- Может, и для самого себя?
      - Это тоже порой бывает полезно.
      И с этими словами оставил меня одного. Не успел я сказать Самийлу, что уже имел до этого намерение идти под Белую Церковь и располагаться там в пределах, обозначенных еще древними киевскими князьями, а потом вести переговоры с королем и его сенаторами. Но должен был говорить это не духу бесплотному, а казакам своим, которые шумно, с музыкой, с высоко поднятыми хоругвями, в радости и приподнятости отправились уже не следующий день широкой долиной Роси, припевая своему походу:
      Iшли ляхи на три шляхи,
      А козаки на чотири.
      Шапочками заяскрiли,
      Шабельсками заяснiли.
      Курчавились вербы, зеленели травы, лежали мягкие поля, полные солнечного блеска, виднелись ласковые личики детей, что выбегали навстречу казацкой силе, женщины дарили улыбки, старушки выходили с ведерками воды и кружечками - дать напиться воинам в походе.
      Земля моя мягкая и добрая, и люди на ней с мягкими сердцами. Не было у них камня в помыслах, не было в душах того, что гнетет, но когда уж взрывались гневом, то были страшны. Я должен был управлять этим гневом. Разве не было Наливайко, Павлюка, Острянина еще на памяти этих старушек и разве не жила всегда надежда в их душах? Затихли казаки, склонились, пока подросли дети, а потом появился я - страшный для шляхты гетман Богдан Хмель - возродил надежду, а с ней должна была прийти и вера в будущее, без которой народа не существует. Что выше - вера или надежда? Надежда живет в человеке с самых его истоков, вера приходит потом. Иногда и вовсе не приходит. Иногда изменяется, как ветер. Я начал с богов земных, а надо было с небесных. Пока не повалишь небесных, земные будут держаться. Казаки мои шли привольной долиной Роси и знай распевали песни о своих победах на Желтой Воде и под Корсунем, теплая земля стлалась им под ноги шелковыми травами, и ничего не нужно было им, кроме этой земли, моя же мысль уже летела дальше, устремлялась в небеса и выше: человек живет на земле, но и под небом, под стихиями и их битвами. Всем битвам стихий наступает конец, когда в дело вмешивается человек. Бог только наблюдает, ничему не отдавая предпочтения. Человек не может быть таким равнодушным. Небо, вода, земля, солнце, ветры эти титанические силы всегда пребывают в тайном сговоре, поэтому человек выбирает что-то одно и ему покровительствует. Мы стали одной из стихий, но никто еще не мог этого понять, все наши поступки измерялись обычными мерками, все мои решения и помыслы трактовались с точки зрения послушного подданства даже тогда, когда стало известно, что король Владислав, простудившись на охоте, умер в Литве за шесть дней до Корсунской битвы, к счастью так и не узнав о позоре своего войска.
      Львовский городской райца Кушевич писал после того, как стал я под Белой Церковью: "Должны признать в этом человеке великую умеренность, которую он в самом деле не по-варварски проявлял, не наступая дальше со своим победным войском после того, как уничтожил почти без остатка войско наше и узнав о смерти королевской; заявляет теперь и публично и приватно, что как из тяжелого принуждения наступал на кварцяное войско, так теперь сердечно сожалеет о разливе христианской крови, возлагая вину на наше фатальное малодушие и страх, с большим стыдом нашего имени заявляет, что счастьем своим вовсе не заносится, также и не радуется нашему несчастью, зная удачу фортуны, которая подобна обольстительнице, а не искренней приятельнице: приманивая великими надеждами, сводит смертных на погибель; стремится - неизвестно, искренне ли - спокойно сидеть себе за Днепром и там при старинных вольностях нести повинную службу и исполнять приказы..."
