив, явно издеваясь над фотографом.

— Мы собирались напечатать ко дню рождения его фотографию в “Правде” и “Известиях”, чтобы подбодрить рабочих. Ему это сказали, и вот какой привет рабочим он передал. Он делает из Ленина идиота! Что скажут потомки?

— Это надо спрятать и никому никогда не показывать. — Сталин закрыл папку.

Горки.

10 апреля 1923 года.

Быстрым решительным шагом направлялись Сталин и Троцкий к стоящему на возвышении знаменитому дому в Горках.

— Лев, только не садись играть с ним в карты. Я вчера ему все свои партвзносы проиграл, — сообщил Сталин.

Держа носовой платочек у красных, заплаканных глаз, спускалась по ступенькам Крупская. Она посмотрела на Троцкого и Сталина и, всхлипнув, сказала:

— Что вы сделали с Лениным! — И побежала, плача, вниз.

Они ворвались, разъяренные, в комнату. Шишкин лежал на незастеленной кровати в костюме и ботинках и пускал в потолок толстые кольца дыма.

— Намасте[22], — не вставая приветствовал он вошедших.

Сталин подскочил к кровати и, с трудом сдерживая себя, чтобы не вцепиться негодяю в горло, закричал:

— Ты зачем Надю обидел?!

— Какую Надю? — удивился Шишкин.

— Жену!.. Владимира Ильича!..

— Ах эта... Она лезет ко мне с интимностями, а я не могу, я все-таки вождь мирового пролетариата, а не какой-нибудь...

— Не ври! — закричал, подскакивая, Троцкий. — Надежда Константиновна не такая! Она само целомудрие нашей партии!

Шишкин сел и, пожав плечами, сказал:

— Поэтому я к ней и не притрагиваюсь. И вообще, господа, разве может быть у вождя такая жена? Я думаю, мне следует с ней развестись, и как можно скорее.

— Я тебе разведусь, гад! — Сталин сжимал кулаки.

Троцкий с трудом удерживал его.

Шишкин, однако, не испугался и продолжал развивать мысль:

— Да-с. А потом пошлю по всей Руси гонцов. Пусть кликнут клич, и слетятся сюда красны девицы словно райские птицы. Встанут они передо мной, очи потупив, а я...

— Владимир Ильич! — закричал в истерике Троцкий.

Сталин посмотрел на него удивленно, Шишкин — одобряюще.

— Черт! — чуть не заплакав, закричал Троцкий, отвернулся, закрыл глаза и стал быстро-быстро повторять вслух, чтобы запомнить раз и навсегда: — Шишкин, Шишкин, Шишкин, Шишкин, Шишкин, Шишкин, Шишкин, Шишкин... — Повернулся, посмотрел на Шишкина и сказал, к вящему своему ужасу: — Владимир Ильич...

— Я вас слушаю, — откликнулся Шишкин. — Кстати, что это за фамилия у вас такая странная — Троцкий?

— Это мой революционный псевдоним! — закричал в истерике Троцкий. — А настоящая моя фамилия — Бронштейн!

— Да вы еврей? — удивился Шишкин. — А вы? — обратился он к Сталину.

— Я грузин, — испуганно ответил тот.

— Фамилия?

— Джугашвили.

Шишкин с сомнением посмотрел на Сталина.

— Господа, какое же вы имеете право Россией править? — удивленно улыбаясь, спросил он.

— Черносотенец! Охотнорядец! Реставратор капитализма! — закричал Троцкий и кинулся на Шишкина с кулаками, но его удержал Сталин.

Горки.

22 апреля 1923 года.

Оставив праздничный обеденный стол, Шишкин, Сталин и Троцкий сидели за столом ломберным. На нем лежали пенсне Троцкого и трубка Сталина. Шишкин был доволен своим днем рождения. Он был сыт, пьян и, безжалостно выигрывая, благодушно витийствовал:

— Нет, господа, если вы не видели Индии, значит, вы не видели ничего! Взять, к примеру, мавзолей Тадж-Махал в Агре! Это же белый сон, застывший над водою!

