На этой раде гетман Потоцкий, распуская свое пузо под золотым кунтушом, разглагольствовал, кого смеем брать в казаки, держал он теперь нас в собственных ладонях, будто птенцов теплых и беспомощных: "Казаками могут быть только люди, которые ближе к Днепру. Потому что как в нашем шляхетском стане до вольностей и прерогатив шляхетских доходит только тот, кто их кровью своей обагрит и имуществом своим служит долго королю и отчизне. Так и вы подумайте, справедливое и соответствующее ли дело, чтобы вы пропускали каких-нибудь пастухов в стан свой и к вольностям рыцарским, которые предки ваши и вы сами жизнью своей добывали?"
      Ясновельможному пастухи были не по душе, а у меня с пастухов все и началось.
      По дороге в Киев свернул я по обыкновению в Переяслав на ночлег. Солнце уже садилось за горы, по ту сторону реки, потому я подгонял коня, чтобы перескочить мост через Трубеж и быть в городе еще засветло. Два моих джуры с трудом успевали за мною, наверное удивляясь, куда так торопится пан сотник (был я уже не войсковым писарем, а лишь чигиринским сотником после позорной прошлогодней ординации), а я и сам не мог бы сказать, какая неведомая сила меня подгоняет, хотя и чувствовал эту силу очень.
      От соборной площади свернул я в узкую тихую улочку, тянувшуюся за переяславским базаром, но тут вынужден был осадить коня: улочка была запружена стадом, возвращавшимся с пастбища. Коровы брели медленно, сытые, крутобокие, вымя у каждой набрякло от молока, так, что даже распирало задние ноги, золотая пыль вставала за стадом, ложилась на деревья, на густой спорыш, на розовые мальвы, выглядывавшие из-за плетней, тянулась широкими полосами в открытые ворота тех дворов, куда сворачивала то одна, то другая корова, отделяясь от стада. Медлительные пастухи, с пустыми (весь припас съеден за день) полотняными торбами за спиной, шли позади стада, разгребая босыми ногами широкие борозды в золотистой пыли, а их маленькие подпаски юрко носились между коров и закручивали хвосты то одной, то другой, чтоб знала, в какой двор сворачивать, хотя коровы знали и сами. Чуть не вприпрыжку кидаясь к своим хозяйкам, которые ждали их с подойниками в руках, готовые вызволить своих манек и лысок от сладкого бремени молочного.
      Так, медленно продвигаясь следом за стадом, оказался я напротив двора, где ворота тоже стояли открытыми, да только никто не открывал этих ворот, а просто... не было их вовсе, лишь столбы, старые и перекошенные, как и дом, видневшийся в глубине заросшего спорышем двора. Не сворачивала в этот двор ни одна корова (да и подпаски маленькие не закручивали в ту сторону коровьих хвостов), не было видно на спорыше никаких следов, ничьи ноги не протаптывали там тропинок, - заброшенность, забытость, запустение. Но не этим поразил меня двор, разве мало было ныне на моей земле разрушенных и покинутых дворов? - не мог я отвести взгляда от удивительно неуместной, прямо-таки трагической женской фигуры в проеме бывших ворот, чужой для предзакатного солнца и золотистой пыли над улицей, веселых пастушеских выкриков и довольного помукивания коров, сворачивавших в свои дворы; чужой для простого окружающего мира, для его простого быта и простой красоты. Женщина еще совсем молодая, но какая-то подавленная и уничтоженная, как и весь двор, как дом в глубине двора, как одежда на ней. Стояла, держа за руку девочку десяти или двенадцати лет, высокая, может, тридцатилетняя, лицо отмечено суровой тонкой красотой, непривычно бледное, черные волосы покрыты кибалкой, когда-то нарядной, теперь почти изорванной, платье также было когда-то изысканным и дорогим, шелковым с фалбанками и мережкой, но теперь это уже было и не платье, а лишь воспоминание о нем, напоминало оно о ее лучших временах, может, даже бурных и беззаботных, от которых только и остались эти фалбанки на платье да гордое выражение лица у женщины, которая, увидев чужих всадников на своей улице, приосанилась еще независимее, только как-то застенчиво пыталась спрятать куда-нибудь свои босые ноги, - зрелище болезненное и унизительное. Еще не зная этой женщины, я уже знал ее, моментально вспомнилась странная беседа с служебником Киселя старым шляхтичем Здуневским, мое равнодушие к сказанному и к его необычной просьбе - теперь все это как-то переплелось с этой женщиной, с ее дочерью, которая была, собственно, еще более чуждой и далекой для меня, чем ее мать. Стояла девочка рядом с матерью, легонькая как перышко, так бы и взлетела и понеслась, если бы мать не держала ее крепко за тоненькую смуглую ручонку, сияние невинности, духовная сущность плоти, пугливое трепетное обнажение ног и узеньких бедер под коротеньким стареньким платьицем.