      Я же остановился не для верного подданства, а для упорядочения стихии, которую сам разбудил и выпустил. После Корсуня вся Украина вспыхнула восстаниями. Не нужны уже были ни мои универсалы, ни призывы. Перепуганная шляхта - паны, арендаторы, ростовщики, урядники, католические и униатские проповедники - бежала за пограничье, которым стали Полонное, Заслав, Корец, Гоща. Я послал своих доверенных на Левобережье, чтобы объединить его со своей силой. Теперь пускал силу на Брацлавщину, на всю Подолию, у самого силы этой не уменьшалось, а ежедневно увеличивалось, уже и счесть всех пришлых никто не смог бы - то ли их было пятьдесят тысяч, то ли семьдесят, то ли и все сто. Хан крымский, чтобы не пропустить дележ добычи, торопился ко мне со своей ордой (куда конь с копытом, туда и рак с клешней), но что это была теперь за орда - одиннадцать тысяч всего - в сравнении с тем многолюдьем, которое гремело в широкой долине Роси!
      Всем казалось, что я остановился и даже растерялся от своих побед, я смеялся в душе над этими слепыми людьми, потому что никогда еще не рвался вперед так, как теперь, а делать это можно и тогда, когда стоишь на месте. У меня не было времени оглядываться назад. Кто оглядывается - гибнет. Вперед, дальше, прорубайся, пробивайся и веди за собой всех, ибо только ты знаешь, куда, почему, зачем, только тебе открылась тайна вечности. Вечности я не пугался. Долго и трудно шел к цели своей жизни, часто и неосознанно, отдавал весь ум и силу, теперь же, достигнув и постигнув, мог спокойно смотреть в лицо судьбе: свершил дело своей жизни. Знал, что времени для меня отпущено в обрез. Настороженность, недоверие, подозрения, равнодушие, коварство и измену - все это я должен был сломить, прибегая иногда и к хитрости, и к коварству.
      Перед Варшавой сделал вид, будто еще не ведаю о смерти Владислава, и назначил казацких послов к королю с тем, чтобы изложить ему все наши кривды. Послами назвал Федора Вешняка, Григория Бута, Лукьяна Мозыру и писарем к ним - Ивана Петрушенко. Дал им собственноручное письмо к королю, изложив в том письме все, что испытал народ мой от его магнатов да и от него самого, ведь это же он раздавал маетности, староства, волости, и получалось, что королевским именем прикрывались все те, кто требовал с Украины жита и пшеницы, мяса и меду, плодов и прочих припасов.
      Я писал: "Жалуемся на панов державцев и уряды украинные, что они, хотя имеют нас в полном послушании, обращаются с нами не так, как надлежало бы поступать с людьми рыцарскими, слугами королевскими, но причиняют нам все более страшные притеснения и невыносимые кривды, чем невольникам своим, так что мы не только в имуществе своем, но и в самих себе не вольны.
      Хутора, сенокосы, луга, нивы, пашни, пруды, мельницы - что бы ни понравилось пану правителю у нас, казаков, - силком отнимается, нас самих без всякой вины обдирают, бьют, пытают, в тюрьмы сажают, до смерти за наше имущество убивают, и так множество товарищей наших поранили и покалечили.
      Десятину пчельную и поволовщину берут у казаков наравне с мещанами, хотя они живут в маетностях королевских. Сыновьям казацким не вольно держать при себе ни старых матерей, ни отцов родных в их старости, прогонять же их от себя тоже не годится и грех, потому вынужден казак-бедняга за них давать чинш и отбывать всякую городскую повинность.
      Женам казацким, оставшимся вдовами после смерти мужей, не то чтобы три года, а хотя бы один год невозможно прожить - какой бы старой ни была, сразу же подвергают ее панским налогам наравне с мещанами и немилосердно грабят".
      Я писал: "Панове полковники королевские тоже обращаются с нами не так, как обещают и присягают: не то чтобы должны были нас защищать в наших кривдах от панов урядников, а еще им помогают против нас с панами жолнерами и драгунами, что при себе имеют. Что бы только у нас кому не понравилось конь ли какой-нибудь хороший, или оружие, или еще что-нибудь, - уступай ему якобы продажей, но за полцены, а не уступишь - тогда пеняй, бедняга казаче, на себя!
