- Сонь, молоко-то сдавать будешь? - Он работал сборщиком молока.
      - Не знаешь разве, что корова не доится, - недружелюбно бросила тетка Соня, проходя мимо.
      - Да не, это я так спросил, - объяснил крестный, продолжая бодриться. Сонь! - крикнул он после паузы, и тетка Соня остановилась и обернулась. - А ты не слыхала, что в Мукомолове на той неделе приключилось? Там одна баба мужику своему утром похмелиться не дала. А было! Умолял, на коленях стоял: "Умоляю, Нюр, налей!" Нюрка ее зовут. "Нет!" Принципиальная тоже... А он тогда брык, и готов! Она думала - шутит. А он - серьезно. "Скорая" приехала, врач и говорит: "Дала б ты ему даже не сто грамм, а пятьдесят, и жил бы человек!"
      Крестный ждал реакции, но тетка Соня выслушала кума равнодушно и потянула корову к бредущему стаду.
      - Так это еще не все! - закричал ей в спину крестный. - Она теперь под следствием! Судить будут за неумышленное убийство... А может, и за умышленное!
      Тетка Соня остановилась и крикнула в ответ:
      - Ты лучше его спроси, куда он куртку вчера дел?
      Крестный посмотрел на Федьку, а Федька на крестного, и обоим им стало ясно, что похмелиться не выгорит.
      Крестный молча присел на лавочку, Федька по зэковской привычке опустился рядом на корточки. Они скрутили самокрутки, затянулись самосадом Федькиного производства. Федька выращивал табак сам, поливал, ухаживал. Это было единственное хозяйственное занятие, о котором тетке Соне не приходилось его просить. Он занимался этим охотно и даже с удовольствием. Пробовал Федька выращивать и коноплю, но конопля чего-то не пошла, а табак его в деревне хвалили. И крестный сейчас похвалился:
      - Настоящая Америка!
      Крестный любил смотреть по телевизору рекламу, ради нее и включал свой "Рекорд", а потом удивлял народ неожиданными сравнениями.
      - Настоящая Америка, - повторил он.
      - А то... - согласился Федька.
      - Куртку-то куда дел? - как можно более дружелюбно спросил крестный.
      Федька равнодушно махнул рукой:
      - Продал вчера одному за бутылку.
      Крестный смотрел пытливо, но непонимающе, и Федьке пришлось объяснить:
      - Проснулся ночью - башка трещит. Мать спит, Колька спит. Поискал - нет. Выхожу - мукомолов-ские идут. У них бутылка...
      Крестный понимающе кивнул.
      - Жалко куртку-то, хорошая... - проговорил он со вздохом.
      - Кожа натуральная.
      - Жалко...
      - Да я возьму лодку сегодня, сплаваю в Мукомолово, заберу, - уверенно сказал Федька. Помолчали.
      - А Колька где? - безразлично поинтересовался крестный.
      - Молится, - ответил Федька равнодушно.
      - Опять? Он же вчера...
      - У них пять раз в день...
      - Много...
      - Пять раз...
      - Да я знаю, что пять раз, но все равно много, - настаивал крестный, но Федька не захотел больше про это говорить.
      - Да мне-то что, пускай молится...
      - Ясное дело - пускай, жалко, что ли, - согласился крестный.
      Они вновь замолчали.
      За рекой поднялось солнце и сразу согрело этих двух трясущихся в похмельном ознобе мужиков, и они расслабились и затихли.
      А с края деревни, с возвышающегося над рекой крутояра, доносился высокий Колин голос:
      - Бисми ллахи-р-рахмани р-рахим...
      Следующая неделя прошла тихо. Вопреки просьбам тетки Сони, Коля не стал отдыхать, а сразу впрягся в работу: поднял поваленный забор, вспахал пустошь за огородами, ухаживал за скотиной, исключая, правда, поросенка. Работал от зари до зари, трижды в день прячась где-то в доме или в сарае и молясь там тихонько своему Аллаху, и еще два раза, утром и вечером, уходил на крутояр и молился громко.
      Каждый же день в деревню приезжал на "Жигулях" тот, кто назвался в гостинице Колиным именем. Он бродил вдоль реки, бросал камушки, играя сам с собой в "блинчики" и напевая одну и ту же фразу из песни Высоцкого:
      - Идет охота на волков, идет охота...
