И заковыляла по ровному и белому Елизавета, приняв грех на собственную душу, обманув умирающего Охламона.
      Грех был, но и освобождение тоже было, оно и подсказывало: не будет ее при смерти Охламона, наслушалась она его до отказа. А государственной тайны Охламон тоже не знал. Он и сам знал, что не знает, а говорил потому, что сказать ему было больше нечего обо всей своей жизни и за тех людей, которых он когда-то расстрелял. Но мертвецы его об этом тоже не просили. Те не просили, и ей было ни к чему.
      Когда-то, когда Охламон вернулся в Савельевку и Елизавета его увидела и узнала, она подумала: "А ведь любила я этого человека! Не может быть, чтобы в моей жизни вовсе не было любви!"
      От этой мысли ей стало лучше: объяснение тому, зачем она забралась в кабину бензовоза. Не любя, зачем бы она такую глупость сделала? Чего бы ради?
      С такою догадкой ей легче было и век доживать. С такою догадкой ей нельзя было слушать Охламона при смерти, слушать о том, что и как произносили люди, приговоренные к расстрелу. О том, что такое государственная тайна.
      Вот она и пошла в чистое поле, никак не чувствуя перед Охламоном своей вины. Не было у нее этого чувства.