      Я направил своего коня прямо в эти ворота, тяжело соскочив на землю, склонил голову в поклоне.
      - Пани Раина Здуневская? Почтение.
      Черные тонкие брови взлетели испуганно и возмущенно. Кто, и как, и почему? Я чувствовал себя довольно неловко. Презентовался, говоря откровенно, не лучшим образом. Запыленный, отяжелевший, пропитанный конским потом, бремя лет и забот да еще и подавленность духа перед новой встречей с вельможным убийцей Потоцким - состояние отнюдь не для ухаживаний за пани. А это была пани прирожденная, несмотря на всю ее запущенность, - и она сразу дала мне почувствовать свою кровь и происхождение.
      - Что пану угодно?
      Я пробормотал что-то про Марка Здуневского и про то, что уже вроде бы знаю ее и что... Она тем временем тщетно пыталась спрятать от меня свои босые ноги. Кажется, в этом для нее сосредоточился теперь весь мир с его неудобствами и проклятьями. Босые ноги, босые ноги перед незнакомым, судя по всему, богатым казаком. Темный румянец стыда заливал пани Раине лицо, шею, руки, а может, и не стыда, а гнева на меня за то, что так неожиданно ворвался в ее убожество, в ее бедность, но не подавленность духа! Растерянно прикасалась тонкими пальцами к шее. Задыхалась. Да и сдаваться окончательно не имела намерения! Оправилась от невольной растерянности, гордо вскинула голову, прищурила глаза (а девочка то и дело посверкивала на меня серыми глазами из-под темных бровенок, и моя железная память выхватила эти серые глаза под темными бровями, и уже не выпустила их, и возвратила мне потом на счастье и несчастье), холодно сказала:
      - Не могу пана принять в своем доме, потому что, собственно, не знаю пана.
      "В своем доме" - от этого хотелось расхохотаться. Стены неизвестно когда беленные, крыльцо подгнило и скоро упадет, ставни перекошены, крыша с разреженным, покрытым мхом, гонтом. Дом! Наверное, давно уже сбежали оттуда даже мыши, не имея никакой поживы, и пса во дворе уже давно, видно, не было и ничего живого, - странно, как и чем жила пани Раина и воздушная девочка, что так умеет сверкать своими серыми глазами на чужого и старого казака.
      Я поклонился еще раз и сказал, что останавливаюсь по обыкновению у Сомков, которые приходятся мне близкой родней, и что буду всегда рад помочь пани Раине, если бы она проявила благосклонность ко мне, простому казаку, и сказала о своих нуждах.
      - Не вожусь с хлопством! - еще напыщеннее отрезала пани Раина, уже неизвестно к кому обращая это "хлопство": моим сватам Сомкам или ко мне самому с моей неуместной заботливостью.
      Я подал знак рукой, джура подвел коня, я еще раз поклонился пани Раине и уже был в седле. Расщедрился сердцем, да, наверное, не там, где следует.
      На ужине у Сомков переяславские казаки, услышав о моем приключении у пани Раины, вдоволь посмеялись над моим рыцарством.
      - Да знает ли пан Хмель, чья она вдова?
      - Какого-то бедного шляхтича, сказано мне.