      В Аржановке к нему, можно сказать, привыкли, но подойти и спросить: кто и зачем сюда приехал - не решались. Хотя аржановские - народ досужий и любили поговорить с незнакомцами, но что-то в нем было такое, что не позволяло им это сделать.
      Вернулась из отпуска Валька-продавщица, злая, как собака, даже не зашла на Колю посмотреть, и тетка Соня, конечно, обиделась. Рассказывали, что Валька со своей дочкой Лариской, та тоже, кстати, продавщицей работала, решили Валькиного зятя, Ларискиного, значит, мужа - Витьку-нефтяника - полечить от этого дела, то есть, чтобы он не выпивал больше, и подсыпали ему в водку какой-то порошок. Витька выпил и начал на глазах раздуваться. Раздулся, как пузырь, и к тому же покраснел страшно. Валька с Лариской перепугались до смерти и вызвали "скорую", "скорая" приехала, сделала Витьке два укола, и он спустился до своих размеров, и краснота почти прошла, остались только пятна по всему телу. Оклемался Витек маленько и как стал жену с тещей гонять, Лариску с Валькой, значит, и на другой день Валька на самолет - и в Аржановку. Сама она, конечно, ничего не рассказывала, но люди говорили, да и синяк под Валькиным глазом, хоть она его и припудривала, свидетельствовал...
      Однако поссорились стародавние подруги вот из-за чего... Случилось это спустя неделю после того дня, когда Колино возвращение праздновали, и неделя эта прошла тихо, так, что и вспомнить нечего. И тот день как день начался. Федька спал, Коля работал, ну и тетка Соня, ясное дело, работала, ползала на коленях по огороду, дергала сорняки. Она слышала, как в магазин привезли хлеб, как машина там гудела, но сразу не пошла, а потом забыла - забыла, и все. Войдя в дом за какой-то надобностью и мельком глянув на спящего Федьку, тетка Соня посмотрела на часы и ахнула. Времени было без четверти двенадцать, а в двенадцать Валька уходила доить свою корову, да и хлеб к тому времени мог кончиться. Тетка Соня сбросила грязный халат, надела чистый синий, оставшийся с тех пор, когда она еще дояркой работала, и служивший как бы выходной одеждой, вытащила из банки с солью спрятанные от Федьки деньги, схватила на ходу большую клеенчатую сумку и побежала, как могла быстро, закултыхала. Может, если бы шла она спокойно, то и не погорячилась бы так, но тетка Соня бежала, вспотела даже... Увидев, что магазинная дверь открыта, тетка Соня остановилась, чтобы перевести дух, и, вытирая ладонью со лба пот, услышала:
      - А Абдула-то наш, Абдула...
      Тетка Соня даже ухо оттопырила, но дальше не разобрала, потому что засмеялись там.
      И смех этот будто стеганул тетку Соню, она побежала прытко и прямо ворвалась в магазин. Смех, конечно, сразу стих... Народу в магазине было полно, одни бабы. Накупили хлеба, но не расходились. Тетка Соня обвела их грозным взглядом, а они в ответ глаза прятали и улыбались стыдливо. Только Шурка-соседка нашлась.
      - Здорово, Сонь! - крикнула она задорно так.
      Тетка Соня не ответила, сдержалась, хотя с улицы узнала именно Шуркин голос, подошла к прилавку и, не поздоровавшись с Валькой, потребовала:
      - Хлеба давай!
      Валька усмехнулась, взяла с лотка четыре буханки разом и бухнула их на прилавок. Но тетка Соня хлеб не брала, смотрела то на него, на хлеб, то на нее, на Вальку. Тут Валька еще раз усмехнулась, уперла руки в бока и говорит:
      - Чего смотришь, Сонь? Забирай и иди, я магазин закрываю.
      - Мне же шесть буханок положено, - полушепотом напомнила тетка Соня.
      - Не знаю, кто это тебе положил! - Валька закричала. - Две буханки на члена семьи, вон, читай! - И показала пальцем на какую-то бумажку на стене.
      Но тетка Соня и смотреть на нее не стала.
