Вместо оружия они набрали горилки, засели в гуляй-городине и были изрешечены плотной стрельбой со стен. Обороной Замостья руководил опытный старый воин Вайер. У него было полторы тысячи наемников и еще десять тысяч шляхетского войска. Паны были за крепкими стенами, в стальных панцирях, а на казаках - свитки да кожухи. Нужно ли было так опрометчиво взбираться на эти стены? Чарнота погубил всех своих людей, сам получил пулю в ягодицу и теперь на гетманских ужинах не мог сидеть вместе с полковниками, а стоял словно столб слева от меня под хохот старшин.
      - Почему хохочете? - смеялся я. - Пан генеральный обозный стоит из уважения к своему гетману, это только вы расселись здесь неужиточно.
      - Кто теперь скажет, будто Чарнота не второй человек после гетмана? кричал Чарнота, набравшись сикера, но на ногах держась прочно.
      - Попроси Вайера, чтобы прострелил тебе еще и вторую ягодицу, так, может, и целым гетманом тогда станешь, - беззлобно поддел его Кривонос.
      Теперь мои полки стояли спокойно. Осажденным я послал письмо, в котором писал: "Теперь, когда мы все вместе, уже не поможет вам бог больше на нас ездить".
      Отряды мои разошлись по краю. В Нароле был Небаба, Перемышлем овладел Лаврин Капуста, который ушел из атаманства в Чигирине, чувствуя свою провинность передо мною из-за Матроны. На Покутье вспыхнуло крупное хлопское восстание Семена Высочана. Еще один мой отряд взял Брест-Литовский.
      А в Варшаве панство на элекционном сейме, будто и не было никакой угрозы существованию всего королевства, шумело о liberum veto*, теряло дни в мелких словесных стычках, о необходимости помочь Львову канцлер Оссолинский обратился с речью к собравшимся только 30 октября, когда я уже отошел от города, про Замостье никто и не вспоминал, Вишневецкий изо всех сил рвался в главные региментари войска, которого, собственно, не было, пан Кисель, кажется, единственный не забывал про Хмельницкого, выдвигая свой план, как укротить казацкого тирана, однако пана сенатора не хотели слушать, смеялись над ним, напоминая, как обещал, что либо врага успокоит, либо собственной смертью заплатит, но не сделал ни того, ни другого. Панство было словно бы во сне летаргическом. Одни кричали, что надо избрать гетмана коронного, другие говорили, что следует избрать сначала короля, а не гетмана, учитывая отсутствие сильного войска. Мой давний знакомый Радзеёвский, который бежал из-под Пилявы, а потом вместе с Вишневецким и из Львова, пробовал как-то урезонить "засеймованное" панство, говоря: "Все погибнем, если не дадим Речи Посполитой головы. Без нее - прощай, тело!" Ему кричали, что единственная голова, будь она даже бриллиантовой, ничем не поможет против этого тирана (другого слова для меня у панов шляхты не было тогда), поэтому элекцию ускорять не годится, она должна продолжаться, как это постановил конвокационный сейм, по меньшей мере шесть недель, а не шесть дней, как это кому-то хотелось бы, - время здесь не имеет значения, короля можно избирать хоть и сто, и двести лет, лишь бы только ни в чем не нарушалась золотая вольность и были удовлетворены все шляхетские пожелания.
      ______________
      * Право свободного голоса, в соответствии с которым любой депутат сейма мог одним своим голосом отклонить постановление, принятое всеми.
      Король Владислав лежал незахороненным уже полгода*, а над его гробом продолжалась кутерьма. Его самого когда-то избрали за полчаса, теперь же двум его братьям Яну Казимиру и Каролю Фердинанду не хватило и полгода, чтобы договориться, кому же надевать корону. Оба рвались к ней, каждый заверял, что жаждет получить святую диадему не из амбиции, а только из любви к отчизне.
      ______________
      * По существующему обычаю короля не могли похоронить, пока не будет избран новый монарх.