      - Бедного, да только какого? Лащиковца!
      - Из тех, что под Кумейками кричали мы им: "Лащику, втикай до хащику!" ("Лащик, удирай в кусты!")
      - Так вот этот Здуневский и потел там "в хащик", а сам пан коронный стражник Лащ продолжает бесчинствовать и издеваться над нами.
      - Ну, да Лащ такой, что и над панством издевается, тот не думает ни о ком, лишь о своем толстом брюхе.
      - А этот Здуневский пришел откуда-то издалека, купил двор, потому что когда-то был шляхетским, но был гол как сокол, панское отродье, бездомная шляхта, и пани его такая же голая, а теперь еще и голодная, когда овдовела.
      - Голая и голодная, а спесивая. Мел со своей дочкой едят, чтобы в нужнике белым ходить, лишь бы только на хлопство быть не похожими.
      Я спросил:
      - Как же они живут?
      - А бог их святой знает. Не умирают, вот и живут.
      Тогда я встал из-за стола и пошел к двери.
      - Да куда же, пане Хмель? Еще чарка не допита!
      Какая недопита, а какая перепита... Молча вышел я за дверь, очутился во дворе. Ночь уже налегла на землю, замирали голоса и звуки, слышны были только приглушенные вздохи, да писк птичий, да какие-то шорохи и шумы, еще пахло вкусными дымами, но только чуть-чуть, уже и не запахи, а лишь воспоминания о них, но каким же должно быть болезненным это воспоминание для всех бесприютных, голодных, покинутых, потому что угадывались за этими дымами вкусные яства, ужин за тихим столом возле хаты, в садике или в хате, где земляной пол притрушен привядшей травой, где мигает под образами лампадка и темные лики святых словно бы вплывают меж тех, кто ужинает, завершая трудный день в надежде, что новый день будет легче.
      Я пошел к нищенскому двору пани Раины. Завтра на рассвете я должен был трогаться дальше на Киев, но теперь уже знал, что не могу уехать, не оказав помощи этой по-глупому гордой и глубоко несчастной женщине. Поэтому шел прямо к ее двору, рискуя натолкнуться снова на ее глухую неприязнь, но не мог поступить иначе.
      Согнутая фигура темнела на сером старом крыльце, испуганный вскрик при моем приближении, гневное отмахивание руками.
      - Как пан посмел?
      - Пришел посоветоваться с пани Раиной.
      - Не о чем советоваться!
      - Должны найти способ, как пани избежать того нелегкого положения, в котором она оказалась.
      - Я ни в чем не нуждаюсь, ни в чем не нуждаюсь!
      И уже в голосе слезы.
      - Пан Марко Здуневский просил меня, когда буду в Переяславе...
      - Ах этот пан Марко, все эти Здуневские... Вечные слуги, слуги и слуги... Короля, чести, рыцарства, золотой свободы... А что имеют за это? Что имели когда-нибудь?.. Но какое пану дело до всего этого? Жила до сих пор без чьей-либо помощи, могу...
      - Множество людей живет трудно, часто страдая, и никто не приходит на помощь. Но когда узнаешь о том или ином, то твоя совесть не оставляет тебя в покое. Еще вчера я не знал о пани, лишь слышал смутно, теперь же не смогу успокоиться и уехать отсюда, не сделав ничего для пани и ее дочурки.
      - Милостыня? Не нуждаюсь.
      - Назовем это иначе. Заем. Я даю пани денег взаймы, а потом позабочусь, чтобы...
      - Я не нуждаюсь ни в каких деньгах. У меня их достаточно.
      Правду говорили казаки, что пани спесивая. Но не станешь же расспрашивать, откуда у нее деньги и почему она такая оборванная, если их у нее вдоволь. Готов был уже пожалеть о недопитой рюмке, оставленной на столе у Сомков, впутывая себя еще больше в это глупое приключение.
      - Значит, пани отталкивает мою дружескую руку?
      Она молчала.
      - Я должен уйти отсюда?
