Прошло много-много времени, а всякий раз, как вспоминаю о погибших товарищах, хочется снять шляпу и низко-низко поклониться во славу им. И пусть им земля будет пухом.
      Сейчас нахожусь на пределе своей жизни, а как вспомню отъезд, то сердце щемит - все кажется преступлением, что не успел проститься с товарищами..."
      Возвращение
      Пароход оказался английским и шел в Одессу с грузом фруктов. Кроме нас на борту были летчики из других эскадрилий, танкисты, артиллеристы - человек сто в общей сложности. Были и раненые.
      Сопровождать в море нас вышли два республиканских эсминца.
      Начался артиллерийский обстрел. Английский капитан вывел судно из-под обстрела и повел его не в Одессу, а к африканскому побережью. Дня два мы укрывались в одном из алжирских портов. Потом пошли курсом на Одессу.
      После Босфора нас уже нельзя было загнать в каюты. Английские моряки не говорили ни слова по-русски, но вежливо улыбались, встречая кого-нибудь из нас у борта. Мы часами простаивали неподвижно, глядя в морской простор, в котором вот-вот должны были обозначиться очертания родных берегов.
      Первыми советскими людьми, которых мы увидели по возвращении, были таможенники и пограничники. Судно бросило якорь на одесском рейде. Мы кинулись к нашим парням: они приняли наши чувства с пониманием, но... некоторое смущение их честные лица выразили. Не бороды наши и буйное проявление чувств смутили стойких пограничников, и даже не пистолеты всех систем, которыми мы были увешаны, и не наш штатский, но вполне пороховой вид, столь привычный на улицах Мадрида и совершенно неуместный в солнечной Одессе, - не это, а полное отсутствие у нас каких бы то ни было документов повергло парней в пограничных фуражках в состояние благожелательной растерянности.
      Мы с нетерпением, понятным только человеку, привыкшему к войне, смотрели вслед удаляющемуся катеру, на котором отбывали к одесскому причалу славные загорелые ребята, чтобы там, на берегу, выяснить, что мы за личности. А помариновав нас, они затем устроили нам такую встречу, какая могла быть устроена только в Одессе!
      Казалось, весь город собрался в порту. Если в Картахене знали, что мы из России, то вся Одесса знала, что мы из Испании. Только под вечер мои друзья-пилоты оказались предоставлены сами себе. Мы бродили допоздна по одесским улицам и бульварам, не чувствуя усталости, и я не помню более полного ощущения счастья, чем то, которое испытал в тот день, когда снова ступил на родную землю... Прошло несколько недель. Мы все никак не могли привыкнуть к тому, что расстались с Испанией насовсем. Уже находясь в подмосковном санатории, я не раз запрокидывал голову, вслушиваясь и непривычную тишину неба. И, гуляя по аллеям, замечал своих товарищей в той же невольной стойке. А застигнутый врасплох летчик отвечал смущенной улыбкой: каждому казалось, что такое происходит только с ним одним. Впрочем, мы были молоды, быстро поправлялись при том режиме, который нам задали медики, и наконец обрели естественные рефлексы мирных жителей, над головами которых не воют сирены, не трещат пулеметы, не рушатся этажи каменных зданий.
      А между процедурами и прогулками мы все сидели по своим комнатам и писали. Со стороны , наверное, можно было подумать, что нервное напряжение многомесячных боев обернулось для нас таким вот писательским зудом. Но стоило посмотреть хотя бы на измочаленный и обгрызенный карандаш Агафонова, как сразу становилось ясно, что Паше и сейчас, в одной только санаторной пижаме и тапочках, куда бы легче сбить "фиат" или "хейнкель", чем вразумительно описать, как он это делал. То же, вероятно, творилось и со мной. Но деваться от этих беллетристических упражнений было некуда - такое получили задание. Подробнейшим образом мы должны были - каждый по-своему! - описать машины (свои и чужие), бои, тактические приемы и все-все , что хоть однажды заставило нас задуматься там, в Испании. Написанные ними листки потом тщательно изучались специалистами - таким образом по крупицам обобщался боевой опыт.