— Что значит слово “мавзолей”? — спросил Сталин, не отрывая взгляда от карт и нервно посасывая указательный палец. Вопрос был обращен к Шишкину, но Шишкин вопросительно и требовательно посмотрел на Троцкого.

— Был такой император, Мавзол, — заговорил Троцкий, подслеповато щурясь. — Кажется, персидский... Желая после своей смерти, так сказать, “тления убежать”, он повелел построить подобающее его силе и славе сооружение, себя забальзамировать и выставить там для всеобщего обозрения. Чтобы все говорили: “Мавзол жив”. Так вот, подобные культовые сооружения и стали называться мавзолеями.

Шишкин поморщился.

— Я слышу в вашем голосе иронию и совсем ее не разделяю. Ведь это же прекрасно — тления убежать! А знаете что? Пожалуй, я издам декрет о посмертном бальзамировании вождей революции для последующего экспонирования их потомкам. Это чтобы вы не решили, что я думаю только о себе.

Сталин и Троцкий переглянулись. Похоже, они были на грани помешательства. Шишкин выиграл и на этот раз. Он вытащил из кармана часы, взглянул на них и покачал головой.

— Увы, господа, праздник окончен. Я больной человек, у меня режим. Сейчас придет сестра милосердия. Измерение кровяного давления, господа, требует уединения и сосредоточенности. Никитич! — крикнул он. — Зови Верочку! А это в честь своего дня рождения я вам дарю! — Шишкин указал на трубку и пенсне. — Забирайте!

ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ ВОЖДЯ МИРОВОГО ПРОЛЕТАРИАТА ДИВИЗИЯ КОЛОБКОВА ОТМЕТИЛА ВЗЯТИЕМ АГРЫ.

Человек двадцать конников с развевающимся красным знаменем выскочили из-за поворота улицы и, пугая удивленных прохожих, понеслись к мавзолею Тадж-Махал. Но, глядя на него, красные конники перестали нахлестывать лошадей, и те замедлили бег и остановились. И знамя уже не развевалось, а поникло тряпицей. Колобковцы сползли с лошадей и, открыв рты, безотрывно смотрели на белоснежное чудо. А татары и башкиры, которыми как-то хвастался Колобков, упали на колени, приникли к земле руками, грудью и лицами.

— Мама моя... — прошептал Колобков.

ВОИСТИНУ БЕЗДОННАЯ ТЕМА “ЛЕНИН В ИНДИИ”, БЕЗ СОМНЕНИЯ, БУДЕТ ЕЩЕ ДОСКОНАЛЬНО ИССЛЕДОВАНА. МЫ ЖЕ ОГРАНИЧИМСЯ ПОКА ЛИШЬ НЕСКОЛЬКИМИ МИМОЛЕТНЫМИ ЭПИЗОДАМИ ПРЕБЫВАНИЯ ВЛАДИМИРА ИЛЬИЧА НА ИНДИЙСКОЙ ЗЕМЛЕ...

По широкой красноземной дороге, по которой шли в обе стороны странники, нищие, паломники, черные буйволы тащили арбы с огромными колесами, бежала пара добрых лошадей, запряженных в хорошую подрессоренную коляску.

Новик правил лошадьми, курил, посматривал рассеянно по сторонам. Похоже, Новику было хорошо. Опустив соломенную шляпу на глаза, сзади дремал Ленин.

— Иван Васильевич! — подал он вдруг голос, и Новик вздрогнул от неожиданности, оглянулся. Ленин смотрел на него весело и дружелюбно.

— Ну ты совсем отживел, Владимир Ильич, — сказал Иван, улыбаясь. — Верно, воздух здесь такой, лечебный...

— Вот и колдунья ваша не понадобилась! — воскликнул Ленин и заливисто засмеялся.

— Не, к Кангалимм мы все равно заедем... Это даже не приказ, Ильич, это... задание...

