Морис Шалль совершал второй или третий боевой вылет. Молодой летчик не скрывал своего нетерпения - он был на фронте, ему дали чудесный истребитель, а возможности помериться силами с фашистами все не представлялось. Ветераны "Нормандии", усмехаясь, обещали:
      - Угомонись, Морис. На твою долю хватит...
      И вот боевое задание - перехватить пару разведчиков.
      Морис вышел в район, который указывала станция наведения. Напрягая зрение, летчик смотрел против солнца, наконец обнаружил приближающуюся пару, которая шла встречным курсом - с запада, и с ходу ринулся в лобовую атаку.
      Попасть первой же очередью во встречный истребитель, да еще идущий со стороны солнца, очень сложно. Такое под силу даже не каждому хорошему летчику. Конечно, не исключена и случайность. Но в практике воздушного боя такое попадание - большая редкость.
      Морис Шалль был хорошим летчиком - он попал... Ему бы после этого осмотреться,- обратить внимание на то, как ведет себя атакованный самолет. Архипов-то видел, что его атакует "нормандец"! Он передал об этом по радио ведомому, пытался покачиванием крыльев дать понять, что он - свой, но Морис Шалль вошел в азарт и тут же сделал второй заход...
      Так по нелепому стечению обстоятельств погиб Василий Архипов.
      Это был тяжелый день для всей дивизии и особенно для летчиков двух братских полков - 18-го гвардейского и "Нормандии".
      Пьер Пуйяд никаких оправданий не искал. Доложив о происшествии, он негромко, но твердо сказал: "Мой генерал, как бы вы поступили в такой ситуации с советским летчиком?" Я ответил, что за подобные ошибки советского офицера судит трибунал и, как правило, дальнейший его удел - дисциплинарная часть. В условиях войны штрафной батальон - это чрезвычайная мера. Но тут я не мог не принять во внимание стечения обстоятельств и, конечно, не мог игнорировать тот факт, что ошибка совершена молодым летчиком, у которого нет боевого опыта. Однако слишком тяжела была потеря, и я сразу не мог объявить командиру "Нормандии" окончательное решение. "Только, - попросил Пьер Пуйяд, - не отправляйте пилота во Францию с этим позором"...
      После некоторых размышлений мы решили оставить французского летчика в полку - дать ему возможность в боях искупить свою ошибку. Морис Шалль доказал, что он- один из лучших летчиков полка. Он сбил в боях десять вражеских самолетов. Ошибку свою искупил, но моральной вины с себя не снял. Эта первая и последняя его оплошность, стоившая жизни советскому летчику, очевидно, в конце концов, стоила жизни и самому Морису Шаллю. До самого последнего дня он выискивая наиболее горячие точки и как одержимый лез в гущу схватки. Он действительно был хорошим летчиком - среднего летчика при той постоянной одержимости, с какой он лез в пекло, сбили бы во втором-третьем бою. Но сбивал он. Его наградили орденом Отечественной войны II степени. Потом - орденом Отечественной войны I степени.
      В боях над Восточной Пруссией Морис Шалль делал по четыре-пять боевых вылетов в день. Он жил как все и вместе с тем, внутренне, какой-то обособленной жизнью. Летчик уже давно заслужил уважение товарищей своей храбростью, хладнокровной решимостью. За достигнутые боевые успехи был награжден орденом Красного Знамени - одной из самых почитаемых и ценимых фронтовиками наград. И после каждого награждения Морис Шалль начинал воевать еще яростней. Он погиб незадолго до конца войны, когда мы уже редко несли потери. Никто не знает, как погиб летчик, - он не вернулся с боевого задания и числится пропавшим без вести. Его брат, Рене Шалль, сбил семь вражеских самолетов, зимой сорок пятого года был тяжело ранен и после излечения вернулся в освобожденную Францию. Судьба Мориса остается неизвестной до сих пор.