      Вол или яловая корова не попадайся на глаза жолнерской челяди, сено в скирдах и зерно скошенное в полях забирают силком как свое собственное. Когда ходили на обычную службу в Запорожье, и там наши паны полковники учиняли нам великую неволю в свободной жизни нашей. Не имея возможности бывать на морской добыче, убогий казак вынужден был обходиться своим трудом: кто зверем, кто рыбой спасался; тем временем у тех, кто лис ловили, забирали по лисице с каждой головы, хотя бы казаков и пятьсот было, а если не поймал лису, отнимают у казака самопал. Кто рыбу ловил - улов на пана полковника, к тому же не мелкую рыбину, а осетра, белорыбицу или стерлядь, и если нет коня, тогда по воде, на подводе, на плечах собственных доставлял. От добычи, что бог порой пошлет, - половину, не говоря уж про ясырь, который весь отнимали, так что не за что было бедному казаку и приодеться".
      Я писал: "Чтобы отнять у казака, что у него увидят, сразу же в тюрьму, за решетку, выдумав какую-нибудь причину. Выкупай тогда, казак-бедняга, свою душу до наготы, отдавай свое вознаграждение.
      Иные кривды и выписать трудно: как немилосердно с нами поступают, издеваясь над нами нечеловечески, считают нас слугами своими - народ испокон веков вольный и к полякам благосклонный и вспомогательный".
      - Пусть там паны разбирают все мною написанное, - сказал я Вешняку, вручая ему свое письмо. - Хватит им надолго, вы же стойте твердо и добивайтесь ответа и удовлетворения на каждую из кривд перечисленных. Сам же гетман, мол, домогается, чтобы ему был выдан грабитель Чаплинский. Иначе жаль и говорить! О смерти короля, мол, гетман не знал, отправляя посольство, но раз уж постигло такое горе корону, берем на себя полномочия подать голос на конвокационном сейме. К голосу вас, наверное, не допустят, но вы сидите в столице, даже если бы вас и выгоняли. Это для нас будет еще одной зацепкой. Хотя паны могут и смягчиться теперь, но это уже увидишь сам.
      Ислам-Гирей прибыл с ордой, расположился на краю долины, разбил свои шатры богатые, ждал меня на поклон, а я ждал его, ибо что он теперь был супротив моей силы! Несколько дней продолжалось между нами молчаливое состязание, но я мог теперь выдержать что угодно, ибо бросил вызов и не таким властелинам, как этот маленький правитель убогой орды. Наконец Ислам-Гирей не выдержал, прислал своих мурз, потом великого визиря Сеферкази-агу с торжественным уведомлением о своем священном прибытии, после чего и сам двинулся со своей ставки с невероятным шумом, чванством, пышностью и суетностью.
      Я встречал хана с генеральной старшиной и полковниками перед своим простым шатром, обнялись и поцеловались с ним, как с равным, пушки били в знак приветствия, казацкие довбыши гремели изо всех сил в барабаны, самые длинноусые и самые доблестные казаки поднесли хану богатые дары, наши крики "слава!" и татарское "ур!" слились в сплошной могучий рев, от которого кругом все дрожало и, казалось, опускалось небо, - мы словно бы снова переживали свои великие победы, свое молодечество и свою волю, которую отнять у нас уже не могла теперь никакая сила. (Потом на сейме кто-то из вельмож скажет об этом нашем союзе с татарами: "А что казаки прибегли к такой лиге с татарами, в вину им не стоит вменять. Ведь и к самому пеклу обратились бы, лишь бы только избавиться от той неволи и гнета, которые они терпели от нас".)
      Для меня же высочайшей ценой всего этого торжества должен был быть мой Тимош, и я ждал его от хана. Где он? Жив ли? Здесь ли?