      Я первым делом описал свой истребитель - всю его подноготную. Я видел остроносые "фиаты" и "хейнкели", с которыми нам чаще всего приходилось иметь дело над Мадридом, и писал о том, какое счастье летать на маневренном И-15, когда на нем стоит мотор воздушного охлаждения. С "мессершмиттами" в большом количестве мы тогда еще не сталкивались, они появились позже. "Мессершмитт", сбитый над Алькалой Сергеем Черных, был единственным, который в Испании я видел своими глазами. Пока это были единичные самолеты. А кульминацию переживала - и, как вскоре выяснилось, уже шла к закату - эра бипланов. А среди бипланов И-15 не было равного!
      Многое в этом самолете было удачным: маневренность, надежность, живучесть, простота в управлении, неприхотливость. Но... не было бронеспинки, защищавшей летчика. Не было пуленепробиваемых стекол кабины (а на "фиате" были). Не было крупнокалиберных пулеметов (а на "фиате" были). При всей бесценной способности маневрировать, И-15 явно не хватало устойчивости: самолет "рыскал", а это мешало вести прицельный огонь или заставляло подходить к противнику вплотную. Да и скорость не мешало бы прибавить...
      Я тщательно обдумывал все "за" и "против", чтобы не ошибиться в оценке явно удачной машины. Излагая свои соображения, мы с товарищами не советовались и не обсуждали сообща ту или иную деталь, но, когда работа была закончена, выяснилось, что в главном мы не разошлись.
      После этой работы и лечения нам были предоставлены отпуска.
      Москву я знал тогда неважно, знакомых в Москве не имел и потому отправился в Киев, в свою эскадрилью. Пожизненно у меня был один вернейший друг. И я хотел его увидеть.
      Я хотел видеть Рычагова.
      После Испании он получил назначение на должность командира киевской эскадрильи - той самой, в которой оба мы начали служить и из которой убыли в Испанию. Мне не терпелось также увидеть свой аэродром - неужели он такой же, каким был, и ничего там не изменилось? Чем ближе подходил я к части, тем беспокойнее становилось на душе. Я не мог себе представить, что прошел только год. Всего один год! Ощущение беспокойства оттого и появлялось, что я никак не мог втиснуть этот год в его обычные календарные рамки. И я начал понимать, что мне уже никогда не быть тем, кем я был в прошлое лето, лето тридцать шестого. Напрасно я старался убедить себя в том, что передо мной тот же аэродром, те же ангары, та же - моя! - нормальная жизнь, которая только на время прервалась. Ничего не получалось. Год назад здесь я еще спорил с Костей Ковтуном и вот сейчас никак не мог совместить того Костю с погибшим Героем Советского Союза Ковтуном. В той, прошлой жизни были летние лагеря на речке Остер и шутки Пети Митрофанова. Но уже не было и Пети. И совсем другое выражение приобрели лица Артемьева, Шмелькова. То был почти весь наш отряд - лучший отряд в эскадрилье. Он оставался лучшим и в Испании. И вот я иду в свои отряд, но отряда нет. Есть боевые друзья, но того отряда нет...
      Вот проходная. Мысленно я сразу переключился на Рычагова. Он-то здесь, он, должно быть, уже испытал и прочувствовал все то, что сейчас испытываю я. И перед Испанией, и в Испании я всегда шел за ним, не задумываясь, целиком полагаясь на его мастерство, интуицию, отвагу. А когда сам стал водить группу в бой, очевидно, совершенно подсознательно делал все то, что делал до этого Павел.