Ленин уселся поудобнее и, вертя головой, стал с интересом рассматривать текущую в разные стороны людскую массу.

— Идут, идут — и куда идут... — задумчиво проговорил он и вновь обратился к Новику: — Послушайте, Иван Васильевич, как вы думаете, если они узнают... если им сейчас объявить, что здесь... Ленин... Как вы думаете — что будет?

Иван задумался, представляя, и, объехав лежащую посреди дороги корову, ответил:

— А ничего не будет... Индия... Мы вот бьемся-бьемся, а все как в песок... Ничего не будет!

Похоже, эта мысль поразила Ленина, он замер, задумавшись, и вдруг улыбнулся, махнул рукой и воскликнул:

— А ведь это прекрасно!

После чего вздохнул с облегчением, вытянулся, прикрыл лицо шляпой.

Один из ночных привалов устроили на пологом, заросшем кустарником берегу Ганга. Солнце опускалось, кровавя воду, на золотом с лазурью куполе неба вот-вот должны были проклюнуться звезды.

Новик сидел на корточках у костра, кашеварил. Ленин вышагивал неподалеку взад-вперед, по привычке сунув большие пальцы рук в вырезы жилета, и вдруг остановился. Внимание его привлекли тысячи, да нет, пожалуй, миллионы мелких серых пичужек, облепивших прибрежный кустарник. Оглядываясь на ходу, он заторопился к Новику.

— Иван Васильевич, что это за птицы? Мне кажется, я их где-то видел... — взволнованно сказал он.

— Соловьи, — буднично ответил Иван, помешивая в котелке похлебку.

— Как, — опешил Ленин, — наши соловьи?

— Наши, чьи же еще... Курские... — Новик попробовал похлебку и поморщился.

— Погодите, но ведь уже весна, почему же они не летят... на родину? — Ленин был очень взволнован.

Новик оторвался от своего занятия, поднялся, прогнулся в пояснице, с хрустом расправил плечи.

— Да кто ж их знает, — сказал он равнодушно.

— Но ведь уже пора... пора домой! — воскликнул Владимир Ильич. Он попятился от костра, повернулся и вдруг побежал к Гангу.

— Ильич... — окликнул Новик удивленно и встревоженно. Но Ленин не слышал. Он бежал вдоль берега, взмахивая руками, и кричал:

— Эй! Летите домой! Слышите? Летите на родину! Э-эй!

Соловьи испуганно снимались, взмывая вверх, сбивались в огромные стаи, кружили в сереющем небе, а Ленин все бежал, взмахивая руками, и кричал:

— Э-эй! Летите домой! Летите, летите, летите домой!

Город Бенарес (Варанаси).

1 мая 1923 года.

Множество храмов и кумирен стояло на берегу Ганга, спускаясь к самой воде. Несмотря на ранний час — солнце только поднялось над горизонтом, — в воде у берега стояли тысячи пришедших со всей Индии паломников. Молодые, старые, красивые, уродливые, здоровые, больные — все совершали омовение, и на лицах всех была благодарность этому утру и новой, счастливой жизни, в которой еще предстояло родиться. И среди них был Ленин. Как и все, он совершал омовение в одежде, был в брюках, сорочке и жилетке, оставив на берегу пиджак и соломенную шляпу. Как ребенок, Ленин радостно подпрыгивал, хлопая ладонями по воде, смеялся и даже повизгивал от удовольствия. Новик сидел на берегу, курил и наблюдал, щурясь на солнце, за Ильичом — снисходительно и любовно, как мамаша за родным расшалившимся дитем.

Все было хорошо, одно плохо — не было у Новика третьего глаза в затылке, иначе бы он увидел крадущуюся вдоль стены храма и не сводящую с него полубезумного взгляда, одетую почему-то в форму солдата английской колониальной армии мисс Фрэнсис Роуз.

Ленин вышел на берег, отряхнулся, как собачка, и засмеялся, идя к Новику. Иван встал, протянул полотенце.