      В июне сорок четвертого года 18-й гвардейский авиаполк находился близ селения Заольша. Полк, пожалуй, ближе, чем другие, был расположен к линии фронта. Неподалеку проходила железная дорога, и потому участок этот считался наиболее важным. Туда, в расположение 18-го гвардейского полка, мы и переместили передвижную станцию радиолокационного наблюдения РУС-2.
      Это была станция кругового обзора, состояла из автопередвижки, размещенной на двух автомашинах, а радиус действия ее достигал 110 километров. В течение минуты она просматривала воздушное пространство указанного радиуса. Если учесть, что полки дивизии находились на расстоянии семи - десяти километров от линии фронта, а порой и ближе, то станет понятно, что эта станция помогала нам "заглядывать" в глубь территории, занятой противником. Обычно мы использовали сразу две станции. Одна располагалась у самой линии фронта в передовых порядках стрелковых частей и работала как ретранслятор, передавая данные на другую станцию, которая находилась в расположении дивизии. Существенным недостатком РУС-2 были так называемые мертвые зоны на малых высотах. Станция просматривала пространство под углом 30-45 градусов, другими словами - от высоты 500 метров до 10 000 метров включительно. Но самолеты, идущие на бреющем, то есть на высотах ниже пятисот метров, станция не брала. Чтобы как-то увеличить обзор, мы устанавливали РУС-2 на господствующих высотах.
      Сейчас трудно себе представить, какую большую роль сыграли в тот период эти в общем-то несовершенные средства. Без всяких преувеличений скажу, что появление таких станций так же, как и усиление средств радиосвязи в воздухе, означало целую революцию в управлении воздушным боем и самым решительным образом сказалось на методах ведения боев и их результатах. Все-таки это была радиолокация!
      Если представить себе, что в сорок первом году летчика наводили на цель, выкладывая на земле стрелы из полотнищ, то отпадет необходимость пояснять, что значило для нас появление радиолокационных установок с радиусом действия до 110 километров. В частности, мы получили возможность руководить с земли воздушными патрулями. До этого частенько бывало так, что патруль находился в своем секторе, а по соседству, буквально в нескольких километрах, - противник, и наши летчики его не видели. У меня однажды на этой почве произошел небольшой инцидент с представителем одной из наземных частей.
      Шло совещание, в ходе которого несколько командиров наземных соединений высказывали претензии в адрес летчиков-истребителей. Некоторые замечания были выражены в такой форме, которая не могла не задеть меня;
      Наши истребители слишком часто осторожничают, - заметил один командир.
      - Как это "осторожничают"? - спросил я.
      - Очень просто, - заявил полковник, - побаиваются немцев и избегают боя. Немцы идут нас бомбить, а наши истребители проходят рядом и не принимают никаких мер.
      - Быть этого не может, - сказал я.
      - Сколько раз было! - упорствовал полковник. - Я видел, что и другие командиры наземных частей склонны поддержать эти претензии.
      - Что же, - стал я уточнять, - наши летчики, завидев немцев, меняют курс?
      - В том-то и дело, что не меняют, - с иронией отвечал мой собеседник. Идут себе стороной, как и шли, а немцы - у нас над головой...
      - Может быть, - говорю,- расстояние между нашими летчиками и немцами большое?
      - Может, и бывает километров пять... - сказал полковник.- А что такое пять километров для летчика? Даже десять? Видно же все! И тех и наших! - А облака бывают между ними?
      Я задавал всякие вопросы и чувствовал, что это вызывает досаду, как попытка уклониться от прямого ответа.
      Но мне надо было разобраться основательно, чтобы отвергнуть необоснованные претензии. Сам я не зная ни одного случая, когда истребители 303-й дивизии видели бы немецкие бомбардировщики над нашим передним краем и не атаковали бы их.
      - Ну, бывает, найдет облачко-другое, - заметил полковник, не понимая важности такой детали. - Но мы-то видим и наших и тех!