      У обоих королевичей было много сторонников. За Яна Казимира стоял Оссолинский с многочисленными магнатами, за него были европейские дворы и Ватикан. За Кароля Фердинанда - Вишневецкий, Конецпольский, значительная часть клира и магнатерии, все Мазовше, а также - что особенно удивительно Замостье, которое я осаждал и которое, собственно, было единственной преградой на пути моего войска ныне.
      Мои отряды взяли уже Белз и Грубешов, появились под Люблином, в самой Варшаве, как писал сановный Альбрихт Радзивилл: "Голос плебса дошел до такой смелости, что замышляют подложить огня и разграбить дома шляхты и сенаторов".
      Я снарядил в Варшаву посольство с требованием избрать Яна Казимира. Подобрал для посольства эдукованных полковников Яна Гирю и Матвея Гладкого и писарей сокольницкого и черкасского, велел одеться в кармазины и дорогие ферязи меховые, говорить только по-латыни, чтобы панство видело, что не свинопасы и прислужники перед ними, а гордые рыцари свободы, которые во весь голос провозглашают свое диктандо всей Речи Посполитой.
      Было в этом злорадство, гордость и сознание собственных сил, вера в свое счастье и провиденциальное назначение? Грубый гетман с грубой душой что может быть несправедливее? Если бы кто-нибудь мог заглянуть в мою душу, увидел бы там неуверенность, смятение, иногда даже беспомощность. Тяжкий разум мой. Не было в нем легкости и игривости, не было веселого света и открытости, наоборот: чаще он был хмурым, а для врагов даже зловещим. Вид мой был грозно-отталкивающим - сердца сжимались, подгибались колени, мир казался слишком малым для меня. Жить бы мне только в степи, ходить под небом, под ветрами и дождями, даже спать между небом и землей, как той хищной птице, гнезда которой никто никогда не видит. Великая беспредельность степей жила во мне, дух диких полей, плеск щедрых весенних вод и тот ветер с Днепра, который поднимает жалобный шелест в прошлогоднем репейнике. Но дух людской не упал с неба. Он рождается в человеке и живет в удивительном сочетании совершенства и порочности, величия и малости, и голоса этих противоположных сущностей одинаково мощны и заманчивы, так что самого сильного порой сводят и изводят, и нет от этого спасения. За неполный год удалось осуществить то, чего не удавалось в течение целых веков, это наполняло меня великой силой, решительностью, от моего голоса трепетали враги, полегала трава, клонились деревья, воды выходили из берегов, тучи исходили дождями. Но внезапно меня охватывали уныние и растерянность, не было у меня друга, кроме собственной тени, ложе мое пустым было, как воздух, чувствовал я бессилие перед простейшими делами, никто не видел этого, не знал, хотя и замечали порой странные приступы безволия, охватывавшие меня в минуты, когда от гетмана ждут действий немедленных, решительных, может, и жестоких. В Чигирине я отступил перед слабой женщиной, не пытаясь побороться за свое счастье хотя бы словом. Затем невозмутимо присматривался к жестокостям, которые чинили отряды самозваных ватажков. Пошел под Львов неизвестно для чего. Не для того ли, чтобы вспомнить свою далекую беззаботную юность? Теперь сидел под Замостьем, как сокол с Карналем на голове. Задался целью не уходить отсюда, пока не будет избран король. Провозгласил это свое решение и назвал своего кандидата. Перед этим у меня были странные видения о потребности встать не только за людей, но и за бога. Легко смирился с тем, хотя душа и бунтовала и я упрекал небесного владыку: "Неужели ты хочешь, чтобы мы всегда проливали свою кровь, а ты не пролил и слез?" Может, и король нужен был мне для упреков и обвинений? Ведь в противном случае все они падут на меня, а я еще не чувствовал себя способным взять на свои плечи такое невыносимое бремя. Еще вчера никому не известный сотник из Чигирина, человек кондиции если и не мизерной, то по крайней мере не вельми знатной - и уж вождь, дукс (князь), герое и повелитель. Не хватало сил так легко перейти из неизвестности в славу и власть. Хотелось иметь и в дальнейшем тарчу, которую выставлял бы впереди себя, защищаясь от неудач, бед, угроз, наговора. Кто мог послужить таким щитом? Король и бог? Король лежал мертвый, бог должен был обращаться ко мне со словами разве лишь в Киеве. Потому-то я вознамерился добыть здесь короля, а уж потом бога.