      Она снова молчала. Что-то в ней переламывалось болезненно и тяжко, но, когда наконец откликнулась, это был не голос, а сама боль и страдание:
      - Минуточку, пане сотник.
      Я почувствовал, что она на грани потери сознания, и тут же шагнул в темноте навстречу ей: пани Раина уже падала, не думая, поддержит ли ее кто-нибудь или нет. И упала мне на руки, рыдая:
      - Спасите нас, пане сотник, иначе погибнем здесь... Заберите нас отсюда, вывезите куда-нибудь... лишь бы только отсюда, лишь бы только подальше отсюда...
      И так сквозь всклипывания, урывками, сдавленным голосом, подавляя стыд и угнетенность, рассказывала мне о своей маленькой Рене, именно так ее звали, настоящее имя которой - Матрегна, а уже отсюда - Регна - Реня, у нее, собственно, у пани Раины, было имя Регина - Рейна, которое люди произносили как Раина. Родители были весьма амбициозными, амбициозность передали в наследство и ей, а кому теперь нужны ее амбиции.
      Маленькая Реня была девочка как девочка - глупенькая и беззаботная. Любимица отца, который из своих постоянных странствий привозил Рене конфетки или ленточки и кораллы. Потом они стали замечать, будто у Рени ленточек и кораллов больше, чем их дарит отец, но не придали этому значения, и только лишь после гибели мужа она, пани Раина, с ужасом убедилась, что кто-то продолжает дарить маленькой безделушки, а потом Реня и вовсе убила ее, заявив, что у нее есть немало денег для своей мамочки, чтобы та не жила так нищенски и она могла бы поддержать свое шляхетство. Какое шляхетство с такими проклятыми деньгами? Раина допытывалась у дочери, но, не допытавшись, вынуждена была прибегнуть к недозволенным действиям: подглядывать и следить за дочерью, - и она выследила! Реня каждое утро бегала на Переяславский базар, на это торжище, которое так расцвело с началом золотого спокойствия для вельможного панства и простой шляхты. Когда-то здесь были одни лишь мелкие торговцы, в маленьких лавочках и тесных палатках, теперь приезжали отовсюду, из самых отдаленных стран, везли ткани, кожу, оружие, вина. Армяне, греки, валахи, татары, даже турки, бродяги, проходимцы, обманщики, бесчестные и бессердечные, готовые продать и родного отца, готовые содрать кожу с человека, лишь бы только иметь барыш, наживу, прибыль. И уже все старые, потертые, ничтожные, а гребут деньги так, будто хотят забрать их с собой в могилу, и глаза у всех такие ненасытные, жадные, что потопили бы в себе весь божий мир. Маленькая Реня бегала на торжище не для того, чтобы смотреть на отвратительные рожи чужеземцев. Палатки с бубликами, калачами, пряниками, украшениями - вот где она вертелась. И что же в этом недозволенного? Но однажды после ночного дождя вся базарная площадь покрылась лужами и лужицами. Реня должна была перепрыгивать через одну из них и, чтобы не забрызгать новое платьице, приподняла обеими руками подол так, что сверкнуло ее тело, и тоже ничего в этом целомудренном жесте не было, но увидел какой-то укутанный в чалму купец, подозвал девочку и дал ей красивую безделушку. Когда она пришла на базар снова, тот, в чалме, снова подозвал ее и показал, чтобы подняла платьице, а сам уже держал в руке еще более привлекательную безделушку. Реня не могла понять, чего от нее хотят, тогда купец позвал кого-то на помощь, и тот сказал: "Купец просит, чтобы ты перепрыгнула лужу". - "Но ведь луж сегодня нет!" - удивилась Реня. "Все равно. Сделай так, будто ты перепрыгиваешь лужу, и получишь от купца подарок". Тогда она прыгнула, но не подняла платьице, и старый развратник закричал, что не так, а его помощник сказал Рене, что она должна оголить ножки, когда прыгает. Это увидели и другие купцы, их там было огромное множество, и все старые, с жадными взглядами, замшелые и похотливые. Они наперебой просили Реню "прыгать для них через лужицы", она прыгала и получала от них всякие безделушки, а потом и деньги, и с каждым днем все больше. Какой ужас! И теперь она, пани Раина, в отчаянии еще большем, чем от смерти мужа, ведь под угрозой самое дорогое, что у нее есть: целомудрие ее маленькой доченьки, ее чистота и неприкосновенность. Ведь разве может быть чистой девочка, когда ее оглядывало столько взглядов, когда столько алчных глаз грязно ползало по ее непорочному телу!