      Я почти не скрывал своего нетерпения, был не в состоянии унять свое сердце, поглядывал на Ислам-Гирея почти с ненавистью, но хан не мог изменить своим восточным условностям, он наслаждался приветствиями, потом принимал дары, потом удобно расположился на коврах и ждал, чтобы я сел вместе с ним, потом была пространная и цветистая речь ханская, от которой гудело в моей голове, как в пустой бочке, однако я вынужден был тоже отвечать неискренней расцвеченной речью, и только тогда хан искривил свои похожие на черных пиявок губы, произнес ли какое-нибудь слово или нет, но на эту его гримасу сразу же засуетились его слуги, расступились, раздвинулись - и я увидел Тимоша, шедшего ко мне, нагибая свою непокорную голову.
      - Батьку!
      - Сынку!
      - Что же ты, батьку, не подождал меня да не дал мне стукнуть хотя бы одного хлипкого панка?
      - Еще стукнешь, Тимош! Рад, что вижу тебя в добром здравии да и не в обиде. Не терял времени зря в ханской неволе?
      - Почему же должен был терять? Саблей рубил, из лука стрелял, рука твердая - хоть и коня на всем скаку остановлю!
      Я усадил Тимоша возле себя, посматривал на него, узнавая и не узнавая, радовался сердцем, но и обеспокоенности от себя не мог отогнать. Рука твердая. А голова? И что больше значит у гетманского сына - рука или голова?
      Но уже началось угощение Ислам-Гирея, и я должен был отдаться лишь этому, забыв обо всем другом.
      Пусть никто не ведает и не знает, о чем Хмельницкий думает-гадает.
      23
      Ожил пан Адам из Брусилова, сенатор королевский Кисель, благодетель наш наоборот, который уже свыше десяти лет каждый раз становился посредником между казаками и панством - и каждый раз это посредничество выходило нам боком. Теперь у пана Киселя снова была возможность начать обтаптывать Украину, как медвежью берлогу. Хищные стрельцы ступали за ним след в след и бледнооко высматривали проталину в снегах, образовавшуюся от дыхания медведя, ожидая, чтобы выскочил потревоженный их топотом медведь, а они бы уже его из рук не выпустили.
      Но на дворе было лето, и стрельцы медведю были не страшны, а смешны. И пан Кисель утратил свой зловещий вид после Желтых Вод и Корсуня. Знал он это очень хорошо, поэтому не пытался действовать угрозами, а прибег к уговорам. Прислал ко мне в табор под Белую Церковь игумена Гощанского монастыря отца Петрония с письмом, велев игумену обратиться сначала к моему исповеднику отцу Федору за помощью. Хитрый пан сенатор боялся, что я не захочу и словом перемолвиться с его посланником, если же приведет его ко мне мой доверенный человек, тогда я уже буду вынужден принять отца Петрония и выслушать, с чем он пришел.
      Игумен был высокий, костлявый, крест на его рясе висел такой тяжелый и сручный, что будто и не для благословений, а для драки предназначался; немощный телом отец Федор рядом с посланцем Киселя имел вид весьма неказистый, и я чуточку даже посмеялся в ус, глядя на этих двоих, ибо кто же кого привел к гетману? Умел пан Кисель подбирать себе людей, ох умел! Другой бы на его месте норовил протолкать ко мне какого-нибудь никчемного человечка, чтобы он проскальзывал через казацкие посты, как уж, пробирался незаметно, как чума. А пан Адам послал этого - с разбойничьим видом игумена, который растолкает любые толпы, прокосит своим огромным крестом самые плотные заслоны.
      - С чем пожаловал, отче? - не очень гостеприимно встретил я Киселева посланца, хотя и привел его ко мне отец Федор.
      Петроний поклонился мне до самой земли и, сдерживая свой громовой голос, сказал:
      - Просил тебя смиренно, сын мой, сенатор Кисель прочесть его письмо братское.
      - Заодно не велел тебе, отче, называть меня гетманом, а только старшим? - чуть не выкрикнул я ему в лицо.