      Уже почти полгода прошло, как мы расстались. И теперь мне снова не терпелось быстрее пристроиться к своему командиру. Я решительно делаю шаг к проходной, но передо мной вежливый любопытный красноармеец - он откровенно смотрит на мой берет, на мое штатское платье, на болтающийся в футляре фотоаппарат. Тогда и я вижу себя его глазами: этакий гусь в берете, да еще с фотоаппаратом, запросто так прет на военный аэродром... Удостоверение я почему-то вытаскивать не хочу и прошу, чтоб позвали Рычагова.
      Тут у красноармейца глаза округлились: чтобы комэск, Герой Советского Союза пришел сюда из штаба для того, чтобы поглядеть на штатского гуся с футляром?..
      - Доложите, доложите! - говорю я хмуро.
      - Да как доложить-то? - изумляется часовой,
      - Доложите комэску, что ждет его Захаров, - говорю и. - Георгий Захаров. Поняли?
      С некоторой растерянностью он берет трубку, а я слышу, как он неуверенно повторяет:
      - Захаров... Говорит, что Георгий Захаров, а больше ничего но говорит... и тут же вытягивается: - Приказано пропустить!
      Я и шагу не успел сделать - Павел вырос как из-под земли.
      Он был таким же, каким был всегда. Просто удивительно, сколько я знал Рычагова - он всегда оставался самим собой, словно среда, обстоятельства, положение и все остальное, под влиянием чего человек живет и меняется, не имело к нему никакого отношения. Сформировавшейся личностью он был уже тогда, когда я прибыл в его отряд. И последующие шесть лет его поистине фантастической жизни, которая успела вместить в себя три войны, более десяти сбитых самолетов, необычайно быстрый даже по тем временам рост - от старшего лейтенанта до начальника Главного управления ВВС РККА, - ничего не добавили и не убавили в нем, как в личности. Такое могло быть только с необычайно цельной натурой, которая самой природой была вылеплена раз и навсегда и не могла быть подвержена никаким изменениям. Натура незаурядного человека и выдающегося летчика-истребителя, В тот день я ощутил это острее, чем когда-либо. И все стало на свои места. Не знаю даже, заметил ли Павел, в каком состоянии я находился, или просто привычно и властно навязал мне свою волю, но только уже через минуту он тащил меня на летное поле к самолетам и летчикам.
      Сказать, "он тащил" - значит заведомо сказать неточно. Его тащили. Потому что, едва Рычагов появился в поле зрения летчиков, нас сразу же окружило множество людей. Я могу с уверенностью сказать, что в тридцать седьмом году вряд ли нашелся бы еще один такой командир эскадрильи, который бы пользовался таким авторитетом у своих летчиков. Золотая Звезда Героя, два ордена Ленина, орден Красного Знамени за боевую работу - в те годы людей с такими наградами в стране было немного.
      А я, помню, всем своим невоенным обликом создавал на летном поле разительный контраст. Я видел, как едва уловимая усмешка тронула губы Павла, понял, что он уже что-то задумал, но что именно - не догадывался.
      А Павел уже кричал:
      - Кто хочет со мной сфотографироваться - сюда! Надо дать работу корреспонденту!
      Как обычно, он определил мою роль раньше, чем я успел к ней приготовиться. И какого черта я притащился с этим фотоаппаратом?! Но делать ничего не оставалось - пришлось включиться в предложенную игру. Сбежалось несколько десятков человек, и я впервые прочувствовал трудности репортерской жизни. Я и приседал, и пятился на полусогнутых, и надувал губы, делал "козу", как делают старики в фотоателье, чтобы рассмешить маленьких детей, и, кажется, вошел в полное соответствие с ролью. Зная, что хороший фотокорреспондент никогда не ограничивается одним кадром, я изрядно наползался, пока не снял группу во всех возможных ракурсах. А отщелкав пленку, обнаглел вконец:
      - А можно полетать, товарищ командир?
      Летчики заулыбались, комэск нахмурился, но вдруг махнул рукой:
      - Отчего же нельзя? Можно!