      Выбирать, собственно, мне было не из кого. Мог бы считаться претендентом на престол семиградский князь Ракоци, но он умер как раз перед элекционным сеймом, а его сын Жигмонт никому еще не был известен. Ни один из братьев покойного Владислава не шел в сравнение с ними своими достоинствами, я встал за Яна Казимира только потому, что он хотя бы внешне сдерживался все это время и ничем не проявлял враждебности ко мне и к казачеству, как это делал Кароль Фердинанд. Я вельми хорошо знал королевича, он стоял у меня перед глазами, будто мы только вчера с ним виделись, - низкорослый, мелкий, утлый, какая-то заплесневевшая кожа, лицо некрасивое и простецкое, однако выражение на нем всегда было королевское, и он хорошо презентовался, когда хотел. В противовес Каролю Фердинанду, который еще в молодости обручился на всю жизнь с церковью, Ян Казимир старался выработать в себе Марсову натуру, служил полковником в армии австрийского императора, был участником Лотарингской компании, когда в 1637-м Владислав женился на австрийской принцессе Цецилии Ренате, Ян Казимир ездил в Вену за нареченной для своего монаршего брата.
      В 1638 году Ян Казимир отправился в путешествие по Европе. Из Вены добрался до Генуи, там сел на корабль "Диана" и поплыл в Испанию товарищем посла польского Яна Конопацкого. На Иберийском полуострове его ожидало положение вице-короля Португалии и адмирала испанского флота. Но в Тулоне и Марселе королевич слишком долго задержался, кардинал Ришелье заподозрил его в шпионстве в пользу Испании и велел арестовать. Два года просидел Ян Казимир во французских темницах. За него просили папа Урбан, король английский Карл, Венеция и Генуя, только Фердинанд Австрийский, швагер и союзник, не пошевелил и пальцем. И лишь в феврале 1640 года посольство воеводы Смоленского Криштофа Госевского добыло Яну Казимиру свободу. Король Людовик принял польского королевича в монаршей спальне в соответствии с церемониалом для принцев второго ряда. Через некоторое время Владислав выпросил для него у папы кардинальскую мантию, и Ян Казимир стал еще и кардиналом.
      И вот теперь экс-шпион международный, экс-иезуит и экс-кардинал должен был стать королем польским. Отец его Зигмунд Ваза никогда не отвечал на поклоны плебса. Ян Казимир в своем презрении продвинулся неизмеримо дальше. "Предпочитаю смотреть на пса, чем на поляка", - это были его слова.
      Однако королей избирают не за способности, а за происхождение. Имеет значение королевская кровь, и ничего больше.
      Мне и нужен был король бесхарактерный, невыразительный, чтобы можно было подтолкнуть его куда захочешь. Именно таким казался мне Ян Казимир. (Может, и Выговский показался мне таким настолько, что я назначил его писарем генеральным, будучи не в состоянии заглянуть в его душу? Такая доверчивость - тяжелейший и опаснейший из пороков, в особенности у человека, имеющего в руках высокую власть. Но этот порок почему-то считается незначительным, на него не обращают внимания, за него не судит даже наш самый суровый судья - история. Жаль говорить!)
      И все же не я первый подал руку Яну Казимиру. Не обратил внимания и на странный случай с Немиричем, который прибился ко мне под Збаражем, будто бы как посланец королевича, а может, только чтобы выведать мои помыслы. Я ожидал от Яна Казимира посла настоящего, ждал его под Львовом, ждал под Замостьем и своих послов на сейм снарядил только тогда, когда прибыл из Варшавы королевский секретарь, мой давний знакомый nobilis roxolanos* Якуб Смяровский. Представился он, как и Немирич тогда, послом от "шведского короля", но был послом настоящим, потому что привез письмо от Яна Казимира с королевскими печатями.
