Полк быстро подготовился к перелету.
      В этот же день майор Акулин вылетел проверить юго-восточное направление и в двадцати километрах от Двоевки обнаружил вражескую танковую колонну - до сорока танков. В полку оставалось восемь исправных самолетов. Акулин вернулся и повел их на штурмовку. После штурмовки Григорий Мандур едва дошел до аэродрома - в фюзеляже его истребителя зияла пробоина от снаряда.
      Медлить не приходилось. Быстро заправились и взлетели; противник был в нескольких километрах от аэродрома.
      По предварительным планам, следующим нашим аэродромом базирования должен был стать Гжатск. Откровенно говоря, когда этот план утверждался, ни штаб нашей дивизии, ни штаб ВВС фронта не предполагали всерьез, что нам придется использовать полевой гжатский аэродром. Но после прорыва немцев под Вязьмой в начале октября положение на Западном направлении обострилось до предела.
      Передовые части противника быстро продвигались к Гжатску. По данным воздушной разведки я достаточно хорошо был осведомлен о положении дел. В подобных, быстро меняющихся условиях, когда нарушены коммуникации, ненадежно действует связь и затруднено управление войсками, авиаторы, как правило, располагают наиболее точной и полной информацией. Не случайно поэтому в первые месяцы войны на авиационные штабы стремились замкнуться штабы крупных общевойсковых соединений. Таким образом командиры корпусов, командующие армиями и даже фронтами оперативно получали наиболее полную информацию. Я знал, что аэродром в Гжатске непригоден для боевой работы; там не было складов, необходимых служб обеспечения, да и самой гарантии, что аэродром останется в наших руках, тоже не было. А сажать полки на мертвый аэродром чистое безумие. И я приказал всем перебазироваться восточнее - на можайский аэроузел.
      Это была уже московская зона. Штаб дивизии отправился чуть раньше, а полки до последней возможности вела боевую работу с аэродрома в Двоевке, штурмуя под Вязьмой танковые колонны противника.
      Перелетев в Кубинку, я направился в штаб, для того чтобы в новых условиях уточнить обстановку и обсудить предстоящие боевые задачи. Я вошел в здание штаба, не подозревая о том, что лично для меня этот день будет самым неудачным за всю мою армейскую службу...
      В те критические дни Ставка не имела достаточной информации о последствиях прорыва под Вязьмой. Из Москвы в войска выехали военачальники, наделенные большими полномочиями, с директивными указаниями стабилизировать положение, наладить управление и связь - словом, наводить порядок всеми способами, быстро и решительно пресекая неорганизованность и неразбериху. В целом эти меры были оправданы сложнейшей обстановкой на подступах к Москве и той реальной угрозой, которая нависла над столицей в результате вражеского прорыва. Но среди военачальников, которым в те дни были даны практически неограниченные права, к сожалению, попадались люди недальновидные, скорые на крутые меры. С одним из таких товарищей, выехавших из Москвы по линии ВВС, я и столкнулся в Кубинке.
      Помню, подробно доложил ему обо всем, что произошло под Вязьмой, о боевой работе 43-й дивизии за последние дни, об оперативной обстановке, которая буквально менялась с часу на час, об организованном перебазировании полков. Закончив доклад, я ожидал вдумчивого анализа положения дел и постановки боевых задач. Но генерал, выслушав меня, спросил:
      - Почему не выполнили приказа и не сели в Гжатске?
      Я почувствовал, что дело принимает неожиданный оборот, Генерал, не приняв во внимание ничего из того, что я говорил, вдруг обвинил меня в... трусости. Такое мне пришлось выслушать в первый и последний раз в моей жизни. Я понял, что разговаривать дальше бесполезно.
      За спиной генерала через окно - летное поле. Среди боевых самолетов учебный И-16 с двумя кабинами, для летчика и для инструктора. Такой самолет мы называли спаркой.
      В этой ситуации совершенно инстинктивно я принял, как теперь понимаю, единственно возможное решение. Обратившись к начальнику Особого отдела дивизии майору Бирюкову, я предложил ему немедленно отправиться со мной в Гжатск на учебном самолете. До сих пор вспоминаю об этом человеке с благодарностью - он не обязан был принимать подобное предложение. Он мог отказаться, и никто не был бы вправе осуждать его за это. Но это был смелый человек. Мы вылетели на безоружном самолете, рискуя наскочить на истребители противника. Бирюков пошел на это только из желания помочь мне в неприятной ситуации.