      - А как вы их видите? - задал я последний вопрос.
      - То есть что значит "как"? Поднимай голову и смотри, пока не надоест... Когда он воет (полковник имел в виду пикирующий бомбардировщик Ю-87), тут хочешь не хочешь, а увидишь. Он еще только со своего аэродрома взлетает, а я его, сукина сына, уже слышу, - невесело усмехнулся командир наземной части.
      - Значит, - говорю, - вы сначала слышите, а потом видите?
      - Конечно.
      - Ну вот, - сказал я, - а летчик-истребитель, кроме гула мотора, не слышит ничего. Даже разрывов снарядов, которыми по нему бьют, не слышит!..
      Полковник был немало удивлен. Как многие люди, далекие от авиации, он никогда не задумывался об этом. Наш разговор привлек внимание, и я подробно пояснил, что видит летчик, находящийся в кабине самолета. Только видит, но не слышит. Объяснил, в чем заключается ограничение в секторе обзора, объяснил, что когда самолеты идут параллельными курсами, да еще в неважную погоду, да на разных высотах, и при этом между ними болтается "облачко-другое", то летчик тут абсолютно ни при чем: увидеть противника в таких условиях часто бывает просто невозможно. Хотя с земли действительно видно и тех и других. Я вспомнил, сколько раз в сорок первом году наши летчики искали противника в воздухе в те минуты, когда он разносил наш аэродром. И мы почти видели хвост последнего взлетевшего истребителя и ничего не могли сделать, чтобы навести летчиков на немцев...
      Больше того, летчики тогда настолько привыкли к тому, что они ничего не слышат, что сама информация, поступающая по звуковым каналам, а не по зрительным, мешала им, выводила из равновесия, дробила внимание. Не сразу и не просто осуществлялся этот не столько технический, сколько психологический переход летчиков к беспрерывному использованию радиосвязи в воздухе, и немалых трудов всем авиационным командирам стоила эта перестройка. Но это произошло в середине, скорее даже, во второй половине сорок третьего года. А до тех пор приходилось выслушивать иногда и неоправданные упреки, хотя мне были понятны чувства тех людей, которые видели наши самолеты с земли и не могли объяснить себе, почему истребители не вступают в бой.
      С появлением станций РУС-2 мы, попросту говоря, стали зрячими. Мы перестали искать противника наугад, вслепую. Хотя свободный поиск практиковался, а в отдельные периоды всячески поощрялся, организация боевых действий авиации в конце сорок третьего года, и особенно в сорок четвертом и сорок пятом годах, велась более грамотно, методы управления в тот период соответствовали задачам и размаху боевых действий. Более высокий уровень средств связи и радиотехники позволил сделать управление и более гибким, более оперативным, я бы сказал, более экономичным. Эффективность боевых действий незамедлительно повысилась.
      А поначалу станции радиолокационного поиска вызывали откровенное любопытство и у офицеров штаба, и у командиров полков. Почти каждый проверял станцию, как бы играя с ней в прятки. Очень уж непривычно было сознавать, что никаким хитрым маневром тебе не удастся обманута этот всевидящий радиолокационный "глаз". Некоторые летчики даже были обескуражены: чего только ни делал в воздухе, чтобы, как говорится, запутать след, - и курс менял, и в облако прятался, и вверх лез, - а оператор бесстрастно сообщал: "Сейчас вы находитесь... изменили курс... идете в сторону..." и так далее.
      И вот 14 июня в паре с Иваном Замориным я вылетел на Казимирово, где располагался штаб дивизии. К тому времени Заморин уже занимал должность штурмана дивизии, и мы часто летали с ним вдвоем.