      Стараясь быть неуклюжим, я лез на И-15 примерно так, как, скажем, эстрадный конферансье мог бы забираться на лошадь. Летчики валились от хохота. Сунув в чью-то руку фотоаппарат, я все же проник в кабину, влез в лямки парашюта и потихоньку пристегнул ремни. Потом деловито пощупал рукоятки и, высунувшись, спросил:
      - Да как он заводится-то?!
      Хохот стоял гомерический. И Рычагов, видно, решил шутку кончать.
      - Завести-то нетрудно, - будто колеблясь, сказал он. - Но сумеете ли взлететь? - Он посмотрел на меня испытующе, и, честное слово, на мгновение мне показалось, что Павел спрашивает всерьез.
      Я обиделся. Не совсем учтиво для фотокорреспондента процедил:
      - Как-нибудь... Мне бы только завести...
      Жду.
      Летчики заволновались. Все, как говорится , хорошо в меру, и я уже слышал, как они стали уговаривать командира вытащить меня из самолета, пока я, чего доброго, не наломал дров. Корреспондентов в эскадрилье видели всяких, но такого наглеца - впервые.
      И тут я поддал жару.
      - Может, - говорю Павлу, - она у вас не заводится? Может, неисправная? На вид-то вроде ничего...
      Рычагов сразу вскинулся:
      - У нас все исправные! - И рявкнул: - Запустите ему мотор!
      Возникла беспокойная суета. В шуме голосов я расслышал слова Павла:
      - Под мою ответственность, черт с ним! Одним корреспондентом больше, одним меньше - работать не дают! Заводи!
      Я ни на шутку обиделся за весь корреспондентский род. "Одним меньше"! Ладно, думаю... И взлетел.
      Неторопливо и плавно кружил я над Киевом. Было как-то странно и непривычно оттого, что можно вот так просто кружить и больше ничего не делать. Не крутить шеей до хруста в позвонках, не ждать сзади атаки, не жечь себе глаза, высматривая противника со стороны солнца, не гнаться, не стрелять и не уходить из-под огня. От этого спокойствия в киевском небе мне было не по себе. Я начал нервничать. Мне не хватало нагрузки - на нервы, на зрение, на мышцы. Я просто отвык так летать! И, оказавшись снова над аэродромом, взвинтил машину в восходящих бочках в зенит, потом ахнул в отвесном пикировании до самой земли и пошел и закрутился, как мотогонщик на вертикальной стене, в высшем пилотаже. Так когда-то на моих глазах работал Владимир Коккинаки, поразив, меня диковинной машиной и ее возможностями. И, разрядившись, почувствовав в теле привычную приятную усталость, я снова набрал высоту, сделал плавный круг и сел на аэродром, зарулив на то место, откуда выкатился на взлетную полосу.
      Из кабины меня вытащили. Я строго потребовал назад свой фотоаппарат.
      Рычагов махнул рукой:
      - Никуда он не денется, твой аппарат. Да расстегни ты свою фуфайку.
      Фуфайкой Павел назвал мое роскошное гражданское пальто. Под пальто на мне был строгий темный гражданский костюм. Костюмы эти выдавали всем летчикам-добровольцам. Следовательно, его я уже с полным правом считал униформой, и не случайно на нем были привинчены боевые ордена - Павел разоблачал меня перед строем.
      - Вот ваш новый командир отряда! - объявил он летчикам.
      Только служить в своей 109-й киевской эскадрилье мне уже больше не пришлось.
      Над Китаем
      Перед новыми испытаниями
      Меня вызвали в Москву и дали задание. Я снова "воюю".
      Это - самая тихая, самая малочисленная и самая бескровная война из всех, какие только были. Но для меня- не самая легкая. Воюем только мы вдвоем - я и Агафонов. Его тоже вызвали в Москву. Воюем друг с другом - до умопомрачения, до радужных кругов под глазами, до двадцать четвертого пота. Воюем над аэродромом авиазавода: ведем войсковые испытания вновь созданного самолета И-15бис.