      - Нас же теперь трое, разве ты не знаешь? - спросила она, все еще себя сдерживая.
      - Знаю, - махнула рукой Валька. - Слышала. Только мне документ нужен. Пускай твой Абдула пропишется сперва и справку принесет.
      На Абдулу все снова засмеялись, а Шурка - та прямо зашлась. Все в деревне уже знали, что в Афганистане Коле дали другое имя, и теперь он не Коля, а Абдула.
      Тетка Соня на этот смех обернулась и так на всех глянула, что все замолчали снова, даже Шурка заткнулась. К ней тетка Соня и обратилась к первой:
      - А хоть бы и Абдула? Хоть бы и Абдула... Ты про своего Костеньку вспомни. До десятого класса ссался, все матрасы на забор вешала сушить. А теперь? Он же у тебя в тюрьме под нарами спит. Мой - Абдула, а твой - петух! - И тетка Соня плюнула с отвращением на пол.
      Шурка была готова, а тетка Соня за Катерину взялась, та тоже лыбилась.
      - А ты, Кать, что лыбишься-то? - спросила тетка Соня. - Ты своего сыночка до пенсии сиськой кормить собираешься? Так не работает все?
      Катерина рот открыла, а сказать ничего не может. Но тут за нее вступилась Полька, по прозвищу Польча, сестра Катерины.
      - Да он у нее больной, - сказала Польча, имея в виду Катерининого лоботряса. Но лучше бы она, Польча, молчала.
      Тетка Соня аж просияла вся от удовольствия, что сейчас скажет.
      - Польча! Все внуков ждешь? На невестку грешишь, что она аборты делает. А с чего их делать-то, а? Она мне сама рассказывала, что бессемянник твой сыночек. Вот и все!
      Польча аж белая сделалась. Тут Валька решила за всех вступиться:
      - Кончай базар, Сонь, я магазин закрываю!
      Но тетка Соня и ее уделала, уже когда четыре буханки в сумку укладывала:
      - Ты чего-то, Валь, экономная стала. Ну, ладно, на нас экономишь: то сдачи у тебя нет, то весы сломаны, а то, ведь, гляжу, и на себе... Ты пудры-то не жалей, сыпь на глаз-то, сыпь!
      И, не давая Вальке рта в ответ раскрыть, тетка Соня закончила:
      - Абдула, да... А вам завидно... Что вернулся, что подарков навез, что не пьет, не курит, что работает, за стол не усадишь поесть. Завидно? Ему же не то что прописаться, ему медаль в военкомат съездить некогда получить.
      - Медаль? - спросила Валька, она, наверное, не знала еще про медаль.
      - Да, медаль, - подтвердила тетка Соня с гордостью. - И через ту медаль льготы ему положены. Ты мне не то что шесть буханок, ты мне десять будешь давать и еще "спасибо" говорить, что взяла.
      Тут Валька засмеялась и что-то хотела сказать, но тетка Соня перегнулась через прилавок и негромко и доверительно так сказала, на прощание:
      - А ты, подружка дорогая, засунь свой поганый язык себе в задницу.
      И в тот же злосчастный день, ближе к вечеру, произошла еще одна ссора, и все из-за этого Абдулы, то есть из-за нового Колиного имени. Коля с Веркой поссорились. После встречи за праздничным столом они не виделись, точнее, виделись, но издалека, очень издалека и мельком.
      А в тот день, когда тетка Соня подружкам своим в магазине сказала, что она про них думает, произошли встреча, и разговор, и ссора. Дело было так. Коля ехал домой, правил усталой лошадью, которую давал ему крестный, и сам был таким усталым, что даже задремывал на ходу, клевал носом. Тут из-за магазина и выскочила Верка. Потом в Аржановке говорили, что она специально его за магазином стерегла. На правоту этих слов указывало и то, что Верка была одета в свое нарядное платье, то самое, в котором она была на празднике, короткое, и расфуфыренная была соответственно, а что она могла делать в таком виде за магазином?
      И когда Коля проезжал мимо магазина, она выскочила из-за угла и закричала:
      - Эй, шеф, тормози!
      Коля вздрогнул от неожиданности и остановил лошадь.