      ______________
      * Украинский шляхтич (лат.).
      Не казак кланялся королю - король склонял голову перед казаком! Не напрасно я проявлял такое поистине нечеловеческое терпение в разбушевавшемся море страстей, возмущений, домогательств и непослушания.
      Я вызвал в Лабунки генеральных старшин и полковников, погрел их в своей теплой хате, вспомнив, как это нынче неуютно панству в Варшаве на элекционном поле* под ветром и снегом, угостил каждого чаркой горилки из гетманских рук, спросил не без лукавства:
      ______________
      * Короля должны были избирать на сеймовом поле под открытым небом, только для сенаторов была "шопа" (навес).
      - Так как будем встречать королевского посла - в пышности или пренебрежении?
      Старшины предусмотрительно промолчали, откликнулся лишь Кривонос:
      - Делай как знаешь, гетман, я же умываю руки, потому что с паном Смяровским у меня счеты еще с Полонного.
      - У нас счеты со всей Речью Посполитой, - заметил я.
      - Видишь ли, у меня тут не все так просто. В Полонном была тогда семья пана Смяровского, а хлопцы мои озверели: очень уж сильно палило в нас панство из пушек. В душу каждому целились! Ну, а уж если разойдутся мои хлопцы, то за руку не удержишь. Несчастье случилось и с семьей секретаря королевского.
      - Жаль, Максим. Не знал я об этом. А хотел, чтобы ты встретил посла королевского перед Лабунками и сопроводил ко мне. Приучать уже следует шляхетских панов к нашему казацкому маестату. Тогда что же? Пусть встречает пана посла генеральный обозный Чарнота? Или он еще не выкричался? Как, Чарнота?
      Хохот покрыл мои слова.
      - Да ведь пан Чарнота не способен сесть в седло! - крикнул Головацкий. - Разве что будет стоять в стременах, как последний пахолок.
      - И постою для нашего гетмана! - огрызнулся Чарнота, который после своего глупого ранения и до сих пор еще не мог присесть. - А чего тут хохотать? Хоть я и крикливый, зато верный. Хочу быть вторым человеком после гетмана - так и говорю, потому как ни о чем другом не думаю. Ты же, гетман, бойся тех скрытных, которые низко сгибаются, а голосами играют так тихо, что и паутина не шевельнется. Нутрецы! Гнутся перед тобою в три погибели, а глазами, как татары на добычу, - так и режут! И всё на гетманскую булаву косятся! А Чарнота крикнул раз да другой - вот и вся его вздрячка.
      - Вон булава на столе, - сказал я спокойно. - Хочет кто - лишь протяни руку. Взять - не штука. Удержать - вот забота.
      - Гей, пане гетмане, - махнул рукой Чарнота. - Доброе твое сердце, если ты такого мнения о людях. Кто бы там думал, как удержать? Мысль одна - как ухватить! А уж там - что бог даст.
      Я прервал этот разговор, напомнив о после, да, собственно, и не имея охоты продолжать его дальше: к чему?
      Не было тайны, что некоторые старшины грызлись между собой, готовые утопить меня в ложке воды, и для каждого лишь булава сверкала, а что за булавой - никто не хотел видеть, никто не знал, какая она тяжелая, сколько за нею труда, дум, напряжения, страданий сердца и мук душевных. Скупой свечки в церкви не поставит. О души рогатые, о персть земная!
      Сидели, молчали, пили, аж испарина с чубов шла, и никто и не догадывался, что вижу их всех насквозь. Жаль говорить!
      Смяровский прибыл в сопровождении, сотни всадников из королевской гвардии, я выслал ему навстречу шесть тысяч конных казаков. Под звуки труб и бубнов его проводили мимо стен Замостья, и осажденные, думая, что принесена весть об избрании короля, высыпали на стены и встречали пана Смяровского виватами. Перед Лабунками выехал встречать посла генеральный обозный Чарнота, и он и его свита на пышно убранных конях, все в дорогом оружии, в мехах, с хоругвями в золотом шитье и бунчуками.