      Рука моя тяжело легла на рукоятку сабли, уже перед глазами у меня метались перепуганные ничтожные купцы, летели шалевые пояса, украшенные серебром и золотом, сорочки из плотного полотна, суконные и парчовые кафтаны, свиты с разрезными рукавами и капюшонами, конские и воловьи шкуры, овечьи меха, двусечные ножи, кольчуги, конская сбруя, переворачивались палатки, горели лавочки - кара соблазнителям и развратникам, кара, кара!
      Но я должен был оставить саблю в покое и мысли о наказании развратников тоже: купец неприкосновенен, как и посол, и просят ведь у меня не наказания, а спасения.
      - Могу отвезти пани в Киев и там как-нибудь устроить.
      - Это еще страшнее, чем Переяслав.
      - Может, в Чигирин?
      - Разве это не одно и то же, что и Переяслав? Я готова замуроваться в монастыре, лишь бы только спасти дитя.
      - Не знаю, как и говорить, пани Раина, но не имею ничего другого, кроме убежища у себя на хуторе в Субботове. Место тихое и уединенное, лишь моя добрая семья да несколько подсоседков, люди благородные и ласковые.
      Она согласилась с радостью, и я тоже почувствовал облегчение, и никто из нас не ведал тогда, что будет потом, во что обернется это ночное странное соглашение. Но кто же может смотреть сквозь годы и века? Все сомнения, все жалобы на хаос, на почти незаметные благоначала в человеческой истории происходят из-за того, что люди напоминают путника, углубленного в печаль сущего, и наблюдают лишь весьма небольшой отрезок пути. Подняться над миром, охватить взглядом просторы, эпохи прошлые и будущее, подумать над тем, что такое истина и разум, - только тогда не будет для тебя тайн нигде и ни в чем, но кем же надо быть, чтобы подняться на такую высоту? Душа моя тогда еще только готовилась к великому, разум не проникал сквозь все преграды времени, поэтому не мог я знать, что, спасая эту женщину из бездны ее отчаяния, готовлю для себя самого величайшую радость и муку одновременно. Может, буду вспоминать потом и этот двор запущенный, и полуразрушенный дом, и горестно беспомощную пани Раину с ее странной гордостью, и длинную извилистую улицу переяславскую с темными садами над нею, будто оторванными от земли, повисшими в тихом пространстве, словно обители одиноких душ, и себя, незваного (а может, это была только тень?) среди всего этого, и свои неумелые попытки утешить кого-то среди разрушений и предвестий грядущих катастроф.
      А может, вспомнится мне эта невинная игра маленькой Матронки во время шляхетского бесславия под Корсунем и Пилявцами, когда чванливое панство позорно бежало от простого казака, и тогда словно бы встала над ними эта девчонка из давно забытых лет переяславских, повторяя невольно и неосознанно скифских жен, которые увидев, что мужья их бегут с поля боя, подняли свои подолы и промолвили: "Куда бежите? Хотите спрятаться туда, откуда вышли?" Скифы тогда устыдились, возобновили битву и победили. А шляхта устроила мне погром под Берестечком. Что это? Странное совпадение истории или пророческий дар, который возродился в девчонке за тысячи лет? Кто ж это знает? Женская душа всегда грешная и всегда великая.
      3
      В погоне за славой, а не за истиной искажается история, появляются выдумки, сплетни и даже клевета. Никчемная леность современных мне летописцев, щуплые казацкие реестрики, навеки утраченные мои диариуши и универсалы - такой предстает моя история. А что было до этого? Были ли на Украине прославленные фамилии, древние роды, великие имена? Или только степи и печаль без края? Меня и самого до Желтых Вод вроде бы и не было, будто я и не рождался еще. Был толпой безымянной, был светом, не выделялся, не обособлялся от него. Был я или не было меня? Все равно.