      Пока мы отдыхали, наши записки произвели в верхах определенное впечатление. Конструкторы "дотягивают" И-15, и теперешний ее образец называется И-15бис. У "биса" , как мы его называем, поставлена заводская бронеспинка вместо самодельной, которые мы ставили в Испании. Самолет слегка потяжелел, стал более устойчив, но при этом несколько проигрывает И-15 в маневренности. На И-15 я мог проделать вираж за 8-9 секунд, на "бисе" требуется секунд 11-12. Все равно это, в общем, та же машина, привычная и послушная, и теперь мы с Агафоновым по нескольку часов в день гоняемся друг за другом в воздухе, чтобы понять, чего этот "бис" стоит в бою. При заводе работают летчики-испытатели: Константин Коккинаки, два брата Давыдовы, Шевченко и другие. Мы с Агафоновым с большим почтением смотрим на них в столовой, когда пилоты собираются в обеденный перерыв. Но и они с любопытством присматриваются к нам: мы - боевые летчики, потому нам и поручили провести этот этап испытаний. И мы выкладываемся...
      Работа наша фиксируется не только на глаз: на "бисах" установлены фотопулеметы. А это значит, что вся усвоенная нами в Испании наука ложится на фотопленку, когда каждый из нас жмет на гашетки. Потом мы эти обработанные пленки просматриваем на земле. Фотопулемет - новинка. Поэтому на просмотр наших поединков сходится много народа. Мы с Павлом по старой привычке даже во время просмотров пытаемся спорить по поводу "кто кого", зачастую игнорируя показания фотопленки. Агафонов более склонен к эмоциям, и наиболее удачные моменты своих атак смакует вслух.
      - Да ты посмотри этот кадр! - победоносно взывает он ко мне.
      - Вижу, не слепой...
      - Да что ты там видишь! Вот сейчас... Вот этот... Вот!- И киномеханику: Покажи ему это еще раз, пожалуйста! Показывают.
      - Ну? - щурится Паша. - Где б ты сейчас был, если бы я стрелял не этим... - он кивает на экран.
      Вообще-то фотопулемет - любопытная штука. Я действительно подставился, потому что уходил, недостаточно энергично набирая высоту. Мне всегда казалось, что самолет я все же чувствую лучше всякого прибора, что мои ощущения меня не обманывают. А тут смотришь со стороны и видишь: опоздал! Не намного, конечно, но Паше этого хватило. Только что же это он тут расхвастался? И я говорю:
      - Кадр замечательный. Но в таком кадре до этого ты сам был два раза!.. - И прошу отмотать ленту поближе к началу.
      Летчики-испытатели улыбаются, с удовольствием смотрят пленку повторно. В общем, кажется, не зря нас пригласили повоевать. Есть на что смотреть. А главное - много поучительного. Агафонов, например, явно запаздывает с повторными атаками, я же, к своему удивлению, замечаю, что в бою иногда выбирают не самый рациональный способ атаки.
      Так мы работаем несколько недель, и вот наступает день, когда наша программа выполнена. Модификация И-15 И-15бис пошла в серию. Агафонов получил назначение и отбывает в часть к месту службы. Мы снова расстаемся, и я замечаю, что на дворе - глубокая осень. Листья уже не шуршат. Влажные, они прилипают к асфальту и к подошвам ботинок. Легкий мой берет, который я привык носить в Испании, надо бы поменять на что-то более подходящее для дождливой московской осени. Но, занятый доводкой машины, я эту первую после возвращения на родину осень так и не заметил, просмотрел...
      Я знаю, что не сегодня завтра из Главного управления кадров ВВС придет вызов, и я вслед за Агафоновым отправлюсь к новому месту службы. Но внезапно вызов приходит из Наркомата обороны. Это для меня неожиданность.
      В указанное время являюсь к наркому. В его рабочем кабинете я впервые.