      Я приветствовал посла во дворе своей хаты, так что мог он впоследствии похвалиться, мол, виделся с гетманом in solemni forma*. Часто палили из пушек, били в бубны, провозглашали виваты и славу.
      ______________
      * В торжественной обстановке (лат.).
      - С милостью и миром приехал я сюда, - сказал Смяровский.
      Я проводил его в хату. Был я тогда в скарлатном жупане с серебряными петлицами, в ферезии, подшитой лучшими соболями, с золотой саблей на боку, не для пустого величия все это, а для надлежащей торжественности. Булава гетманская лежала на краю стола, я сбросил ее на пол.
      - Не держусь за эту булаву, пане Смяровский, - сказал я послу. - На первую весть об избрании Казимира сниму с пояса саблю, и лук отложу, и отдам ему надлежащую покорность. Если бы королем стал не Казимир, которому я хочу служить и кровь за его достоинство проливать, то пошел бы я прямо на Краков и, взяв в сокровищнице корону, отдал бы тому, кому считал нужным отдать.
      Начали входить мои генеральные старшины Выговский, Чарнота, Зарудный, есаулы Демко и Иванец, я называл каждого, Смяровский присматривался к ним внимательно, будто искал кого-то, я даже не удержался, спросил:
      - Имеешь кого-нибудь знакомого у нас, пане Якуб?
      - Лучше и не имел бы! Правую руку твою - Кривоноса. Говорят у нас о нем, что он гетман неназванный. Не дай мне его видеть: если бы меня даже на куски изрубили, я все равно в него свою саблю воткну!
      - Что-то там между вами было, и он, как человек учтивый, не пришел на встречу, - промолвил я успокаивающе.
      - Говоришь "что-то", гетман? - вспыхнул Смяровский. - В Полонном жену мою и детей Кривонос побил, сына восьмилетнего орде продал, забрал моего имущества на сорок тысяч!
      - Не он ведь сам - это его хлопцы, наверное. Ты же, пане Якуб, где тогда был? В Варшаву от казаков бежал? Сам бежал, а жену с детьми покинул? Что же это за шляхетство такое? Да уж не для того ты прибыл, чтобы мы упрекали друг друга.
      Смяровский передал мне письмо от Яна Казимира с королевскими печатями, я велел Выговскому читать это письмо, разломив печати собственноручно.
      Казимир извещал о гарантированном своем избрании, советовал казакам отступить "на обычные места", просил меня не идти на Варшаву и не препятствовать элекции, обещал в случае избрания полную амнистию казакам и приумножение вольностей.
      Смяровский от себя добавил, что Кароль Фердинанд отрекается от борьбы за престол, уже есть договоренность между братьями об этом, Казимир уступил брату бискупства Опольское и Рациборгское и обещал получить от Речи Посполитой согласие на два аббатства. Стало быть, избрание Яна Казимира дело решенное. Теперь ждут дня, когда архибискуп Любенский пропоет: "Veni, Creator" и приступят к подаче голосов.
      Я начал приветствовать избрание Яна Казимира, Чарнота дал знак, и снова была поднята такая пальба, что, казалось, земля содрогается. Тут я пригласил пана посла на обед казацкий, а тем временем полковники, старшины, казаки просили королевское письмо и читали, разбирая каждое слово. Когда же дочитались, что подпись не короля польского, а только шведского и печати тоже Шведского королевства, поднялась невероятная буча.
      - Слышишь, пане Смяровский? - сказал я послу. - Обмануть себя не дадим никому. Пока не станет Казимир королем польским и пока не получу от него заверений, не отступлю никуда. Нужно мне переполоскать все волости до Вислы. Готов и зимовать здесь. Жечь и убивать запрещаю, гумна охраняем сами, чтобы не допустить голода. Расскажи, что видел здесь. В Замостье паны умирают с голоду, а казаки мои если и умирают, то от чрезмерного переедания. За меня хан и султан, Москва, Валахия, Ракоци. Все за меня, значит, когда признаю свое подданство перед королем, затихну и вернусь в Украину, чтобы ждать комиссаров, то не от слабости это сделаю, а по доброй воле, из сыновних чувств к короне.