— Словно заново родился! — удивленно и обрадованно воскликнул Ленин, и в глазах его вдруг мелькнула тревога, потому что он увидел выбегающую из-за угла с пистолетом в руке Фрэнсис.

— Иван Васильевич... — сказал Ленин удивленно и сделал шаг вперед — навстречу собственной смерти.

Грянул выстрел.

Новик резко обернулся и успел подставить руки, на которые упал вождь. На левой половине груди Ленина на мокрой от воды сорочке быстро расплывалось алое пятно. Ленин умер мгновенно.

Фрэнсис в ужасе смотрела на убитого ею человека. Иван поднял на нее полные растерянности глаза.

— I meant to kill you! You! You! You, damned centaur![23] — закричала англичанка.

И, бросив пистолет, она упала на землю и забилась в истерике. К ним подходили удивленные и испуганные индийцы.

ТО, ЧТО НЕ СМОГЛА СДЕЛАТЬ РУССКАЯ РЕВОЛЮЦИОНЕРКА ФАННИ КАПЛАН, СДЕЛАЛА АНГЛИЙСКАЯ АРИСТОКРАТКА ФАННИ РОУЗ. СУДЬБА ЕЕ СЛОЖИЛАСЬ В ДАЛЬНЕЙШЕМ ПЕЧАЛЬНО. СРАЗУ ПОСЛЕ СВОЕГО РОКОВОГО ВЫСТРЕЛА ОНА СОШЛА С УМА, БЫЛА ОТПРАВЛЕНА В МЕТРОПОЛИЮ И ВСКОРЕ УМЕРЛА В ОДНОЙ ИЗ ПСИХИАТРИЧЕСКИХ ЛЕЧЕБНИЦ БЛИЗ ЛОНДОНА.

Иван сидел на берегу Ганга и, обхватив голову руками, пьяно раскачивался из стороны в сторону. Брахманы в белых одеждах суетились вокруг большого погребального костра.

Проходившая мимо группа англичан-туристов остановилась, заинтересованная происходящим.

— Это кто-то очень знатный, возможно даже махатма, — стал объяснять им толстяк-англичанин в пробковом шлеме. — Посмотрите, одно сандаловое дерево. А запах! Его поливают очень дорогими благовониями.

— А это кто? — спросила длинная дама с “лейкой” на плоской груди, глядя на Новика.

Толстяк пожал плечами.

— Думаю, что ученик.

Иван не слышал и, все так же сжимая бедную свою головушку руками, зажмурив до боли в мозгу глаза, раскачивался из стороны в сторону и мычал нутром.

Брахман что-то сказал, поднял факел, и погребальный костер ярко вспыхнул. Англичане испуганно отпрянули. Защелкали фотоаппараты.

— О-ох, и на кого ты-ы на-ас поки-ину-ул! — завыл Новик горько-горько.

— Это песня радости, — стал объяснять англичанин. — Он радуется тому, что душа его учителя поднимается к небу для последующего перевоплощения.

Ленин лежал наверху, прикрытый слоем сандаловых дров, и идущий снизу жар начал корежить его и поднимать.

— Идемте, господа, это уже не так интересно, — заторопил толстяк своих спутников, и те послушно и торопливо пошли за ним.

Но худая англичанка остановилась и повернулась, решив сделать последний снимок. Огонь и жар сжали сухожилия рук и ног, и Ленин вдруг сел и погрозил в объектив кулаком.

ИТАК, ТЕПЕРЬ МЫ ЗНАЕМ ТОЧНУЮ ДАТУ СМЕРТИ ВОЖДЯ: 1 МАЯ 1923 ГОДА. А МОЖЕТ, И ХОРОШО, ЧТО МЫ НЕ ЗНАЛИ ЕЕ РАНЬШЕ. ВЕДЬ ТОГДА КАЖДЫЙ ПЕРВОМАЙ НАМ ПРИШЛОСЬ БЫ ПРИСПУСКАТЬ ФЛАГИ И ПРАЗДНИЧНЫЕ ДЕМОНСТРАЦИИ УКРАШАТЬ НЕ КУМАЧОМ, А ТРАУРНЫМ КРЕПОМ.