      Нарком спокоен, доловит, приветлив. Сразу приступает к главному. А главное в том, что китайский народ ведет борьбу с японскими милитаристами - борьбу тяжелую, неравную. По договоренности советского и китайского правительств наши летчики-добровольцы помогают китайскому народу в борьбе с японцами так же, как помогают Республиканской Испании в борьбе с фашизмом.
      Это мне было известно. Но вот новость: большой группой советских летчиков и Китае сейчас командует мой командир Павел Васильевич Рычагов. Хорошо командует, хотя теперь у него под началом не только истребители, но и бомбардировщики. Однако положение там сложное. Рычагов обратился в наркомат с просьбой прислать меня к нему помощником по истребительной авиации. Готов ли я?..
      Готов ли я? Да в ту же минуту, как об этом узнал, я уже мысленно был там!
      На этом моя первая и самая короткая встреча с наркомом закончилась. На прощание он предложил:
      - Если считаете необходимым взять с собой кого-то из специалистов, подумайте. Время есть.
      Но мне и тут не надо было долго думать. Мне нужен был только один специалист - наш мадридский "бог" -авиационный инженер Леонид Кальченко. Этот человек при необходимости мог заставить летать даже решето! Можно было не беспокоиться за состояние материальной части, если за это дело отвечал Кальченко. Вот этого человека я в хотел взять с собой, о чем тут же доложил наркому.
      Возражений не последовало, и вечером того же дня с кульками всякой снеди, тортами, конфетами, апельсинами, шампанским мы с Леней ввалились в его квартиру. Увидев кульки и наши сияющие физиономии, Ленина жена сурово спросила:
      - Куда опять собрались?
      - Ты посмотри, какие апельсины! - засуетился Леня.
      - Да, - воодушевился я, - посмотри только, какие апельсины! У тебя в квартире есть место, куда можно положить такие апельсины? Нет? Сейчас найдем, - шумел я, разгружая кульки.
      Леня позорно ретировался. Он не хотел, чтобы приказ наркома жена прочла на его физиономии в первую же минуту... Поездом с Леней Кальченко мы ехали до Алма-Аты. К тому времени, когда меня вызвали в наркомат, уже была сформирована очередная группа летчиков-добровольцев, в которой оказалось немало бакинцев. Меня назначили старшим этой группы. Ехали мы без всяких документов, что было привычно мне и не совсем привычно для остальных. Одеты были в тренировочные костюмы, занимали целый вагон и на вопросы любопытных отвечали, что мы спортивная команда общества "Труд".
      Когда однажды какие-то железнодорожные власти потребовали от летчиков фамилию старшего группы, летчики незамедлительно ответили, что старшие братья Знаменские, и тут же указали на меня, как на старшего брата, хотя по комплекции все мы скорее походили на команду тяжелоатлетов, чем на бегунов. Тем не менее до поры до времени нашими ответами все были удовлетворены, и по составу пополз слушок о том, что братья Знаменские везут в Алма-Ату сборную. В Алма-Ате уже лежал снежок, было ветрено и морозно, никаких соревнований не предвиделось, но такие пустяки нашу любопытную публику не волновали, и мы на каждой станции исправно давали автографы за всех великих спортсменов - да простят они нам этот невольный маскарад.
      По прибытии в Алма-Ату выяснилось, что нас ждут несколько десятков привезенных сюда и уже собранных И-16. Но вся группа летчиков состояла из тех, кто летал только на И-15. Этой группе предстояло оставаться в Алма-Ате и ждать прибытия другой партии истребителей - И-15бис. Мне же надо было дождаться летчиков, летающих на И-16. Поэтому еще две или три недели я оставался в Алма-Ате, за это время облетал все самолеты - а их было более тридцати, - и наконец в последних числах ноября группа И-16, лидируемая бомбардировщиком СБ, взлетела и взяла курс на восток.