      До Гжатска проскочили на бреющем. Я, едва не цепляя верхушки деревьев, сделал над аэродромом круг. Аэродром полыхал в нескольких местах. По летному полю ползали неприятельские танки...
      По возвращении обстановку докладывал начальник Особого отдела.
      Возникла пауза. Потом, не глядя на меня, генерал бросил:
      - Можете идти...
      Что означали эти слова, я узнал на следующий день - уже в Управлении кадров ВВС...
      Из Москвы меня послали командовать летной школой в Улан-Удэ, затем, в начале сорок второго года - начальником авиационного училища и начальником гарнизона в Среднюю Азию. Работы хватало и там: в течение сорок второго года я формировал авиационные полки, которые прямо из школы отправлялись на фронт.
      Никогда больше мне не приходилось сталкиваться с тем генералом по служебным делам. Может быть, потому, что не так и долго занимал он свой высокий пост: вскоре после нашей встречи, как стало известно, его переместили на более скромную должность.
      Но, как это не раз бывало в моей жизни, я неожиданно встретился с ним в санатории спустя несколько лет после войны. Он любил, прохаживаясь по аллеям, вести неторопливые беседы с молодыми офицерами. Однажды я слышал, как он говорил о том, что в самый трудный период, когда немцы стояли под стенами столицы, требовались действия быстрые и решительные. При этом рассказчик заметил, что и ту пору подчас не было времени вникать в различные тонкости, поэтому бывали и ошибочные решения. В том числе и у него. Покосившись в мою сторону, он сказал: "Да вот Захаров, наверное, помнит..."
      Было похоже, что спустя годы он делал попытку извиниться таким вот странным образом.
      Небо принадлежит нам!
      Снова в боевом строю
      В конце сорок второго года я был вызван из далекого тылового города на совещание в Москву. К тому времени некоторые из сформированных при моем участии авиационных полков уже успели хорошо зарекомендовать себя в боях. Работы по-прежнему было много, но я, несмотря на занятость, все эти долгие месяцы чувствовал себя не в своей тарелке и предпринимал всяческие меры, чтобы снова попасть в действующую армию.
      И тут судьба свела меня с Худяковым.
      Я уже не помню, по какой надобности в те дни он был вызван с фронта в Москву, но мы с ним неожиданно встретились, и оба этой встрече обрадовались. Выкроили час свободного времени и, не торопясь, беседовали. Я уже впоследствии обратил внимание на одну характерную особенность: если встречаются два фронтовика, начавшие воевать в июне сорок первого года, то, как бы потом ни складывались их военные судьбы, каким бы ни оказался путь каждого, они вспоминают именно лето сорок первого года, самые первые месяцы войны... В общем, тут нет ничего удивительного: то, что было пережито и сделано тогда, знает только тот, кто эти месяцы провоевал. Таких людей очень немного дожило до победного завершения войны.
      Худяков рассказал мне о том, как воевала под Москвой 43-я истребительная авиадивизия, и я, конечно, не мог слушать этот рассказ без волнения. От Худякова я узнал, что по завершении битвы под Москвой 43-я дивизия была выведена на переформирование, однако после переформирования получила другой номер. Дивизии под номером "43" в авиации больше не существовало...
      - Тебе, безусловно, не повезло, - заметил Худяков, покачав головой.- Но тогда ничего нельзя было сделать...
      Я снова вспомнил все подробности злополучного инцидента. Худяков прав: что можно было тогда сделать?
      - А что можно сделать сейчас? - спросил его.
      - Ты - боевой командир. Твое место на фронте, - твердо ответил мой старый товарищ.
      Я молчал. Я уже исчерпал все свои возможности. На многие рапорты с просьбой направить меня в действующую армию я получал обтекаемые ответы, а то и вовсе никаких ответов не получал.
      Возникла пауза, потом Худяков спросил:
      - Пойдешь снова на дивизию?