      Мы походили над линией фронта в надежде подкараулить немецкого разведчика, но противника в том районе не оказалось, и мы приземлились на аэродроме Заольша. Командир полка А. Е. Голубов в это время находился в воздухе прямо над аэродромом в паре с летчиком майором Василием Брыком. Голубов держал связь с офицером, дежурившим на радиолокационной станции. На столе около землянки был поставлен выносной громкоговоритель, и все переговоры с оператором шли через выносную трансляцию. Оператор давал Голубову координаты его местонахождения в воздухе, а тот сверял их со своей картой. Это был обычный патрульный вылет, но одновременно шла и "привязка" станции. Резко меняя курс, Голубов уходил в какой-нибудь квадрат и экзаменовал оператора:
      - Скажите, где я теперь?
      С земли отвечали.
      - Правильно! - доносила трансляция раскатистый бас командира полка.
      - А теперь?.. Пр-равильно! - гудел Голубов. Не помню сейчас по какой причине, но только ведомый командира полка уже был на земле, и Голубов продолжай патрулировать один, когда оператор увидел на экране локатора кроме Голубовского истребителя еще две движущиеся точки.
      - Развернитесь... Проверьте сектор... Развернитесь... - встревоженно передал оператор.
      - Вижу, - спокойно сообщил командир полка. Со стороны противника, пройдя линию фронта, в глубь вашей территории шли два истребителя.
      Голубов очень четко, я бы сказал, показательно четко провел атаку, использовав внезапность и высоту. Ведомый немецкой пары был сбит. Оставшийся "мессершмитт" развернулся и поспешил уйти за линию фронта. И тут же - может быть, всего несколько минут прошло - появилась еще одна цель. На этот раз разведчик Ю-88. Голубов атаковал "юнкерс" и поджег мотор. Но немец продолжал тянуть на свою территорию. Голубов сбил его уже за линией фронта.
      Между тем из "мессершмитта", сбитого командиром полка, выпрыгнул летчик. Его сносило ветром на поле в нескольких километрах от аэродрома. Дальше начинался лес, и линия фронта а двух шагах. Немец мог уйти. Мы с Замориным сели в По-2, который стоял тут же, неподалеку, и взлетели.
      Немец еще был в воздухе, когда мы приблизились к нему. Я сделал вираж. Немец висел как-то странно: обычно летчик как бы сидит в лямках парашюта, а этот долговязый повис, как свечка, да еще и голову свесил. Было полное впечатление, что на парашюте опускается труп. Но едва ноги его коснулись земли, "труп" ожил, встрепенулся и побежал к лесу. Пришлось пригрозить пистолетом, и он послушно остановился, ожидая, когда сядет наш По-2. Мы сели, обезоружили его. Немец оказался не слишком молодым. Кажется, он был в чине капитана. Сопротивляться не пытался, было похоже, что и в мыслях этого не держал.
      Однако сесть-то мы сели, а взлетать оказалось труднее. По-2 надо было откатить на ровную площадку - там, где мы сели, поблизости было болотце, поэтому для разбега места не хватало. Жестами объяснили немецкому летчику, что от него требуется. Он смотрел нерешительно - то ли не понимал, то ли был испуган. Заморин указал ему на хвост По-2 и лаконично приказал: "Давай работай!" При этом немец увидел следы ожогов на руках Ивана и ткнул пальцем в небо, спрашивая, не там ли получил ожоги Иван.
      - Там, .. - вполне доходчиво ответил Заморин.
      - О-о! - с уважением произнес долговязый и безропотно взвалил на плечи хвост нашего По-2.
      Немец исправно тащил хвост, я и Заморин встали под крылья - откатили самолет. Заморин с немцем втиснулись на одно сиденье, и вскоре мы прилетели в полк с "языком".
      Голубов уже приземлился. Он подошел ко мне и четко, по-строевому доложил о выполнении боевого задания, в ходе которого им был проведен воздушный бой и сбито два самолета противника. Пленный немец слушал, открыв рот. Что-то он, кажется, начал соображать - на лице было написано удовлетворение от того, что сбил его не просто рядовой летчик, а командир полка.
      А период относительного затишья заканчивался. 23 июня сорок четвертого года войска 3-го Белорусского фронта перешли в наступление.