      И слава шла ко мне неторопливо, колеблясь и пошатываясь, сама еще не ведая, кому должна принадлежать.
      Слава за разум. Капризнейшая, неуловимейшая и медлительнейшая. Такая медлительная, что часто успевает лишь на твои поминки, как и милосердие. Властелинов прославляет их положение, богачей - богатства, полководцев победы, убийц - жестокость. Эти славы летают на крыльях золотых или черных, а у славы от разума крыльев нет, она не умеет охватывать сразу одним взмахом все земли, а странствует от человека к человеку, осмотрительно выбирая только самых доверенных, только посвященных, минуя неразумных и забитых, продвижение ее слишком нерешительное и неопределенное, иногда она возвращается назад, иногда топчется на месте, она медлительнее черепахи и беспомощнее Ахилла, единственное ее преимущество над всеми разновидностями славы - постоянность и вечность. Другие сверкают и угасают, очаровывают яркими огнями, а затем тускнеют и покрываются серым пеплом, сжигая все вокруг, сгорают сами бесследно, а слава от разума горит тихо, но упорно, разгораясь все сильнее и сильнее, рождая в своем огне высокую истину, - и что же может быть на земле дороже?
      Проходили целые века, а моему народу отказывали в праве на разум и мудрость, потому что должен был кормить мир не разумом, а хлебом. Кого только не кормил народ мой! И греков, и персов, и римлян, и орду, и литовских панов, и шляхту ненасытную. Целые цивилизации вскормлены хлебом наших степей, а нам совали под нос Священное писание, где были слова несправедливые и оскорбительные: "Как может стать мудрым тот, кто правит плугом и хвалится бичом, гоняет волов и озабочен работами их, и у которого разговор только о молодых волах? Сердце его занято тем, чтобы проводить борозды, и забота его - о корме для телиц".
      Отец мой Михаил, хорошо зная, что мудростью засеешь больше, чем зерном, отдал меня еще малым к отцам иезуитам, где можно было почерпнуть больше всего знаний, и я уже в коллегиуме львовском проявил разум, за который до конца своей жизни не переставал уважать меня первый мой учитель отец Мокрский, даже тогда, когда стали мы с ним заклятыми врагами.
      Когда попал я в басурманские лапы после несчастной битвы под Цецорой, то сам турецкий капудан-паша был поражен моим знанием семи языков и снял меня с галеры, определив в свой двор в Стамбуле.
      Когда, освободившись из лютой неволи турецкой, нападал я с запорожцами на берега басурманские и прославился неуловимостью в морских битвах, был приглашен во двор королевский, и сам Зигмунд, который не терпел духа казацкого, приставил меня к своему кабинету, учитывая мой незаурядный разум и широкие знания.
      Когда под Кумейками был несчастливо разгромлен Павлюк, а большую часть войска кто-то из казацких ватажков увел из-под носа у Потоцкого, то предположение было, будто это Гуня Дмитро Томашевич, но Гуня лишь считался ватажком, а его советчиком безвестным выступал простой писарь войсковой Хмельницкий.
      Когда через год после Кумейсковской битвы снова поднялось казачество с Острянином и Гуней и снова было разбито на Суле, а потом укрепилось неприступно на Старце, то еще раз речь зашла о Гуне, хотя советчик у него был прежний, и спасать казаков от окончательного позора пошел не Гуня, который бежал из лагеря, боясь неминуемой кары, а пошел писарь войсковой Хмельницкий, написавший тяжелую субмиссию к королю, и все же умудрился вставить туда жалобу, которая через десять лет должна была взорваться войной всего народа.