      Гнев, накапливавшийся во мне в течение многих лет, может и в течение всей жизни, готов был выплеснуться на этого бородатого игумена в заношенной рясе. Гнев был уже и не за самого себя, а за гетманское достоинство, за народ свой и за свою землю. Не был я уже просто Хмельницкий, смертный человек из плоти и крови, с теми или иными достоинствами, - стал символом, нарицательным понятием, которое отныне означало так много, что не охватил бы всего этого никакой человек, никакая личность не вместила бы в себе, не считала бы своей собственностью. И если я теперь требовал от мира подобающего уважения, то этого требовал мой народ, и если я заботился о гетманском достоинстве, то речь шла о достоинстве земли моей. Казак мог позволить себе роскошь относиться к миру с невниманием, но не мир к казаку! А хитрый Кисель сразу нашел способ, чтобы не казацкому гетману поклониться, а чтобы гетман казацкий поклонился игуменской бороде!
      - Сдашь, отче, свои письма моему писарю Выговскому, - спокойно промолвил я и, заметив, как забеспокоился отец Федор, повторил: - Писарю моему Выговскому.
      Пан Иван уже готов был к этому, неслышно войдя в мой шатер, ибо теперь не отлучался от меня ни днем ни ночью; становился моей правой рукой, тенью гетманской.
      Кисель в своем письме называл меня паном Хмельницким и милым своим приятелем, но и не больше. Ни гетманом, ни даже старшим Войска Запорожского не величал. Предпочитал считать только милым приятелем своим, как десять лет назад, когда я молча склонял перед ним свою тяжелую голову и выписывал под его диктандо позор казацкий. Эй, пан сенатор, разве не заметил ты, что этот позор уже смыт шляхетской кровью, да еще как смыт!
      Далее пан Адам выписывал то, что мог выписать только он. Уговаривал именем нашего бога общего остановиться, не идти со своим войском дальше, разрешить все миром, плакал над несвоевременной смертью короля (а может, она была именно своевременной, ведь когда разваливается королевство, зачем жить монарху!), призывал меня больше не прибегать к оружию, не угрожать короне силой в тревожную пору междуцарствия, то есть интеррегнум, а начал добиваться перед канцлером Оссолинским, перед сенатом и сеймом, чтобы казакам были прощены все провинности, не упоминались никакие преступления, ибо единственное преступление, которого нельзя допустить, - это если бы захотели оторваться от тела Речи Посполитой, а казаки ведь этого не хотят, да и пан Хмельницкий хорошо знает, какое это счастье для Украины оставаться в лоне матки-ойчизны королевской, не перерезать пуповину, которая не только соединяет, но и питает.
      Пока Выговский вычитывал мне густоплетенные словеса пана сенатора, я весь кипел от гнева. Украина непременно должна остаться в лоне ойчизны королевской? Но почему же? Разве земля наша стала себе не отчизна? Были же князья когда-то, гремела слава, расцвела земля, иноземные властелины сватов своих в Киев засылали, купцы со всего света везли свои товары. Потом надвинулись черные орды, подошли под валы Киева, а великий князь Даниил не успел его защитить. Тогда литовский князь Гедимин пришел - и бросились под его руку, лишь бы только ускользнуть из-под орды. Вышло, будто добровольно присоединились к Литве, хотя ничто нас не объединяло, кроме меча Гедиминова. Потом Ягайло женился на Ядвиге, и нас передали в корону польскую, уже и не спрашивая, а получалось, что снова будто добровольно прилепились к чужому боку. Чего же искали и что нашли? Чужой славы или уюта под чужим крылом? Нашли сотню лет рабства панского - вот что! А теперь пан Кисель снова об этом лоне? Вырвемся и отторгнемся! Развалим королевство, расколем его так, что никто уже не склеит!
      - Скажи есаулам, пусть на завтра созывают казаков, да прочтем им все это писание пана Киселя, - велел я Выговскому. - И этого попа тоже поставь там, пусть послушает, чтобы в обоих ушах звенело.
      Сенаторское письмо я сам читал перед войском. У пана Ивана был слишком слабый голос для такого чтения, хотя и не терпелось ему показаться перед всеми рядом с самим гетманом.