      Началась Белорусская операция. 3-й Белорусский фронт наступал в полосе Витебск, Орша. Под Витебском в Оршей враг сосредоточил крупные силы, создал мощные оборонительные рубежи. И перед началом операции командующий фронтом генерал-полковник И. Д. Черняховский поставил перед 1-й воздушной армией ряд конкретных задач. В решении их наша 303-я Смоленская истребительная авиадивизия приняла самое активное участие.
      Так, в те дни много боевых вылетов было совершено на разведку, на сопровождение бомбардировщиков, штурмовиков. Бомбардировщики и штурмовики летали большими группами, в 303-я истребительная обеспечивала эти вылеты всеми своими полками. Приведу несколько цифр.
      24 июня было обеспечено сопровождение 54 Пе-2.
      25 июня мы сопровождали 99 Пе-2, которые нанесли сильный удар по аэродрому Соколка.
      26 июня 18-й гвардейский полк, действуя с аэродрома Дубровка, сопровождал 72 бомбардировщика Пе-2. В тот же день летчики "Нормандии" произвели 77 боевых вылетов на сопровождение 117 бомбардировщиков Пе-2 и провели четыре воздушных боя.
      Днем проведенные бои закончились без потерь, но вечером того же дня французские летчики потеряли своего товарища.
      Этот случай запомнился так. Двадцать "яков" полка "Нормандия" примерно в 8 часов вечера вылетели на блокировку вражеского аэродрома Докудово. Два летчика - Гастон и Лемар - отстали от группы. Оба они, как и их товарищи по группе, проявили неосмотрительность и в результате подверглись внезапной атаке сверху двух "фокке-вульфов". Гастон был сбит, а самолет Лемара получил сильные повреждения. Лемар с трудом перетянул через линию фронта и совершил посадку на своем аэродроме. Запоздало заметив атаку "фокке-вульфов", старший лейтенант Муане и младший лейтенант Табуре сверху атаковали немецких истребителей, и после короткого преследования каждый сбил по вражескому самолету. Однако снова набрать высоту и присоединиться к общей группе летчики не смогли - они увидели 12 "фокке-вульфов", которые заняли выгодную для атаки позицию. Тогда Муане и Табуре быстро перешли на бреющий полет и благополучно вернулись на аэродром.
      ...С воздуха наступление - как разливающаяся в половодье река. Вспышками разрывов очерчен передний край. Виден взлом вражеской обороны и хлынувший туда безудержный поток - волны пехоты. Все видно.
      Подо мной аэродром. Впереди наши танки. Они обошли аэродром и, не задерживаясь, двинулись дальше. Пехота еще не подтянулась: аэродром пуст, только несколько человеческих фигур перемещаются по взлетной полосе. Немцы? Наши?..
      Я над Балбасово. Три года назад, в ночь на 22 июня, я мотался сюда, на полевой аэродром, на "пикапе", чтобы как-то приглушить неясное беспокойство. И на утро над аэродромом был сбит немецкий разведчик - первый сбитый нами самолет, который я видел в этой войне... Три года понадобилось, чтобы снова оказаться здесь. В последние полгода перед наступлением мы столько сил положили на разведку этого аэродрома, на штурмовые и бомбардировочные удары по нему, на борьбу с немецкими истребителями, которые базировались здесь, что я уже почти перестал его воспринимать как свой. Тот аэродром Балбасово, который принадлежал славным летчикам 43-й дивизии, и этот, на котором почти три года сидели немцы, казались мне совершенно разными аэродромами.
      Кружась над ним, я высматриваю место, куда бы можно было приземлиться. Садимся с Иваном Замориным рядом с полосой. Пусто. На полосе - бомбы: вероятно, немецкие подрывные команды не успели взорвать. Танки помешали.