      Это была нелегкая трасса. Летели мы маршрутом Кульджа-Гучен - Урумчи Хами - Ланьчжоу - Сиань - Ханькоу - Наньчан. Большая часть маршрута пролегала над высокогорной местностью с необорудованными и трудными для посадок высокогорными площадками. Некоторые горные аэродромы были плохо очищены от камней, некоторые имели минимальные размеры, а в высокогорье при малой плотности воздуха длина пробега при посадке и взлете самолета неизбежно увеличивается. Машины наши были перетяжелены: помимо полной загрузки горючим и боеприпасами мы должны были тащить с собой все, что могло нам понадобиться в аварийных условиях, - крюки, тросы, палатки, инструмент, даже некоторые запчасти. Словом, каждый истребитель превратился в грузовик.
      Надо отдать должное группе: все летчики были хорошо подготовлены, и только благодаря их высоким летным качествам группа безаварийно совершила перелет до Ланьчьжоу. Хотя, скажем, в Гучене за ночь площадку и самолеты так занесло снегом, что наутро пришлось ломать голову над тем, как взлететь. Расчищать взлетную полосу было нечем - места дикие, малолюдные. Я тогда выпустил два истребителя на рулежку, и в течение двух с половиной-трех часов они, рули след в след, накатывали колею. Взлетать с колеи рискованно - это же не по лыжне с рюкзаком за спиной идти. Метр в сторону при разбеге - и авария... Но другого выхода не было.
      И все же взлетели мы благополучно. Я говорю об этом для того, чтобы лишний раз указать на высокую подготовку летчиков. Ко всему сказанному следует добавить и то, что многие отрезки пути - от площадки до площадки располагались на предельной дальности полета И-16. Следовательно, возможность совершать дополнительные маневры в воздухе исключалась. Понятно, нам сразу же стало легче, когда, перевалив через горный хребет, мы увидели далеко внизу бесконечную Великую китайскую стену. Она была хорошим ориентиром и существенно облегчала нам дальнейший путь.
      Когда мы приземлились в Ланьчжоу, там, несмотря на декабрь, была самая настоящая жара. Ланьчжоу - главный перевалочный пункт, через который из СССР шли грузы в Китай. В Ланьчжоу находился наш постоянный представитель. Здесь работали советские летчики-инструкторы, обучавшие китайцев летному делу. Здесь же мы получили первые более-менее определенные данные об обстановке на фронте, в частности, в том секторе, где нам предстояло воевать. И не задерживаясь, в полном составе мы отбыли в Наньчан, где нас уже с нетерпением ждали.
      Последняя посадка перед Наньчаном - в Ханькоу. Там нашу группу встречал советник по авиации будущий маршал авиации П. Ф. Жигарев.
      И вот наконец Наньчан. Среди встречавших на наньчанском аэродроме я сразу увидел Рычагова. Тут же познакомился с комиссаром Андреем Герасимовичем Рытовым, крепко пожал руку командиру наньчанской группы истребителей Алексею Сергеевичу Благовещенскому. Нас также встречали ведущие бомбардировочных групп М. Г. Мачин, Ф. П. Полынин, Т. Т. Хрюкин. Со всеми впоследствии меня еще не раз сводили фронтовые дороги. Со всеми связывала крепкая долголетняя дружба. А тогда, представившись начальству, я козырнул Рычагову:
      - Старший лейтенант Захаров. Прибыл в ваше распоряжение.
      Он улыбнулся.
      Жили мы в особняке на окраине города, в нескольких километрах от аэродрома. Я - с Благовещенским, Рычагов - с Рытовым, а комнаты наши располагались рядом.
      В первые дни я изучал обстановку. Эта война существенно отличалась от той, которую мы знали по Испании. Она отличалась и по своим целям, и с чисто военной точки зрения. Последнее для нас было особенно важно: нам предстояло применить свой боевой опыт в новых условиях.