      Я посмотрел ему в глаза. Так бывает, когда вдруг покажется, что однажды с тобой такое уже было, что ситуации повторяется точь-в-точь и надо только вспомнить, когда и при каких обстоятельствах это было. Обычно вспомнить нелегко - было, и все. Но мне и вспоминать не пришлось. Слишком мало времени прошло с тех пор, как сидел я в кабинете Рычагова, начальника Главного управления ВВС, своего надежного боевого друга, так же неторопливо беседовал и услышал внезапно; "На дивизию пойдешь?" И вслед за тем ироническое: "Я слышал, твоя высокая должность тяготит тебя... И рапорты ты наловчился строчить недурно..."
      В конце сорок второго я уже не мог разговаривать с Рычаговым. Мог только вспоминать недавнее предвоенное время и сорок первый год, который отрубил то время, как мечом, и сделал его бесконечно далеким. Я смотрел в глаза Худякову - он ждал. И я кивнул. Конечно пойду! Какой разговор?..
      Сергей Александрович в сорок втором году был командующим 1-й воздушной армией. В этой армии формировалась новая истребительная дивизия, и Худяков заметил, что хотел бы, чтобы за новой дивизией оставили номер "43".
      - Не получилось: теперь двузначные номера обычно дают гвардейским дивизиям, - пояснил Сергей Александрович. - Многое вообще изменилось...
      - Какой же номер дали? - машинально поинтересовался я.
      - Триста третья истребительная,- сказал Худяков.
      Я прибыл на фронт в 1-ю воздушную армию в начале сорок третьего года. Штаб 303-й дивизии в ту пору располагался в Калужской области, в старинном русском городке, вошедшем в историю Отечества своим героическим сопротивлением кочевым ордам. Дивизия формировалась из полков, уже имевших солидный боевой опыт. В ее состав вошли 18-й гвардейский истребительный авиаполк, 20-й - впоследствии 139-й гвардейский истребительный авиаполк, 523-й истребительный авиаполк и 168-й истребительный авиаполк. 523-й полк летал на "лавочкиных", все остальные полки - на "яках".
      Дивизия была очень сильная. Это определялось и ее значением в 1-й воздушной армии, и составом вошедших в нее полков, и количеством боевых экипажей. В отдельные времена в ней насчитывалось пять полков, из которых три были гвардейскими, а общее число боевых самолетов перекрывало цифру "160". Это побольше, чем в иных истребительных авиакорпусах двухдивизионного состава с общим числом 120-140 боевых машин.
      Для того чтобы такое хозяйство с максимальной эффективностью могло использовать свой боевой потенциал, необходимо было с момента формирования чрезвычайно внимательно отнестись к организации управления и технической службе. Другими словами, боеспособность дивизии в большей мере зависит от того, насколько работоспособен ее штаб.
      После первого же знакомства с офицерами штаба я понял, что любой командир, оказавшийся на моем месте, мог бы считать, что ему повезло. Чрезвычайно деятельным и знающим офицером оказался мой заместитель полковник К. Орлов. Впоследствии он стал командиром дивизии. Начальник штаба полковник П. Аристов работал так же неутомимо и ровно. Он быстро постигал внутренний ход планируемых операций, понимал скрытую логику развития событий и умел все это вложить в строгие штабные разработки. Штаб работал без срывов, в этой работе не было натужной одышки, вызванной долговременным перенапряжением сил, но не было и расслабленности, неизбежных пауз, спада. Вместе с заместителем командира дивизии полковником К. Орловым начальник штаба немало потрудился в период формирования дивизии. Она формировалась во фронтовых условиях, так что участвовала в боях, можно сказать, в самом процессе своего рождения.
      Если начальник штаба был всегда предельно организован, подчеркнуто деловит, строг, то начальник политотдела моей новой дивизии полковник Богданов оказался человеком несколько иного склада. Богданов был политработником не по профессии, а по натуре. Интерес к внутреннему душевному состоянию человека был его жизненным интересом, при этом весьма равнодушно он относился к собственным благам. Простой, заботливый, внимательный и доверчивый к людям, за судьбы которых начпо считал себя ответственным в полной мере, он очень тонко подходил к весьма сложным аспектам человеческих взаимоотношений, понимая, что, руководствуясь благими намерениями, иногда можно достичь совершенно не того результата, на который вроде бы направлены усилия. Полковник Богданов и его заместитель майор Григоренко, как правило, в устной форме сообщали мне о том, что их беспокоило, и мы сообща вырабатывали нужное решение.
      Яркой личностью был и инженер нашей дивизии Б. Б. Толстых.