      Приглядываемся. Открываю фонарь своего истребителя, выхожу из кабины. Иван на всякий случай остается в кабине и не глушит мотор. На краю аэродрома несколько человек. Наверное, те, которых я видел, пока кружил над полосой. Они издали смотрят на два прилетевших самолета.
      Оказалось, наши солдаты. Саперы. Разминировали аэродром и уничтожали авиабомбы. Вероятно, танкисты их тут оставили. Пехота сюда еще не пришла.
      Хожу по полосе, осматриваю бомбы. Некоторые соединены шнурами. Эти бомбы, конечно, могли серьезно повредить аэродром, если бы немцы успели их взорвать. Полоса и без того повреждена - тут наша авиация поработала на совесть.
      Откуда-то появилась большая группа женщин. Вероятно, попрятались, когда мы с Замориным садились. Смотрят на два советских истребителя. Робко смотрят, нерешительно.
      - Здравствуйте!
      - Здравствуйте...
      Тихо ответили. Как будто шелест какой-то прошел по губам.
      - Чего, - спрашиваю, - вид невеселый? Дождались!
      Я кивнул в сторону самолетов. Некоторые начали плакать.
      - Немцы говорили: "Даже если мы уйдем, русские все равно больше не придут..."
      - Это почему же? - удивился я.
      - Потому что всех летчиков поубивали... Так говорили...
      - А кто же тогда, - спрашиваю, - бомбил их тут два дня назад? Или не слышали бомбежки?
      - Слышали... - Чуть-чуть заулыбались. "Да-а... Три года..."
      Иван Заморин подошел, тоже смотрит на женщин с грустью и болью.
      - Местные среди вас есть? Старожилы?
      - Да все почти местные.
      - Может, - спрашиваю, - помните, кто тут до войны стоял?
      Тут одна, побойчей, вышла.
      - Помню, - говорит, - генерал Захаров.
      Я расстегнул кожанку, снял шлем.
      - Что, - говорю, - здорово изменился? Она всмотрелась - такого напряжения во взгляде мне видеть не приходилось. Шепотом сказала:
      - Он... - И тут же подтвердила уверенно: - Он самый и есть!
      Тут начался разговор, плач, смех... Потом мы с Замориным прошли в авиагородок. Я в дом зашел, где жил перед войной.
      Ничего своего здесь не почувствовал. Все как будто было похоже на что-то свое, но вместе с тем стало каким-то далеким и потому чужим. Я стоял, несколько сбитый с толку противоречивостью ощущений. Отчужденность, возникшая в моем отношении к собственному прошлому, была неожиданной. Между моим прошлым и настоящим насильно вклинились три года войны, три года вражеского пребывания в этом доме. И освободиться от этого в тот момент, когда я стоял на пороге собственной квартиры, было невозможно...
      Мы вернулись к самолетам, и я с чувством внезапного облегчения оторвал истребитель от земли. После взлета все стало на свои места, едва только мой "лавочкин" развернулся своим крутым, упрямым бойцовским лбом к западу.
      Июнь сорок четвертого для 18-го гвардейского полка без потерь не обошелся: был сбит командир полка Анатолий Голубов.
      Произошло это так. Голубов вылетел на разведку. В те дни на разведку летали летчики всех полков - беспрерывно уточняли линию фронта. Фронт двигался, каждый день все менялось, и необходимо было вносить беспрерывные коррективы и поправки.
      Самолет Голубова был подбит зениткой, и летчик тянул раненую машину на свой аэродром. Высота заметно падала, но линия фронта осталась позади, и командир 18-го гвардейского решил машину все-таки посадить. Надо было только высмотреть подходящую площадку. Когда самолет уже терял последние метры высоты и должен был вот-вот приземлиться, раздался взрыв. Летчика выбросило из кабины...
      Для человека, который падает, высота одинаково смертельна - тысяча метров или двадцать пять тысяч. Мне приходилось слышать об одном удивительном случае в войну, когда летчик падая с большой высоты без парашюта и уцелел. Второй такой случай, можно сказать, произошел с Анатолием Голубовым.
      Командира полка нашли в лесу бойцы стрелковой части. Перебитого, потерявшего много крови, переломанного, но живого! Недалеко от того места, куда он упал, стояла летная часть, и Голубова доставили в полк. Оттуда самолетом отправили в Москву. Все, кто был на аэродроме - летчики 18-го полка, летчики "Нормандии", техники, - все сбежались к помещению, откуда на носилках переносили командира полка к самолету. Его пронесли вдоль строя, и он нашел в себе силы сказать: " Я еще вернусь к вам, орлы!"
      В командование полком вступил майор Семен Сибирин. Прошло около полугода. Анатолий Емельянович Голубов выжил, вернулся в полк и вскоре был назначен заместителем командира дивизии.
      С 15 по 16 июля мы перелетали на новые аэродромы. После многомесячного пребывания в Смоленской области дивизия перебазировалась к западу, на освобожденные белорусские земли.
      Разведывательный 523-й полк и полк "Нормандия" перелетали на полевой аэродром Микунтаны. Час полета, и можно обживаться на новом месте. Каждый перелет на новый аэродром - событие радостное, почти праздничное. Новый аэродром - новая жизнь. Надолго ли? Кто мог тогда загадывать наперед? Главным было то, что еще месяц - полмесяца назад сотни километров территории, через которые полки совершали прыжок, находились в руках врага, а теперь вот война отступила, с боем отдала часть истерзанной нашей земли.
      Только грозное фронтовое небо, огненные высоты войны всюду таили еще в себе опасность. При перелете в Микунтаны мы потеряли двух своих боевых товарищей. Французский летчик де Фольтан и техник Астахов вылетели на учебном "яке". Этот "як" не прилетел в Микунтаны, и мы никогда не узнаем, какая трагедия произошла в пути. Всевозможные предположения, которых тогда возникало немало, ничего не прояснили. Во время полета они могли нарваться на шальной немецкий истребитель. Но самолет, на котором вылетели де Фольтан с Астаховым, не так-то просто было сбить. Это был облегченный самолет, очень маневренный, с хорошими скоростными данными, и в руках опытного летчика, хотя и не вооруженный, он вовсе не был мишенью. Учебный "як" мог уйти от любого истребителя, если, конечно, вовремя заметить опасность. Может быть, его сбили с земли стрелковым оружием - перелетали мы обычно на небольшой высоте, а в лесах в то время было много немцев. Попадались большие группы и целые воинские части, которые могли открыть огонь по низко летящему самолету.
      Ничего мы не можем утверждать наверняка - после вылета из Дубровки де Фольтана и Астахова больше не видел никто. Но многие видели француза де Сейна. Пристроившись в фюзеляже его истребителя, охваченный тем же нетерпением перемены места, что и летчик, ожидал взлета техник самолета Владимир Белозуб "мой ангел-хранитель", как писал де Сейн матери во Францию.
      И вот "як" оторвался от земли. Прошло минут пятнадцать, и вдруг самолет снова появился над полосой. Он словно ощупью пытался найти землю, рвался куда-то в сторону, вверх и снова как бы наугад начинал искать землю...
      - Алло, де Сейн, ты слышишь меня? Что случилось, Морис?
      - Де Сейн, отвечайте. Отвечайте, де Сейн!
      - Что случилось, де Сейн? Вы слышите? Что случилось?!
      В эфир летели тревожные русские и французские слова,
      Де Сейн слышал. Де Сейн отвечал. У него обгорели руки и лицо. Он ничего не видел. Над головами сбежавшихся людей метался ослепший истребитель. Его пытались завести на полосу. Когда стало ясно, что посадить истребитель будет невозможно, де Сейну дали приказ набрать высоту и покинуть машину.