      Смяровский и не знал, благодарить за такую речь или возмущаться. Но для обид не было времени, ибо угощение шло по казацкому способу - на шесть перемен и вина добротного вдосталь, говорил только я, а пил каждый раз за здоровье его королевской милости, и каждый раз при этом били из пушек со страшной силой.
      Когда же после обеда мы остались с послом с глазу на глаз, пан Смяровский уже словно бы от себя доверительно сказал:
      - Хочу тебя предостеречь, гетман, если хочешь при жизни и славе своей остаться! Есть у тебя враг заядлый, который намеревается лишить тебя славы, твоего регимента и самой жизни. И враг этот - Кривонос. Берегись его!
      - Меня оберегает народ, пане Смяровский.
      - Как это? - удивился посол.
      - Тебе не понять этого. Были мы с тобой когда-то чуть ли не приятели, вскормлены тем же самым хлебом, и кровь и вера у нас общие, а думаем не одинаково. Почему бы это так?
      Потом повезли пана посла под Замостье, показали ему перекоп, при помощи которого отведена вода от города, показали лестницы для штурма: из цельных бревен в двадцать локтей длиною, а шириной - в три охвата; видел он сотни наших пушек, гуляй-городины непробивные, поражался неисчислимости войска казацкого и порядку в нем. С тем и уехал в столицу, имея письмо от меня к королю и страх в сердце от нашей силы.
      Вот тогда отправил я казацкое посольство в сейм с требованием избрать непременно Яна Казимира и с такими условиями замирения: нагоняй для Вишневецкого и Конецпольского, амнистия всему казацкому войску, возвращение давних вольностей, чтобы Войско Запорожское было со своим гетманом под властью только короля одного и никого другого над собой не имело; упразднить унию, казакам свободная дорога на Запорожье и на море, коронные войска чтобы не вступали в украинские земли, старостам никакого права над казаками, реестр казацкий увеличить до 12 тысяч, гетману определить староство и 20 миль земли.
      В сенате все это отложили, а мне было прислано письмо с "антедатой", то есть задним числом, от короля про амнистию, королевскую ласку и удовлетворение всех условий казацких, что же касается установления потолка казацкого реестра и территории казацкого поселения, то для этого выделены комиссары, которых я должен был ожидать, отступив в свою землю. Комиссарами сейм назначил Киселя, киевского каштеляна Бжозовского, Киселева брата новгород-сиверского хорунжего Николая, подкомория львовского Мясковского, брацлавского подчашего Зелинского, королевских секретарей Лентовского и Смяровского и князя Захария Четвертинского.
      Сам Ярема Вишневецкий с высоты своего верховного региментарства считал нужным подать руку казаку и, когда я отошел от Замостья, выслал мне вдогонку письмо, в котором заверял в своем доброжелательстве и благосклонности к Войску Запорожскому и готовности влиять на короля своими прошениями, чтобы он милостиво простил казацкие проступки. Удивлялся, что я жалуюсь на какую-то неприязнь с его стороны, в то время как предки его всегда были благосклонны к Войску Запорожскому и помогали ему добывать славу, так и он остается неизменно при своем афекте к Войску Запорожскому и желает им ласки королевской как людям рыцарским - лишь бы только остались верными своей отчизне.
      А давно ли князь ясновельможный носился по Подолии с девизом: "Выловить, вырубить, перевешать!" Этот мелкий человечек, черный, как навозный жук, с истертым лицом, хотел стать грозой народа великого и вольного, а теперь лил воду на меч - стремился к замирению!
      Я не ответил ему. Гадина в его словах дышит. Pereat - как говорит панство. Пусть погибнет!