      Личная дружба и привязанность традиционно связывают в авиации многих летчиков и техников, механиков самолетов. Но как бы самоотверженно ни работали на земле техники, с вражескими-то пулями и снарядами дело имеют летчики. Скорее всего, поэтому отношение к инженерной службе во многих частях дивизии складывалось как отношение к службе прикладной. Толстых как заместитель командира дивизии сделал многое, чтобы поднять авторитет инженерной авиационной службы в целом. Этому способствовал его личный авторитет в полках, но в большей мере то обстоятельство, что под его руководством инженерная авиационная служба в дивизии добилась очевидных успехов.
      Инженеры полков - Нестеров (18-й гвардейский полк), Косицкий (139-й гвардейский полк), Щербатенко (523-й полк) - были не только исполнителями и помощниками инженера дивизии, но и его соавторами в решении многих технических проблем.
      На фронт шли в большом количестве новые серийные машины. Усовершенствовались авиационные моторы. В этих условиях задачи фронтовой инженерной службы усложнились: надо было не только грамотно эксплуатировать и содержать материальную часть, но и изыскивать скрытые технические резервы. Во всей воздушной армии началась борьба за использование тех резервов, которые были заложены в самих машинах. Особенно это течение стало заметно с приходом на должность заместителя главного инженера воздушной армии Ивана Ивановича Ануреева. Помню, очень много сил инженерно-технический состав приложил к "вытягиванию" новых моторов, которые на заводах не всегда успевали довести до кондиции.
      Опытными специалистами, прекрасно знающими свое дело, были начальник связи дивизии майор Горчаков и его помощник капитан Левитин, начальник оперативного отдела полковник Барматунов и его помощник подполковник Ильевский.
      Благодаря четкой работе штаба и служб, мне представлялась возможность больше времени проводить в полках. Познакомившись поближе с Аристовым и Барматуновым, я был уверен, что всегда могу положиться на этих офицеров как на специалистов своего дела, а следовательно, больше заниматься командирской и летной подготовкой.
      303-я истребительная авиационная дивизия к боевой работе приступила 22 февраля 1943 года. Части 16-й армии на жиздринском направлении начали наступление, которое длилось до середины марта, и наша дивизия прикрывала войска, сопровождала бомбардировщики и штурмовики, уничтожала авиацию противника и вела разведку в интересах наступающих.
      На фронтовых картах того периода отчетливо обозначился брянский выступ. Занятый врагом Брянск и прилегающие к нему территории по форме напоминали клин, который врезался в линию фронта северо-западнее Орла. Здесь противник накапливал силы, готовясь к летним боям. На брянских аэродромах немцы сосредоточили большое количество самолетов, и немецкая авиация действовала не только в прифронтовой полосе, но пыталась совершать налеты и на тыловые объекты.
      У противника появился истребитель ФВ-190. На нем стоял мотор воздушного охлаждения, что делало истребитель менее уязвимым. Кроме того, "фоккер" был хорошо вооружен и скорость имел большую, чем Ме-109. Правда, он был тяжеловат и не столь маневренный, как "мессершмитт", но поначалу, пока не накопился опыт боев, к этой машине следовало отнестись внимательней. В полках мы проводили беседы и конференции, на них изучали характеристику нового немецкого самолета, но реальный опыт могли дать только бои.
      А весной сорок третьего года немцы вели интенсивную авиаразведку нашего переднего края, глубоких тылов. На большой высоте ходили переоборудованные для разведки Ю-88, беспрерывно висели над передним краем "фокке-вульфы". За двойной фюзеляж наши бойцы ФВ-189 прозвали "рамой".
      Ненавидели "раму" люто - больше, чем любой другой немецкий самолет. Когда она висела над траншеями, некуда было деваться от точного артиллерийского огня. И просьбы командиров сухопутных частей в это время сводились чаще всего к одной: "Сбейте "раму"!.."