      Я со старшинами стоял на высоком краю широкой долины Роси, река текла где-то вдали за вербами и лозами, а тут по долине разлилось целое море людское, яркие жупаны и белые свитки, черные шапки смушковые и обнаженные головы, оружие богато украшенное и просто колья на костлявых плечах, казаки, сбитые в полки еще из-под Желтых Вод и Корсуня, и вспомогательное войско неисчислимое, давние товарищи знатные и тысячи безымянного люда из тех, которые не помнят, как их и зовут, зато помнят свои кривды.
      Голос мой обрел неведомую мне ранее резкость, я даже сам этому удивлялся, каждое слово слышно было далеко, летело оно по долине широко и свободно, но все равно не долетало до всех: собралось здесь войска тысяч семьдесят, и от малейшего движения этих неисчислимых толп будто ветер проносился над долиной, и грозный гомон эхом звучал вдали. Тогда я умолкал на некоторое время, пока снова залегала тишина, и медленно читал дальше. Слышали не все. Кто стоял ближе, пересказывал услышанное дальше, добавляя каждый раз немного и от себя, так оно катилось шире и шире, переиначивалось и перекручивалось до неузнаваемости, до глупостей и смеху, уговоры становились угрозами, обещания - карой, советы к замирению - объявлением войны, призыв не отрываться от тела короны - грубым отторжением и лишением прав. Даже если бы все слышали то, что писал пан сенатор, он и тогда ничего не дождался бы, кроме возмущения и презрения, а теперь следовало ждать настоящей грозы, потрясения земли и неба, пробуждения всех стихий. Рождалось постепенно, катилось из дальних далей невнятным шумом, потом грозным гулом, потом ударило ревом и зыком, невыносимыми криками, так что уже напрасно было бы пытаться пересилить это море, нужно было стоять и слушать.
      - Что он там пишет, что выписывает!
      - А ну его ко всем чертям!
      - К чертовой матери!
      - Ко всем чертям и чертенятам!
      - Еще спрашивать у пана!
      - Возьмем и так!
      - Не станем просить!
      - А у кого просить?
      - Говорил пан - кожух дам!
      - Пусть сам в нем греется!
      - Да вшей кормит!
      - Го-го-го!
      Когда народ так кричит, кто может поднять против него свой голос, даже самый могучий?
      - Слыхал, отче? - спросил я Петрония. - Передай пану Киселю, что тут слышал и видел. Хочет трактовать с нами, пускай сам приезжает да на все посмотрит. Мы не против трактатов. А теперь, чтобы успокоить моих казаков, может, отслужили бы вы с отцом Федором службу божью?
      Отец Петроний молча смотрел на меня: не глумлюсь ли я над ним? Ведь кто же в таком шуме станет слушать богослужение?
      - Боишься, что не станут слушать? - посмеялся я над опасениями игумена. - Это ведь пана сенатора не хотят слушать, а бога послушают. Лишь бы слуги его говорили.
      Отец Федор уже соорудил походный аналой: две опрокинутые бочки накрыли плащаницей, положили книгу темную и старую, поставили распятье. Оба священника стали по обе стороны аналоя казацкого - отец Федор возле книги, Петроний - возле распятья, подняли вверх руки, молча благословляя, криков становилось меньше и меньше, пока все не затихло так, что священники в два голоса смогли пропеть акафист, а после акафиста и все казачество, хотя и не очень дружно, но растроганно затянуло "О всепiтая мати!".
      После службы я позвал священников и всех старшин в свой трапезный шатер и угостил несколькими чарками горилки, и тут отец Федор шепнул мне:
      - О сын мой, надо тебе упрятаться от суеты сией и дать отдохновение душе, ибо не выдержит она, оборвется, как струна на кобзе, а тогда грех великий ляжет на всех нас, на меня, слугу божьего, самый великий!