Горки.

24 января 1924 года.

Ночью, когда Шишкин спал, в ленинскую комнату бесшумно вошли двое. Они подошли к кровати, выхватили из-под головы спящего подушку и, прижав ее к лицу, навалились сверху. Шишкин кричал и бился, но глухо и недолго. Когда все было кончено, один из неизвестных убрал подушку, посмотрел в мирное лицо Шишкина и пообещал с сильным кавказским акцентом:

— Будет тебе мавзолей.

ТЕПЕРЬ, КОГДА МЫ ЗНАЕМ ВСЁ, РАЗГОВОРЫ О ТОМ, УБИРАТЬ ЛИ ЛЕНИНА ИЗ МАВЗОЛЕЯ И УБИРАТЬ ЛИ САМ МАВЗОЛЕЙ, СТАНОВЯТСЯ ЛИШНИМИ И ДАЖЕ СМЕШНЫМИ. ПРАХ ЛЕНИНА ДАВНО РАСТВОРИЛСЯ В ВОДАХ ГАНГА. ЧТО ЖЕ КАСАЕТСЯ ШИШКИНА, ЧЕЛОВЕКА В ВЫСШЕЙ СТЕПЕНИ ЖАЛКОГО И НИКЧЕМНОГО, ТО, НАМ КАЖЕТСЯ, ЕГО НАДО ОСТАВИТЬ ТАМ, ГДЕ ОН ЛЕЖИТ. ОСТАВИТЬ КАК ПАРАДОКС ИСТОРИИ, А ПОТОМ, ЭТО БЫЛА ЕГО ИДЕЯ, И ОН ТАК ЭТОГО ЖЕЛАЛ! И МАВЗОЛЕЙ, КОНЕЧНО, СЛЕДУЕТ ОСТАВИТЬ КАК ПАМЯТНИК ЧУЖИМ ЧЕЛОВЕЧЕСКИМ СЛАБОСТЯМ И НАШЕМУ ВЕЛИКОДУШИЮ. НО, РАЗУМЕЕТСЯ, ФАМИЛИЮ НА ФРОНТОНЕ ПРИДЕТСЯ СМЕНИТЬ: “ШИШКИН”.

Круглое лицо мальчика-индийца с глазами, полными страха и решимости этот страх преодолеть, было обращено к красной круглой луне. Во всем Мертвом городе, кроме них двоих, никого сейчас не было. Мальчик достал из-за пазухи что-то завернутое в тряпку, развернул, и страх и решимость в его взгляде сменились ненавистью. Это был эфес Новиковой шашки, сломанной в поединке с князем Ахмад Саид-ханом, отцом этого мальчика. Орден Боевого Красного Знамени кроваво расплывался в неверном лунном свете.

Мальчик бросил эфес в яму, зажег воткнутую в землю благовонную палочку, встал на колени, сложил ладони у подбородка и заговорил высоким и дрожащим детским голоском:

— О, айсуры! Приведите сюда того, кто убил моего отца! Я отрежу ему уши! Я выколю ему глаза! Я отрублю ему голову! Я вырву его сердце!

Глава вторая

Коромандельский берег.

Точная дата не установлена.

Только спустя несколько месяцев после смерти Владимира Ильича Иван нашел наших.

Красноармейский лагерь — палатки и шалаши — расположился частью прямо на берегу Бенгальского залива, частью в джунглях.

Лошадь шла шагом. Иван смотрел по сторонам удивленно и радостно, как бывает, когда возвращаешься к родным после долгой отлучки. Ивана не узнавали, но и он пока не мог никого узнать. На песчаном пляже красноармейцы играли в какую-то странную игру, пиная ногами резиновый шар и бегая за ним кучей.

— Овсай! — кричал один непонятное слово.

— А я говорю — корнер! — возражал другой еще более непонятно.