      Между тем сбить "раму" было не очень просто. Как бы это ни показалось странным, но опытному истребителю иной раз в открытом бою легче сбить истребитель противника, чем "раму". Во-первых, "рамы" обычно висели над линией фронта, в глубь нашей территории не забирались, и за те считанные минуты, которые требовались истребителю, чтобы выйти в указанный район, "рама" успевала уйти. Эта машина была неплохо вооружена, могла отразить одну-две атаки истребителя, а главное, имея скорость гораздо меньшую, чем истребитель, "рама" обладала такими аэродинамическими свойствами, которые позволяли ей совершать почти немыслимые маневры. Увидев атакующий истребитель, "рама" как бы проваливалась и затем уходила скольжением. Истребитель, имеющий большую скорость, повторить следом этот маневр не мог. Поэтому если с первой атаки очередь была пущена неудачно, то на повторную атаку часто не хватало ни времени, ни высоты: "рама" в буквальном смысле ускользала. Ко всему прочему этот самолет, оставивший по себе такую прочную недобрую память, оказался на редкость живучим.
      В общем, мы немало поломали голову, вырабатывая методы борьбы с "рамой". Между тем весной сорок третьего года эти "фоккеры", как никогда, обнаглели. Постоянные звонки из штабов сухопутных частей с жалобами на корректировщиков меня как командира истребительной дивизии, конечно, уязвляли, и я не скрывал раздражения, отчитывая командиров полков.
      Однажды, после какого-то особенно задевшего меня звонка, я оставил все дела, вызвал командира 18-го гвардейского полка, командира и штурмана 523-го истребительного и приказал немедленно готовиться к вылету. По полученным данным, над позициями наших войск работало два корректировщика, и я, ставя задачу, не удержался и сказал:
      - Если вы сами не в состоянии навести порядок над передним краем, придется начинать с азов.
      Это, конечно, не могло не задеть трех лучших летчиков дивизии, какими были два командира и штурман полка. Взлетели четверкой - три "лавочкина" и один "як", - и я повел звено стороной. Пересекли линию фронта. Над территорией противника развернулись, чтобы отрезать "раме" путь назад, разделились на две пары. Я с ведомым должен был атаковать "раму", а другая пара - встречать ее снизу, если бы немцы попытались ускользнуть обычным способом. Однако в указанном квадрате одного корректировщика уже не было: возвращающаяся с патрульного полета группа "яков" спугнула ФВ-189. Но другую "раму" мы настигли, и я подбил ее. Немцы попытались все же ускользнуть за линию фронта. Тогда вторая пара отрезала "раме" путь огнем, и, спасаясь, она вынуждена была углубиться на нашу территорию. Позже нам сообщили, что корректировщик упал в лес.
      Это была, конечно, не самая чистая победа. Однако дело сделали: вернувшись в свои полки, командиры весьма энергично принялись за проблему борьбы с гитлеровскими корректировщиками. Летчики 18-го гвардейского полка у самой передовой оборудовали аэродром подскока: замаскировали площадку, годную для взлета и посадки, посадили туда двух опытных истребителей Соколова и Архипова с задачей перехвата корректировщиков, и в течение нескольких дней летчики действовали самостоятельно. На глазах пехотинцев они свалили четыре ФВ-189.
      Пока Соколов и Архипов действовали на аэродроме подскока, их товарищ по полку Николай Пинчук на высоте восемь тысяч метров настиг и сбил дальнего разведчика Ю-88. А буквально через день-два после этого Пинчук в паре с Владимиром Баландиным тоже сбил "раму", причем экипаж рамы - три человека выпрыгнул на парашютах и был взят в плен. Остатки сбитой "рамы" мы привезли в полк, дабы все желающие смогли поближе рассмотреть эту машину. Она была искорежена, но все же достаточно пригодна для ознакомления. Кто-то, помню, нацарапал на фюзеляже: "Коля и Володя сбили этот гроб!" - и поставил дату. Николай Пинчук и Владимир Баландин впоследствии стали Героями Советского Союза.
      А немцы, потеряв за несколько дней с десяток корректировщиков и разведчиков, поутихли и в течение некоторого времени вообще не решались появляться на нашем участке фронта. Звонки с жалобами из штабов сухопутных частей прекратились. Начали приходить телефонограммы с благодарностями за отличную работу...
      18-й гвардейский истребительный авиаполк был, пожалуй, одним из лучших не только в нашей дивизии, но и во всей воздушной армии. Полк воевал с сорок первого года, нес потери, и к сорок третьему в нем осталось из первоначального состава, может быть, два-три летчика, не больше. Молодым истребителям с таким же трудом приходилось накапливать боевой опыт, как и в других полках, а вот на боеспособности коллектива в целом это не отражалось.