      - До дому довезешь? Только у меня денег нет! - кричала она на бегу и, вспрыгнув на телегу, прибавила: - Ну, ничего, договоримся, небось не чужие.
      Коля улыбался, как будто не понимая Верку.
      - Ну, долго стоять будем? - пришла она на помощь и громко крикнула, так громко, что чуть не полдеревни услышало: - Но-о!
      Вечер был тихий, тихий и теплый. Лошадь тронулась, и они поехали. Скрипели и погромыхивали колеса.
      - А музычки нет, шеф? - спросила Верка и засмеялась.
      Коля снова не понял, обернулся и удивленно посмотрел на Верку. Он ничего не спрашивал, только смотрел удивленно.
      Вообще, Коля, как вернулся, говорил очень мало, и только тогда, когда его спрашивали, отвечал, но односложно и с паузами, словно взвешивая слова и одновременно вдумываясь в их смысл. А может, он просто забыл русский язык и теперь вспоминал слова, может быть... Верка посмотрела на Колю, прямо в его удивленные глаза, расхохоталась, а потом укорила:
      - Ну, Коль, ты там прямо лохом сделался! Шутка это, понимаешь?
      Коля растерянно улыбнулся. Несколько минут они ехали молча, но не зря же Верка наряжалась и за магазином пряталась, вот она и открыла рот, думая, что бы такое спросить, чтобы разговор завязался, надумала и спросила:
      - Коль, а правда тебя там, в Афгане, Абдулой назвали? Значит, ты теперь Абдула?
      Коля улыбнулся, нисколько не обидевшись, только поправил:
      - Абдалла.
      - А какая разница? - насмешливо спросила Верка.
      - Правильно - Абдалла.
      - Правильно-неправильно, - скривилась Верка. - А это как-нибудь переводится на наш? Ну, вот, знаешь, например, по-русски - Иван, а по-американски - Джон... По-нашему Абдула - это как будет?
      - Абдалла, это значит... Человек Бога... - ответил Коля.
      - Божий человек, значит?
      Верка спрашивала, а сама ерзала на телеге так, будто шило под ней торчало, ее крутило прямо всю. Коля кивнул.
      - Божий человек, значит? - повторила она вопрос.
      - Божий человек, - спокойно подтвердил Коля. Он не видел Верку, не видел, что с ней творится.
      - Ага! - закричала она вдруг. - Ты, значит, Божий человек, а мы здесь в навозе ковыряемся? - И закричала громко на лошадь: - Тр-р-р!! - так громко, что вторая половина деревни услышала.
      Коля натянул поводья и непонимающе смотрел на Верку. Она соскочила с телеги и побежала к своему домишке. Бежала и бормотала что-то на ходу, ругалась.
      Коля долго смотрел ей в спину и, так ничего не поняв, тронул лошадь.
      Он проехал немного, когда Верка вдруг остановилась и посмотрела ему вслед, и в глазах ее было прямо-таки отчаяние.
      - Ко-оль! - крикнула она, но он не услышал.
      - Колька! - повторила она еще громче, и вся деревня слышала этот крик, только он не услышал.
      - Абдула! - тогда крикнула она, и Коля обернулся, и лошадь остановилась.
      Она подбежала к телеге и, кривя губы и не глядя на Колю, задыхаясь после бега, но пытаясь казаться равнодушной, заговорила:
      - Ну, в общем... Ты это... Скажи матери, что я сегодня на ферме дежурю. Я там для нее два мешка комбикорма спрятала... - Верка помолчала и прибавила, глянув очень коротко, но все же виновато: - Ну и вообще...
      Но этим день не закончился, видно, был такой день; по любимому Федькиному выражению: "С возу упал, вилы в жопу воткнутся", закончился он в доме Ивановых ссорой, скандалом, чуть ли не дракой. Как это обычно бывает, сначала все было тихо, мирно.
      Тихо, мирно, даже уютно было вечером в доме Ивановых. Коля ремонтировал прялку, на которую Федька упал однажды и сломал, тетка Соня штопала чулок, Федька собирался на дело. Он не пил четвертый день. В такие перерывы Федька начинал уважать себя и, как следствие, важничать. А Колино известие о двух мешках комбикорма, которые предстояло сегодня упереть с фермы, вызвало еще и прилив энтузиазма.