      Когда коронный гетман Конецпольский принялся за реституцию ненавистного казачеству Кодака, то первым, кого он призвал, чтобы похвастать сделанным, был чигиринский сотник (пониженный с писаря и униженный малозначительной должностью) Хмельницкий. Тогда я сумел уйти от гнева ясновельможного, и, уже умирая через семь лет, Конецпольский сожалел, что не успел свести меня со свету, потому что, мол, "никогда не было среди казаков человека таких способностей и разума".
      Когда начал я тайком выскакивать на Запорожье и на море, каждый раз возвращаясь в Субботов, где словно бы моим прикрытием от панского произвола была шляхетская вдова пани Раина, то слава обо мне дошла до самой Варшавы, для короля и канцлера его Оссолинского был я теперь не посол от униженного, лишенного прав казачества, а таинственной силы и разума ватажок отчаянных походов, за которыми угадывались намерения еще более дерзкие и далеко идущие. Мне приписывали больше воинственности, чем разума, потому что, мол, и весь народ украинский живет под знаком гневного Скорпиона, который своим небесным влиянием побуждает народ этот к войнам. Я же считал, что мой народ тяготеет больше к знаку Девы, который очаровывает не одной лишь красотой, но и тихой мудростью, и мудрость эта разливается среди моего народа все шире и шире, начиная еще с княжеских летописей, пробиваясь сквозь века упадка и одичания, пробуждаясь в киевских школах и в острожском печатании, в "Лексиконе" Павмы Беринды (в котором, правда, нет имени Богдан, но дух мой уже пробуждается), в "Палинодии" Захария Копыстенского, который писал: "Проходят времена грубой простоты, и след науки всходит на Украине", в святотаски-дерзком восклицании Иова Борецкого: "Лучше одна школа, чем десять церквей!" Что война? Войны проходят, а жизнь остается, и ей нужна мудрость и труд - упорный и повседневный.
      Господа при дворе королевском весьма должны были удивляться смутным слухам, доносившимся до них о чигиринском сотнике, который якобы сидел на своем хуторе, пахал поле, корчевал лес, пестовал пчел, гнал водку, варил мед и пиво, молол муку и одновременно оказывался на море у самых турецких берегов, налетал огнем и бурей, жег, уничтожал, исчезая, как вихрь в степи, и снова оказываясь на тихом хуторе, полном женщин и маленьких детей.
      Гордиться таким кудесником или бояться его?
      И мое, ранее никем не замечавшееся имя, всходило медленно и незаметно, как молодой месяц. Но, взойдя, уже никогда не покидало небосвода. А победы моего народа над панством сначала вызывали удивление, а потом пришел страх. Большой, тревожный страх в панстве жил испокон веков. Он был у него в крови, в темнейших закоулках душ, в их гоноре, в жестокости и вырождении. Они чувствовали, что победить и уничтожить их власть может только тот, кто распознает этот страх, но еще и не верили в появление такого человека и никогда не думали, что появится этот человек из среды моего народа. Потому разум мой был за семью печатями незнания даже для такого хитрого лиса, как канцлер Оссолинский, король же Владислав, для которого весь мир разделяется на мир войны и мир невойны, готов был видеть во мне лишь одного из казацких ватажков, может, более хитрого, чем другие, более мудрого в военных действиях, выдающегося настолько, что им можно похвалиться и перед иноземными послами, которые все время толклись при дворе, наблюдая за суетным препирательством между королем и шляхтой, каждый из которых тянул в свою сторону.