      Была уже зима, а казак зимой не воюет. Не может он закопаться в землю, не спрячется в болоте, не переправится по быстрой воде, негде ему укрыться от смертельного удара шляхетской панцирной конницы. Я добился избрания Яна Казимира, заявил, что признаю свое подданство, совсем затихаю и возвращаюсь в Киев, чтобы ожидать комиссаров, Не ссылался на усталость войска, на черный мор, косивший казаков, на недобрые вести, приходившие с Поднепровщины, где посполитые уже и не различали, где шляхетские маетности, а где гетманские пожалования полковникам и сотникам.
      Тем временем снарядил Выговского к молодому Ракоци, чтобы сблизиться с семиградским двором. Впервые отпускал от себя писаря генерального, а ему показалось - отодвигаю его в сторону, он встревожился, однако смолчал. Более того, как это он делал всегда, выложил мне то, что скрывал до поры до времени.
      - Есть вести от Мужиловского, гетман, - промолвил тихо, но многозначительно.
      - Почему же молчишь? - чуть не закричал я. - Знаешь вельми хорошо, как я жду этих вестей. Что там?
      - Патриарх Паисий уже в Виннице. На рождество будет в Киеве. Мужиловский сопровождает его. Его преосвященство шлет гетману Войска Запорожского свое благословение.
      Я молча махнул рукой Выговскому. Предпочитал побыть наедине. Только теперь почувствовал, какой растревоженной была моя душа с тех пор, как выехал я из Чигирина, не увидев Матрону. Ждал все эти дни и месяцы, сам не ведая чего, а теперь дождался! Увижу патриарха и упаду перед ним на колени, выпрашивая благословение на брак. Ни перед кем не падал, а тут упаду!
      Память должна своевременно остановиться, а она бунтует, восстает, она отбрасывает чувство неосуществимости.
      Теплый дух Матронки окутывал меня, стоял надо мной неотступным облаком, а я делал вид, будто не замечаю его. Моя жизнь - на виду, перед войском, перед толпами, днем и ночью вокруг меня тысячи людей, прослеживается каждый мой шаг, каждое слово, каждое желание и нежелание, во мне убиты все тайны, я не принадлежал себе, я принадлежал людям и всему миру.
      А она? Что она, и где, и как? Приставить к ней своих доверенных людей, пустить по ее следу, погнать Лаврина Капусту назад в Чигирин, велеть: откопать из-под земли? Я не мог. Она была единственной моей тайной, единственным, что осталось во мне простого человеческого. Как же я мог и это отнять у себя? Вера была дороже подозрительности. С верой жить легче. Когда мы больше знаем - в любви или в ненависти? Любовь слепа, но ненависть еще более слепа, она отнимает разум и все человеческие чувства.
      Я простил Матрону еще тогда в Чигирине, я носил с собой не ее слова, а ее дух, прикосновение, дыхание и еще что-то, будто церковное пение, которое поднимает, возносит сердце. Плоть угнетена, но дух вознесен - и это счастье.
      Я вспоминал короткие минуты счастья с Матроной. Где они и были ли на самом деле? Уже тогда в ее взгляде читался укор, но была и мольба, безумная нежность, молчаливая и упорно скрываемая, и бессмертные надежды нашей любви, нашей любви, нашей...
      Нашей или только моей?
      Я позвал Тимоша.
      - Как ты, сынок?
      - А как должен чувствовать себя гетманский сын? Пробую ладить со всеми, кто есть в твоем войске.
      - С татарами?
      - Разве одни лишь татары? А валахи, донцы, куряне и путивляне, да и шляхта с хлопом польским, знаешь ведь сам. Полка своего нет, вот и обретаюсь со всеми.
      - Сердце мое радуется, когда тебя слушаю. Что полка нет - не жалей, еще и гетманом быть придется. А теперь хочу, чтобы стал ты под Жолквой, где уже приготовлен обоз, и двинулся в Украину.
      - Куда же?
      - В Чигирин.
      - К пани Раине?
      - В Чигирин. В столицу гетманскую. Будь там за меня. Но не дури. Слышишь меня?
      - Слышу, гетман.