Иван привязал лошадь к пальме и направился к большой штабной палатке. Мимо шел красноармеец в буденовке, но босой, и вместо галифе на нем была длинная голубая шелковая юбка. Оттопырив мизинец, красноармеец кушал банан, покачивая при ходьбе бедрами. Иван узнал его и окликнул:

— Фомин!

Тот тоже узнал комдива.

— Чего, Иван Васильевич? — удивленно спросил он.

— Ты чего это вырядился?

— Обносились, Иван Васильевич, надо же в чем-то ходить, — обиженно ответил Фомин и пошел, вихляя задницей, дальше.

Иван озадаченно смотрел ему вслед, решительно ничего не понимая. И вдруг кто-то чуть не сбил его с ног. Это был Брускин.

— Григорь Наумыч! — обрадованно воскликнул Новик и развел руки для крепкого мужского объятия.

— Добрый день, товарищ Новиков, — поприветствовал его Брускин так, будто они вчера расстались.

Руки у Ивана опустились.

— Постойте, постойте, Иван Васильевич... — Брускин наморщил лоб, вспоминая. — Ведь вы из Москвы?

— А откуда же? — обиженно и зло ответил Иван.

— Простите. Я тут совсем закрутился. — Брускин обнял Новика. — Ну как там бабушка?

— Бабушка?.. Да ничего бабушка... — Обида все еще не оставляла Ивана.

Глаза Брускина загорелись.

— Фрукты кушала?

— Еще как. Аж за ушами трещало.

— Ну какая она, расскажите! — спрашивал по-детски нетерпеливо комиссар.

— Да бабуля как бабуля, крупная такая, веселая, все сидит, семечки лузгает...

Глаза Брускина стали гаснуть. Новик заметил это и стал чесать затылок, размышляя.

— Это, может быть, соседка, тетя Дуся? — с надеждой спросил Брускин.

— Ну да, соседка! — обрадовался подсказке Иван. — А твоя... худенькая такая, седенькая... — Глянул повнимательней на Брускина и прибавил: — Носатенькая...

Брускин счастливо улыбнулся.

— Да, я вылитый бабушка, это все говорили.

Новик облегченно вздохнул и спросил прямо, глядя на комиссара с сомнением:

— Григорь Наумович, вы тут что, бетеля обожрались?

— Да нет, скорее климат... и вообще... как-то все не так... и не туда, — ответил Брускин, сам не зная ответа. — Идемте скорей! Товарищ Шведов совсем запутался.

В большой командирской палатке стоял индийский трофейный столик с гнутыми ножками, а на столике стоял или сидел Шведов. Понять это было невозможно, как невозможно было понять, где начинаются и где кончаются руки и ноги начштаба. Шведов действительно запутался и молча и страдальчески смотрел перед собой.

— Это ёха[24], — озабоченно объяснил Брускин. — У нас ею многие стали увлекаться...

— А зачем ты-то, Артем? — спросил Новик, закуривая.

— Курить хотел бросить, — объяснил Шведов.

— Сейчас я тебя распутаю, — пообещал Иван и с силой потянул руку Шведова.

— О-ой, Иван, не надо! — заорал начштаба. — Лучше дай затянуться.

Новик сунул Шведову в рот цигарку, и тот с наслаждением запыхал.

— А где Наталья? — спросил Новик.

— Загорает Таличка, — ответил Брускин деловито и нежно.

— Чего? — тихо спросил Новик.

— Принимает солнечные ванны, — объяснил комиссар. — Да! Вы ведь не в курсе. Мы с ней теперь муж и жена!

Иван молчал, не двигался, каменел лицом, наливался изнутри неудержимой яростью не к кому-то конкретно, а вообще.

— Не горячись, Иван, — попросил запутавшийся Шведов и сплюнул потухшую цигарку.

Но Новик взревел, выхватил из ножен саблю и стал крушить все вокруг. Он исполосовал палаточную ткань в лапшу и вышел наружу. Вслед ему смотрели испуганный Брускин и распутавшийся Шведов.