      - Где же теперь укроешься, отче? Видел, сколько люда собралось? Нужно его до ума довести, на полки расписать, полковников назначить, разослать по Украине. Обо всем теперь заботиться надлежит. Чтобы войско не умирало от голода, чтобы было оружие, армата, припас, чтобы в деньгах не испытывал недостатка. А еще и державное хозяйство, судопроизводство, почтовая коммуникация, надежные шпики и удобные агенты, послания к соседним державам - все лежит на моей голове, как же тут укроешься, куда прислонишь свою голову? Обо мне поют, что начал землю копытами конскими пахать, кровью поливать, а я же и житом-пшеницей хочу ее засеять, да и чтобы уродил не куколь, а ярое зерно, чтобы дети выросли на этой земле.
      - Бог мне не простит, если не уберегу тебя, сын мой, - стоял на своем отец Федор.
      Если бы человек знал, чего должен остерегаться и как?
      Я определил полки, назначил полковников и разослал их на военный чин. Теперь среди знатных в большом водовороте войны поднимались новые могучие фигуры, которых я присоединил к своим давним побратимам, и расписал на полки всю Украину, как говорится: где буерак, там и казак, что село, то и сотник. Так и случилось, что земля наша, может, впервые в своей истории получила свои собственные уряды с надеждой на волю и правду, соблюдать эти надежды должны были мои полковники по обеим сторонам Днепра вплоть до валахов в одну и до Литвы и Белой Руси и Российской державы - в другую: чигиринский Вешняк, черкасский - Кричевский, корсунский - Топыга, каневский - Бурляй, белоцерковский - Гиря, переяславский - Джелалий, прилуцкий - Шумейко, миргородский - Гладкий, борзненский - Голота, киевский - Богун, полтавский Пушкарь, уманский - Ганжа, кальницкий - Гоголь, брацлавский - Нечай. Кривонос стал словно бы моим самым первым наказным гетманом над подручным вспомогательным войском, которое можно было бы бросить против вооруженной ватаги шляхетской, если появится где-нибудь неожиданно, против орды, если станет бесчинствовать, против кого-нибудь из моих полковников, коим я так щедро и без колебаний отдал всю Украину.
      А сам уже думал: что же это за власть настанет теперь - гетманская или полковничья? Пока все под рукой, то слушают, как пчелы матку, а разлетятся ищи ветра в поле! Украина велика, гетман далеко, свет широкий - воля! Каждый сам себе пан, сам себе свинья, такое диво могут сотворить, что и мир содрогнется, а попробуй остановить, ответит, что я для него не по присяге гетман, точно так же и он может на моем месте быть, так почему же он должен подчиняться?
      Панство же видело только меня, я для него словно бельмо на глазу, на меня изливали всю злость, все свое бессилие, пробовали издали пускать отравленные стрелы сплетен и наговоров. Дескать, Хмельницкий назначил гетманом казака Богдана Топыгу (тоже ведь Богдан!), а сам называется князем Руси и велел готовить себе пышную встречу в Киеве, чтобы сделать его своей столицей.
      Маршалок конвокационного сейма Богуслав Лещинский в своей речи, обращенной к королевичам Яну Казимиру и Каролю Фердинанду, жаловался, что, мол, это неказистый казачок Хмельницкий, последняя сволочь в Речи Посполитой, задумал основывать русскую монархию и уже примеряет к своей голове какую-то там самодельную корону.
      Слухи и сплетни страшны тем, что не перед кем оправдываться, невозможно опровергнуть. Они безымянны и бестелесны, как призраки, но еще более страшны, потому что видения мучают одного или нескольких, а слухи разлетаются всюду, грязная сплетня вползает в уши и оглушает их, подобно золотушным струпьям.
      С кем воевать, кого побеждать, кому затыкать глотку его же змеиными словами? Я замахивался мечом - и меч наталкивался на пустоту, я хотел прогреметь словом - и оно падало к моим ногам неуслышанное, я готов был рвать на себе волосы, бить ногами о землю, но ощутил бы боль только сам и удары отдавались бы только в моем теле...
      Я не мог накричать даже на Выговского, тихо пересказывавшего мне все слухи; делал это пан Иван так почтительно и так при этом казнился, что уже и не он меня жалел, а я его. Жаль говорить много!