      - Я иду в Киев. А потом в Чигирин. Видно будет. Ты веди себя как следует и успокой всех женщин. Катрю, пани Раину...
      - И Матрону?
      - Увидишь - успокой и ее. Пусть ждут вестей.
      - Вестей или гетмана?
      - Вестей - прежде всего. Вверяю тебе, сынок, душу свою.
      - Ну! - сказал Тимош и упрямо уставился в землю.
      Я обнял его и заплакал. Гей, сын родной! Чтобы спасти человека, нужен разум, а чтобы погубить - всего лишь махнуть рукой. Ты мой самый близкий, а там далеко - самая дорогая. Тебе вверяю...
      29
      Король поехал в Ченстохов поблагодарить тамошнюю чудотворную опекуншу божью за элекцию, а оттуда должен был направиться в Краков на коронацию.
      Я возвращался в Украину далекую. Шел от Замостья до Киева шесть недель зимних, мир прислушивался ко мне, а я - к миру.
      Оставил позади себя потери невозместимые. Кривонос. Тугай-бей. Оба пали не на поле боя, а умерли от черного мора. А сколько полегло безымянных, без воспоминания, без памяти. Воины боятся смерти, а полководцы - поражений. Я не знал поражений, а от смертей темнело в глазах. Матушка-война смилуется над казаком, сырую землю ему в голову положит, черных воронов на белое тело пришлет, буйными ветрами славу разнесет.
      Вiтер гуде, трава шумить,
      Казаченько вбитий лежить,
      На купинi головою,
      Накрив очi осокою.
      Кiнь вороний у нiженьках,
      Орел сизий в голiвоньках.
      Да вислужив королiвську
      В чистiм полi могилоньку!
      Потом будут удивляться, как менялся я по пути от Замостья на Киев, а затем - в Переяславе. Становился с каждым днем словно бы другим человеком, и никто не мог понять эту перемену. От слов осторожных в Замостье до независимо-рассудительных в Киеве и до нетерпеливо-резких в Переяславе. Как это могло случиться? Или за время этого путешествия шестинедельного сменилось во мне несколько людей и я успел прожить несколько жизней?
      Увидел народ свой, услышал его слово, обратилась ко мне его свободная душа, которая жила в угнетении целые века, а теперь встрепенулась, раскрылась, будто цветок после долгой ночи - непередаваемо яркий, сочный, беззащитно-нежный, как женщина к своему возлюбленному: не отдай меня никому, защити, не дай в обиду.
      Ночевали в полесских дымных хатах, ели, что было в этих хатах, а не было там, собственно, ничего, я входил со своим Демком в хаты, сняв шапки, пытались поклониться образам, но и образов не находили. Демко шутил:
      - Знали мы, что у вас две дырки за столом, так вот пришли заткнуть.
      - Просим дорогих гостей, - говорила хозяйка, - да ведь пироги забыли испечь, чтобы и вам дырки во рту заткнуть.
      - Пироги - обеду враги! - посмеивался Демко, доставая из мешка наши припасы. - Доброе слово лучше мягкого пирога.
      Потом целые дни ехали через пустынные безлюдные места или же наталкивались на умирающих с голоду, на сожженные хутора, сгоревший лес на многие мили вокруг, на черные пепелища, на ужас. Увидел на дороге возле конской падали четырехлетнее дитя и пса при нем, кто-то покинул его здесь неизвестно когда, было это дитя вроде бы здоровое, ничего не боялось и в этой падали, где пес что-то грыз, дитя тоже рылось, разыскивая себе какую-то поживу, но когда мы дали ему теплого подогретого пива, оно сразу умерло, потому что не ело, наверное, неделю, а то и больше и было опухшим, а мне казалось здоровым.
      Обезумевшие от горя женщины встречали меня на околицах лесных сел, преграждали дорогу, бросали в лицо слова не мягкие - тверже камня:
      - Так это ты, гетман великий?
      - А где же наши дети? Где мужья наши?
      - Чтоб земля под тобой провалилась!