Иван ломился сам не зная куда сквозь густой кустарник, рубил его налево и направо и вдруг остановился и прислушался. Наталья пела:

Мы красные кавалеристы, и про нас

Былинники речистые ведут рассказ...

На песке у самой воды стояла Наталья, бесстыже голая, как маленькая девочка, для которой стыда еще нет. Уперев руки в бока и прогнувшись в спине, она подставила вечернему растущему солнцу свой беременный живот. Он был чудовищно огромен, определенно больше солнца, а сверху еще лежали две большущие ее груди, чего у солнца вообще не было. Иван потрясенно смотрел на эту новую красоту Натальи и долго не мог отвести взгляда. Но все же сделал усилие, отвернулся и прокричал срывающимся голосом:

— Наталья! Это я, Иван! Прикройся!

— Иванушка! — закричала Наталья и побежала навстречу, раскрыв объятия, и Иван зажмурился, чтобы не ослепнуть.

В платье, сшитом из трех или четырех старых гимнастерок, Наталья сидела у воды, сцепив руки и положив их на колени. Иван лежал рядом на боку, курил, смотрел на нее, новую, чистую, какую-то просветленно-красивую.

— Кого ждешь-то? — спросил он, стараясь быть спокойным.

— А кто родится. Мальчик — мальчик. Девочка — девочка. А лучше двое, — просто и радостно ответила Наталья.

— Да там небось трое сидят, — высказался Новик.

Наталья залилась звонким смехом и уткнулась лицом в ладони.

— Что же ты не дождалась меня, Наталья? — с укоризной в голосе спросил Новик.

— Обидел ты меня, Ваня, — тихо, покойно заговорила Наталья. — Я без тебя руки на себя накладывала, а потом... — Наталья молчала, подбирая слова и покраснев вдруг от смущения.

— Блядовала... — подсказал Иван.

— Почему блядовала, — не согласилась Наталья. — Любила. Всех любила, чтоб тебя одного забыть. А Гриша пожалел меня, и я ему по гроб жизни благодарна и никогда ему не изменю...

Иван опустил голову и вдруг вскинулся.

— Погоди, Наталья, по сроку он ведь может и мой быть!

— Может и твой, — согласилась Наталья. — Мне все равно чей. Я вот только родить одна боюсь. Нету больше женщин в корпусе. Кого убило, кто от болезней помер, а остальные к ханам в гаремы пошли.

Похоже, мысль о том, что это может быть его ребенок, очень обрадовала Ивана и успокоила.

— Не боись, Наталья! — заговорил он с воодушевлением. — Приходилось мне и этим заниматься, не боись, родим! Мой... Как пить дать — мой!

— Таличка!.. — донесся до них жалобный голос Брускина.

Наталья оглянулась. Вдалеке стоял Брускин и смотрел на них, не решаясь подходить. Наталья махнула рукой и ласково крикнула:

— Иди сюда, Гришуля!

Сидели отцы командиры, пригорюнясь, в кое-как зашитой палатке Шведова.

— Что ж, никакой помощи нам теперь не ждать? — мрачно спросил Колобков.

Иван помотал опущенной головой.

— Значит, надо назад идти, к своим пробиваться! — горячо подал идею Шведов.

Иван поднял на него глаза.

— Нельзя. Приказ был — держаться.

— Чей приказ? — спросили сразу несколько голосов.

— Ленина... Мировая революция через Европу пойдет... Потом на Америку... А уж потом к нам... А до тех пор мы держаться должны...

Стало тихо. Долго молчали.

— Но неужели они ничего, ничего нам не прислали? — с отчаянием в голосе спросил Брускин.

— Прислали... да я не довез, — глядя в землю, глухо ответил Иван.

— Началось, Иван Васильевич, началось! — испуганно, почти истерично кричал Брускин и тряс Ивана.

Новик открыл глаза и зажмурился от неожиданно яркого медно-красного лунного света. Луна была большая, как медный таз.