      - Слышь, мам, - лукаво улыбаясь, обратился он к тетке Соне. - Если так дальше пойдет, осенью свадьбу играть придется!
      Тетка Соня оторвалась от скучного рукоделья, подняла на лоб очки, перемотанные изолентой в нескольких местах, посмотрела на Федьку, не понимая, о чем это он.
      Федька обнажил железные свои челюсти.
      - А чего, отдадим Коляна за Верку? За два мешка комбикорма! Калым!
      Тетка Соня нахмурилась и опустила очки.
      - Буровишь, что зря. Прошлый год геологи тут у нас работали, терли ее кому не лень. Домой водила. Бабка за занавеской, а она... - Тетка Соня снова оторвалась от штопки и сообщила полушепотом: - Деньги, говорят, брала... Ты, Федь, не знаешь, ты сидел тогда, а она...
      - Чего там знать-то? Проститутка она и есть проститутка, - весело и просто рассудил Федька. Он собирался развить интересную тему, но Коля его перебил.
      - Нефть искали? - обратился он с вопросом к тетке Соне.
      - Кто? - не поняла она.
      - Геологи.
      - Не нефть, а эти, как их... - Тетка Соня поморщила лоб, вспоминая.
      - Алмазы, - подсказал Федька недовольно.
      - Нашли? - спросил Коля.
      - А то! Полно, говорят. Тут, под нами, полно алмазов этих.
      Тетка Соня громко вздохнула:
      - Не знаю, чего они там нашли, а я всю жизнь в земле ковырялась, а хоть бы один... Поглядеть бы хоть, какой он...
      Федька развеселился - засмеялся хрипло, с кашлем.
      - Ну ты, мам, даешь! Они же глубоко, это ж бурить надо!
      - Бурить... - недовольно повторила тетка Соня, закрывая эту бессмысленную тему, и обратилась к Коле: - Сынок, а ты чего ж не собираешься? Федька вон уже собрался.
      Тут все и началось.
      - Я не пойду, мама, - сказал Коля тихо.
      - Как не пойдешь? - не поняла тетка Соня.
      - Я не пойду воровать, - объяснил Коля громче.
      Федька улыбнулся:
      - У кого воровать-то? У колхоза? У государства этого вонючего? Да оно из народа все соки вытянуло, у него украсть - на том свете зачтется! - Федька даже плюнул с досады.
      Тетка Соня поднялась с табурета, подошла к Коле, погладила его по голове и заговорила - виновато и горестно:
      - Сынок... Колюшка... Это ж комбикорм, его не купишь, да и не на что. А у нас корова никак не раздоится, ты же знаешь... Нехорошо, ясное дело, нехорошо, а жить-то нам надо?
      - Я не пойду, - еще раз сказал Коля.
      Тетка Соня опустила руку, которой Колю по голове гладила, и, не зная, что еще говорить и что делать, вернулась к своему табурету и тяжело на него опустилась.
      - Ты! Щенок! - заорал Федька и подскочил к Коле: - Тебя поймают - ничего не будет, а меня поймают - срок намотают! Да ты не будешь воровать, ты будешь только на шухере стоять, понял?
      Коля не отвечал, но было понятно, что ответ его преж-ний.
      Федька отошел от брата, сдерживая себя, и обратился к матери:
      - Во, мам! Я тебе говорю - мы с этим мусульманином еще нахлебаемся!
      - Ничего, я с тобой пойду, - решила тетка Соня и поднялась.
      - Да куда ты пойдешь! - заорал Федька. - Ты по двору еле ползаешь!
      - Ничего, докултыхаю. - Тетка Соня уже надевала свой рабочий грязный халат.
      И тогда Федька снова подскочил к Коле, поднес к его носу свой здоровенный костяной кулачище с вытатуированными на пальцах четырьмя перстнями и спросил:
      - Говори последний раз - пойдешь или нет? - Он даже захрипел от злости, и глаза его побелели.
      Коля опустил голову и последний раз сказал:
      - Нет.
      Федька взвыл, развернулся на пятке и, не зная, куда деть скопившуюся в кулаке злость, врезал по дверному косяку так, что дом зашатался.