      Рычагов, который прибыл сюда раньше меня, энергичными мерами успел добиться многого. И хотя жили мы рядом, жизнь у нас складывалась по-разному. Я занимался истребителями - мои функции были более локальными. К тому же я много летал, обучал летчиков тактике воздушного боя, сам водил группы. А Павел Васильевич в Китае уже не летал. Здесь от него требовалось умение другого рода, нежели способность водить группу в бой. От него требовалось понимание военной обстановки уже в ее масштабном, стратегическом проявлении. В Испании он был блестящим исполнителем замыслов республиканского командования. Здесь же должен был видеть войну глазами командира высокого ранга, против которого работают неприятельские штабы, сложившаяся военная школа. А школа японского милитаризма была не из слабых.
      И Рычагов проявил себя как командир, способный планировать и осуществлять неожиданные и очень ощутимые для врага удары. В конце тридцать седьмого начале тридцать восьмого года наши летчики-бомбардировщики доставили японскому командованию немало хлопот. В то время наши самолеты СБ обладали весьма приличной для бомбардировщика скоростью и потому так же, как и в Испании, действовали самостоятельно (без прикрытия истребителей). У СБ была неплохая огневая защита, при правильной организации боя группа СБ успешно отбивалась от истребителей противника. Это позволяло нашим бомбардировщикам совершать дерзкие налеты на глубокие тылы японцев. Так был разбит мост через Янцзы, накрыто скопление японских войск на Шанхайском рейде, потоплен крейсер и, главное, разгромлен аэродром на Тайване, где японцы чувствовали себя в полной безопасности. При налете на Тайвань наши бомбардировщики, которые вел Ф. П. Полынин, сожгли огромные запасы горючего. Подобные удары срывали замыслы японского командования, наносили противнику трудновосполнимый ущерб. Огромное значение имела и моральная сторона этих побед. Китайские войска, до прибытия советских летчиков остававшиеся без защиты с воздуха, активизировали свои действия на суше.
      С. другой стороны, обеспокоенные неудачами, японцы усилили массовые налеты на Наньчан и Ханькоу. Каждый такой налет тщательно подготавливался и превращался в большое воздушное сражение. И здесь наша задача, задача истребителей, была совершенно определенной: мы должны были прикрывать крупные города, имевшие в той войне стратегическое значение.
      В боях над Наньчаном
      Надо сказать, японские летчики летали довольно далеко за линию фронта. Не только бомбардировщики, но и, что было ново для нас, истребители. Для истребителя пересечь линию фронта, углубиться в тыл противника на 200-300 километров да еще и вести там бой - было делом неслыханным. И дрались японские летчики смело, одолеть их на И-16 было нелегко. Однако же довольно скоро нам многое стало понятным. Дальность полета японских истребителей объяснялась тем, что они уже в ту пору применяли дополнительные подвесные баки с горючим. Истребители приходили к месту боя, сбрасывали баки, принимали бой и уходили. Хорошая маневренность японского истребителя объяснялась тем, что, в отличие, скажем, от нашего И-16, он был сделан из дюралевых сплавов. По вооружению, по мощности мотора японский И-96 преимуществ не имел, поэтому с ним успешно можно было драться на И-15бис.
      Во время боевых действий любая боевая машина противника представляет определенный интерес. Поэтому наше командование дало задание -по возможности постараться заполучить хоть один экземпляр японского истребителя. Но нам в течение долгого времени никак не удавалось это сделать: японцы в плен не сдавались, подбитые машины не сажали, а уходили куда-нибудь в труднодоступные горные местности, и там самолет либо разбивался, либо падал в болото или озеро, откуда извлечь его было тоже чрезвычайно трудно. А в плен японцы предпочитали не сдаваться не столько из-за самурайских и иных националистических традиций, сколько из-за страха, что будут растерзаны на месте китайским населением.
      Между том война в воздухе ожесточалась. Мы готовились к серьезным боям и планировали использование истребителей с учетом их тактико-технических возможностей. В самом общем плане наша тактика воздушного боя была ясна. И-15бис, как более маневренный и хорошо вооруженный истребитель, предназначался для отсечения японских истребителей от бомбардировщиков.