      Когда полк вошел в состав 303-й авиадивизии, им стал командовать майор А. Е. Голубов - третий по счету его командир с начала войны. Голубов (впоследствии генерал-майор авиации, Герой Советского Союза) был отличным летчиком, грамотным командиром. Он полностью делил с однополчанами тяготы фронтовой жизни, за летчиков стоял горой, был прост и доступен в общении, но порой крутоват. Воевать вслепую Голубов не любил, поэтому внимательно присматривался как командир полка ко всем тактическим приемам, в том числе и к тем, которые использовал противник. Летал он много, уверенно водил своих бойцов на любые задания.
      А среди летчиков в 18-м полку было немало признанных асов. Семен Сибирин, Иван Заморин, Владимир Запаскин, Василий Серегин... Не могу не рассказать об одном из них более подробно.
      Двадцатипятилетний старший лейтенант Иван Заморин - один из тех немногих ветеранов, которые начали службу в этом полку до войны. Весной сорок третьего года летчик, помню, еще не совсем оправился после ранения: на его лице оставались следы ожогов, обгоревшие руки приходилось бинтовать перед каждым вылетом.
      В ту пору при дивизии мы организовали учебный центр, который не только не уступал тыловым центрам подготовки, но, думаю, кое в чем и превосходил их. Во-первых, в качестве инструкторов с молодыми летчиками у нас работали опытные воздушные бойцы, во-вторых, никак нельзя было сбрасывать со счета близость линии фронта - никто не мог быть заранее уверен, что учебный бой не кончится боем настоящим. Такие случаи бывали.
      Так вот одним из учителей молодых летчиков был Иван Заморин. После двух-трех полетов, убедившись в том, что новичок действует вполне грамотно, он сознательно стирал ту психологическую грань, которая разделяет учебный полет и боевой. Из учебной зоны Иван нередко уводил своих ведомых к линии фронта и там давал возможность в какой-то мере привыкать к местности, над которой молодым пилотам вскоре предстояло вести с противником воздушные бои. Сам же Заморин регулярно ходил на боевые задания, к этому в полку настолько привыкли, что перестали даже обращать внимание на его забинтованные руки. Только полковой врач Сергеев, делая летчику перевязки, неодобрительно покачивал головой...
      Забегая вперед, скажу, что Иван Заморин в воздушных боях лично сбил около двадцати вражеских самолетов. Однако в вопросах личного счета летчик был до крайности щепетилен. Он считал сбитыми только те самолеты, что упали на его глазах и чье место падения он мог бы точно указать на карте. В бою же часто не было возможности проследить за каждым сбитым самолетом, поэтому некоторые из пилотов считали такой педантизм чрезмерным. Но Иван придерживался своих правил. Характерно, что спустя годы после войны, когда обстоятельства развели бывших однополчан по разным краям страны, когда наша фронтовая жизнь стала далеким прошлым, даже после всего этого Иван Заморив остался живой историей 18-го гвардейского полка, его совестью, сохранив свой непререкаемый авторитет среди постаревших боевых друзей.
      Примерно в середине марта я был в полете, когда впервые услышал по радио:
      - "Орел"! "Орел"! Я - "Орел-ноль"! Вас вызывает хозяин!
      Я тут же ответил:
      - "Орел-ноль", я - "Орел", вас понял отлично...
      "Орел-ноль" - был позывным начальника штаба 303-й авиационной дивизии Павла Яковлевича Аристова. Мы с ним разработали один нехитрый код, который был известен только мне и ему. Дело в том, что командующий нашей армией не всегда одобрительно относился к боевым вылетам руководящего состава соединений. При каждом вылете полагалось ставить его в известность. Так вот на те случаи, когда в воздух я поднимался только по собственной инициативе, у меня и был разработан код с начальником штаба, который в любую минуту мог срочно вызвать меня на связь. Словом, если в эфире появлялся таинственный "Орел-ноль", который в небо никогда не поднимался и был "орлом" сугубо земным, я знал, что это - заботливый Павел Яковлевич, что вызывает он меня небеспричинно: то ли я понадобился срочно в штабе армии, то ли начальство нагрянуло в дивизию, то ли что-то стряслось - во всяком случае, требуется мое присутствие.
      В тот раз "Орел-ноль" дал исчерпывающую информацию:
      - Вас вызывает хозяин.