      Такой вот выдался денек... Лучше бы его и не было.
      II
      На другой день тетка Соня заставила Колю поехать в военкомат за медалью. "А то, - сказала она, - кому другому отдадут". О вчерашнем не вспоминала и Федьке наказала забыть.
      Федька мать послушался и даже дал Коле свой велосипед доехать до города, так как была среда - у автобуса выходной. Правда, прежде Федька долго мурыжил брата: мол, нельзя оставлять велосипед без присмотра, потому что кругом воры, а если кто спросит, где он этот велосипед взял, послать того подальше.
      Коля терпеливо слушал и на периодически повторяемый Федькин вопрос: "Понял?" отвечал: "Понял".
      У въезда в город Коля помолился в редкой березовой рощице. Он не обратил внимания на то, что встретившиеся ему на полпути красные "Жигули", пропустив его, остановились и, чуть погодя, поехали за ним следом. А когда он молился в роще, машина встала на дороге, и этого Коля тоже не заметил.
      Он въехал в пустынный двор военкомата, оставил велосипед у входа и вошел в полутемное прохладное помещение, пахнущее бумагой и гуталином. Было тихо и пусто. Коля нерешительно подергал ручки дверей, постоял в задумчивости и, облегченно вздохнув, направился к выходу, как вдруг услышал из-за ближайшей к нему двери глухой грубый голос:
      - Кто?
      Коля даже вздрогнул.
      - Кто?! - громче и грубее потребовал ответа тот же голос.
      - Я... - отозвался Коля.
      Видимо, этого человеку за дверью было достаточно - в замке заскрежетал ключ, и дверь распахнулась. В проеме стоял, широко расставив ноги и сцепив руки за спиной, военком.
      - Здравствуйте, - сказал Коля и сделал попытку улыбнуться.
      Военком промолчал в ответ, сделав два шага в глубь кабинета и тем самым приглашая Колю войти.
      А меж тем во дворе военкомата разыгрывался спектакль одного актера, который считал, что зрителей у него нет. Щуплый белобрысый подросток увидел с улицы стоящий у дверей военкомата велосипед, глянул по сторонам, подошел к велосипеду ленивой походкой, потрогал рукой - проверил, хорошо ли накачаны шины, нехотя взобрался на сиденье и медленно поехал своей дорогой. Он не оглядывался и потому не видел, что красный "жигуль", в котором сидел за рулем мужчина в кожаной куртке и черных очках, двинулся за ним следом.
      Коля вошел и остановился посредине. Кабинет был большим и полутемным из-за зашторенных окон.
      Широко шагая, военком подошел к окну, отдернул занавеску и замер, стоя у окна и сцепив за спиной руки. Шли минуты. Где-то пробили двенадцать часы, где-то пропикало радио и стали передавать последние известия.
      Коля переступил с ноги на ногу. Ему очень хотелось уйти. Военком продолжал стоять, как изваяние. Коля громко вздохнул, решившись, и, пробормотав: "До свидания", двинулся к двери.
      - Стоять! - хрипло скомандовал военком, и Коля остановился. Военком развернулся, широко шагая, подошел к высокому металлическому шкафу, вытащил из глубокого кармана галифе гремящую связку ключей, открыл его, достал маленькую картонную коробочку и удостоверение, проверил, на месте ли медаль, раскрыл удостоверение и прочитал глухим, неожиданно взволнованным голосом:
      - Иванов... Николай... Григорьевич...
      После этого он отдал Коле награду и крепко, до боли пожал руку.
      Коля увидел вблизи глаза военкома. Они были красными, как у кролика, и страдающими. Только теперь Коля понял, что военком пьян.
      А тот решительно подошел к своему столу, наклонился и поставил ополовиненную бутылку водки и стаканы, сначала один, потом другой.
      - Надо обмыть, - объяснил он серьезно, очень серьезно, разливая поровну водку в стаканы.
      - Я не пью, - сказал Коля.
      Военком понимающе кивнул и, сильно сморщившись от какой-то подступившей внутренней своей боли, попросил:
      - Тогда посиди просто.
      Коля подошел и сел на стул напротив.