      Я был приглашен в Краков. Не к королю и не к канцлеру, ведь они знали, что с казаками не смогут сладить. Казак - что конь в дикой воле: куда захочет, туда и поскачет. Хотели укротить казаков хотя бы зрелищем смерти, потому и звали нас от имени самого короля Владислава на похороны королевы Цецилии Ренаты, позвали же именно сотника Хмельницкого с полусотней казаков, и в этом был залог моей неприкосновенности и заповедь каких-то приключений для казачества - вещь более заманчивая, чем прозябание под хищным глазом старого Конецпольского и его прислужников. К тому времени я уже почувствовал привлекательность своего образа жизни, когда надолго отлучался из Субботова, а потом неожиданно появлялся там, каждый раз замечая перемены во всем молодом и живом, такие приятные моему стареющему сердцу. Краков обещал разлуку с Субботовом, и я охотно согласился с этой разлукой, приготовился в далекий путь, взял с собой верных своих джур Демка и Иванца и отправился вдоль Днепра, туда, где бывал не раз и не два, откуда не было надежды ждать что-нибудь хорошее, оттуда я мог ждать только плохое. Демко и Иванец пробились ко мне в то время, когда я выскакивал на море. Пристали ко мне, чувствуя молодым своим нюхом мое будущее, так крепко, что и не оторвешь. Если бы я хотел прогнать их от себя, то не сумел бы этого сделать. Прилепились навеки. Как молодые волы, упрямые и глупые, хотя и из хорошего казацкого рода оба. Сообразительные, завидно молодые, мордастые, даже страшно порой становилось, но юркие в услужении и в светской речи поднаторевшие. Так взял я их с собой в Краков, и уже с тех пор они стали моими неразлучными спутниками и помощниками, и, может, все доброе и злое шло не от самого меня, но и от них.
      В который уж раз пересекал Украину по тем же самым шляхам, где когда-то, еще безусым молодым казаком, странствовал то сюда, то туда под рукой отца своего, сотника казацкого. Из Чигирина в Корсунь через Смелу, далее на Белую Церковь, Паволочь, Любарь, Острог, Дубно, оттуда через Броды во Львов, а уже дальше - на Замостье и Варшаву. Ехал на этот раз медленно, без долга, по приглашению, а когда-то ведь приходилось ехать торопливо, в строгом военном строе, навстречу битвам или стычкам, когда не знаешь, на жизнь или на смерть идешь, и весь содрогаешься в предчувствии неминуемого, но одновременно грудь твоя наполняется гордостью, ведь ты рыцарь, у тебя твердая рука, и плечи наливаются тяжелой силой, и глаз твой зорко выслеживает орду на Черном шляху, и изготовился ты прикрыть собой и всю эту землю, и людей на ней, женщин, малых детей, немощных стариков, и все живое и растущее. Видел тогда целые села без мужчин, забранных в ясырь, побитых, порубанных, видел бесчисленное множество вдов, девчат на выданье, которые никогда не будут выданы замуж, прежде времени стал понимать женскую тоску неутолимую и испытал любовь затаенную, краденую, греховную. Шли тогда без передышки, не останавливаясь, шли днем и ночью, если вечером вступали в какое-нибудь село или местечко, то ночью шли дальше, и молодые вдовы выходили нам навстречу на белые стежки в левадах и в берегах и провожали молча, с глубокой тревогой в очах, только лица их белели, будто стежки, и мы целовали эти лица, а потом мчались дальше, не спросив имени, - и ни слова молвленого, ни вздоха, ни воспоминания. Сколько живет Украина, - полно в ней вдов, так, будто записано в книгах высших навеки быть ей вдовьей землей. Жестокая жизнь!
      Пыль дорог, острый запах ночных трав росных, лунная пыль, конский пот, и пот людской, и людское изнеможение и безнадежность. Никогда не знали мы тогда, куда едем, куда нас ведут, где мы сегодня, а где будем завтра, кто-то нас всегда вел, кто-то знал, а мы не знали ничего, беспечные, как ветер, как трава и вода. Благословенное незнание молодости.
      А зимой, когда ночевали в теплых хатах, натопленных соломой, женщины выводили нас в снег, непременно в снег, на мороз под таинственное мерцание звезд, может, чтобы их вздохи долетали до бога? Чтобы спас он их от одиночества, ибо, когда женщины одиноки, они словно бы нагие.
      Печальное зрелище.
      Было что-то ветреное в этом тяжком умопомрачении, но одновременно эта преданность и поднимала тебя, придавала уверенности, вливала мужество в твою кровь, и ты был благодарен этим добрым и ласковым женщинам за их сердечную привязанность. Нам казалось, что мы спасители земли родной, а на самом деле спасали эту землю не казаки, а всегда только женщины.