      Значит, я понадобился командарму Худякову, и уже через несколько минут мой истребитель стоял недалеко от штаба армии. Худяков встретил словами:
      - Готовься принимать французов.
      "Вот некстати", - первое, о чем тогда подумал. Для приема иностранной делегации время, мне казалось, было выбрано неудачное. Дел невпроворот, аэродромы раскисают, погода неустойчивая - летаем ограниченно. Я живо представил, как гости месят глину и довольствуются разговорами. Если б они посетили нас попозже - ну, хотя бы в мае, - было бы и впечатление другое. Я даже подумал, что делегацию целесообразнее бы направить к бомбардировщикам, а не к нам, или вообще в какую-нибудь сухопутную часть. Что я им покажу? Хорошо еще, если среди них найдется хоть один человек, который разбирается в авиационных делах. Все это и высказал командующему.
      Худяков рассмеялся:
      - Насчет этого не волнуйся: разбираются...
      Так я впервые узнал о существовании эскадрильи "Нормандия". До этого же у нас никто не слышал, что группа французских летчиков обучается на одном из наших тыловых аэродромов летать на "яках".
      И все-таки принять "Нормандию" мне было трудно из-за состояния аэродромов. Я изложил свои соображения, подробным образом проинформировав командующего об обстановке. Тогда Худяков принял решение оперативно подчинить "Нормандию" на некоторое время командиру 204-й бомбардировочной авиационной дивизии полковнику С. П. Андрееву. Резон в этом решении был такой: аэродромы бомбардировочной дивизии в лучшем состоянии, дивизия в большей степени, чем наша, отодвинута от линии фронта, а французским летчикам к тому же полезно будет пройти своеобразный период адаптации - пусть ознакомятся с нашим фронтовым бытом, полетают над прифронтовой полосой, хорошенько изучат район боевых действий.
      22 марта 1943 года эскадрилья "Нормандия" в составе 15 летчиков, 42 механиков прибыла на полевой аэродром Полотняный Завод, где сидели бомбардировщики Пе-2.
      До 10 апреля "Нормандия" находилась в составе 204-й бомбардировочной дивизии. В этот период французские летчики совершили свои первые боевые вылеты, одержали первые победы, понесли первые потери. Но очень скоро в совместном базировании истребителей и бомбардировщиков обнаружились очевидные неудобства. Во-первых, истребители "Нормандии" были удалены от линии фронта-были случаи, когда французским летчикам не хватало горючего на обратный путь к аэродрому и они совершали вынужденные посадки. Кроме того, общение летчиков "Нормандии" с летчиками других истребительных частей было затруднено, следовательно, затруднена была и передача им нашего боевого опыта. Узнав обо всем этом, Худяков снова вызвал меня в штаб и приказал принять французскую эскадрилью.
      Так в апреле 1943 года эскадрилья "Нормандия" вошла " состав 303-й истребительной авиационной дивизии. 16 апреля мы посадили ее на полевой аэродром Васильевское вместе с 20-м истребительным полком. Выбор пал на Васильевское потому, что этот аэродром был расположен севернее других и в апреле там еще сохранялся более-менее приличный грунт.
      В 303-ю дивизию "Нормандия" прибыла в количестве 11 летчиков. И хотя летом сорок третьего года, уже приняв первое пополнение, "Нормандия" получила статут полка, в течение кампании того года полк французских летчиков был немногочисленным. Только через год - к лету сорок четвертого, - пополнившись новой большой группой добровольцев, французы имели в своем составе 61 летчика (55 самолетов), что по военным нормам почти соответствовало количественному составу двух истребительных полков. Я помню, что к концу сорок четвертого года на повестке дня стоял вопрос в о том, чтобы создать отдельную дивизию из французских летчиков. Даже название дивизии обсуждалось. Кажется, все склонялись к тому, чтобы назвать ее "Париж". Не успели. К счастью, не понадобилось: война быстро шла на убыль, близилось ее победное завершение, и французские летчики-добровольцы воевали в составе 303-й дивизии.
      Наши летчики-истребители горстку отважных сынов Франции встретили так, как подобает встречать товарищей по оружию. Эта дружба, окрепшая в боях, явила миру массу поразительных примеров братской взаимовыручки и взаимопонимания представителей разных народов, объединившихся во имя осуществления одной благородной цели.
      Жили и воевали французские летчики в тех же условиях и на тех же правах, что и наши.