      Но это был единственный приказ, который Морис де Сейн отказался выполнить. Как у всякого военного летчика, у него был парашют. Но в кабине, сжавшись за бронеспинкой, сидел боевой друг де Сейна Владимир Белозуб. Он не мог покинуть машину. И Морис де Сейн не бросил русского техника - никто не мог заставить его в те минуты спасать свою жизнь.
      Они погибли на глазах у всего полка. Я не знаю другого случая из истории боевого товарищества между французами и русскими, в котором бы чистота человеческой души раскрылась столь полно, во всем своем нравственном величии.
      Много лет спустя я встретился с матерью французского летчика. "Мой генерал, у меня был единственный сын, - негромко и небыстро говорила госпожа де Сейн, - и у него была возможность спастись. Да, - повторила она, - у него была возможность..." Я подумал о том, сколько раз за все эти годы мать летчика мысленно возвращалась к той ситуации, в которой оказался ее сын, когда сделал свой выбор. "Но тогда бы на всю нашу семью легло пятно, - продолжала она. Мой сын поступил благородно..."
      Таково было слово матери,
      С аэродромом Дубровка в памяти связаны многие драматические события. Это был наш самый невезучий аэродром. Над этим аэродромом погибли де Сейн и Белозуб, отсюда взлетел в последний раз де Фольтан с Астаховым, отсюда вылетал на разведку и был подбит Голубов, здесь разбился командир полка Герой Советского Союза Петр Шевцов - отличный летчик, которого я знал еще по Испании, сюда приземлялся на горящем истребителе Марсель Лефевр...
      Лефевр прибыл к нам в составе первой группы и был одним из самых сильных и авторитетных летчиков в полку "Нормандия". После его побега с территории Северной Африки в Англию, где он до прибытия на советско-германский фронт сражался с фашистами в армии де Голля, правительство Виши заочно приговорило его к смертной казни. Попав в Советский Союз, Марсель Лефевр быстро освоил русский язык, полюбил наших летчиков, научился понимать и уважать великие достижения нашего народа. Молодежи Москвы тех суровых лет запомнились его страстные выступления на антифашистских митингах.
      Лефевр был не только бесстрашным летчиком-истребителем (он сбил 10 вражеских самолетов), но и отличным инструктором. В Туле зимой сорок третьего - сорок четвертого года он переучил на истребителе Як-9 восемнадцать вновь прибывших французских летчиков. Его эскадрилья в "Нормандии" была одной из самых сильных и состояла из летчиков, полностью им подготовленных.
      Марсель Лефевр не дожил до освобождения Парижа немногим более двух месяцев. 5 июня 1944 года он умер от ожогов в московском госпитале. Посмертно летчик был удостоен звания Героя Советского Союза.
      После гибели Дюрана в сентябре сорок третьего года это был второй пилот из лучшей французской тройки, прозванной "тремя мушкетерами". Летом сорок четвертого года из "трех мушкетеров" в живых оставался один Марсель Альбер.
      За успешные боевые действия в Белорусской операции, за мужество и героизм, проявленные летчиками при овладении городом Молодечно, наша 303-я Смоленская истребительная авиадивизия в конце июля 1944 года была награждена орденом Красного Знамени.
      В течение августа и отчасти в сентябре дивизия вела боевую работу в основном двумя полками - 523-м и полком "Нормандия". Оба полка базировались тогда близ города Алитус на Немане. 18-й и 139-й гвардейские полки занимались боевой подготовкой - вводили в строй молодых летчиков, осваивали новую технику.
      Не зная отдыха, трудились разведчики 523-го полка. Теперь перед ними лежала Восточная Пруссия - они первыми пересекли ее границы. Такая выпала этому полку судьба: разведчикам постоянно приходилось искать врага. Заканчивалась одна операция, снова требовалась информация о противнике. И если другие полки после боев какое-то время могли вести ограниченно боевую работу или находиться в резерве, то для разведчиков 523-го полка таких пауз не было. Задача интенсивно накапливать информацию о противнике постоянно стояла перед полком, менялись только районы боевых действий.