      Военком вылил содержимое одного стакана в другой, осторожно, чтобы не пролить, поднес его к губам и выпил до дна - медленно и мучительно.
      Несколько секунд он сидел неподвижно, не дыша и зажмурившись, после чего громко вздохнул, открыл глаза и внимательно посмотрел на Колю.
      - Ну, что? - заговорил он, хмуря лоб. - Как дальше жить будем? Я спрашиваю! - перешел он вдруг на крик.
      Он ждал ответа, требовал его.
      Коля нерешительно пожал плечами.
      - Не знаешь? - зашептал военком, подавшись через стол к Коле. - Ну, вот и я не знаю... - Он усмехнулся, склонил голову набок и заговорил вдруг неожиданно доверительно: - А помнишь, помнишь, как мы на параде шли? По Красной площади... Ты не шел, а я шел... "Здравствуйте, товарищи артиллеристы!" - "Здравия желаем, товарищ Маршал Советского Союза!" "Поздравляю вас с пятьдесят третьей годовщиной Великой Октябрьской социалистической революции!" - "Ур-ра! Ур-ра! Ур-ра!" Вся планета, вся планета замирала, когда мы "ура" кричали...
      Военком вздохнул и замолчал, думая.
      - А что теперь? - вновь обратился он с вопросом к Коле. - Ты видишь, я здесь один. Остальные - на сене. На сене, вместо того чтобы мобилизационной работой заниматься... А ты знаешь, что у нас этой весной сорок три процента набор? Сорок три! Из них тридцать - недотыки дефективные, по пьяни под трактором заделанные... Значит, тринадцать осталось, чертова дюжина... Вот и считай...
      Военком снова замолчал, но совсем ненадолго.
      - Да не тринадцать даже, десять даже было бы - и то смогли бы, но они не смогут... А знаешь, почему? У них нет Родины. Родины нет, понимаешь? А без нее... Да если завтра эстонцы, чудь белоглазая эта, пойдет на нас, мы за Урал побежим и будем там сидеть, лапки задрамши. Нас ведь сейчас голыми руками бери, голыми руками - и не пискнем. Э-эх...
      На пустынной уже на выезде из города дороге красный "жигуль" резко обогнал белобрысого велосипедиста и, визгнув тормозами, преградил ему путь. Подросток чуть не упал и, ступив одной ногой на асфальт, со страхом в глазах смотрел на идущего прямо на него мужчину в черных очках. Тот подошел, коротко и брезгливо ударил подростка по щеке и приказал:
      - Поставь туда, где взял.
      Военком нервно и взволнованно ходил по кабинету, закурил на ходу папиросину, глубоко затянулся и тут же закашлялся - пьяно, тяжело. Когда кашель наконец отпустил, военком поднял на Колю полные слез глаза и заговорил хриплым шепотом:
      - Не медаль тебе нужно давать, не медаль... - И, выкрикнув измученно и высоко: - А-а расстрелять! - вновь перешел на шепот. - Перед строем. Чтобы все знали... что нельзя нам больше в плен сдаваться!
      И вдруг как-то сразу военком погас и из него ушла его сила.
      Он вытащил из кармана большой смятый платок, стал вытирать мокрые глаза и громко сморкаться.
      - Иди, - приказал военком. - Иди-иди.
      Коля поднялся. Военком мог сейчас разрыдаться. Коля хотел сказать что-то, но военком повторил:
      - Иди!
      - До свидания, - сказал Коля и пошел к двери.
      - Стой! - вновь, как в начале разговора, остановил его военком.
      Коля остановился, повернулся. Он тоже был измучен. Военком быстро подошел к нему, обнял вдруг крепко и поцеловал. Посмотрел в глаза, опустил голову и пробормотал виновато:
      - Прости, сынок...
      Коля вышел из дверей военкомата и зажмурился, ослепнув на мгновение от яркого полуденного солнца.
      Велосипед стоял там же, где он его оставил. Коля сел на велосипед и поехал.
      - Та-ак, - протянул сидящий за рулем красных "Жигулей". - Значит, говоришь, награда нашла героя... Та-ак... - Он снял очки и бросил их на сиденье, после чего вытащил из бокового кармана куртки пистолет системы "ТТ" и положил рядом.