      А тут еще притащился мой нескладный Тимош и начал такое, хоть к пушке его приковывай за непочтительность! Напивался в шатре хитрого молодого мурзы, которого хан оставил возле меня, чтобы извещать обо всем Тугай-бея, кочевавшего со своими ногайцами на Синей Воде, просиживал у этого мурзы дни и ночи, а потом появлялся ко мне и молол всякую чепуху, хотел казаться дерзким и мудрым, на что-то намекал, чего-то ждал от меня. В конце концов не выдержал, вошел в шатер, когда мы с Выговским составляли какое-то важное послание, и, без почтения к нашим стараниям, буркнул:
      - Правда ли это, батько, будто ты Мотьку нашу гетманшей собираешься сделать?
      Выговский быстро сложил наше писание и хотел уйти, но я указал ему, чтобы остался, Тимошу промолвил сурово:
      - Не "батьку", а "гетмане" говорил бы ты, и не Мотька она тебе, а Матрегна, а теперь в самом деле гетманша, а значит, и мать!
      - Да какая же из нее гетманша! - пьяно засмеялся Тимош. - Выходит, что и пани Раина - гетманская мать? Курам на смех!
      Я подскочил к нему, схватил за грудки, встряхнул, заскрежетал зубами, но удержался от слов, которые так и рвались из меня, - тяжелые, обидные, ненавистные. Вовремя спохватился. Сын ведь! Кровь родная!
      - Иди очнись и не показывайся мне на глаза! Распустил язык, как голенище!
      - Хороший казак, да горяч, - осторожно подал голос Выговский. Напоминает мне моего младшего брата Даниила. В нем так же играет кровь, а только в Данииле бурлит еще шляхетский гонор, от которого никак не может избавиться. Однако знаю, что такие люди бывают самыми верными. У них нет за душой никакой хитрости, хотя и кажутся порой простаками. Как полковник Кривонос, к примеру. Посмотришь - рвется, будто конь с привязи, а на самом деле - кто вернее тебе служит, гетман?
      - Верность одному человеку - что стоит она? Цену обретает лишь достигнув высочайших высот, пан Иван. Запомни себе это. Могу сказать тебе как старший, потому как видел жизнь и немного знаю, что в траве пищит. Если и дальше будут донимать тебя слухами обо мне и расспросами, отбивайся от всего этого нахальства, отвечая, что хотя гетман и простой человек, но не простак, ни о каком княжестве и в помыслах у него нет, если же и мило его сердцу, то разве что верховая езда, стрельба из лука, песни да преклонение перед женщиной. Слыхал же, что и сын родной упрекает меня женщиной. А я и не видел ее толком, торопясь от Желтых Вод к Корсуню. И чтобы заткнуть панские глотки про Хмельницкого-монарха на киевском троне, поеду я в свой Чигирин на то время, пока возвратятся мои послы из Варшавы, а полковники уймут раздоры на земле нашей. Послов чужеземных, которые будут, направлять в Чигирин. Писарей всех забирай с собой: там дел у нас будет изрядно.
      Хотел оправдаться за Киев, на самом деле оправдывался за Чигирин, и вело меня туда одно слово, которое ни одолеть, ни выбросить из души, ни заменить чем-либо невозможно и грех. Сколько могло бы быть слов, сопровождающих человека на всем его трудном и светлом пути, слов, которые отмирают и снова оживают в песнях и анафемах, украшаются венками и заливаются кровью. Были это слова - мужество, храбрость, молодечество, честь, верность, благородство, добро, милосердие, но над всеми ими неизменно сияло, овладевая всеми сердцами, просветляя самые мрачные души, слово тихое и чистое, слово, которое люди никогда не уставали произносить, слово, которое, разделяя весь мир на неприкосновенные пары, вместе с тем объединяло целые народы, потому что стояли за ним не только сердца людские, но и все самое святое: земля, солнце, хлеб, дитя, песня. Слово это: любовь. Люди должны были бы гордиться им, повторять на каждом шагу, а они часто стыдятся его, в суровости своей отрекаются, отдавая его то молодым, то матерям, то священникам, обедняя и принижая тем самым себя.