— Я проснулся, ее нет рядом, выскочил, слышу — кричит там, на берегу!

— Черт, где нитка-то у меня?.. — Иван натянул галифе и гимнастерку, а обуваться уже не стал.

Они побежали к берегу и остановились, прислушиваясь. Вдруг стало темно, совсем темно — невидимая черная туча закрыла луну.

Впереди закричала Наталья — утробно, протяжно, страшно. Они пошли на крик, спотыкаясь в темноте, почти на ощупь.

— Фонарь надо было приготовить, что же ты, Григорь Наумыч? — проворчал Иван.

— Так горючки же давно нет, Иван Васильевич, — оправдывался комиссар. — Я Ленина по ночам со светлячками читаю. На палочку прилеплю их и читаю. А вы говорите — фонарь...

Луна частично очистилась, и ночь стала мутно-желтой.

Они сразу увидели ее, лежащую у воды с раскоряченными ногами. Наталья закричала так, что Брускин остановился, попятился.

— Я не могу, — прошептал он, обернулся и зажал уши ладонями.

Иван встал перед Натальей на колени, заглянул ей в глаза. Она увидела его и отвернулась.

— Стыдно, Иванушка, стыд-но-о-о мне-е-е, о-о-о-ой! — Слова перешли в крик.

Огомный голый Натальин живот ходил изнутри ходуном, словно кто плясал там вприсядку и подпрыгивал, уперев в бока острые локти. Иван обнял его, прижался щекой, успокаивая и одновременно сдавливая ладонями с боков, стал уговаривать Наталью ласково:

— Тужься, Натальюшка, тужься...

Наталья закричала так, как кричат единственный раз в жизни. Это был не крик, а скорее взрыв. И тут же стало тихо. Даже океан затих.

И вновь стало темно, совсем темно.

— Наталья! — позвал Иван, но она не отзывалась. Иван пощупал ее лицо, холодное, безжизненное.

— Мальчик? Девочка? — прокричал издалека Брускин.

— Иди скорей, Гриш! — крикнул Иван и сам пополз на четвереньках туда, где на подстеленном суконном одеяле лежал ребенок. Его не было видно, но он был здесь. Иван слышал, как он покряхтывает в темноте.

— Темно, черт, — прошептал Иван, нашел пуповину, перекусил ее и крепко перевязал ниткой.

— Она умерла, Ваня, она умерла! — закричал вдруг Брускин. — Таличка!

И вновь сразу, вдруг очистилась луна, и Иван увидел ребенка. Он был очень большой и очень страшный. Большая круглая голова, черные птичьи глазки, плоский нос, широкий синегубый рот, а на тщедушном тельце шевелились, перебирая, цапая воздух черными коготками, несколько ручек, как у Шивы. От ужаса волосы поднялись на голове Ивана.

— Таличка, голубушка, ну скажи что-нибудь, что же ты молчишь? — бормотал, захлебываясь слезами, Брускин.

Иван протянул осторожно руку к лицу родившегося, и тот мгновенно среагировал — вцепился в указательный палец мелкими острыми зубками. Иван сморщился от боли, страха и отвращения и сдавил изо всей силы его лицо и горло.

Человек пятьдесят красноармейцев сидели рядами на земле в тени баньяна, обращенные к стоящему Брускину. Григорий Наумович был серьезен. За его спиной было развернуто знамя корпуса и висел портрет Сталина из тех, уцелевших в землетрясении. “Ленин” — было написано под ним на русском, английском и хинди. Рядом сидел Иван и в волнении мял завязанный тряпкой указательный палец, видимо болевший.

— Товарищи! — заговорил Брускин. — Первый вопрос повестки дня — прием в партию. К нам поступило заявление от товарища Новикова. — Комиссар поднял листок, который держал в руке, и стал читать: — Заявление. Прошу принять меня в ряды ВКП(б). Комдив Новиков”. Коротко, но содержательно. У кого есть вопросы к товарищу Новикову? Встаньте, пожалуйста, Иван Васильевич.