      Коля удалялся и сворачивал за угол дома. Неизвестный повернул ключ зажигания, но машина не завелась.
      Он повторил это действие еще и еще и, поняв, что машина сейчас не заведется, усмехнулся и протянул в который раз:
      - Та-ак...
      Он в ярости ходил по гостиничному номеру от стены к стене, и лицо его искажалось гримасами. А причиной тому была баночка, маленькая майонезная баночка, в каких, когда майонеза уже нет, дети и старики сдают мочу. Он не мог пить из нее водку и поэтому был в ярости.
      Его не раздражал голый, убогий номер с продавленной кроватью, трехногим табуретом и столом с обгрызанными краями. Он не замечал уже даже таблички на стене туалета с отвратительной надписью: "Бумагу и вату в унитаз не бросать". Он не мог только пить водку из этой баночки и потому пребывал в ярости.
      На столе на расстеленной газете стояла бутылка водки, лежали хлеб, консервы и зеленый лук. А в стороне - пустая баночка из-под майонеза.
      Был вечер, магазины уже закрылись, купить стакан не представлялось возможным, и, ударом сапога открыв дверь, он вырвался в гостиничный коридор и решительным шагом двинулся к дежурной по этажу. Она сидела за столом с обгрызанными краями и пила чай. Серая, жалкая, в больничном каком-то халате, она испуганно посмотрела на него снизу.
      - Так! Дайте мне стакан! - потребовал он.
      - У нас нет стаканов, гражданин, - плачущим голосом ответила она.
      - Не можете дать - продайте, я куплю, стакан, чашку, черт побери, я куплю, понимаете?
      - Ну нету... - простонала дежурная.
      - У меня у друга сегодня день рождения, понимаете вы или нет?
      - Для вашего друга я могу отдать свою... - Дежурная протянула баночку с недопитым чаем. Ярость его мгновенно пропала.
      - Для друга? - Он усмехнулся и повторил: - Для друга...
      Задумчиво глядя на лежащий на столе моток шерсти, он взял его и, не видя удивленных и испуганных глаз дежурной, оторвал кусок нити длиной примерно в полметра.
      - Спасибо, - бросил он на ходу и не оборачиваясь.
      Вернувшись в номер, он стал совершать действия странные, но только на первый взгляд. Сначала он сорвал с бутылки пробку и вылил половину в раковину. Потом выкрутил перочинным ножом винт из большой металлической зажигалки, намочил в бензине шерстяную нитку, обвязал ею бутылку и поджег. Когда огонь догорел, он сунул бутылку под струю холодной воды. Бутылка покнула и разделилась ровно надвое. Он бросил горлышко в мусорную корзину и чистым, аккуратно сложенным носовым платком обтер края получившегося стакана с водкой.
      Он открыл консервы, нарезал хлеб, тщательно вымыл лук, разложил все это на газете и вдруг увидел ту майонезную баночку, схватил ее и с силою шарахнул о стену. Она взорвалась, усеяв мелкими осколками пол, стол и кровать. Он выпрямился и взял в руку самодельный стакан. Лицо его сделалось торжественным.
      - С днем рождения, Леха, с днем рождения... - заговорил он хрипловатым от волнения голосом. - Хотел я тебе подарок на день рождения сделать, да машина не завелась. А то бы он свою медаль обмыл. Медаль ему дали, представляешь?.. Он скрипнул зубами и выпил половину того, что было в стакане. Пьянея, он поел консервы с луком и хлебом, неподвижно склонившись над столом и тщательно работая челюстями.
      Потом поднялся, закурил, стал смотреть из открытого окна на засыпающий городишко. Щелчком отправив окурок за окно, он упал на кровать, но тут же сел, вытащил из бокового кармана куртки пистолет и сунул под подушку, а затем вытащил из того же кармана книгу в мягкой черной обложке с желтым католическим крестом. Это был "Новый завет", дешевое миссионерское издание, какие лежат сейчас чуть не в каждом газетном киоске. Он посмотрел на книгу внимательно, пролистал ее и, не обнаружив картинок, раскрыл наугад и стал читать вслух первые попавшие ему на глаза строки. Читал он неуверенно, запинаясь, с трудом приспосабливаясь к непривычному ритму: